Ночь чудес

— А кем был покойный?

— Пенсионера хороним. В прошлом — учитель. Оставил завещание, распорядился, чтобы хоронили без представителей церкви, а речь заказали ритуальному оратору. Организацией похорон занимается контора, которая часто ко мне обращается. Вот и в этот раз обратились. Жена старика умерла несколько лет назад, сын живет в Брюсселе. Я ему позвонил, а он — коротко и ясно — я с папашей разругался, говорит, еще в студенческие годы. Тот, видите ли, отказался платить за обучение сынка. На похороны, говорит, и не ждите, потому что старик на мои похороны ни за что не приехал бы. И вообще, говорит, кто твой отец, решает случай, а потом пустился было читать мне лекцию — за мой счет, звонил-то я — о том, что такое отцовство. Фуко давай цитировать. Я от удивления подпрыгнул. Перебил скорей, спрашиваю: «Каким он был человеком, отец ваш?» А сын в ответ: «Лучше не буду рассказывать, каким он был, а то придется вам на похоронах честить папочку последними словами». Ну, говорю, спасибо, и трубку повесил. Дай, думаю, соседей расспрошу, кто там в одном доме с ним жил. Говорят, неприветливый, ни тебе здрасьте, ни до свидания, на всех волком смотрел. Вот так. Попробуйте-ка из такого материала приличное надгробное слово состряпать. Да еще на похороны, как до дела дойдет, хорошо, если три человека явятся. Так что завтра перед началом надо будет принять на грудь, иначе не смогу себя заставить даже в ритуальный зал войти. А водка, между прочим, тоже денег стоит. Пасторам вот платят за то, что они людей на тот свет провожают, хотя у пасторов пенсия есть. А у меня ни должности, ни ставки. В общем, если будет нужда — достаточно одного телефонного звонка. — Он извлек из кармана мятого черного пиджака визитную карточку. — А если интересуетесь, приходите завтра на похороны. Целлендорфское кладбище, в одиннадцать.

— К сожалению, не получится. Завтра утром я улетаю в Мюнхен. Но в работе вашей желаю вам всяческих успехов.

— Спасибо. Очень кстати, а то концовка что-то не получается.

Я проводил его взглядом. Он медленно перешел через улицу, казалось о чем-то размышляя. Старик с колпаком-грелкой на голове — только теперь я сообразил, что вдохновило могильного оратора, когда он пересказывал надгробную речь якобы своей коллеги, — старик все еще топтался неподалеку, не выпуская из рук тарелку с сосиской. Он был страшно возбужден и не переставая ругался, руки у него тряслись, он заляпался соусом, на замызганных светлых штанах соус оставил красно-коричневые полосы, тело старика все сильнее дергалось в конвульсиях.

— Эй, эй! Вы забыли вашу розу! — окликнул меня хозяин закусочной. Я обернулся, и он принес ее мне.

На секунду я заколебался — не лучше ли сунуть розу в мусорный бак, к перемазанным горчицей картонным тарелкам? И не смог. Пошел по Курфюрстендамм, неся розу на длинном стебле, с устало поникшей головкой. Час был поздний, но под фонарями еще слонялись проститутки, все — в коротеньких обтягивающих юбчонках. Одна окликнула меня: «Привет, малыш!» Интересно, подумал я, почему в их среде прижилось именно это обращение? «Привет, малыш!» То ли они себя подбадривают, чтобы дальнейшее, то, что последует, было не так противно, то ли клиента? «Малыш, беги скорей к мамочке!» Или, может быть, это зов из далеких глубин, может быть, он должен напомнить о раннем опыте в области секса, который был еще оторван от любви и ничему не служил, кроме получения удовольствия? Все просто, все вызывает любопытство… Из-за ярко освещенного стеклянного ящика — витрины на середине тротуара — вынырнула молодая женщина и заговорила со мной не то по-русски, не то по-польски, коренастенькая, крепкая и совсем юная, даже резкий неоновый свет, лившийся из витрины, ее не портил. Густые каштановые волосы убраны со лба и заколоты на затылке. Она весело, искренне засмеялась, во рту блеснула стальная коронка. Вдруг протянула ко мне руку, я хотел отвести ее, но заметил, что в руке записка, клочок бумаги. На нем шариковой ручкой было криво нацарапано: «Один номер — двадцать марок». Она закатала рукав блузки, и я увидел татуировку — две собаки, совокупление, кобель сзади, с развевающимися над головой длинными ушами, а у сучки, она под ним, острые уши настороженно подняты, а морда с умильным выражением обращена к зрителю. Художественная картинка.

