Сверток с вяленой воблой

Тимофеев Лев
Сверток с вяленой воблой

      Лев Тимофеев
      Сверток с вяленой воблой
      Инженеру Симакову на рыбокомбинате подарили сверток с воблой. Не то чтобы радушно подарили, а как-то стыдливо вынесли за ворота, подождали Симакова и сопровождавшего его технолога комбината и тут, за воротами, вручили со словами дежурной вежливости. Причем с ним, с Симаковым, говорили на русском, а между собой - по-казахски, и в казахской речи чувствовались интонации неприязни и раздражения, которые Симаков отнес на свой счет. Чтобы как-то скрасить неловкость, он слишком радостно принял подарок, стал говорить о друзьях, которых позовет на пиво, - словом, старался вести себя так, будто бы сверток с рыбой для него полная неожиданность, хотя и он сам, и все вокруг прекрасно сознавали, что ради этой воблы он и пришел на комбинат. А иначе что ему тут делать? Он был командирован министерством в совершенно другую организацию - в НИИ рыбного хозяйства для проверки библиотеки, а на комбинат напросился как бы на экскурсию - ознакомиться с производством. Но он так прозрачно намекал, что все поняли: человеку из министерства нужна рыба. Экскурсию с ним провели чуть ли не бегом, технолог все время поглядывал на часы и в конце концов вывел его за проходную, подвел к бумажному свертку с рыбой и тут же попрощался.
      Симаков остался один на пыльной улице, и в руках у него был десятикилограммовый пакет с дефицитной рыбой, которую считалось обязательным привозить из этих мест, о которой перед отъездом ему напомнили жена и теща и намекали сослуживцы.
      Все вышло достаточно гадко. Конечно, он хотел получить эту рыбу, и он получил ее, но уж больно все это было похоже на подачку. Кроме того, он надеялся на два-три килограмма, а не на десять, и теперь не знал, как везти этот сверток: накануне он купил пять экземпляров "Воспоминаний" маршала Жукова - тоже дефицит - и сейчас не мог себе представить, как двумя руками ухватить и донести до самолета чемодан, тяжелую пачку книг и вдобавок еще десятикилограммовый сверток. Мало того, а если придется доплачивать за багаж, то хватит ли денег? Хорошо еще, что он не успел потратиться на копченых сазанов, которых заказал у какого-то случайного ханыги с базара на тот случай, если бы не удалось достать рыбы на комбинате.
      Ладно. Так или иначе, а он получил все, что хотел, и теперь надо было подумать, как все доставить в Москву. В конце концов он решил, что книги надо отправлять почтой. С воблой еще можно как-то словчить, утаить сверток от взвешивания в аэропорту, распихать рыбу по карманам, угостить кого-то той же рыбой, чтобы разрешили провезти ее бесплатно. А с книгами сложнее. Стопка книг - груз заметный, ее никуда не спрячешь. Лучше уж отправить книги бандеролями. Тем более что книжные отправления стоят, кажется, дешевле обычных, а денег у него, честно говоря, осталось только-только, чтобы доехать из Домодедова до дома.
      Почта находилась не очень далеко от гостиницы, но в городе стояла такая удушающая жара, что Симаков еле добрел, причем по пути дважды пил теплый, противный, отдающий уксусом лимонад. Он заметил, что в ларьке, где продавали и тут же открывали бутылки с лимонадом, стаканы не моют, а просто ополаскивают в ведре. Если бы дома в таком немытом стакане жена или теща подали бы ему чай, он бы выплеснул его в помойку.
      То, что в городе, страдающем от жары, нету приличных прохладительных напитков, показалось Симакову возмутительной дикостью. Во втором ларьке он даже потребовал, чтобы стакан для него помыли в проточной или хотя бы свежей воде, а не в общем ведре, но продавщица-казашка, видимо, не поняла его и подала еще один стакан, такой же захватанный, как и первый. Сзади напирала и сопела очередь босоногих мальчишек, вышедших с дневного сеанса кино, и Симаков отошел в сторону и стал пить прямо из горлышка...
      На почте было не так жарко, как на улице. Здесь работал вентилятор, и хотя направлен он был не в зал, а на самих почтель-работников, все же создавалось хоть какое-то движение воздуха.
      За фанерным барьером, покрашенным под дуб, пожилая казашка подшивала бумаги. Бандероли принимала русская женщина с заспанным, безразличным лицом. Она с первого взгляда не понравилась Симакову: что это за работник общественного учреждения - одета во что-то серое, бесформенное, прически никакой нету, просто волосы стянуты узлом на затылке. Она едва взглянула на Симакова и тут же отвернулась.
