Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сполохи (Часть 2)

ModernLib.Net / История / Толмасов Владимир / Сполохи (Часть 2) - Чтение (стр. 1)
Автор: Толмасов Владимир
Жанр: История

 

 


Толмасов Владимир Александрович
Сполохи (Часть 2)

      ТОЛМАСОВ ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ
      СПОЛОХИ
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      СОЛЬ ЗЕМНАЯ
      Глава первая
      1
      Долог путь от Белого моря до Москвы белокаменной. Каргопольский обоз, к которому пристал Бориска, двигался по древнему, проторенному новгородцами, исхоженному поморами торговому тракту. Скрипел обоз тележными колесами в дремучих лесах, чавкал по грязи моховых болот, катил вдоль берегов леших озер, плыл по Онеге-реке, бурливой и порожистой. Версты, версты... Мерились они, бесконечные, не полосатыми столбами, не дощечками с цифирью - знали путники, коли показалась изба Мокейки Дрючка, стало быть, отмахали от Кривого урочища десять верст, а минуют Дикое болото, значит, до заимки Будилки-охотника рукой подать - всего-навсего тридцать четыре версты. По дороге попадалось дичины всякой: пестовала птица своих птенцов, зверь - детенышей. Учуяв человека, звери со всех ног убегали в спасительную чащобу, да никто за ними не охотился - не подошло время. Зато на людей набрасывались тучи гнуса, и не было от него спасу ни днем, ни ночью.
      Везли каргопольцы соль в рогожах с соловецких варниц и всю дорогу подсчитывали, какую корысть получат от продажи ее белозерцам да вологжанам. Сами деньгу немалую платили и продавать будут лишь за серебро с малой толикой меди. Не брать-то медь нельзя - живо в съезжую поволокут, а возьмешь маленько - и расспросных речей избежать можно...
      В Каргополе распростился Бориска с обозниками, побрел искать попутчиков до Москвы либо, на худой конец, до Вологды. Одному пускаться в путь было опасно: озоровали по тракту лихие люди, не щадили ни купца, ни нищего...
      От набегов воровских людей и неприятеля построен в Каргополе город деревянный с девятью башнями. Крепко рублены те башни, особливо Троицкая да Воскресенская, венцы выложены осьмериком, плотно посажены.
      На берегу Онеги-реки грузно утвердился на века собор Рождества Христова. С высоты его во все стороны просматривается заонежская даль.
      Бориска постоял на берегу, поглядел на сизые волны Онеги, вспомнил Ивана Исаича Болотникова, о котором слыхивал от своих родителей. Где-то здесь стрелецкий бердыш столкнул в прорубь человека, которого боялся сам царь...
      На торговой площади, возле собора, где по понедельникам шумит торжище, сегодня тихо. Видно, придется бродить по городу да искать пристанища. Огляделся Бориска, увидел: выкатила из переулка телега, затарахтела колесами, за ней - другая, третья... В передней на груде пустых мешков сидел мужик в расстегнутом плисовом кафтане. Лицо у мужика тощее и злое, долгий нос на сторону сворочен, как кочерга. В других телегах - кули, бочонки, рогожи, на полвоза в каждой, правят мужики сумрачные, рослые, в длинных посконных рубахах и лаптях.
      - Куда путь держите, православные, не на Москву ли? - окликнул их Бориска.
      - А тебе что? - ни с того ни с сего взъелся кривоносый возница.
      - Возьмите с собой, Христа ради.
      - Бог подаст, - бросил через плечо мужик, проезжая мимо.
      Бориска забежал вперед.
      - Да что вы, некрещеные, что ли? Возьмите! Авось пригожусь.
      У возницы совсем исказилось лицо, он взмахнул кнутом, заорал:
      - Уйди с дороги, ожгу!
      "Ну и люди, чисто собаки!" - Бориска отступил, пропуская телегу.
      Последним трясся одноглазый старик в надвинутом на брови рваном треухе. Он молча кивнул Бориске: садись, мол. Не раздумывая, помор вскочил на телегу.
      - Спаси тя бог! Имени не знаю.
      - Антипком зовут. До Москвы, значит, шагашь?
      - Туда, дед.
      - И откеда?