Как бы то ни было, я качаю головой и говорю:

— Нет. Я здесь проездом, по делам.

Она не понимает, трогательно беспомощным жестом прижимает руки к груди, к сердцу, словно хочет сказать, что готова открыть мне что-то еще. А может, просто хочет показать другие татуировки. Я протягиваю ей розу. Она берет… и вдруг ее лицо озаряется радостным изумлением. Я пошел дальше, потом, обернувшись, помахал ей. Она махнула рукой в ответ и что-то крикнула, слов я не разобрал, подняла кверху розу с поникшей головкой и засмеялась.

Горели неоновые рекламы, на земле мелькали лазерные световые пятна — названия модных товаров. Витрины с выставленными в них вещами подсвечены красным и белым, выделены точно пунктиром цепочками огней, но от всего этого они лишь казались еще более одинокими.

Вдали вспыхивали зарницы, но раскаты грома не доносились. Я решил: все равно, будь что будет, уеду завтра. И, приняв решение уехать из этого города, словно на крыльях полетел по его пустынным улицам. За темными окнами и за освещенными окнами люди совокупляются, другие мучаются бессонницей, ворочаются в постели или читают, смотрят телевизор, напиваются, кто-то молча, в оцепенении, ждет. Чего? Утра. Ответа. Ответа на то, что началось в миг первичного взрыва Вселенной, но сколько ни размышляй, неизвестно, что было до него и что будет после. Откуда мы пришли? Куда идем? Неужели все и правда началось с того, что отступили лесные дебри, изменился климат, и остались лишь отдельные деревья посреди саванн, по которым шныряли гиены с такими мощными челюстями, что им ничего не стоило перегрызть ногу слона? Люси бредет куда-то, все время настороже, все время озирается с опаской, ей пришлось подняться с четверенек и научиться ходить на двух ногах — выпрямившись, она может что-то видеть, степная трава не застит горизонт, и руки свободны. Я машу ей, всячески показываю, что враждебных намерений у меня нет, что я хочу всего лишь вернуться в свою пещеру, свое логово, там, вдалеке.

Глава 19

«КРАСНОЕ ДЕРЕВЦЕ»

На машину я обратил внимание, когда за ее стеклом разгорелся огонек сигареты. Проходя мимо, я посмотрел в лицо человека за рулем — никаких сомнений, в навороченном темно-синем БМВ сидел тот атлет в бежевом костюме. Что делать — просто идти как шел дальше? Нет, ведь им наверняка известен мой адрес, в ту же секунду сообразил я, в газетном объявлении указан телефон пансиона, болгарин же звонил мне. Я отпер дверь подъезда и не стал подниматься в лифте, побежал к лестнице, застланной красно-коричневой кокосовой дорожкой. Ошибка, путаница, неужели болгарин до сих пор не понял, что произошло недоразумение? Но с другой стороны… кому придет в голову через газету искать каталог картошки? Объявление мог дать только заинтересованный серьезный покупатель — если рассуждать, как этот ограниченный тип, — либо тайный агент или специально нанятое конкурентами лицо. Но, лихорадочно соображал я, что может быть проще — позвонить в пансион и выяснить, чем я занимаюсь. Что же там сказали? Пишет. Вот из-за чего они всполошились. Пишет, они же в одном смысле это понимают — пишет в газеты. Журналист, вышедший на их след, сотрудник отдела новостей, корреспондент газеты или журнала. Да такой человек для них страшней полиции.