      - Бумаги нет, - сказала она, глядя куда-то в окно.
      - Это бандероль или две бандероли. Или даже пять бандеролей, - улыбаясь, сказал Симаков. У него были хорошие, ровные зубы, и он всегда улыбался, когда ему что-то было нужно от людей. В данном случае минимум внимания: упаковать и отправить бандероли. Ее замечание о бумаге он оставил без внимания - ничего, бумага найдется.
      - Хоть две, хоть пять - бумаги нет, - сказала приемщица.
      - Послушайте, я вас очень прошу, - тихо сказал Симаков. - Я - больной человек, мне очень трудно нести эти книги назад.
      Когда открытая улыбка не действовала, надо было найти другие веские аргументы, против которых трудно возразить. Болезнь была очень сильным аргументом, а говорил Симаков так убедительно, что и сам в этот момент верил, что он очень больной, очень несчастный человек.
      Но приемщица не обратила на него никакого внимания. Она поднялась и ушла куда-то в глубь помещения - так, как будто перед ней никого и не было.
      - Что такое? - повышая голос, возмутился Симаков и оглянулся. Но жаловаться было некому: спокойно, не поднимая головы, подшивала бумаги пожилая казашка, да еще такие же, как он, посетители - женщина с мальчиком - писали что-то посреди зала за столиком.
      Симаков постучал костяшками пальцев о фанерный прилавок.
      - Выйдет кто-нибудь? - спросил он строго, но ему никто не ответил.
      - Что за хамство! - сказал он менее уверенно. Он не знал, что ему делать: уйти, или возмущаться, или требовать жалобную книгу? И он снова постучал теперь по стеклу.
      Приемщица появилась минуты через две. В руках у нее был большой кусок оберточной бумаги. Симакову даже стало немного совестно: оказывается, приемщица где-то искала дефицитную бумагу. Специально для больного. Можно было бы даже поблагодарить ее, но если разобраться, так это ее прямая обязанность упаковать бандероли. Когда нет бумаги, она должна из-за этого ругаться со своим начальством, а не с посетителями или клиентами - или как там еще мы называемся на почте.
      Тем временем приемщица с поразительной ловкостью двумя или тремя движениями упаковывала каждую книгу, бросала на весы, писала что-то и в конце концов все пять книг вернула Симакову.
      - Что еще случилось? - удивился он.
      - Адрес, - сказала приемщица.
      Ну, конечно, адрес-то надо написать. Он взял бандероли и пошел в центр зала, к столу. Но единственная ручка была занята: немолодая женщина с портфелем на коленях, видимо, учительница, составляла телеграмму. Ей помогал мальчик лет пятнадцати, очень на нее похожий, только с чертами более тонкими, а в движениях более нервный, чем она. В телеграмме было уже написано: "Дорогой сыночек, поздравляем тебя с днем рождения и желаем..."
      - Так чего же желаем? - спросила женщина у сына.
      - Да нет же, не так, - сказал мальчик и почему-то смутился, покраснел.
      Видимо, телеграмма была второму сыну женщины, брату нервного мальчика, и поскольку у матери и у брата было к этому далекому третьему разное отношение, они никак не могли решить, что же писать. Им вообще лучше было бы отправить две телеграммы. И если так случится, то ручки Симакову не дождаться.
      - А что, на всей почте только одна ручка? - громко спросил Симаков, адресуясь к приемщице или к казашке, подшивавшей бумаги.
      Ему никто не ответил.
      - Возьмите, - сказала женщина с телеграммой. - Мы еще подумаем.
      И они с мальчиком отошли к окну, причем мальчик что-то горячо доказывал шепотом, время от времени оглядываясь, смущаясь и краснея.
      Симаков пять раз написал свой адрес, положил ручку и вернулся к приемщице. Та молча взяла бандероли, налепила марки и выписала пять квитанций.
      - Два рубля двадцать копеек, - сказала она.
      Симакову стало жарко. Отправка бандеролей стоила в три раза дороже, чем он ожидал. Он оставался почти без копейки. Завтра в Москве от аэропорта придется ехать на электричке. А за воблу при посадке в самолет и вовсе нечем доплачивать.
      - Вы меня не поняли, - сказал Симаков. - Это книжная бандероль. Книжные отправления стоят дешевле.
      - На заказные бандероли у нас один тариф, - сказала приемщица. Посетитель ее явно раздражал.
