Джон Рональд Руэл Толкин
ДЕТИ ХУРИНА
(НАРН И ХИН ХУРИН)
Детство Турина
Хадор Златовласый был владыкой аданов и верным другом эльфов. Он всю жизнь служил Финголфину, который отдал ему во владение ту часть Хитлума, что звалась Дорломин. Дочь Хадора Глорэдель вышла замуж за Халдира, сына Халмира, владыки людей Бретиля, и в тот же день сын Хадора, Галдор Высокий, женился на Харет, дочери Халмира.
У Галдора и Харет было два сына, Хурин и Хуор. Хурин был старше на три года, но невысок ростом, меньше других людей своего племени — этим он вышел в родичей матери, но всем прочим был он подобен своему деду Хадору: белокожий, златовласый, могучий телом и пылкий духом. Пылкий, но не вспыльчивый — нрав у него был ровный и непреклонный. Замыслы нолдоров были ему ведомы лучше, чем всем прочим людям Севера. Брат его, Хуор, был высок — из всех аданов он уступал ростом лишь сыну своему Туору. Хуор был хорошим бегуном — но если путь был долог и труден, Хурин опережал брата, ибо умел сохранить силы до конца пути. Братья очень любили друг друга, и в юности почти не разлучались.
Хурин взял в жены Морвен, которая была дочерью Барагунда, сына Бреголаса из дома Беора, и потому приходилась близкой родней Берену Однорукому. Она была высокая, черноволосая, и за ее красоту и дивный свет очей люди прозвали Морвен Эледвен, Прекрасная, как эльф. Но нрав у нее был суровый и гордый. Горести дома Беора омрачили ее сердце — ведь она пришла в Дор-ломин беженкой из Дортониона, после Браголлах.
Турином звали старшего из детей Хурина и Морвен. Родился он в тот год, когда Берен пришел в Дориат и повстречался там с Лутиэн Тинувиэль, дочерью Тингола. У Хурина и Морвен была еще дочь, по имени Урвен, но все, кто знал ее за ее короткую жизнь, звали девочку Лалайт, Смешинка.
Хуор взял в жены Риан, двоюродную сестру Морвен. Риан была дочерью Белегунда, сына Бреголаса. Злой рок судил ей родиться с нежным сердцем в те страшные годы — она не любила ни охоты, ни войны, лишь леса да полевые цветы были дороги ее сердцу. Она хорошо пела и умела слагать песни. Два только месяца прожила она с Хуором — а потом он ушел вместе с братом в Нирнаэт Арноэдиад, и Риан не видела его более.
После Дагор Браголлах и гибели Финголфина страшная тень Моргота расползалась все шире с каждым годом. Но на четыреста шестьдесят девятый год от возвращения нолдоров в Средиземье в сердцах эльфов и людей вновь пробудилась надежда, ибо разнесся слух о деяниях Берена и Лутиэн и о том, как Моргот был посрамлен на самом своем троне, и говорили, что Берен и Лутиэн то ли еще живы. то ли умерли и воскресли из мертвых. В тот год великие замыслы Маэдроса были близки к исполнению, эльдары и аданы набрались новых сил, и удалось остановить наступление Моргота и выбить орков из Белерианда. Пошли разговоры о грядущих победах. о мести за поражение в битве Браголлах, о том, что Маэдрос соберет все силы эльфов и людей, и загонит Моргота под землю, и заколотит Врата Ангбанда.
Но мудрые беспокоились — им казалось. что Маэдрос поторопился обнаружить свою растущую мощь, и теперь Моргот успеет приготовиться.
— В Ангбанде вечно плетутся какие-нибудь новые козни, которых не ждут ни эльфы, ни люди, — говорили они.
И в самом деле, той же осенью с Севера, из-под свинцовых туч, налетел дурной ветер. Злым поветрием прозвали его, ибо он принес чуму, и в северных землях, что примыкали к Анфауглит, был большой мор среди людей, и умирали прежде всего дети и подростки.
В тот год Турину, сыну Хурина, было всего пять лет, а сестре его Урвен исполнилось три ранней весной. Когда она бегала по лугу, волосы ее мелькали в высокой траве, словно желтые лилии, и смех ее звенел, как веселый ручеек, что сбегал с холмов и струился за домом ее отца. Ручеек тот звался Нен Лалайт, и девочке тоже дали прозвище Лалайт, и весь дом любил ее.
Турина любили меньше. Черноволосый, как его мать, он и нравом походил на нее: он редко смеялся и мало говорил, хотя говорить научился рано и вообще выглядел старше своих лет. Турин не забывал обид и насмешек. Горячностью он вышел в отца, и мог быть несдержан и даже жесток. Но умел он и сострадать, и не раз плакал, видя чужую боль и слезы — в этом он тоже походил на отца: Морвен была сурова к себе, и к другим тоже. Мать он любил — она говорила с ним коротко и ясно. Отца он видел мало — Хурин редко бывал дома, он охранял восточные рубежи Хитлума вместе с воинством Фингона. Когда отец приезжал домой, его быстрая речь, пересыпанная непонятными словами, намеками и шуточками, смущала Турина, и потому он побаивался отца. Больше всего Турин любил свою сестренку Лалайт. Он редко играл с ней — чаще прятался где-нибудь и смотрел, как она бегает по лугу или по лесу, напевая песенки, что сложили дети аданов в те дни, когда язык эльфов был еще нов их устам.
— Лалайт прекрасна, как маленький эльф, — говаривал Хурин жене, — только, увы, кратковечнее! Но оттого она еще прекраснее — еще дороже…
Турин слышал слова отца, и долго думал, что это значит, но так и не понял. Он никогда не видел маленьких эльфов — в те времена в землях Хурина не было эльфийских поселений, и Турину лишь однажды удалось повидать эльфов: как-то раз король Фингон со своей свитой проезжал через Дор-ломин, и Турин видел их на мосту через Нен Лалайт — белые с серебром одеяния эльдаров сверкали на солнце.
Но слова Хурина подтвердились еще до исхода той зимы. Злое поветрие нагрянуло на Дор-ломин, и Турин заболел. Он долго метался в горячке и темном бреду, а когда очнулся — ибо он был силен и крепок, и судьба повелела ему жить, — спросил, где Лалайт. Но нянька ответила:
— Забудь имя Лалайт, сын Хурина, а о сестре твоей Урвен спроси у матери.