Я отпер входную дверь пансиона. Что это? В передней на диване с высоченной спинкой и двумя позолоченными сфинксами вместо подлокотников восседал Муса. Собственной персоной. Он спал, слегка склонив голову к плечу. Спал сладко, как дитя. Когда в двери за моей спиной щелкнул замок, Муса зачмокал губами — наверное, ему снился родимый верблюд, причмокивающий мягкими губами с уздечкой. В самом деле, Муса, не просыпаясь, заулыбался и еще ниже опустил голову, должно быть, спать сидя было неудобно. Темно-синий балахон ниспадал с его плеч, словно роскошная драпировка.

Я тихонько отпер дверь своей комнаты.

На полу лежали четыре записки, просунутые в дверную щель.

«Время — 19.50.

Звонил г-н Бухер. Просил срочно позвонить ему».

Я тупо уставился на записку. Откуда у Бухера телефон пансиона? Я ему не говорил, где остановился. Может, Розенов ему звонил?

«Время — 20.10.

Звонила дама, назвавшаяся Тиной. Спрашивала д-ра Блока (???). Просила сообщить, что звонит по вопросу «Картофель в художественной литературе». Просила позвонить, если вы и д-р Блок — одно лицо. Подчеркнула, что звонок оплачивается по обычному тарифу (???)».

«Время — 21.10.

Звонил мужчина, назвать себя не пожелал. Интересовался ассортиментом картофеля (???). Его было очень трудно понять. Оставить свой тел. номер отказался. Будет звонить еще».

«Время — 21.20.

Звонила женщина, не назвалась. Говорила о каталоге картофеля, просила передать два слова: «питательно и недорого». Будет звонить еще».

Хозяйка повидала на своем веку немало, но, видимо, все-таки заподозрила, что в пансионе завелся сумасшедший.

Я подумал, не обратиться ли в полицейский участок? Но бравые квартальные, выслушав мою историю, скорей всего, решат, что у меня разыгралась фантазия. Что же делать? Запереться на ключ и ждать? Нет, это не выход. Пойду-ка я отсюда, прежде чем в пансион, взорвав дверь гранатой, ворвутся спецподразделения федеральной уголовной полиции. А если не они, так, чего доброго, тот бежевый громила явится, вооружившись отмычкой, и очень скоро.

Я выпил воды из-под крана, забрал из ванной бритву и прочее, покидал в сумку рубашки. Написал записку хозяйке с просьбой прислать счет в Мюнхен и ни за какие коврижки никому не сообщать мой мюнхенский адрес. Спохватившись добавил: «1001 у.е. за телефонные переговоры мной оплачены. Если все-таки набежала разница, включите сумму в мой счет».

Миновав лифт, я тихо спустился по лестнице и прошмыгнул к черному ходу. Второй раз за один день я удирал через черный ход.

Из уличной телефонной будки позвонил Кубину. Набрав номер, долго ждал, время за полночь — ждать было не очень-то приятно. Хотел уже повесить трубку, но тут Кубин ответил. Я спросил, нельзя ли мне переночевать сегодня у него.

— Вот сегодня как раз, извини, не получится, — сказал он. — У меня гости. Ну, ты понимаешь. Ох, ну как бы тебе объяснить, знакомая, ну да, здесь, в доме, первый раз. А что, тебе пришлось съехать из пансиона?

— Меня преследуют.

— Кто?

— Бандиты, торговцы оружием. — На том конце провода все стихло. Потом я услышал слабое удивленное фырканье, по крайней мере, я решил для себя, что эти звуки выражают удивление. — Понимаешь, звучит как самый настоящий бред, но все правда. Я вляпался в совершенно бредовую историю.

— Глупости, ты просто ошалел от своей картошки.

— Возможно. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но тут еще туарег. Сидит, меня дожидается.

— Где?

— В доме. В прихожей пансиона.