      - Этого не может быть, - с напором сказал Симаков. - Вы посмотрите в своих бумагах. На книжные отправления свой тариф.
      - Будете отправлять? - спросила приемщица.
      - Вы что, плохо слышите? - возмутился Симаков. - Вам же говорят: посмотрите инструкцию, - там должно быть сказано, что книжная бандероль стоит дешевле обычной.
      - Нет у меня никаких инструкций. Инструкции у начальника.
      - Хорошо. Где начальник?
      - Начальника нет. Сегодня суббота. Отправлять будете?
      То, что приемщица была раздражена, только усиливало возмущение Симакова. Будь в ее голосе хоть немного доброжелательности, человечности, те же слова зазвучали бы по-другому. Быть может, тогда Симаков и согласился бы заплатить за бандероли столько, сколько с него требовали, - делать-то нечего. Но теперь ему показалось, что приемщица просто ленится узнать истинный тариф.
      - Как ваша фамилия? - спросил он.
      Приемщица не ответила. Она молча, с нескрываемой ненавистью смотрела на Симакова.
      - Я спрашиваю, как ваша фамилия? Есть у вас фамилия или нет?
      - У меня нет фамилии, - тихо сказала она.
      Ни слова больше не говоря, Симаков повернулся и пошел туда, где он заметил дверь во внутренние помещения почты.
      - Туда ходить нельзя! - вслед ему сказала казашка, но он уже открыл дверь. Тут была маленькая комната с зарешеченным окном. За столом два человека играли в шахматы. Рядом с шахматной доской лежал пистолет в кобуре.
      - Вам что нужно? - спросил один из них, пожилой, в железных очках и с ровными железными зубами.
      - Мне нужен начальник.
      - Что случилось? - человек снял очки и положил их в старинный железный очечник, до блеска отполированный временем. Он посмотрел на Симакова без очков, и глаза у него были спокойные и внимательные.
      - Я из Москвы, - сказал Симаков. - Я ведущий специалист министерства. Вот мое командировочное удостоверение. Я возмущен порядками у вас на почте.
      Пожилой взял командировку и без очков, слегка прищурив глаза, стал читать. Второй шахматист, молодой парень в почтовой униформе, стал быстро собирать шахматы, захлопнул доску и сунул ее в ящик стола. Кобуру с пистолетом он надел на пояс.
      - Ну и что же вы хотите? - спросил пожилой, возвращая командировку.
      - Я хочу, чтобы у меня приняли книжную бандероль по тарифу книжной бандероли. Всего-навсего.
      Пожилой посмотрел на молодого, молодой вышел и тут же вернулся с пятью квитанциями.
      - Книжных бандеролей не существует, - сказал он. - Вы что-то ошибаетесь. Заказные бандероли все идут по одному тарифу. Ваши книги весят по одному килограмму каждая, так? Все вместе стоят два рубля и двадцать копеек, так? Можете заплатить мне, вот квитанции - так?
      Симаков уже понял, что он, должно быть, и вправду что-то напутал. Но признаться в этом ему было как-то стыдно.
      - Так - не так, - с досадой сказал он. Он достал два рубля, прибавил монету в двадцать копеек и отдал молодому. - Как фамилия приемщицы?
      - Базарбаева.
      - Да нет же, той приемщицы, русской.
      - Базарбаева. Муж у нее - Базарбаев, - сказал пожилой. - Жалобу можно подать в понедельник после девяти часов. Извините, сегодня суббота, у многих короткий день.
      - Хорошо, - сказал Симаков, - я обжалую в понедельник.
      Выходя, он услышал, как за спиной снова загремели шахматы. У этих двух сегодня тоже был короткий день.
      Все получилось не менее гадко, чем с воблой на комбинате. Зачем-то он тряс командировкой и называл себя ведущим специалистом, хотя там, в удостоверении, четко сказано, что он всего лишь инспектор. Зачем-то грозил обжаловать в понедельник, хотя в кармане у него билет на завтрашний самолет. Какой идиотский день! Вобла, бандероль, последний оставшийся рубль, неуверенность, что он сумеет провезти сверток с рыбой... Кроме всего прочего его колотил озноб. Кажется, он действительно болен. Перегрелся, перегрелся, перегрелся на солнце... Ему хотелось пить, но один вид палаток с лимонадом вызывал тошноту. Хотелось горячего чая... Заболеть накануне вылета домой, заболеть в чужом, отвратительном городе, имея последний рубль в кармане, да еще в субботу, а в воскресенье и врача-то не найдешь...