Когда пришла Морвен, Турин сказал:
— Я здоров, и хочу видеть Урвен. А почему нельзя говорить "Лалайт"?
— Потому что Урвен умерла, и нет больше места смеху в этом доме, — ответила Морвен. — А ты жив, сын Морвен. Жив и Враг, что причинил нам это зло.
Она не старалась утешить сына, ибо сама не искала утешения: она несла горе молча и холодно. Но Хурин открыто предался скорби. Он взял арфу и хотел сложить жалобную песнь, но у него ничего не вышло. И Хурин разбил арфу и, выбежав из дома, погрозил кулаком Северу и крикнул:
— Ты, что терзаешь Средиземье, — хотел бы я встретиться с тобой лицом к лицу и истерзать тебя, как мой владыка Финголфин!
Турин горько плакал по ночам, но при Морвен больше ни разу не упоминал имени сестренки. В это время он нашел себе друга, и лишь ему поверял свои печали и тоску, что томила его в опустевшем доме. Друга его звали Садор. Садор был домашним слугой Хурина. Он был калека, и с ним мало считались: в молодости Садор был дровосеком и нечаянно отрубил себе правую ступню. Турин прозвал его Лабадал — это значит «Одноножка», но Садор не обижался — ведь Турин звал его так с жалостью, а не в насмешку. Садор работал в мастерских — чинил дешевую утварь: он немного умел работать по дереву. Турин часто сидел рядом с ним и подавал нужные вещи, чтобы хромому не вставать лишний раз. Иногда, когда Турин находил какие-нибудь инструменты или деревяшки, что валялись без присмотра, он приносил их Садору, думая, что они могут пригодиться его другу. Но Садор только улыбался и приказывал мальчику отнести подарок на место.
— Будь щедр, но раздавай лишь свое, — говорил он Турину.
В награду за помощь Садор вырезал мальчику фигурки людей и зверей. Но Турин больше всего любил его рассказы. Ведь юность Садора пришлась на дни Браголлах, и он любил вспоминать те времена, когда еще не был жалким калекой.
— Да, сын Хурина, говорят, то была великая битва. Меня взяли из лесов и послали на войну, но в самой битве я не был — а поспей я в битву, быть может, заслужил бы себе увечье попочетнее. Мы пришли слишком поздно, нам только и осталось, что отвезти домой тело старого государя Хадора — он пал, защищая короля Финголфина. После этого я служил в Эйтель Сирион, могучей крепости эльфийских королей. Много лет провел я там — или это теперь так кажется, оттого что больше в моей жизни нечего вспомнить, такая она была серая и тусклая? Я был в Эйтель Сирион, когда ее осадил Черный король — Галдор, отец твоего отца, держал эту крепость от имени верховного короля. Он погиб во время осады, и я сам видел, как твой отец встал на его место, хотя был еще совсем молод. Говорили, что дух его пылает столь жарко, что меч накаляется в его руке. Он повел нас, и мы оттеснили орков в пески — с того дня и до сих пор не смеют они приближаться к стенам Эйтель Сирион. Но я, увы, был по горло сыт битвами и сражениями — вдоволь нагляделся я на кровь и раны. Я затосковал по родным лесам, и меня отпустили домой. Пришел я домой — и изувечил себя сам: бежишь от беды — а она навстречу.
Вот что рассказывал Садор Турину. Турин же, подрастая, начал задавать вопросы, на которые Садору бывало трудно ответить. Старик часто думал, что такие вещи мальчику лучше бы узнать от родных. Однажды Турин спросил:
— А это правда, что Лалайт была похожа на маленького эльфа? Так говорил отец. А что это значит, что она кратковечнее?
— Да, она была похожа на маленького эльфа, — ответил Садор. — В начале жизни видно, что дети людей и эльфов — близкие родичи. Но дети людей растут быстрее, и юность их коротка — такова наша судьба.
И Турин спросил:
— А что такое судьба?
— Насчет судьбы людей, — ответил Садор, — спроси кого-нибудь поумнее Лабадала. Но всем известно, что мы быстро устаем и умираем, и многие гибнут еще до срока. А вот эльфы не устают, и умирают лишь от тяжких увечий. Они исцеляются от многих ран и горестей, которые для людей смертельны, и говорят, что, даже если их тела гибнут, они все равно потом возвращаются. А мы нет.
— Значит, Лалайт не вернется? — спросил Турин. — А куда она ушла?
— Она не вернется, — сказал Садор, — А куда она ушла — этого никто не знает. По крайней мере, я не знаю.
— А это всегда так было? Или это от Черного короля, как Злое поветрие?
— Не знаю. Позади нас — тьма, и о том, что было до нее, почти ничего не говорится. Может, отцы наших отцов и знали что-нибудь, но нам ничего не поведали. Даже имена их забыты. Горы отделили нас от прежней жизни. Мы бежали сюда, а от чего — никому не ведомо.
— Они боялись, да? — спросил Турин.
— Может быть, — ответил Садор. — Может быть, мы бежали потому, что боялись Тьмы — пришли сюда, а она и здесь настигла нас, и бежать дальше некуда, разве что в Море.
— Но мы больше не боимся, — сказал Турин. — Не все боятся. Отец не боится, и я не буду бояться. Или буду бояться, но буду скрывать это — как мама.
Садору показалось, что глаза у Турина совсем не детские. "Да, горе острит острый ум", — подумал старик. Но вслух он сказал:
— Знаешь, сын Хурина и Морвен, каково будет твое сердце — это Лабадалу неведомо, но раскрывать его ты будешь нечасто и немногим.
И Турин сказал:
— Наверно, лучше не говорить, чего тебе хочется, раз это все равно невозможно. Но знаешь, Лабадал, я хотел бы быть эльдаром. Тогда бы Лалайт вернулась, а я был бы еще здесь, даже если бы ее не было очень долго. Когда я стану большой, я пойду служить эльфийскому королю, как и ты, Лабадал.
— Да, наверно, ты еще познакомишься с эльдарами, — вздохнул Садор. — Прекрасный народ, дивный народ, и дана им власть над сердцами людей. Но иногда мне думается, что лучше бы нам было остаться темными и дикими, чем встречаться с ними. Эльфы владеют древним знанием, они горды и долговечны. А мы тускнеем в их сиянии — или сгораем чересчур быстро. И бремя нашей судьбы тяготит нас.
— А вот отец любит эльфов, — возразил Турин. — Без них он тоскует. Он говорит, что всему, что мы знаем, мы научились у них, и они сделали нас благороднее. Он говорит, что люди, которые перешли горы только сейчас, немногим лучше орков.