В ответ раздалось уже не фырканье, а громкий стон.

— Послушай, — сказал я, — ты меня знаешь, у меня еще никогда не наблюдалось признаков мании преследования. Так или нет? — Кубин безмолвствовал, вероятно, пытался понять, что к чему. — Я прекрасно понимаю, это звучит как речи безумца. Но если бы ты был тут, то сам увидел бы его, он сидит на диване, на нем синий бедуинский бурнус, выцветший под солнцем Сахары. Между прочим, он подарил мне золотой перстень.

— Слушай меня внимательно. — Кубин заговорил мягким, подчеркнуто спокойным голосом. — Я в самом деле ну никак не могу выйти из дома. Два месяца ухлопал, чтобы сегодняшний вечер наконец состоялся. Кое-что должно произойти. Сегодня, сейчас. Теперь или никогда, ты же понимаешь. Ну, вот что… Ты пойди сейчас в аптеку и купи валиум-пять, скажи, позарез надо, они в порядке исключения могут дать без рецепта. А потом иди в какой-нибудь отель, хороший, самый лучший, «Кемпинский», что ли. Прими таблетку валиума, нет, лучше сразу две, и ложись спать. Но до того обязательно позвони мне и скажи, в каком ты отеле. Завтра утром приду, и мы все спокойненько обсудим.

Я засмеялся — хотел издать приятный иронический смешок, но получилось визгливо, отчаянно.

— Отель! Курам на смех. Во всем Берлине сейчас не отыщется свободной комнатенки. Люди ночуют в холлах, в коридорах. Все Кристо с его упакованным Рейхстагом. В гостиницах битком.

— Ну, погоди, дам тебе телефон Розенова, у него всегда есть на примете пустая квартира.

— Нет, только не Розенова! — Я повесил трубку. Может, поехать к Шпрангеру? Ну да, просто прийти и спросить, вдруг комната, в которой раньше жил Розенов, не занята. В ней теперь теплотехник живет, но ведь он уехал куда-то в Бранденбург на заработки. Шпрангер должен меня понять, не зря же он жил среди цыган. Но в ту же минуту вспомнился Крамер — наверняка он дома, не хватало только, чтобы он увидел меня с новой прической. Нет, нет, бежать из этого города. Быстро, не откладывая, сейчас же.

Пешком добрался до вокзала. Последний экспресс на Мюнхен ушел час назад. Был еще ночной на Лейпциг, скорый, то есть черепаха, которая останавливается у каждого столба. Его пустили дополнительно по случаю наплыва пассажиров, все Кристо с его Рейхстагом. До отхода оставалось более получаса.

Я вошел в зал ожидания, неплохо бы колы купить. Навстречу мне служащий катил электрическую уборочную машинку, которая очищала недавно уложенные гранитные плиты, уже заплеванные жевательной резинкой, превратившейся в растоптанные и затвердевшие кругляши. Машина жужжала и тарахтела, сквозь этот шум я расслышал отдаленное пение. Пошел на голос, снова на улицу. Здесь собрались изгои, отчаявшиеся, изможденные, грязные, провонявшие перегаром и мочой — мужчины, женщины, старики и молодые, все они стояли и слушали. Пел мужчина. Русский. Пел русские и немецкие песни. Пел великолепным низким басом, звучным и густым, мне даже на минуту стало страшно, как бы не разлетелось широкое во всю стену окно, возле которого он стоял. Он пел, приставив ладонь к уху, словно вслушиваясь в собственный голос:

Нет мыслям преград,

Они, словно птицы,

По свету летят,

Минуя границы.

Пуль не страшен им град.

Нет мыслям преград!

И тут меня осенило, я понял, что такое «Красное деревце». Трактир. Так назывался кабачок, трактир!

Певец продолжал:

И пусть пропаду я

В темнице холодной,

Беда — не беда,

Коли мысли свободны.

Оковы стальные,

Решетки литые

Они сокрушат —

Нет мыслям преград!