      - Ходил на поклон к Зосимовой обители, наказ родительский сполнял. Теперя домой ворочаюсь.
      Дед Антипка обшарил его единственным слезящимся глазом.
      - Доброе дело совершил, паря, доброе. Как там Соловки-то, крепко стоят?
      - Как стоят? - не понял Бориска.
      - В вере православной, вестимо.
      - А-а, крепко. Даже твердо!
      - Ну и слава богу! - старик перекрестился двуперстно. - Сильна, стало быть, заступа наша.
      - Кривоносый-то у вас на первой телеге больно злющий, - сказал Бориска, - лаял меня ни за что ни про что.
      Старик рассмеялся коротким хрипловатым смешком:
      - С него станется! Купец это, Рытов Харитон. Клюнет его жареный петух, так он хоть кого обматерит, не убоится.
      - Не удалось дело какое?
      - Не удалось, паря. Поехал наш Рытов хлеб покупать. А хлеба-то тю-тю! - ни привозного, ни здешнего. Который и продавали, так по двойной цене. Два лета назад стоил он пятнадцать алтын за четверть, а ноне ту же меру по тридцать продают. Во как! Погодка стоит - видал? - все пожухло, урожаю в этом году не быть... А Харитон-то ошалел вовсе: корысти никакой с торгу не емлет, один разор. Сейчас в Вологду кинулись, да, по моему разумению, башку он начисто потерял. Где это видано, чтоб в Вологде хлеб дешевле каргопольского был? Лошадей только морим. Д-да-а! Насидимся сейгод на мякине.
      Обоз выехал из города, запылил по тракту, а старик, обрадовавшись собеседнику, говорил без умолку.
      - ...вот и мыслю я, от чего это вдруг деньги медные пошли. Ну копейка там али денежка - куда ни шло, в оборот пойдут. А рубль? Отковали экой агромадный: уронишь на ногу - так и нога прочь. Рази ж он с серебряным на одну доску встанет? И все от Никона, прах его забери. Извратил православие - тут все и началось. Нашему брату вовсе житья не стало. Бывало, на серебряный-то рубль чего не накупляшь! А на медный? Шиш! Чарки не изопьешь. Целовальники, сукины дети, медных денег не берут, подавай им серебро. А где я его возьму? У меня и меди-то кот наплакал. Я вот, старик, говорю: добром такая житуха не кончится. Звереет народ. Друг другу глотки готовые перервать.
      У Бориски занемела нога. Поворачиваясь, он уперся ладонями в мешки и ощутил длинный твердый предмет. Потянул на свет - самопал! Видно, не шутя баяли каргопольцы, что озоруют по дорогам лихие, - дед и тот с ручницей ездит.
      Тихо пришла белая ночь с лесным шелестом и комариным звоном, скрасила тени, и, казалось, редкий ельник стоит теперь вдоль тракта сплошной стеной.
      Бориска отчаянно бился с гнусиной и завидовал вознице. Кожа на лице, шее, руках старика была такой жесткой, такой дубленой, что ее не мог пробить ни один комариный хобот. А еще дед Антипка закурил трубку. Впервые в жизни видел Бориска, как курят, и удивлялся. Дед Антипка был весь в дыму, и комары, удвоив силы, ринулись на Бориску. Он зарычал, с головой закутался в тулупчик. Под тулупчиком было душно, но зато это спасало от гнуса. "Бог с ней, с духотой, не помру", - подумал он... А потом к нему подсела Милка и стала кормить грудью Степушку. У парня ноги до земли, а он титьку сосет. Бориска рассердился, Милка же отвечает: "Ты не сюда смотри, на двор погляди: худо на дворе-то". Хочет Бориска выглянуть за дверь, а она не поддается, и уж на улице грохочет что-то, гремит... Бориска сорвал с головы тулупчик, и его на миг оглушила ружейная пальба. Телега неслась, подпрыгивая на корневищах, ухала в колдобины, моталась из стороны в сторону. Дед Антипка, стоя на широко расставленных коленях, целился из самопала поверх Борискиной головы. Помор едва успел согнуться, как грохнул выстрел.
      - Ах, разбойники, ах, тати окаянные! - бормотал дед Антипка, заталкивая в ствол здоровенный кусок свинца.