— Это верно, — ответил Садор, — если не обо всех, то о многих из нас. Но подниматься тяжело, и падать с высоты больнее.
В тот незабываемый год, в месяце, что у аданов зовется гваэрон, Турину было уже почти восемь. Старшие говорили меж собой о большом сборе войск, но Турин про это ничего не слышал. Хурин часто обсуждал с Морвен замыслы королей эльфов, зная, что она мужественна и умеет молчать. Хурин был исполнен надежд и почти не сомневался в победе, ибо не верил, что найдется в Средиземье такая сила, которая устоит пред мощью и величием эльдаров.
— Они зрели Свет Запада, — говорил он, — и Тьма в конце концов отступит пред ними.
Морвен не спорила с мужем — рядом с Хурином всегда верилось только в хорошее. Но ее род тоже был сведущ в преданиях эльфов, и про себя она говорила: "Да, но ведь они отвратились от Света, и он теперь недоступен им… Быть может, Владыки Запада забыли о них? А если так, разве под силу эльфам одолеть одного из валаров, пусть они и Старшие дети?
Хурина Талиона, казалось, подобные сомнения не посещали. Но однажды весной случилось, что Хурин встал утром мрачный, словно увидел дурной сон, и весь день был сам не свой. А вечером вдруг сказал:
— Морвен Эледвен, меня скоро призовет мой долг, и наследник дома Хадора останется на твоем попечении. А людская жизнь коротка, и опасности подстерегают нас, даже и в мирное время.
— Так повелось в мире, — ответила Морвен. — Но почему ты завел эти речи.
— Не из страха, из осторожности, — ответил Хурин — но видно было, что он обеспокоен. — Любому ясно: что бы ни случилось, мир не останется прежним. Это большая игра, и одна из сторон неизбежно потеряет все. Если короли эльфов падут, аданам придется худо. А из аданов ближе всего к Врагу — мы. Я не стану уговаривать тебя не бояться, если случится худшее. Ты боишься того, и только того, чего следует бояться, и страх не лишит тебя разума. Но я велю: "Не жди!" Я вернусь, как только смогу, но не жди меня! Уходи на юг, и как можно скорее. Я пойду за вами, и найду тебя, пусть даже придется обыскать весь Белерианд.
— Белерианд велик, и неприютен для бездомных беглецов, — промолвила Морвен. — Куда нам бежать, одним или с родичами?
Хурин задумался.
— В Бретиле, — сказал он наконец, — живут родичи моей матери. По прямой лиг тридцать отсюда.
— Если в самом деле случится худшее, — возразила Морвен, — чем помогут нам люди? Дом Беора пал. Если и могучий дом Хадора не устоит, где же укроется жалкий народ Халет?
— Да, они народ небольшой и темный — но доблестный, можешь мне поверить, — сказал Хурин. — А на кого еще нам надеяться?
— Про Гондолин ты молчишь? — спросила Морвен.
— Ни разу не произносил я этого имени, — ответил Хурин. — Да, молва не лжет — я побывал там. Я не говорил этого никому, но тебе скажу, и скажу правду: я не знаю, где он.
— Но все же догадываешься, и догадываешься верно, не так ли?
— Быть может, — сказал Хурин. — Но этого я не могу открыть никому, даже тебе, разве что сам Тургон разрешит мои уста от клятвы — так что не допытывайся понапрасну. И даже если бы я, к стыду своему, проговорился, вы все равно бы нашли лишь запертую дверь — пока сам Тургон не выйдет на битву (а об этом слыхом не слыхано, никто и надеяться не смеет), внутрь никого не впустят.
— Что ж, — сказала Морвен, — раз твои родичи беспомощны, а друзья не хотят помочь, придется мне решать самой. Мне приходит на ум Дориат. Думаю, что из всех преград Завеса Мелиан падет последней. И не отвергнут в Дориате потомков дома Беора. Разве я не в родстве с королем? Ведь Берен сын Барахира был внуком Брегора, как и мой отец.
— Не лежит у меня душа к Тинголу, — заметил Хурин. — Не придет он на помощь королю Фингону. И, знаешь, когда я слышу: «Дориат», у меня почему-то сжимается сердце.
— А мне не по себе, когда я слышу: "Бретиль", — возразила Морвен.
Тут Хурин вдруг расхохотался и сказал:
— И о чем мы спорим? Это ведь всего лишь тени ночных кошмаров. Нам не дано предвидеть будущего. И не может быть, чтобы случилось худшее. Но если случится — я доверяю твоему мужеству и уму. Делай, как повелит тебе сердце. Но не медли. Ну, а если победим, короли эльфов вернут потомкам Беора все его владения и земли — богатое наследство достанется нашему сыну.
Ночью Турину сквозь сон почудилось, что отец с матерью с о свечами в руках склонились над его кроваткой и смотрят на него — но их лиц он не видел.
На день рождения Хурин подарил сыну эльфийский нож, в серебряных вороненых ножнах и с серебряной рукоятью.
— Вот мой подарок, наследник дома Хадора, — сказал Хурин. — Но будь осторожен! Клинок острый, а сталь служит лишь тем, кто умеет владеть ею. Иначе она не будет разбирать, где дерево, а где твои руки.
Потом отец поставил Турина на стол, поцеловал и сказал:
— Вот, сын Морвен, ты уже выше меня — а скоро ты и без подставки будешь таким же высоким. Тогда клинок твой будет страшен многим.
Турин выбежал из дома и пошел бродить один. Слова отца грели ему душу, как весеннее солнышко греет мерзлую землю, пробуждая травы. "Наследник дома Хадора!" — повторял мальчик. Но тут вспомнились ему другие слова: "Будь щедр, но раздавай лишь свое". Тогда он побежал к Садору и воскликнул:
— Лабадал, Лабадал! Сегодня у меня день рождения! День рождения наследника дома Хадора! И я принес тебе подарок. Вот такой нож, как тебе нужен: острый как бритва, все что хочешь разрежет!
Садор смутился — он ведь знал, что Турин сам только что получил этот нож в подарок. Но в те времена считалось дурной приметой отказываться от дара, что предложен от чистого сердца, кто бы ни дарил. Поэтому Садор серьезно ответил мальчику:
— Ты щедр, как и весь твой род, Турин сын Хурина. Я ничем не заслужил такого подарка — боюсь, что и за всю оставшуюся жизнь не смогу отплатить тебе. Но буду рад, если получится.