Я положил в его шапку монету, десять марок.

Он поклонился и забрал из шапки все деньги. Потом подхватил стоявший рядом с ней картонный чемодан с потертыми углами и сказал:

— Теперь можно ехать. Сударь, желаю вам, вашим родителям, коли они пребывают в добром здравии, вашей супруге, коли вы состоите в законном браке, вашим деткам, коли таковые имеются, вашей возлюбленной, коли она у вас есть, большого счастья и крепкого здоровья.

— Спасибо.

— Вы уезжаете сегодня? — спросил он.

— Сегодня.

— Не сочтите за праздное любопытство, куда держите путь?

— В Лейпциг.

— О, невероятная удача! Я также намерен поехать в Лейпциг. Вкупе с вашими десятью марками у меня набирается сумма, необходимая для приобретения билета. — Он показал мне пригоршню мелочи. Обшлаг пиджака был потертый, махры кто-то аккуратно обрезал, но все равно дешевая материя блестела. — Вы окажете мне большую любезность, если согласитесь немного пройти со мной.

— А что такое?

— Вокзальная полиция несколько назойлива.

Мы подошли к окошечку кассы. Он взял билет. Тем временем и правда в зале появились два полицейских, один из них вел на поводке добермана в проволочном наморднике. Троица приблизилась, все трое, включая пса, не сводили глаз с моего спутника. А он сунул билет в карман и сказал:

— Итак, мы можем ехать, — и фамильярно положил руку мне на плечо. Полицейские пробуравили меня взглядами, потом тот, что с доберманом, уже собравшимся меня обнюхать, дернул пса за поводок, и они удалились.

— Доберманов отпугивает запах «Шанели», — сказал мой спутник. — Странно, их обоняние оскорбляют только эти духи, которыми, как говорят, вечером и ночью душилась Мэрилин Монро. Чуть-чуть нужно, капельку. Я бесплатно получаю эти маленькие пробные пробирочки в парфюмерных магазинах.

Мы поднялись по лестнице на платформу. Поезд уже подали, запущенный, провонявший сортиром скорый.

— Вы курите? — спросил певец.

— Курю.

— Если вы не возражаете, мы могли бы разместиться в одном купе.

Я не решился сказать, что у меня билет первого класса. Мы вошли в прокуренное купе с социалистическими пластмассовыми сиденьями, из-за которых в жару штаны прилипают к заднице.

— Где вам угодно сесть?

— Все равно.

— В таком случае, я займу место у окна, если позволите.

Я сел наискось напротив него у двери.

Поезд тронулся. За окном поплыли огни уличных фонарей и желтые окна. Он предложил мне сигарету, темного, почти черного цвета, русский сорт, заметив:

— Мне вообще не следует курить, из-за голоса. Ну да ладно.

Я поблагодарил и, сказав, что хочу выкурить сигару, открыл портсигар:

— Прошу вас!

— Но у вас всего две?

— Да. Когда их прикончу, брошу курить. Моя работа к тому времени будет завершена.

— Какая работа, если позволите полюбопытствовать?

— Хотел написать одну историю.

Бережно, кончиками пальцев он взял сигару, понюхал:

— Спасибо. Великолепная сигара. На Страшном суде я положу ее на чашу весов ко всем остальным вашим добрым деяниям.

— Э, она немного потянет.

— Малое порой весомей большого. — Он поднес мне спичку. — Вы не возражаете, если я погашу свет?

— Ради Бога.

Теперь только над дверью слабо светился огонек.

— Так меньше будут нарушать наш покой, — сказал он. За окном проплывали огни. Певец курил, и даже в полумраке я видел, что человек этот — большой ценитель сигар, он курил, и по его лицу разливалась благостная улыбка, которая напомнила мне моего дядю Хайнца, вот так же и он улыбался, когда курил хорошую сигару, что случалось крайне редко.

В купе заглянул проводник, проверил билеты, потянул носом:

— Хорошая марка!