      Бориска глянул назад. Следом за ними бежали страшные на вид люди в черных лохмотьях и размахивали кистенями и рогатинами. В это время дорога свернула в сторону, преследователи пропали за поворотом. Впереди на узкой тропе в беспорядке сгрудились возы, лошадь встала на дыбы, правые колеса въехали в канаву, телега наклонилась - и Бориска с дедом Антипкой выкатились на мягкий мох. Обоз полыхал огнем самопалов, раздавались истошные вопли.
      Пока Бориска подымал деда, пока искали самопал, пули и порох, появились преследователи и с криками устремились к ним. У деда Антипки задрожали руки - порох высыпался. Бориска выхватил у него самопал, взялся за ствол: "Ну, держитесь, лихие!"
      Первым на него наскочил, крутя кистенем, долговязый и лохматый мужик, сквозь прорехи в рубахе заметил Бориска болтающийся крестик на шнурке. Наверное, этот крестик заставил помора изменить свое решение. Он перекинул самопал в левую руку и, быстро сунувшись долговязому под мышку, легко отшвырнул его в сторону. Но другого, коренастого и широкоплечего, Бориска так ударил самопалом, что сломался приклад. Разбойник без звука рухнул в пыль. Третий, совсем сосунок, потихоньку пятился, неумело держал перед собой длинную рогатину. Бориска пошел на него.
      - Не подходи! - завизжал парень. - Ой, не подходи - порешу! - А у самого тряслись руки.
      Бориска стукнул ружьем по рогатине, и парень, охнув, выронил ее. Из ельника, бранясь последними словами, выбирался долговязый, но Бориске уже не хотелось драться.
      Пальба смолкла, и раздался голос купца Рытова:
      - Эй, все целы?
      - Уходите! - сказал Бориска разбойникам. - Да бегите же, дураки!
      Разбойники, переглянувшись, нырнули в чащу и бесшумно исчезли.
      - Это ты добро сделал, что отпустил их, - произнес дед Антипка, повесили бы сейчас "голубков".
      К ним подбежали Харитон Рытов и другие возницы.
      - Сколько убили? - Купец увидел Бориску: - А-а, ты здесь оказался.
      - Со мной ехал от Каргополя, - ответил за него дед Антипка.
      Глаза Рытова недоверчиво полоснули по Бориске.
      - Самопал сломали, курьи головы! - он склонился над лежащим в пыли разбойником: - Ну и ну! Кто ж его так?
      - Да вот, богомолец, - дед Антипка указал на Бориску.
      Купец выпрямился, еще раз цепко оглядел помора:
      - Удар у тебя - ой-ой-ой! Чем же ты его саданул?
      Бориска молча протянул сломанный самопал.
      - Да-а... Весь черепок раздробил. Силища у тебя, брат...
      Бориске было нехорошо. Вызволяя телегу из канавы, он старался не глядеть на убитого. Купец велел бросить тело в лес, но сердобольные мужики похоронили его православным обычаем: чай, тоже человек, даром что лихой.
      "Худо я жить начинаю, - думал Бориска, трясясь в телеге, - человека загубил. Жил он себе, жил и вдруг перестал. Кем он был? Ведь не всю жизнь в лихих обретался. Может, и семья где есть, а я его..." У Бориски и в мыслях не осталось, что разбойник мог его убить. Он казнился тем, что поневоле стал убийцей, и всю дорогу мучился и каялся в содеянном.
      2
      Расставшись в Вологде с дедом Антипкой, Бориска отправился в Москву с богомольцами. Толпа была немалая: старики, мужики, бабы и девки тащились кто в белокаменную, кто в Сергиеву лавру.
      Стояла невыносимая жара. Трава побурела, хлеб горел на корню. Прошел день пресвятой богородицы Казанской - самое время жать, а жать-то нечего. Слабый горячий ветерок гнал по полям горькую пыль...