Достав нож, Садор радостно воскликнул:
— Эльфийский клинок! Да, вот подарок так подарок! Давно не держал я в руках эльфийской стали.
Хурин вскоре заметил, что Турин не носит ножа, и спросил его:
— В чем дело? Быть может, ты и впрямь боишься порезаться?
— Нет, — ответил Турин. — Я отдал нож Садору-столяру.
— Ты что, не дорожишь отцовским подарком? — спросила Морвен.
— Дорожу, — ответил Турин. — Просто я люблю Садора, и мне его жалко.
И Хурин сказал:
— Все три дара в твоей власти, Турин: любовь, жалость, и нож — наименьший из трех. Ты волен одарять ими, кого пожелаешь.
— Только не знаю, заслуживает ли этого Садор, — заметила Морвен. — Он же покалечился по собственной неуклюжести, и не торопится делать, что ему велено — все возится с какими-то безделушками.
— А все же он достоин жалости, — возразил Хурин. Честная рука и верное сердце могут промахнуться, а такая рана болит сильнее, чем нанесенная вражьей рукой.
— Но новый нож ты получишь нескоро, — сказала Морвен. — Вот тогда это будет настоящий дар — за свой счет.
Однако Турин заметил, что с Садором стали обходиться приветливее. Ему даже поручили сделать новый трон для владыки.
Однажды, ясным утром месяца лотрона, Турин проснулся от пения труб. Он бросился на улицу, и увидел, что двор полон пеших и конных воинов в боевом вооружении. Хурин стоял на крыльце и отдавал приказы. Турин узнал, что они выступают сегодня к Барад Эйтель. Во дворе были только дружинники и слуги Хурина, но в поход отправлялись все воины Дор-ломина. Часть войска уже ушла вперед — их вел Хуор, брат Хурина. Многие должны были присоединиться к владыке Дор-ломина по дороге на большой сбор верховного короля.
Морвен попрощалась с Хурином. Она не плакала.
— Я сохраню все, что ты оставляешь на мое попечение, — сказала она, — то, что есть, и то, что будет.
— Прощай, владычица Дор-ломина, — ответил ей Хурин. — Много лет не ведали мы такой надежды, как ныне. Пусть наш зимний пир будет радостнее всех предыдущих. а за зимой настанет весна без страхов!
Он поднял Турина на плечо, и крикнул своим воинам:
— А ну, покажите наследнику дома Хадора, как сияют ваши мечи!
Пятьдесят ослепительных клинков взметнулись к небу, и двор огласился боевым кличем северных аданов:
— Лахо калад! Дрего морн! Сияй, Свет! Беги, Ночь!
И вот Хурин взметнулся в седло, и развернулось золотое знамя, и трубы запели в утренней тишине. Так уезжал Хурин Талион на битву Нирнаэт Арноэдиад.
А Морвен и Турин все стояли на крыльце, пока ветер не донес издалека отзвук трубы — то Хурин в последний раз оглянулся на дом, прежде чем скрыться за перевалом.
Речи Хурина и Моргота
Много песен сложено эльфами о Нирнаэт Арноэдиад, во многих преданиях говорится об этой битве, битве Бессчетных слез, где пал Фингон и увял цвет эльдаров. Жизни человеческой не хватит пересказать их все
. Но ныне будет поведано лишь о том, что случилось с Хурином, сыном Галдора, владыкой Дор-ломина, после того как близ потока Ривиля взяли его в плен живым по приказу Моргота и приволокли в Ангбанд.
Хурина привели к Морготу, ибо тот вызнал колдовством и через шпионов, что Хурин в дружбе с королем Гондолина. Моргот пытался запугать Хурина своим ужасным взглядом. Но Xурин еще не ведал страха, и отвечал Морготу с дерзостью. И Моргот велел заковать его в цепи и подвергнуть медленной пытке. Но вскоре он явился к Хурину и предложил, на выбор, либо отпустить его на все четыре стороны, либо облечь его высшей властью и чином верховного военачальника Ангбанда, если только он, Хурин, выдаст, где находится крепость Тургона, и все, что ведомо ему из замыслов короля. Но Хурин Стойкий лишь посмеялся над ним и ответил так:
— Ты слепец, Моргот Бауглир, и навек останешься слеп, ибо видишь лишь тьму. Неведомо тебе, что имеет власть над душами людей, а если бы ты и знал, не в твоей власти дать нам то, чего мы ищем. И лишь глупец верит посулам Моргота. Ты возьмешь плату, и не сдержишь обещаний. Расскажи я тебе то, о чем ты спрашиваешь — лишь смерть будет мне наградой.
Тогда Моргот расхохотался и сказал:
— О, ты еще будешь молить меня о смерти, словно о милости.
Он отвел Хурина на Хауд-эн-Нирнаэт. Этот курган тогда был только что построен, и над ним висел тяжелый смрад мертвечины. Моргот поднялся с Хурином на вершину кургана и велел взглянуть в сторону Хитлума. и подумать о жене, о сыне и всех своих родичах.
— Ведь теперь это моя земля, и родичи твои в моей власти, и жизнь их зависит от моего снисхождения.
— Ты не ведаешь снисхождения, — ответил Хурин. — Но до Тургона тебе через моих родичей не добраться — они не знают его тайн.
Тогда гнев обуял Моргота, и он прошипел:
— Зато я доберусь до тебя, и твоего проклятого рода, и воля моя сломит вас всех, будь вы хоть стальными!
И он поднял с земли длинный меч, и сломал его перед лицом Хурина. Осколок отлетел и вонзился Хурину в лицо, но тот не шелохнулся. Тогда Моргот протянул могучую длань в сторону Дор-ломина и проклял Хурина и Морвен, и всех их отпрысков, сказав так:
— Смотри! Тень моей воли отныне лежит на них, куда бы они ни скрылись, и даже на краю света моя ненависть настигнет их.
— Пустые слова! — возразил Хурин. — Ты не можешь видеть их, и не можешь управлять ими издалека — пока ты в этом обличье и правишь на земле, как видимый владыка, тебе это не под силу.
— Глупец! — воскликнул Моргот. — Глупец, последний среди людей, последнего из говорящих народов! Видел ли ты валаров? Ведома ли тебе мощь Манве и Варды? Знаешь ли ты, как глубоко проницает их мысль? Или ты надеешься, что они подумают о тебе и смогут защитить тебя издалека?
