Элегантность

      Он задрал голову к небу, закрыв глаза на палящем солнце.
      – С ней кончено, – сказал он. – Ты же знаешь, что с ней кончено.
      – Да, но меня пугает то, что с ней связано. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами.
      – С ней ничего не связано, Луиза. Все давно забыто.
      Но у меня было другое ощущение, мне казалось, будто вместе с нами на скамейке сидит кто-то третий.
      – Я только хочу сказать, что твое истинное «я»… – не успокаивалась я.
      Он открыл глаза.
      – Какое еще истинное «я»? Я такой, какой есть, и все. Это была обычная дружба.
      – Но тебе пришлось порвать с ним. Когда мы познакомились, ты порвал с ним. Обычно друзья радуются, когда ты начинаешь встречаться с девушкой. Они, наоборот, хотят познакомиться с ней, узнать о ней побольше. Они не пропадают как сквозь землю, если до этого встречались с тобой в течение многих лет чуть ли не каждый день…
      Он взял меня за руку.
      – Чего ты от меня хочешь? Чего ты хочешь на самом деле? Чтобы я сделал вид, будто ничего никогда не было? Этого ты хочешь?
      – Нет. Но как ты не понимаешь?! Откуда мне знать, что это не повторится снова? – Я попыталась высвободить руку, но он держал ее крепко.
      – Потому что я этого не допущу. Я просто этого не допущу. – В голосе его звучал вызов, но в глазах читались апатия и усталость. – Обещаю тебе, Луиза, обещаю, что никогда не подведу тебя.
      Он отпустил мою руку, и она безвольно повисла. Я растерянно смотрела на песчаную дорожку. Внутренний голос подсказывал мне, что надо встать и уйти сейчас же.
      Парижский парк. Очень романтичная обстановка. И в этот момент на дорожке появилась огромная французская семья, с маленькими детишками и даже с бабушкой и дедушкой – словно по задумке какого-то невидимого режиссера.
      Тогда я очень тихо сказала:
      – А что, если это твоя истинная натура, и ты, как бы ни старался, не сможешь перебороть ее?
      Он медленно встал и, выставив вперед руку, произнес:
      – Я больше не хочу говорить об этом. Или ты примешь меня таким, каков я есть, или нет. Решай сама.
      Я встала. Я твердила себе, что, наверное, сошла с ума или просто дура. Ведь он любит меня. Разве нет? Он говорит мне такие слова, а я простужена и склонна драматизировать.
      И потом – я не хочу быть одна.
      Мы брели по дорожке навстречу нещадной жаре. «Лучшего момента не представится», – думала я.
      На следующий вечер он сделал мне предложение посередине моста Искусств, и я дала согласие.
      Закрыв книгу, я снова смотрю на мужа. Он заканчивает кроссворд, методически вычеркивая крестиком каждый отгаданный вопрос. Ответы он пишет не карандашом, а ручкой.
 
      Свое обещание он сдержал и действительно не подвел меня.
      1. Все это время мы живем с комфортом в хороших районах, часто в пределах пешей прогулки до Уэст-Энда.
      2. Он никогда не бывает груб со мною на людях и, насколько мне известно, никогда не изменяет.
      3. Он заботится обо мне, успевая вести хозяйство и домашний бюджет, ухаживать за мной, когда я бываю больна, и постоянно придумывает, как улучшить наши жизненные условия.
      4. Он стирает белье. Приходя домой, я регулярно нахожу свою одежду, сложенную аккуратной чистой стопочкой на постели.
      5. В субботу поздно вечером после спектакля он специально заходит на Чаринг-Кросс и покупает воскресные газеты, чтобы утром мы могли долго валяться в постели и читать их вместе.
      6. Поздно вечером мы часто совершаем вместе пешие прогулки по Лондону, погрузившемуся в покой.
      7. Он хороший товарищ и собеседник.
      8. И последние пять лет он всегда приносит мне утром в постель чашку хорошего чая.
 