      Чем дальше шли, тем больше встречалось хмурых неразговорчивых жителей, недобрыми взглядами провожали они богомольцев. По вечерам у деревенских околиц не было слышно песен, не водились хороводы. Ночевать богомольцев не пускали. Деревни и села словно вымерли, обезлюдели, даже собачьего лая не слышно было. На ночлег приходилось располагаться в чистом поле, на лесных полянках. Вставали с солнцем. Дорога тянулась по луговинам, косогорам, лесам, перешагивала через обмелевшие реки и речушки. Поля были напоены пряным духом разнотравья, а в лесу стоял крепкий запах смолы. Иногда явственно пахло гарью: от великой суши горели леса, торфяные болота...
      В чаще тревожно и звонко кричали незримые пичуги, а однажды услыхали путники вороний грай. Подошли ближе, увидели: висит на дубовом суку труп человека и над ним черно от ворон. Лица удавленника не разглядеть - все исклевано, руки назад заломлены, скручены толстой веревкой, и сам он, длинный-предлинный, синими пальцами ног почти касается земли. Тать лесной. В ужасе закрестились богомольцы и поспешили покинуть страшное место. Едва вышли на лесную опушку, навстречу из густого орешника высунулась лошадиная морда, фыркнула, прянула ушами и сказала:
      - Эй, что за люди?
      Богомольцы обомлели. Тут лошадь сделала шаг вперед, и взорам странников предстал дородный детина, сидящий верхом: глазки заплывшие, бородища распушена на груди, суконный кафтан перепоясан тонким ремешком, на голове потрепанная мурмолка. Сидел он в седле плотно, словно приколоченный.
      - Ну, чего молчите? - гаркнул он сиплым голосом.
      - С Вологды, милай, на богомолье идем, - ответил старшой, согнутый в дугу старикашка (ему и кланяться не надо было, навек в поклоне застыл).
      - "На богомолье", - передразнил его всадник, - много тут шляется вашего брата. Я вологодских ведаю: на устах мед, а в сапоге нож. - Детина тронул поводья и выехал из зарослей. - А не видали близко крестьян с телегами?
      - Нет, милай, не видели. Окромя татя казненного никого не зрели.
      Окинув острым взглядом толпу, всадник повернул было коня, но в этот миг увидел что-то далеко в поле. Он оглушительно свистнул, раздался топот копыт, и на опушку вылетели еще четверо конных.
      - Вон они! - заорал детина, тыча рукой.
      Обдав странников острым запахом лошадиного пота, всадники пронеслись мимо - за своим вожаком. Следом устремились снедаемые любопытством богомольцы.
      С бугра стало видно: по дороге, вьющейся в низкорослой поникшей ржи, пылили две телеги, сидящие в них люди, судя по одежде, крестьяне, безостановочно лупили лошадей кнутами, стараясь уйти от погони. Да где там! Пятеро конников со свистом и улюлюканьем неслись, как стрелы, мелькали, взметываясь, черные ниточки плетей.
      - Догонють, как пить дать догонють, - проговорил скрюченный старик.
      Передний всадник, тот самый детина, поравнялся с задней телегой и, не останавливаясь, начал хлестать возницу плетью. Четверо других, обогнав первую телегу, остановили ее и тоже принялись орудовать плетьми. До странников донеслись отчаянные вопли, ругань. Потом возниц связали, бросили в повозки, и малый обоз тронулся в обратном направлении.
      Когда обоз был совсем близко, из лесу выехали верхами еще несколько человек. Один из них, маленького росту, щуплый и сухой, неторопливо приблизился к передней телеге.
      - Попался, дошляга, - прошепелявил он, склоняясь над связанным, теперь доподлинно выведаю, у кого хлебушко куплял.
      Крестьянин приподнял голову - через все лицо пробегал багровый вспухший рубец.
      - Ты, староста, еси волк поганый. У кого хлеб купил, того не скажу. Не хочу, чтобы ты, выродок, глумился над добрыми людьми, которые моих детей пожалели.
      - У-у, стерва, скажешь! - староста взмахнул плетью, но конь, испугавшись ременного свиста, отпрянул в сторону, и плеть ударила по оглобле.
      - На боярский двор их! - крикнул староста, едва сдерживая горячего жеребца.
      - Вона как с хлебом-то нонче, - молвил старик-богомолец, - с голоду дохни, а купить у суседей не смей.
      - Да разве можно так с людьми обращаться! - негодующе воскликнул Бориска. - Неужто на этих волков и управы нет?