— Не знаю, — ответил Хурин. — Может быть, и смогут, если есть на то их воля. Ибо Верховный владыка не будет повержен, доколе стоит Арда.
— Ты сказал! — подхватил Моргот. — Верховный владыка — это я, Мелькор, первый и могущественнейший из валаров, что были до начала Арды и создали ее. Тень моего замысла лежит на Арде, и все, что в ней, склоняется на мою сторону, медленно, но верно. И над всеми, кого ты любишь, нависнет, подобно грозовой туче Рока, моя воля, и окутает их тяжкой тьмой отчаяния. Всюду, куда они ни явятся, пробудится зло. Что они ни скажут, что они ни сделают — все обернется против них. И умрут они без надежды, проклиная и жизнь, и смерть.
Но Хурин ответил:
— Ты забываешь, с кем говоришь. Наши отцы слышали это от тебя давным-давно. Но мы избежали твоей тени. А теперь — теперь мы знаем тебя, ибо мы видели лица тех, кто зрел Свет, и внимали голосу беседовавших с Манве. Ты был до Арды, но и другие тоже, и не ты создал ее. И ты — не самый могучий: ведь ты растратил свою мощь на себя, расточил ее в своей пустоте. Теперь ты всего лишь беглый раб валаров — и не уйти тебе от их цепей!
— Да, ты выучил свои уроки назубок, — усмехнулся Моргот. — Но чем тебе поможет эта ребячья мудрость? Смотри, твои учителя все разбежались.
И ответил Хурин:
— Вот что скажу я тебе напоследок, раб Моргот — и это я знаю не от эльдаров, ибо мудрость эта вложена мне в душу в сей час. Пусть даже и Арда, и Менель покорятся твоему владычеству — над людьми ты не властен, и не будешь властен. Ибо ты не сможешь преследовать тех, кто не покорится тебе, за пределами Кругов Мира.
— Да, я не стану преследовать их за пределами Кругов Мира, — ответил Моргот. — Не стану, ибо за пределами Кругов Мира — Ничто. Но в Кругах Мира им не скрыться от меня, пока они не уйдут в Ничто.
— Ты лжешь, — сказал Хурин.
— Вот увидишь — и признаешь, что я не лгу, — сказал Моргот.
И он вернулся с Хурином в Ангбанд, и приковал его чарами к каменному сиденью на вершине Тангородрима, откуда были видны Хитлум на западе и земли Белерианда на юге. И Моргот встал рядом и снова проклял Хурина, и наложил на него заклятье, так что Хурин не мог ни уйти, ни умереть, пока сам Моргот не освободит его.
— Сиди здесь, — сказал Моргот, — и смотри на земли, где горе и отчаяние поразят тех, кого ты отдал мне во власть. Ибо ты осмелился смеяться надо мной, ты усомнился в могуществе Мелькора, Владыки судеб Арды. Отныне моими глазами будешь ты видеть, моими ушами будешь ты слышать, и ничто не укроется от тебя.
Турин покидает родной дом
В Бретиль вернулись лишь трое — они шли через Таур-ну-Фуин, и страшен был их путь. Глорэдель, дочь Хадора, узнав о смерти Халдора, умерла от горя.
В Дор-ломин не пришло никаких вестей. Риан, жена Хурина, потеряла рассудок и бежала в глушь, но Серые эльфы с холмов Митрима приютили ее и позаботились о ее сыне, младенце Туоре. А сама Риан пришла к Хауд-эн-Нирнаэт, легла ничком и умерла.
Морвен Эледвен жила в Хитлуме и страдала молча. Ее сыну Турину шел всего лишь девятый год, и Морвен ждала еще одного ребенка. Тяжкой была ее жизнь. Хитлум наводнили вастаки. Они жестоко преследовали людей дома Хадора, отнимали у них последнее добро и обращали их в рабство. Всех слуг Хурина, кто был годен хоть к какой-то работе, угнали в плен, даже детей, а стариков перебили или выгнали в глушь умирать от голода. Но посягнуть на владычицу Дор-ломина или нарушить неприкосновенность ее жилища вастаки еще не смели: среди них разнесся слух, будто она — страшная ведьма, и водит дружбу с белыми призраками — так вастаки звали эльфов. Они ненавидели этот народ, но боялись его еще больше
. Из-за этого они старались держаться подальше от гор — в горах, особенно на юге, нашло убежище немало эльдаров. Так что вастаки, разорив и разграбив южные земли, отступили на север. А дом Хурина был на юго-востоке Дор-ломина, вблизи гор — Нен Лалайт брал начало в источнике у подножия Амон Дартир, по склону которой шла узкая тропа. Этой тропой отважный путник мог перевалить через Эред Ветрин и выйти в Белерианд, к истокам Глитуи. Ни вастаки, ни сам Моргот не ведали еще об этой тропе, ибо весь тот край был недоступен Морготу, пока стоял дом Финголфина, и никто из прислужников Врага не бывал в тех местах. Моргот был уверен, что Эред Ветрин станет неприступной преградой и для беженцев с севера, и для подмоги с юга — чрез Эред Ветрин и в самом деле не было другой дороги от топей Серех до прохода в Невраст далеко на западе.
Так и вышло, что после первых набегов Морвен оставили в покое. Но в окрестных лесах бродили недобрые люди, и выходить за околицу было небезопасно. В доме Морвен нашли убежище Садор-столяр и еще несколько стариков и старух. Турина держали взаперти, и за ограду не выпускали. Но хозяйство Хурина вскоре пришло в упадок и, хотя Морвен работала за троих, ей пришлось бы голодать, если бы не Аэрин, родственница Хурина. Один из вастаков, Бродда, насильно взял Аэрин в жены. Она тайком помогала Морвен. Горьким казался Морвен дареный хлеб, но она принимала милостыню ради Турина и своего нерожденного дитяти; к тому же, говорила она, это лишь часть того, что у нее украли — ведь это Бродда захватил слуг, скот и прочее добро Хурина, и отправил все это в свой дом. Бродда был не робкого десятка, но до того, как его народ пришел в Хитлум, с ним мало считались. Поэтому он хотел разбогатеть и охотно брал себе земли, от которых отказывались другие вастаки. Бродда один раз видел Морвен, когда ездил грабить ее дом, и она нагнала на него страху — вастак решил, что заглянул в горящие глаза белого призрака, и ужасно испугался, что Морвен наведет на него порчу. Поэтому он не решился разграбить ее дом и не нашел Турина — а не то недолго бы прожил наследник истинного владыки.