— «Кохиба эсквизито», — подтвердил мой попутчик, снова показав, что он отличный знаток. В тусклом освещении его можно было бы принять за бизнесмена, нет, в своем старомодном пиджаке с широченными лацканами он скорей сошел бы за коллекционера живописи, собирателя произведений современного искусства, а я, пожалуй, мог бы претендовать на роль сопровождающего его в поездке владельца художественной галереи, с моей-то ядовито-зеленой абстракцией на затылке. Потертые и обтрепавшиеся обшлага пиджака в темноте были незаметны.

— Доброго пути! — пожелал нам проводник.

— Спасибо! — Мой спутник снова обратился ко мне: — Было весьма любезно с вашей стороны разместиться в одном купе со мной.

— Ерунда. Спать в этих поездах все равно невозможно, а вдвоем можно поговорить. Так марка «кохиба» вам знакома?

— Раньше, впрочем, очень редко, их можно было достать и у нас, в Москве. Друзья из братских социалистических стран сбывали на черном рынке. Разжиться такими сигарами можно было по знакомству.

— Вы хорошо говорите по-немецки.

— Благодарствуйте. В прошлом я певец Свердловской оперы. Когда-то учил немецкий и итальянский, да год провел здесь, в тогдашней ГДР.

— Давно вы в Берлине?

— Почти два месяца. Но в последнее время участились проверки. Мой паспорт — не лучшего качества. И петь не разрешается там, где я обычно пел, в переходе метро.

— Полиция не разрешает?

— Нет. Мои земляки. Они здесь раздают концессии. А я работал как свободный художник. Никому не рекомендую связываться с людьми «Шанели».

— Кто это такие?

— Это… гм, друзья из России. — Он прищурился, разглядывая сигару. — Вы, если позволительно так выразиться, тоже покинули Берлин несколько поспешно?

— Пожалуй, можно так сказать.

Поезд остановился — впереди шел ремонт путей, за окном вспыхнул яркий свет прожекторов, послышался скрежет металла. Машины, громадный грузовой кран, рабочие в желтых куртках с блестящими поясами, звяканье, снова скрежет металла. Наконец поезд медленно тронулся.

— Вам никогда не приходилось слышать такое название — «Красное деревце»? — спросил я.

— Нет.

— Знаете, у меня был дядя, который умел распознавать на вкус разные сорта картошки. Так вот, умирая, дядя произнес эти слова: «Красное деревце». Моя мать, все наши удивлялись и не могли понять, что это значит. Долгое время я был уверен, что так называется какой-то сорт картошки. Дядя ведь знал множество сортов. Но сегодня я услышал вашу песню и мгновенно понял, что значат эти слова. Так назывался трактир, «Красное деревце». Я вспомнил историю, которую мне когда-то рассказал дядя. Мне было лет семь или восемь, историю я запомнил на всю жизнь, а вот название кабачка запамятовал. Оно, казалось, не имело значения. Я очень любил дядю. Никогда он не мог мне отказать в чем-то. Все считали его бездельником, потому что он все больше лежал на диване, курил и рассказывал истории, которые нельзя назвать безумно увлекательными. У него всегда находилось время для меня. Вообще он никому не отказывал, о чем бы его ни попросили. А вот его отец, говорят, был другого склада человек. Он был сельскохозяйственным рабочим, наемным. В Мекленбурге, в каком-то поместье. Наверное, очень своенравный был, совсем не такой, как его сын. Однажды, это было в первые годы двадцатого века, в их краях объявился агитатор от социал-демократов, стал призывать крестьян организовать профсоюз сельхозрабочих. Решили собраться, собрание назначили в том трактире. Крестьянам участвовать в собрании запретили, строго-настрого запретил инспектор, управляющий поместьем. Никто и не пошел, кроме отца моего дяди. Он и его, мальчонку, с собой взял, дяде в то время было лет двенадцать. Когда они шли в трактир, по дороге им встретился управляющий. Тот остановил свою одноколку и объявил: если все-таки ослушаетесь и пойдете на собрание, выгоню с работы немедленно, все ясно? Нет, сказал отец моего дяди, и они пошли дальше. В трактире они сели в задней комнате, двое, взрослый и мальчонка. Ни души, кроме них, не было. Агитатор все же выступил. Я уже сказал, трактир назывался «Красное деревце», но тут никакой политики не было. Так называли вешку, отмечавшую межу, границу между Мекленбургом и Пруссией. «Красное деревце» — то есть граница. Отец моего дяди нарушил ее тогда, перешел. Значит, все-таки политика. После выступления социал-демократа отец с сыном вернулись домой. И в ту же ночь им пришлось собрать вещи и покинуть дом, где жили батраки. Они уезжали среди ночи, и, когда уже погрузили на деревенскую подводу нехитрый скарб, положили сверху одеяла с подушками, все батраки и девки, сидевшие взаперти, за закрытыми ставнями, запели эту песню, «Нет мыслям преград…». Услышав ее в вашем исполнении, я сразу вспомнил эту историю.