      - И-и, милай, обычай старше закона. Плакали крестьянские денежки, отнимут хлебушек. А пожалуются, так и вдругорядь достанется...
      Незадолго до Москвы повстречали на ямy1, где проезжие меняли лошадей, запыленного московского гонца со страшной и непонятной вестью. Стуча зубами о край бадьи, обжигаясь, гонец жадно глотал ледяную воду и бросал короткие странные слова:
      - Патриарх Никон из церкви ушел... Клобук черный надел... Мантию...
      Над его распахнутым воротом дергался заросший сивым волосом кадык, струйки воды расплывались черными пятнами на кафтане.
      Гонца слушали, разинув рты.
      - Господи, да на кого же он нас, сирых, оставил?
      - Теперича уж верно - всем пропасть.
      - Догосударился патриарх, довеличался.
      - Кто ж у церкви ныне, добрый человек?
      Гонцу подвели свежего коня. Он сунул ногу в стремя, упал животом в седло, крикнул:
      - Питирим Крутицкий, вот кто! Пасись, раздавлю!
      Конь с места взял наметом, сверкнули подковы. Нагнув голову, гонец вихрем пролетел под тесовой кровлей ворот.
      Бориска забеспокоился: челобитная была написана на имя Никона. Коли верить гонцу, нынче все не так стало. Повернуть бы в обрат, но что скажут Корней и другие челобитчики? Они на него надеются. Надо искать способ доставить грамоту...
      3
      Москва начиналась Скородомом, Земляным городом. Строенный еще патриархом Филаретом, отцом Михаила Федоровича, Скородом был похож на бесконечную гряду холмов, окружающих Москву. Этот земляной вал хорошо защищал от огненного боя: пушечные ядра зарывались в землю, вязли в ней, не причиняя крепости никакого урона. С внешней и внутренней стороны вал опоясывался глубокими рвами. Многие иноземцы, посещавшие Москву, удивлялись простоте и надежности насыпной крепости, длина которой была около тридцати верст.
      Войдя в город, Бориска незаметно отстал от богомольцев, углубился в кривые московские улицы и переулки. Что там Каргополь, Вологда! Где тягаться древнему Ярославлю с первопрестольной! Бориска брел, как в лесу, и скоро окончательно заблудился. Большие и малые избы, заборы и изгороди боярских и дворянских домов, церкви и соборы, лавки и мастерские окружали его со всех сторон. Улицы и переулки, переплетаясь, кончались глухими тупиками. Стояла невыносимая вонь от помоев, которые лежали у ворот. Пыль, поднятая копытами лошадей, повозками и телегами, висела в воздухе, не успевая оседать на выщербленную бревенчатую мостовую. Народу было много, шатались больше те, кому приткнуть себя было некуда, да кто смекал стянуть что плохо лежит. У некоторых дворов челядь лузгала семечки, играли в свайку дворовые, задирая прохожих. Зубоскалили нагло: не дай бог пройти молодой женке или девке. Бориску не раз обругали за здорово живешь Он было кулаком погрозил - куда там! - закидали сухими конскими яблоками. Хохот, свист, матерщина... "Ну, народ! Видать, перегрелись на солнце..." Мимо мясных и рыбных лавок он проходил, зажав нос. Жирные синие мухи тучами носились над дохлой собакой - убрать некому. Лавочники лениво зазывали покупателей, и ежели те откликались на их призыв, выскакивали из-за прилавков, тащили к товарам.
      Наконец за круглыми чадящими постройками пушечно-литейного двора выросли кремлевские башни. И народу стало гуще. Чаще начали попадаться стрельцы, солдаты, конные и пешие дворяне. У Неглинной суматоха - ловят шиша1. Зайцем мечется бедолага, да разве уйдешь! Схватили, замелькали кулаки... Красная площадь как в огне: среди лавочных рядов мельтешат пестрые бабьи сарафаны, жаркие платки. Шумит многоязыким говором Красная площадь, а за ней бурые от пыли стены и башни Кремля.
      Бориска двинулся дальше. За речкой Неглинной, тихой и мутной, стены и вовсе были высокие, рыбьими хвостами торчали на них боевые зубцы с бойницами. У башенных ворот - стража, стрельцы, опираясь на бердыши, хмуро посматривали по сторонам.