Бродда обратил в рабство всех "соломенных голов" (так звал он народ Хурина), и заставил их выстроить ему деревянный замок, к северу от дома Хурина. Рабов он держал за оградой под открытым небом, как скотину в загоне, но стерегли их плохо, и те, кого еще не успели запугать, часто, рискуя собой, помогали владычице Дор-ломина. Они тайно доставляли Морвен новости, хотя и мало было ей радости в тех вестях. Но Аэрин Бродда взял в жены, а не в наложницы — у вастаков было мало женщин, и ни одна из них не могла сравниться с дочерьми аданов, а Бродда рассчитывал стать владыкой этого края и оставить после себя наследника.
Морвен редко говорила с Турином о том, что случилось, и что может случиться в будущем, а тревожить ее расспросами мальчик боялся. Когда вастаки впервые вторглись в Дор-ломин, он спросил у матери:
— А когда отец вернется и прогонит этих мерзких ворюг? Почему он не приходит?
— Не знаю, — ответила Морвен. — Быть может, он убит, быть может, в плену, а может, блуждает где-то в дальних краях и не может вернуться — ведь кругом столько врагов.
— Наверно, его убили, — сказал Турин — перед матерью он сдержал слезы, — если бы он был жив, никто не смог бы удержать его. + — Думается мне, что все это неправда, сын мой, — ответила Морвен.
Время шло, и Морвен все больше тревожилась за Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса — ведь лучшее, что ждало его в ближайшем будущем — это рабство у вастаков. И вспомнила она свой разговор с Хурином, и обратилась мыслями к Дориату. Она наконец решилась втайне отослать туда Турина и просить короля Тингола приютить мальчика. Размышляя над этим, она все время слышала голос Хурина: "Уходи скорее! Не жди меня!" Но ей подходит время рожать, а? дорога трудна и опасна, [чем дальше, тем хуже.] И в сердце Морвен, помимо ее воли, все еще таилась обманчивая надежда: в глубине души она чуяла, что Хурин жив, и бессонными ночами ждала, ждала услышать его шаги, а задремав, просыпалась — ей мерещилось, будто во дворе заржал Аррох, конь Хурина. И, наконец, хотя Морвен была не против, чтобы сына ее воспитали в чужом доме, по обычаю тех времен, ей самой гордость еще не позволяла жить на чужих хлебах, пусть даже у короля. И потому она заставила утихнуть голос Хурина — или память о нем. И так сплелась первая нить судьбы Турина.
Когда Морвен решилась наконец отправить сына, Год скорби уже близился к концу — наступила осень. Поэтому Морвен торопилась исполнить задуманное: дороги скоро станут непроходимыми, а до весны Турина могут отнять у нее. По лесу бродили вастаки и вынюхивали, что происходит в доме. Поэтому однажды Морвен неожиданно сказала Турину:
— Отец не возвращается. Значит, ты должен уйти отсюда, и как можно скорее. Он так хотел.
— Уйти? — воскликнул Турин. — Но куда же мы пойдем? За Горы?
— Да, — ответила Морвен. — За Горы, на юг. Может быть, там еще можно спастись. Но я не говорила «мы», сын мой. Тебе нужно уйти, а я должна остаться.
— Я не могу один! — воскликнул Турин. — Я не оставлю тебя! Почему нам не уйти вместе?
— Я не могу, — ответила Морвен. — Но ты не один пойдешь. Я пошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.
— А Лабадала? — спросил Турин.
— Нет, — сказала Морвен. — Садор хромой, а дорога трудная. Ты мой сын, и дни теперь жестокие, так что скажу прямо: ты можешь погибнуть в пути. Зима близко. Но если ты останешься, случится худшее: ты станешь рабом. Если хочешь вырасти мужчиной, если хочешь дожить до лет воина — наберись мужества, и сделай, как я сказала.
— Но с тобой же останется только Садор, и слепой Рагнир, и старухи! — сказал Турин. — Отец же сказал, что я наследник Хадора! А наследник должен остаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь я жалею, что отдал нож!
— Наследник должен бы остаться, но не может, — возразила Морвен. — Но когда-нибудь он вернется. Мужайся! Я приду к тебе, если станет хуже. Если смогу.
— Но как же ты найдешь меня в глуши?! — воскликнул Турин; и, не выдержав, вдруг разрыдался.
— Будешь хныкать — враги тебя найдут, а не я, — отрезала Морвен. — Но я знаю, где тебя искать — если ты доберешься туда и останешься там. Я постараюсь прийти туда, если смогу. Я посылаю тебя в Дориат, к королю Тинголу. Не лучше ли быть гостем короля, чем рабом?
— Не знаю, — всхлипнул Турин. — Я не знаю, что такое раб.
— Я затем и отсылаю тебя, чтобы ты не знал этого, — сказала Морвен.
Она поставила Турина перед собой и долго смотрела ему в глаза, словно пыталась разгадать какую-то загадку.
— Тяжело, Турин, тяжело, сынок, — произнесла она наконец. — Не только тебе тяжело. Трудно мне решать, что делать в эти злые времена. Но я поступаю так, как считаю правильным — а иначе разве рассталась бы я с тем, что мне дороже всего на свете?
И они больше не говорили об этом. Турин расстался с матерью в горе и недоумении. Утром он побежал к Садору. Садор колол лучину на растопку. Дров у них было мало — они боялись уходить далеко от дома. И теперь Садор стоял, опершись на клюку, и смотрел на недоделанный трон Хурина, задвинутый в угол.
— Придется и его пустить на дрова, — сказал он. — Теперь приходится думать лишь о самом насущном.
— Не надо, не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется — он обрадуется, когда увидит, что ты сделал, пока его не было.
— Пустая надежда хуже страха, — сказал Садор. — Надеждами зимой не согреешься.
Он погладил резную спинку, и вздохнул.
— Зря только время тратил, — сказал он. — Правда, не могу сказать, что провел его плохо. Но такие безделушки недолговечны. Видно, вся польза от них — что делать их радостно. Так что, пожалуй, верну я тебе твой подарок.
Турин протянул руку, но тут же отдернул.
— Мужи не берут обратно своих даров.
— Но ведь он же мой? — спросил Садор. — Разве я не могу отдать его, кому захочу?
— Можешь, — ответил Турин, — но только не мне. А потом, почему ты хочешь его отдать?