Мой попутчик спокойно затянулся сигарой, потом откинул голову и медленно выпустил дым, понемногу, и, уже заговорив, выдохнул последнее облачко:

— Куда же они поехали?

— Долго скитались. Жилось им препаршиво. Дядин отец прослыл бунтовщиком, весть мигом облетела округу. Никто не брал на работу, месяцами они питались одной картошкой, воровали ее, тайком выкапывали на полях. Но, странно, дяде картошка не опротивела, даже наоборот, а так как детям вообще свойственно обращать внимание на различия, он научился распознавать и ценить тончайшие нюансы вкуса. Картошку он предпочитал любым лакомствам. Вот и мне запомнилось, как он ел жареную картошку или пюре, а после объявлял, какой это был сорт картофеля. Поэтому в тяжелые времена его часто приглашали разделить нехитрую трапезу, так сказать, в знак признания его приверженности картошке. Дядя часто сидел на диване и курил. Я никогда не видел ничего подобного — дядя умел пускать дым кольцами, так что два кольца пролетали сквозь третье.

— Интересно, как это?

Я пустил кольцо, получилось недурно, второе вышло малость кривоватым, а уж вместо третьего выдохнул бесформенное облачко.

Певец набрал побольше воздуха, вдохнув раз, другой, затем, вдыхая дым, откинул голову, словно хотел его выпить, в точности как когда-то дядя Хайнц. И выпустил кольцо, еще одно, оба совершенной круглой формы, потом чуть позже, еще колечко, маленькое, но удивительно плотное и круглое.

— Черт возьми, здорово!

— Все дело в дыхании. Надо правильно дышать, как при пении. Не наполнять грудь воздухом как попало, не дышать только верхней частью грудной клетки — надо вдохнуть по-настоящему глубоко, наполнить легкие целиком, вот тут, в диафрагме, надо почувствовать напряжение. — Он расстегнул пиджак. Я увидел, что он носит подтяжки и что брюки ему здорово широки. Он приложил ладонь к нижним ребрам и сделал вдох, такой глубокий, что ладонь вместе с ребрами приподнялась. Потом он трижды с силой выдохнул. — Вот так набирается большой объем воздуха, и вы можете контролировать выдохи. Попробуйте!

Я проделал все, как он показал, а он смотрел, чтобы я дышал правильно.

— Очень хорошо, теперь — еще разок.

Я выполнил упражнение еще раз, не куря, держа сигару в вытянутой руке. От глубоких вдохов и резких выдохов слегка закружилась голова.

— Вот. Набрали полную грудь воздуха, почувствовали диафрагму, и теперь курите, а с последним вдохом затягивайтесь дымом, в легкие дым не попадет, останется во рту, и вы искусно выпустите три колечка. Важно найти верный ритм, то есть выдыхать в нужный момент, тут дело за сноровкой или везением. Вот увидите, если потренируетесь, все получится, и вам откроется секрет по-настоящему хороших сигар, опьянеете от табака, как на ведьмовском шабаше. Табак — яд, тенелюбивое растение. Но, главное, не напрягайтесь, кто легко дышит, тот и курит легко.