      Над стенами сверкали купола соборов и тянулась к небу высоченная колокольня, которую Борискины спутники поминали Иваном Великим. А на Ризположенской - Троицкой башне под каменным шатром - ух ты! - часы с голубым указным кругом, расписанным золотыми и серебряными звездами с солнцем и луной, по кайме выкованы из меди указные слова. Круг незаметно вращался, над ним - неподвижная звезда с лучом для отсчета времени...
      Бориска так загляделся на часы, что не заметил, как из Кутафьей башни стали выходить стрельцы и строиться в два ряда от ворот к Пречистенской.
      Внезапно ударил колокол на Иване Великом, его подхватили малиновой пересечкой колокола поменьше. Звон повис над Москвой, увязая в горячем мареве. Народ хлынул к Кремлю.
      - Крестный ход, православные!
      - Государь изволил помолиться о дожде.
      - И то - третью неделю засуха, поля горят.
      - Что поля! Скоро от этакого зноя вся Москва запластает2.
      - Никон беду накликал, а сам утек!..
      Бориску подхватила, понесла толпа. Он протолкался, отругиваясь, и оказался недалеко от стрелецкого строя.
      - Шапки ломай!
      - Иду-ут!
      Под башенной аркой показались стрельцы с золочеными пищалями на плечах, белокафтанники Полтевского приказа, человек около двухсот. Следом вышагивало столько же в голубых лопухинских кафтанах с протазанами3 в вытянутых руках, древки алебард были обтянуты червчатым4 атласом, перевиты золотым галуном, украшены шелковыми кистями.
      Невыносимым блеском вспыхнули в воротах ризы святых икон, золото и каменья крестов, вздрагивала парча хоругвей. Заблистали жесткие фелони, саккосы священников, епископов, митрополитов. Попы размахивали кадилами, тянули псалмы. Запахло ладаном. Отдельно шел Питирим Крутицкий, насупленный, вялый, глядел под ноги, словно боялся оступиться.
      Появился важный боярин, постельничий, в объяринной5 ферязи, с посохом в сухой горсти. За ним стряпчие несли большой носовой платок, стул с изголовьем. Подножье - коврик, на который государь соизволит встать во время молебствия, и зонт-солношник от палящих лучей июльского солнца.
      Выходили по три человека в ряд стольники, стряпчие, дворяне... Мягко переливался шелк ферязей, кафтанов, охабней.
      Вдруг всколыхнулся народ, завытягивались шеи. - Государь, государь!
      Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом опашне6 выступал, поддерживаемый под руки двумя стольниками. Пухлые, словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый - из бивня нарвала - длинный посох. Голову прикрывала сияющая золотая шапка с меховым околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке, государь глядел поверх голов в знойную белизну московского неба. За ним повалило из ворот чревастое, пестрое, бородатое - бояре думные, окольничие, ближние люди... Шествие охраняли с боков стрельцы стремянного полка с пищалями и батогами, с золочеными звездами на колпаках...
      Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.
      4
      Толпа тянулась к Пречистенской. Бориска не пошел туда, еле выбрался из толчеи.
      - Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.
      Оглянулся - стоит Евсей в худенькой однорядке - долгополом, без воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.
      - Давно ли в тутошних местах? - улыбается криво.
      Ишь, до чего любопытный стал, бывало, слова через зубы цедил.
      - Нечего с тобой говорю разводить. Бросили меня тогда в Курье, теперя нам не по пути.
      Бориска двинулся было дальше, но Евсей поймал его за рукав:
      - Ой ли! Кто, как не ты, убег ночью с изветом к воеводе.
      - Одурели вы с Нероновым. Спал я в сарае, проснулся, а вы - тю-тю! Меня кормщик обругал за вас.
      Евсей захохотал.
      - Ах ты!.. Бес тебя возьми! А Неронов-то весь до пят перепугался... Знаешь что, покалякать охота. Зайдем в одно место, тут недалече.
      Сказать, что некогда, привяжется как репей. Лучше уж пойти. А вдруг поможет Евсей...