      В гостинице было довольно прохладно, но в коридорах пахло хлорной известью, которой дезинфицируют туалеты. У себя в номере Симаков разделся до пояса и залез под холодную струю умывальника. Немного полегчало. В чемодане нашел "пятерчатку" от головной боли и тщательно разжевал горькую таблетку. Только после этого он налил себе из термоса чашку все еще горячего чаю и не торопясь, глоток за глотком, выпил. Стало совсем хорошо. Он бы с удовольствием разделся и лег в постель, но ему надо было идти на встречу с тем ханыгой, который обещал принести двух копченых сазанов. Теперь покупать и везти этих сазанов было не на что, но Симаков считал своим долгом встретиться с человеком, который ради него предпринимал какие-то усилия, - встретиться хотя бы для того, чтобы извиниться, объяснить свой отказ.
      Он оделся и, все еще ощущая некоторую слабость и легкую головную боль, сгорбившись, вышел на улицу. Солнце еще не село, и на крышах краснели его последние отсветы. Жара немного спала, и по асфальту набережной прогуливались первые вечерние фланеры - все больше парни, стройные красавцы-казахи, гордо сознающие свою молодость и красоту. Девушек еще почти не было. Это был час соперничества парней. Девушки появятся потом, позже.
      Городская набережная была невелика. Море высыхало около этого города и за последние годы отступило довольно далеко, оставив внизу, за парапетом, пологий песчаный берег. Слева и справа он был огорожен серыми дощатыми заборами каких-то организаций и служб. Море, имевшее вид тесной портовой бухты, начиналось метрах в пятидесяти, и эти пятьдесят метров берега были бы похожи на пляж, если бы не серый, пыльный, асфальтово-городской цвет песка.
      Симаков сел прямо на бетонный парапет. Набережная была в городе единственным местом для вечерних прогулок. Отсюда между дощатыми заборами открывался какой-никакой, а все-таки морской пейзаж. Вдали небольшой буксирный катерок тащил порожнюю баржу к землечерпалке, пытавшейся углубить все мелевший залив. Мачты, пароходные трубы и надстройки, портовые краны - все это давало отдых глазам.
      Симаков огляделся. Ханыги с сазанами пока не было. Для него еще недостаточно темно, подумал Симаков. Но зато на парапете и на скамейках набережной сидели люди, для которых, слава Богу, еще достаточно светло. Недалеко от Симакова на скамейке расположился старик, рыжий, веснушчатый, в соломенной шляпе, и с ним молоденькая девушка, тоже облитая веснушками и рыжая, а под лучами заходящего солнца прямо-таки медноволосая. Эти двое, казалось, были созданы вечерним солнечным светом и теперь то ли прощались с солнцем, то ли солнце, любуясь своей работой, прощалось с ними... Чуть дальше остановились несколько старших школьниц в коричневых форменных платьях и белых фартуках, видимо, после экзамена - в руках у них были книги и тетради, и все они были серьезны и озабочены. Внизу двое мальчишек собирались купаться голышом. Девочки хоть и поглядывали в ту сторону, но делали вид, что ничего не замечают, и от этого их озабоченность была еще виднее.
      Два маленьких купальщика полезли в воду и занялись огромной шаландой, которая стояла на якоре недалеко от берега. Налегая своими худенькими телами, они сдвигали шаланду с места, и она медленно плыла сколько ей позволяла якорная цепь. Но потом цепь натягивалась, и шаланда возвращалась на место. Верно, мальчикам было удивительно, что они, такие маленькие и слабые, могут заставить плыть огромную металлическую лодку, и этот опыт по физике повторялся снова и снова.
      У Симакова перестала болеть голова, и в душе не осталось ни раздражения, ни озабоченности, а только какая-то тоска одиночества. В конце концов, черт с ней, с воблой. И жена, и теща, и сослуживцы - все обойдутся. Хотя, конечно, назовут его растяпой. А теща даже и неудачником... Он подумал, что хорошо бы так и остаться жить около моря. И не просто жить, но начать новую жизнь. В тридцать три года это не поздно. Поступить работать в порт. Или в школу. Заново жениться - скажем, на этой вот рыжей, солнечной девушке. И отец ее, должно быть, станет добрым тестем. Видно, что он любит свою дочь.