Некоторое время мы сидели, прислушиваясь к стуку колес по рельсам. Молчали и курили. За окном было темно. Лишь раз промелькнули огоньки.

— Если позволите полюбопытствовать, почему вы так радовались, покидая сегодня ночью город Берлин?

— В сущности, эта история началась с того, что у меня не было начала истории. Я сидел за письменным столом и думал, бродил по улицам, снова начал курить, причем сигары. Надеялся, что, окутав свою персону клубами дыма, сразу найду подходящее и позарез необходимое начало истории… — Я глубоко вдохнул, раз, еще раз, потом затянулся сигарой и выпустил первое кольцо, медленно, спокойно — вообще-то я не собирался пускать все три, — оно получилось маленькое, плотное, круглое, неторопливо растянулось, стало как большой венок, и вот я уже пустил вдогонку ему второе, оно догнало первое и застыло внутри него, а в груди еще осталось достаточно воздуха для третьего, я выдохнул с силой, да, изо всех сил, почувствовав легкое головокружение, третье было совсем маленькое колечко, и я понял, что сейчас, в эту минуту мне удалось то, что наверняка никогда больше не удастся: маленькое колечко легко догнало среднее, пролетело сквозь него в тот самый миг, когда среднее проскользнуло внутрь большого, и вот они выстроились, все три — маленькое, за ним среднее и наконец большое, уже слегка неровное и расползающееся — последнее стало первым, и все три уплыли в полумрак, где медленно растаяли легким голубоватым туманом.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Уве Тимм родился в 1940 году в Гамбурге. После школы учился на курсах скорняков, однако раскрой мехов, к счастью, не стал его профессией, и немецкая литература обогатилась замечательным писателем. Закончив Брауншвейгский университет в 1963 году, Тимм продолжил изучение германской литературы и философии в Мюнхене и Париже. В 1971 году защитил диссертацию по философии и до 1982 года возглавлял издательство «Ауторен-Эдицьон». Литературным творчеством занимается с 1971 года, автор многочисленных романов, повестей, книг для детей. Кроме прозаических произведений Уве Тимм пишет стихи и пьесы. Ему принадлежит серьезное исследование, посвященное абсурдизму в творчестве Альбера Камю. Творчество Уве Тимма неоднократно отмечалось премиями, в том числе Большой литературной премией Баварской академии изящных искусств (2001), премией за лучшую детскую книгу (1990), премией писателей Бергена (2002), литературной премией Мюнхена (1989) и др.

Уве Тимм живет в Мюнхене и Берлине, что нашло отражение в темах его произведений, в том числе и романа «Ночь чудес».

Примечания

1

Лейпцигское сражение («битва народов») — сражение под Лейпцигом между союзными войсками России, Австрии, Пруссии и Швеции с одной стороны и армией Наполеона с другой (1813), закончившееся поражением французов.

2

Нифльхейм — «темный мир», в скандинавской мифологии мир мрака, существовавший до начала творения.

3

«Упаковка» здания Рейхстага в Берлине в 1995 году — художественный проект Кристо Явачева и его жены Жан-Клод, замысел которого возник в 1972 году. Разрешение «завернуть» Рейхстаг в синтетические серебристо-серые материалы художники получили в 1994 г. Стоимость проекта — 7 млн. долларов. В 1975 — 1985 гг. Явачевы «заворачивали» Новый мост в Париже, в 1980-1983 гг. аналогичным образом «упаковали» ряд островов вблизи Майами (США), растянув синтетическую оболочку по их береговой линии.

4

Барон фон Рихтгофен, Вольфрам (1895-1945) — немецкий летчик, генерал военно-воздушных сил, командующий Вторым воздушным флотом гитлеровской Германии в 1943-1945 гг.

5