      Поколесив по переулкам, вышли на улочку с глухими заборами, облепленными струпьями засохшей грязи. Через несколько шагов Евсей ткнулся в калитку и поманил Бориску за собой.
      - Сегодня праздник, царевы кабаки закрыты, а сюда я частенько забегаю в любой день. Больно уж тут калачи с маком добрые и питье всегда есть, проговорил он, подходя к низкой избе с подслеповатыми окнами. Пустили их после долгих расспросов.
      Внутри полутьма, духота. Вонь стоит от онучей, потного тряпья. Вышедший к ним хозяин, точно рыба, беззвучно разевал рот. Ситцевая рубаха расстегнута, полотенцем он поминутно обтирал потную жирную грудь.
      Принесли два ковшика медовухи - водки с медом, калачи с маком.
      - Пьем за встречу, Бориска!
      - В такую жару только водку и пить.
      - Ништо, обойдется.
      Выпили. Обошлось.
      - Как же ты из чернецов-то ушел?
      - А вот так... Взял и ушел. Потому как я беглый инок, терять мне все одно нечего. Кормлюсь пером, в подьячих пребываю. Живу, конечно, не ахти как, однако сносно. Да-а, все переменилось: Неронов в чернецах пребывает, Никон в Воскресенском монастыре укрылся. - Евсей метнул на Бориску косой взгляд. - Бают, будто у него с государем нелюбовь получилась.
      - В Воскресенском... - повторил Бориска, вертя в пальцах ковшик и пристально разглядывая обкусанный ободок.
      У Евсея дернулся уголок рта, он вытянул шею и зашептал:
      - Нынче поди-ка покричи о вере на площади - мигом в пытошную угадаешь.
      Бориска усмехнулся:
      - Ты, стало быть, отступился от старого-то обряда.
      Евсей кольнул его острым взглядом:
      - Трудно сейчас. Тут не северная пустынь, в буреломах не спрячешься весь на виду.
      Бориска совсем загрустил: как передать челобитную?
      - Давай-ка еще по единой, - предложил Евсей.
      Бориска огляделся. За соседним столом, уронив кудрявую голову в ладони, дремал мужик, по одежде - монастырский служка. В углу босоногие питухи тискали кабацких женок, те лениво отругивались, стучали питухов пальцами по лбам. Одна, растрепанная и черноглазая, бросала взгляды на Бориску. Он отвернулся...
      - Пьем, Бориска! - Евсей подсунул ковшик.
      От духоты да с непривычки водка размеряла. Евсей придвинулся ближе.
      - Чую, не зря ты здесь, - вполголоса проговорил он, - может, помочь в чем? Я могу - есть знакомцы.
      Бориске опротивели водка, кабак.
      - Пойдем отсюда, на воздух...
      - Как там Соловки?
      - А что Соловки... Держатся старой веры. Это у вас тут леший знает, что творится.
      - Тише ты! - одернул его Евсей. - Значит, оттуда?
      - Ну.
      - Привез чего?
      - Наказ сполняю. А так с чего бы я стал ноги ломать.
      Евсей заглянул Бориске в глаза, махнул кулаком:
      - Эх, помогу, друг! Пьем еще.
      - Не, будя! Дело надо кончать. Грамота у меня для патриарха.
      - Для какого?
      - Ясно, Никону. Теперя не ведаю, как и отдать.
      Евсей постукал ногтями по столу, поднялся.
      - Добро, что ты на меня налетел. Пойдем со мной, все справим, как надобно.
      Бориска нахлобучил шапку. Уходя, они не видели, как кудрявый мужик, оторвав голову от стола, проводил их взглядом и, пошатываясь, подался следом.
      Прошли какими-то запутанными улицами и оказались перед тесовым тыном, за которым виднелся большой дом и верхняя часть сломанного крыльца.
      - Жди тут, я - живо, - быстро проговорил Евсей и рысцой, будто не пил водки, затрусил к воротам, мелькнул на крыльце, бухнул тяжелой дверью.
      Бориска перешел на другую сторону улицы, прислонился к забору, пощупал письмо - на месте, слава богу. Кажется, кончаются его мытарства, передаст грамоту - и домой. Очертенела эта Москва, хотя он и первый день в ней, уморила суетой до головной боли...