— Мало надежды, что он пригодится мне для достойного дела, — вздохнул Садор. — Теперь Лабадала ждет лишь рабская работа.
— А что такое раб? — спросил Турин.
— Раб — это бывший человек. С ним обращаются, как со скотиной. Его кормят, только чтобы он не умер, живет он только затем, чтобы работать, а работает только под страхом побоев или смерти. А эти головорезы — они могут избить или убить просто для забавы. Я слышал, что они отбирают самых быстроногих юношей и травят их собаками. Да, они лучше учились у орков, чем мы — у Дивного народа.
— Теперь я понимаю, — сказал Турин.
— То-то и горе, что тебе приходится понимать такие вещи — в твои-то годы, — сказал Садор. Тут он заметил изменившееся лицо Турина.
— Что ты понимаешь?
— Почему мама отсылает меня, — ответил Турин, и глаза его наполнились слезами.
— А-а, вот оно что! — кивнул Садор. — Чего же она ждала-то? — пробормотал он себе под нос. Но вслух сказал:
— По-моему, плакать тут не о чем. Только больше не рассказывай о том, что задумала твоя мать — ни Лабадалу, ни кому другому. В наше время и у стен бывают уши, и это не уши друзей.
— Но мне же надо поговорить с кем-нибудь! — воскликнул Турин. — Я тебе всегда все рассказывал. Я не хочу уходить от тебя, Лабадал. И из дома, от мамы не хочу уходить.
— Но если ты останешься, — возразил Садор, — дому Хадора скоро придет конец — теперь ты, наверно, понимаешь это? Лабадал не хочет, чтобы ты уходил. Но Садор, слуга Хурина, будет рад знать, что вастакам не добраться до сына Хурина. Ну-ну, ничего не поделаешь, приходится прощаться. Может, возьмешь мой нож на память?
— Нет! — сказал Турин. — Мама посылает меня к эльфам, к королю Дориата. Там мне другой нож дадут, такой же. А тебе, Лабадал, я ничего прислать не смогу. Я буду далеко, и совсем-совсем один.
И Турин разрыдался. Но Садор сказал ему:
— Это что такое? Разве это сын Хурина? Я слышал, как сын Хурина однажды сказал: "Когда я стану большой, я пойду служить эльфийскому королю".
Тогда Турин вытер слезы и сказал:
— Хорошо. Раз сын Хурина так сказал, он должен сдержать слово. Я пойду. Только почему-то, когда я говорю, что сделаю то-то и то-то, потом все выходит совсем не так, как я думал. Мне теперь не хочется идти. Я постараюсь больше не говорить таких вещей.
— Да, так будет лучше, — сказал Садор. — Все так учат, но мало кто так поступает. Не загадывай вперед. Нынешнего дня больше чем достаточно.
И вот Турина собрали в дорогу. Он простился с матерью и втайне отправился в путь с двумя провожатыми. Но когда спутники Турина велели ему взглянуть в последний раз на дом отца своего, боль расставания пронзила Турина, словно острый меч, и мальчик вскричал:
— Морвен, Морвен, когда же я увижусь с тобой!
А Морвен стояла на пороге, и когда лесное эхо донесло до нее крик сына, она так вцепилась в дверной косяк, что кровь брызнула из-под ногтей. То было первое горе Турина.
В начале следующего года Морвен родила девочку и дала ей имя Ниэнор, что значит Скорбь. Но когда это случилось, Турин был уже далеко. Долог и мучителен был его путь, ибо земли те уже попали под владычество Моргота. Но провожатые Турина, Гетрон и Гритнир, хотя молодость их пришлась на дни Хадора и теперь они были стары, состарившись, не утратили отваги, и хорошо знали дорогу, ибо в былые времена немало постранствовали по Белерианду. И так, ведомые судьбой и собственным мужеством, они перевалили через Тенистые горы, спустились в долину Сириона, прошли Бретильский лес и, наконец, усталые и измученные, достигли границ Дориата. Но здесь их опутали чары королевы, и странники заблудились. Долго скитались они по дремучему лесу без путей и дорог, и вот у них вышли все припасы. Они были близки к смерти, ибо с Севера надвигалась суровая зима; но не столь легка была судьба Турина. Когда путники совсем уже отчаялись, вдали вдруг раздалось пение рога. То Белег Могучий лук, первый из охотников тех времен, живший вблизи рубежей Дориата, травил дичь в приграничных лесах. Он услышал крики путников, и поспешил на помощь. Белег накормил и напоил их, а потом спросил, кто они и откуда. Услышав ответ, Белег проникся изумлением и жалостью. Турин ему понравился — мальчик красотой пошел в мать, а глаза у него были отцовские, и он был силен и крепок.
— Чего же ты хочешь от Тингола? — спросил Белег мальчика.
— Мне хотелось бы стать его дружинником. Я хочу воевать с Морготом, чтобы отомстить за отца.
— Очень может быть, что твое желание исполнится, когда ты подрастешь, — сказал Белег. — Ты еще мал, но уже теперь видно, что ты будешь могучим воином, достойным сыном Хурина Стойкого, если только это возможно.
Ибо имя Хурина чтили во всех землях эльфов. Поэтому Белег с радостью согласился проводить странников. Он отвел их в дом, где жил тогда с другими охотниками, и отправил гонца в Менегрот. Когда посланец принес ответ, что Тингол и Мелиан согласны принять сына Хурина и его спутников, Белег тайными тропами отвел их в Сокрытое королевство.
И вот Турин вышел к большому мосту через Эсгалдуин и переступил порог чертогов Тингола. Еще дитя, узрел он чудеса Менегрота, невиданные никем из смертных, кроме одного только Берена. И Гетрон поведал Тинголу и Мелиан просьбу Морвен; и Тингол принял их ласково, и в память о Хурине, отважнейшем? из людей, и родиче его [своем?] Берене взял Турина к себе на колени. И те, кто видел это, немало дивились, ибо это означало, что Тингол усыновляет Турина, а в те времена не было принято, чтобы короли усыновляли чьих бы то ни было детей, и с тех пор не случалось, чтобы эльфийский владыка усыновил человека. И сказал Тингол Турину:
— Отныне это твой дом, сын Хурина, и ты всегда будешь мне сыном, хотя ты и человек. Мудрость обретешь ты, неведомую прочим смертным, и в руки тебе вложат оружие эльфов. Быть может. наступит время, когда ты вновь обретешь земли твоих отцов в Хитлуме; но до тех пор живи здесь в любви и мире.