      Мальчишки внизу уже одевались. Теперь туда спустились еще женщина с девочкой. Они не стали купаться, но, разувшись, держа друг друга за руки, просто бродили по воде, - наверное, для того, чтобы остудить натруженные за день ноги. Потом они побрели по песку босиком, и Симаков не мог оторвать от них взгляда, настолько они были пластичны - две женщины у моря, маленькая и взрослая, мать и дочь. И вдруг он понял, что женщина - его знакомая приемщица с почты. Почему-то он тут же вспомнил, что муж у нее - казах, а значит, у дочери должно быть монголоидное лицо. Но разглядеть этого он не смог, - они уходили от него и поднялись в город на противоположном конце набережной.
      Если хорошенько разобраться, то днем на почте он вел себя просто гадко. Разве эта женщина виновата, что у него не хватило денег? Да и вообще, кто виноват, что он засуетился и наделал глупостей? Вобла, маршал Жуков, грязные стаканы, весь этот городишко, высыхающий на раскаленном степном берегу, как мертвая медуза... Впрочем, теперь это сравнение показалось ему злым и несправедливым. Солнце совсем зашло, смеркалось. Рыжая семья исчезла вместе с солнцем. Субботний вечер в городе набирал силу. Где-то играла радиола, выставленная на подоконнике раскрытого окна. На улице уже гуляли девушки. Через их толпу прошел военный патруль - молодые, стройные курсанты и такой же молодой, но пониже и поплотнее, покрепче офицер-казах, и девушки оглядывались им вслед и между собой обсуждали их мужественную красоту.
      Все. Он твердо решил: никакой воблы он не повезет. Хватит суетиться. Тем более что сам он воблу терпеть не может. От одной мысли о всей этой суете у него начинает болеть голова. Он оставит сверток с рыбой в гостинице.
      Симаков поднялся. Через дорогу, в городском саду стучали бильярдные шары. Он подошел к ограде и увидел человека, который должен был принести сазанов. С кием в руках тот играл "пирамиду". Теперь он совсем не был похож на базарного ханыгу, а скорее, может быть, на отдыхающего чиновника какого-нибудь районного учреждения: в узких черных брюках, свободной белоснежной рубашке и светлых лакированных туфлях, роскошно поблескивавших в свете только что зажегшихся парковых фонарей. Симаков помахал ему рукой, и тот увидел и тоже поприветствовал Симакова, но не пошел к нему, а жестом пригласил принять участие в игре и тут же безразлично отвернулся, как только Симаков, как бы сожалея, развел руками и показал в сторону гостиницы.
      Над заливом было совсем темно. В порту и на палубах судов, разгружавшихся у причала, зажглись лампы и прожектора. Движение портовых кранов сопровождалось мелодичными звонками и перемещением ярких световых пятен. Все тот же маленький буксирчик, расцветившись ходовыми огнями, шел в море. Эта пластика и музыка света вдруг настолько захватила Симакова, что он засмеялся от восторга. И в этот момент он снова увидел рыжую девушку, свою воображаемую невесту. Она шла под руку с тем офицером-казахом, что еще недавно был в патруле. Симаков низко поклонился ей и сказал: "Здравствуйте!". И, увидев ее удивление, улыбнулся и еще долго улыбался, пока девушка, уходя, оглядывалась на него, пытаясь вспомнить, где она видела этого бледного и какого-то растерянного человека...
      А воблу он все-таки потащил в Москву. Словчил в аэропорту: сдал пакет с рыбой в багаж, а чемоданчик во время взвешивания оставил в стороне и потом пронес его как ручную кладь. Эта удачная операция помогла ему забыть все вчерашние тревоги, и в Москве он сошел с самолета в прекрасном настроении. Багаж задерживался, но в конце концов на табло высветился номер рейса, и по транспортеру поехали чемоданы, сумки, коробки. Свой сверток, похожий на желтый дирижабль, Симаков заметил издалека. Дирижабль был сильно сдут, и половина его пустой оболочки беспомощно свисала с ленты транспортера. Сверток подъехал, Симаков снял его и увидел, что бумага надорвана и рыба украдена. В лучшем случае осталась половина. Симакову стало жарко. Он было дернулся пойти предъявить претензии, но остановился. Жаловаться, что ли? Кому? Устраивать разбирательство по поводу пропажи пяти килограммов воблы? Где украли - здесь или еще там, в этом гнусном городишке? Да над ним будут смеяться... Симакову не было жалко рыбы, но он вдруг ощутил острое чувство беспомощности, унижения и отвращения к самому себе. И одновременно почувствовал, как накатывается тяжелый, всепоглощающий приступ головной боли, и, понимая это, он неожиданно улыбнулся, обнажив свои прекрасные белые зубы, хотя улыбаться было некому и просить некого и не о чем.
      1981-2001