      - Эй, земляк! - из пролома в заборе поманил его пальцем тот, кудрявый, что в кабаке за столом спал.
      - Чего тебе?
      - Беги отседа, земляк, покуда цел!
      Бориска осмотрелся: по улице ходит народ, никому до него дела нет.
      Кудрявый не отставал:
      - Беги, дурачина, не то в пытошную попадешь. Тот подьячий - я знаю гад, иуда, в Земском приказе служит.
      Страх стиснул холодом сердце. А ну как в самом деле... Пролез в дыру. За частоколом начинался обширный пустырь с обгоревшими, полуразрушенными срубами.
      - Ты кто? - спросил Бориска.
      - Потом, потом... - кудрявый схватил Бориску за руку, потянул за собой к пепелищу. Юркнули в обвалившийся обугленный амбар
      - Гляди на крыльцо!
      Через дверной проем было видно, как в большом доме отворилась тяжелая дверь и наружу выскочило с десяток стрельцов с бердышами, при саблях, за ними - вприпрыжку Евсей. Что-то говорил подьячий, указывая пальцем туда, где только что стоял Бориска. Застонали под каблуками ступени, стрельцы и Евсей сбежали с крыльца и пропали за тыном.
      - Видал, как он дельце-то обстряпал? - шепнул кудрявый.
      Бориска кивнул головой, с трудом проглотил комок в горле. Кудрявый подмигнул помору:
      - Давай-ка ноги уносить.
      Попетляв меж опаленных огнем сараев, конюшен, амбаров, - видно, большое было хозяйство, - выбрались на длинную, ныряющую из стороны в сторону улицу, шли долго, пока не оказались у ворот какого-то монастырского подворья.
      - В Москве тебе никак неможно. Сейчас всех, кто хочет видеть Никона, ловят, - сказал кудрявый, - а у меня подвода есть. Коли хошь, едем в Саввино-Сторожевский монастырь. Там всегда соловчан приветят.
      5
      Кудрявого звали Фатейкой Петровым, был он служкой у саввинского архимандрита Никанора. Дорогой, рискуя при тряске откусить язык, словоохотливый Фатейка долго рассказывал про странную судьбу своего господина, бывшего соловецкого монаха.
      - Лет пяток назад сидел отец Никанор строителем на соловецком подворье в Вологде и вдруг получает указ патриарший: быть в Москву борзо, дабы ставиться в архимандриты соловецкие. Старец всполошился - шутка ли: на Соловки настоятелем! Собираясь, всех загонял - того неси, этого подай. На Тихона день, слава богу, выехали. Патриарху в почесть повезли рыжичков солененьких, а государю в дар - образ чудотворцев в серебре и злате. Но, видно, с этими дарами и обмишурился отец Никанор.
      Ну, прибыли мы в Москву. Я по ней так же, как ты, разинув рот, ходил. А старца тем временем в архимандриты поставили, да на том и заколодило. День ждет, неделю, месяц - не отпускают. Никон молчит, а государь - тем более. Только слышно стало, что в Соловках архимандрит Илья на прежнем месте оставлен. Отец Никанор загоревал. Вдруг повеление вышло - ехать настоятелем в Саввино-Сторожевский монастырь, что в Звенигороде. Вроде бы честь великая: обитель-то у царя любимая для молебствий, для отдыха, архимандрит к государю в любое время вхож, и везде ему двери открыты. Однако недоволен отец Никанор своим почетом, все о Соловках думает. Я на эти Соловки сколько денег, образов да всяких вещей перевозил ради прихоти его... Тыщи рублев прошли через мои руки.
      Я это к чему говорю: поелику отец Никанор заботы о благоденствии соловецкой обители не оставил, стало быть, умыслил вскорости туда вернуться. А уж соловецких-то монахов зело любит...
      Фатейка все рассказывал и рассказывал, поворачиваясь то к Бориске, то к сидевшему на передке вознице с унылой спиной. За всю дорогу возница только раз обмолвился. Показал кнутовищем на белевший на высоком холме одноглавый храм со звонницей:
      - Звенигород. Храм Успенья. - Потом ткнул в другую сторону, в белые крепостные стены: - Саввина обитель.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7