Так Турин стал жить в Дориате. С ним ненадолго остались и его провожатые, Гетрон и Гритнир. Но они торопились вернуться в Дор-ломин, к своей госпоже. Однако Гритнира одолели старость и болезни, и он остался при Турине до самой смерти. А Гетрон отправился в обратный путь, и Тингол снарядил с ним отряд эльфов, и они несли Морвен послание от Тингола. И вот наконец достигли они дома Хурина. Когда Морвен узнала, что Турина с почетом приняли во дворце Тингола, на сердце у нее полегчало. Эльфы привезли ей от Мелиан богатые дары и приглашение отправиться в Дориат вместе с воинами Тингола. Ибо Мелиан была мудра и предвидела будущее, и надеялась, что так удастся расстроить злой замысел Моргота. Но гордость и надежда все еще не дозволяли Морвен покинуть свой дом; к тому же Ниэнор была еще грудным младенцем. Поэтому Морвен поблагодарила дориатских эльфов, но отклонила приглашение. Скрывая свою бедность, она одарила посланцев последними золотыми вещами, что оставались у нее, и отправила с ними Тинголу Шлем Хадора.
А Турин все ждал, когда же вернутся посланцы; и когда они приехали, он убежал в лес и долго плакал: он знал о приглашении Мелиан, и надеялся, что Морвен приедет. То было второе горе Турина.
Когда Мелиан услышала ответ Морвен, она сильно опечалилась, ибо угадала мысли Морвен. И поняла Мелиан, что судьбы, предвиденной ею, так просто не избегнуть.
Шлем Хадора вручили Тинголу. Шлем тот был выкован из серебристо-серой стали, украшен золотом и исписан рунами победы. Великая сила была в том шлеме, ибо владелец его мог не страшиться ни ран, ни смерти: любой меч ломался об этот шлем, любая стрела отлетала в сторону. Выковал его Тэльхар, прославленный мастер из Ногрода. Забрало шлема было устроено как те пластины, которыми гномы защищали глаза, работая у горна, и лицо того, на ком был этот шлем, наводило ужас на врагов, и притом было надежно защищено от стрел и пламени. На верхушке шлема, как вызов врагам, красовалась золотая драконья голова — этот шлем сделали вскоре после того, как дракон Глаурунг впервые выполз из врат Моргота. Часто надевал этот шлем в битву Хадор, а после него — Галдор, и радовалось сердце воинов Хитлума, когда они видели Золотого Дракона на поле боя, и кричали они:
— Дракон Дор-ломина достойней золотого змея Ангбанда!
Но шлем тот был создан не для людей, а для Азагхала, владыки Белегоста, убитого Глаурунгом в Год Скорби
. Азагхал отдал его Маэдросу, в благодарность за то, что тот спас его жизнь и имущество, когда Азагхал попал в оркскую засаду на Гномьей дороге в восточном Белерианде
. Маэдрос же послал его в дар Фингону, с которым они часто обменивались дарами, в память о том, как Фингон загнал Глаурунга в Ангбанд. Но во всем Хитлуме нашлось лишь два воина, которым было по силам носить гномий шлем — Хадор и сын его Галдор. И потому, когда Хадор стал владыкой Дор-ломина, Фингон вручил шлем ему. По несчастью, вышло так, что на Галдоре не было этого шлема в тот день, когда он защищал Эйтель Сирион, ибо враг напал внезапно, и Галдор выбежал на стену с обнаженной головой, и в глаз ему попала оркская стрела. Но для Хурина Драконий шлем был слишком тяжел, и он не хотел его носить, говоря:
— Я предпочитаю встречать врага с открытым лицом.
Но он считал этот шлем одним из величайших сокровищ своего рода.
Надо сказать, что сокровищницы Тингола в Менегроте были полны всякого оружия: доспехов с узором, подобным рыбьей чешуе, сияющих, как река под луной; мечей и секир, щитов и шлемов, созданных самим Тэльхаром или его учителем, Гамиль-Зираком древним, или эльфийскими кузнецами, что были еще искуснее гномов. Ибо Тингол получил в дар немало вещей, принесенных из Валинора и созданных самим Феанором в расцвете его мастерства — а ему не было равных с начала мира. И все же Тингол любовался шлемом так, словно сокровищницы его были скудны, и сказал он учтиво:
— Воистину, благородные чела венчал он некогда, чела предков Хурина.
И тут пришла ему новая мысль, и велел он позвать к себе Турина, и сказал ему, что Морвен шлет своему сыну бесценный доспех, сокровище его отцов.
— Прими ныне Драконий шлем Дор-ломина, — сказал он отроку, — а когда настанет тебе время надеть его, носи с честью.
Но Турин был еще слишком мал, и не мог даже поднять шлема, и не обратил на него внимания, ибо тоска томила его.
Турин в Дориате
Турин рос в Дориате, и Мелиан заботилась о мальчике, хотя он редко встречался с ней. В лесу жила девушка по имени Неллас, и она, по просьбе Мелиан, присматривала за Турином, когда он бродил по лесу, и часто, словно невзначай, выходила ему навстречу. И от Неллас Турин узнал многое о тропах Дориата и о зверях и птицах, что жили в лесу; и еще она научила его говорить по-синдарски на старинный лад, как это было принято в королевстве; ибо язык Дориата отличался учтивостью и богатством слов и выражений
. И благодаря этой дружбе нрав Турина смягчился, хоть и ненадолго — вскоре на него снова пала тень, и дружба их пролетела, как весеннее утро. Ибо Неллас не бывала в Менегроте — она не любила каменных сводов; и потому, когда отрочество Турина прошло и он обратился мыслями к деяниям мужей, они с Неллас стали видеться все реже, и наконец Турин совсем забыл о ней. Но она все следила за ним, хотя и не попадалась ему на глаза.
Девять лет прожил Турин в чертогах Менегрота. Он не переставая думал о своих родичах. Иногда он получал от них утешительные вести: Тингол при любой возможности отправлял гонцов к Морвен, и Морвен посылала с ними весточки сыну. И потому Турин знал, что сестра его Ниэнор растет и расцветает, как прекрасный цветок на серых равнинах Севера, и что жизнь Морвен стала полегче. А сам Турин рос, обещая стать высоким и могучим мужем, и славился отвагой и силой по всему королевству Тингола. Многому научился он в те годы; жадно внимал он преданиям давно минувших дней; и сделался он задумчивым и немногословным.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