      Кем я буду называться, если скажу, что это не любовь?
      Самый первый раз я увидела его на премьере спектакля «Четвертое июля». Это была моя первая настоящая большая роль, и я была в экстазе от того, что мне удалось сыграть ее. Публика рукоплескала стоя, и все были уверены, что пьеса пойдет теперь в Уэст-Энде. Я была в своем любимом красном платье. Длинное, шелковое, оно струилось по телу и красиво облегало фигуру. Задорная ритмичная латиноамериканская музыка разносилась по особняку на Лэдброук-гроув, где мы праздновали, и несколько мужчин уже готовили на кухне огромное количество порций «Маргариты». Все остальные танцевали во внутреннем дворике, были раскрепощены и громко хохотали на свежем осеннем воздухе.
      Когда он явился туда, чужак из другого театра, высокий, худой, светловолосый и голубоглазый, я едва ли обратила на него внимание. Это был не мой тип. Он тогда играл в новой пьесе в Олбери и пользовался популярностью, но у меня были другие планы. Несколькими месяцами раньше меня обманул парень. Тогда это не вызвало у меня особой скорби, но сегодня, щеголяя в своем любимом красном платье и слишком часто прикладываясь к «Маргарите», я явно решила оттянуться.
      Уж не знаю, как и почему получилось, что мы с ним начали целоваться. Но на следующее утро, лежа на продавленной кушеточке в квартире, которую мы снимали на пару с моим обманщиком-парнем, терзаемая жутким похмельем, я поняла, что совершила ошибку.
      Я позвонила ему, чтобы сказать, что это была фигня, просто идиотская выходка, над которой стоит посмеяться и забыть, но он, должно быть, услышал в моем голосе смятение и страх.
      – Давай встретимся, выпьем кофе, – сказал он. – И ты расскажешь мне, что тебя действительно беспокоит. Может быть, я смогу помочь.
      Так мы встретились в маленькой польской кафешке на Финчли-роуд, где подавали чай с лимоном в стеклянных стаканах и где воздух был пропитан едким пряным ароматом гуляша. На улице шел проливной дождь, поэтому мы долго си дели за угловым столиком, и он слушал муторный и убогий рассказ о моем неверном дружке. Я извинилась за вчерашнее плохое поведение, а он, кивнув, сказал, что такое вполне понятно при сложившихся обстоятельствах. А потом мы долго, очень медленно гуляли по тихим улочкам Уэст-Хэмпстеда. Он сказал, что обязательно позвонит, чтобы узнать, как у меня дела.
      На следующий день мы встретились в кафе пол, открытым небом в Риджент-парке. Сидеть там было очень холодно, но мы все равно сидели. Перейти вовнутрь означало принять на себя какие-то более серьезные обязательства, мы оба тогда не были к этому готовы, поэтому продолжали сиротливо ежиться от холода на деревянной скамье. И опять я рассказывала ему вещи, которые никогда не рассказала бы никому, а он слушал. Все, что накипело у меня внутри за шесть месяцев, вырвалось теперь фонтаном наружу, и я не уверена, что сама смогла бы вынести вот так чью-нибудь исповедь.
      На другой день мы встретились на другом конце Риджент-парка и гуляли, пока не дошли до какой-то улочки в районе «Фитцровия». Там Он остановился и сказал:
      – А здесь у меня квартира. Я поднялась вместе с ним по винтовой лесенке, и мы уселись на диване в передней. Квартирка была маленькая, но невообразимо чистенькая и аккуратная. Она так отличалась от вечно набитой разбросанными книгами, бумагами и тряпьем квартиры, в которой я жила со своим парнем! Здесь можно было дышать, все было на своих местах.
      Мы разговаривали, я плакала и жаловалась ему, что теперь не знаю, что делать. Тогда он обнял меня, и гак, прижавшись к нему, я надолго застыла в его объятиях.
      А потом мы пошли в его спальню.
      Постель была застелена так безукоризненно, что никто не смог бы обнаружить на ней ни единой морщинки. Книги на полке были расставлены строго по алфавиту. Белый цвет здесь явно преобладал – постельное белье, ковер, книжная полка, письменный стол. Он взял в руки томик стихов. Мы сели на постель, и он прочел мне «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока». Когда он закончил, на его щеках были слезы.
      И там, в этой чистой, белоснежной, первозданной в своей нетронутости комнате, мы снимали друг е друга одежду, прикасались и тянулись друг к другу, сминая идеально застеленные простыни и нарушая царившую здесь до сих пор тишину.
      Когда все закончилось, мы снова оделись – быстро, не глядя друг на друга – и поспешили вернуться в надежное своей нейтральностью лоно парка.
      И там, под кронами каштанов, всего через час после того, как мы занимались любовью, он признался мне, что боялся… когда порвал с предыдущей девушкой, что сделал это из-за того… что, возможно, с ним не все в порядке.
      После этого мы не общались несколько недель. Наша пьеса теперь действительно шла в Уэст-Энде. Я окончательно рассталась со своим парнем и спала теперь на диванчике в квартире у подруги. Но каждый день я думала о нем, о том, как участливо он слушал меня, как обнимал и каким безмятежно-спокойным был прохладный белоснежный мир, в котором он обитал.
      А потом он позвонил.
      Мы встретились в том же кафе под открытым небом, только на этот раз перебрались под крышу, где было тепло и уютно. После неловкого молчания я начала было, с трудом подбирая слова, говорить, что мы, возможно, могли бы остаться друзьями, когда он вдруг взял меня за руки.
      Глаза его горели, а речь лилась таким лихорадочным потоком, что я с трудом разбирала ее. До сих пор я еще не видела его таким возбужденным и страстным, таким ожившим. Он сказал, что ужасно боялся, что в его жизни больше никогда не наступит такого момента. Что уже очень давно – слишком давно – он живет один в квартире, день за днем ожидая хоть какого-то события, хоть какого-то знака. Что его охватила депрессия, даже суицидальные настроения, и он не знал, что делать. Он не знал, куда теперь податься. Мужчины? Он пробовал, но такие отношения вызвали у него отвращение. Отвращение и стыд. Но даже и это было всего лишь фантомом, иллюзией, а правда, настоящая правда, заключалась в том, что он просто боялся кого-нибудь полюбить.
      Но теперь все позади. Теперь он любит меня.
      Он сжал мои руки еще крепче. Он признался, что пробовал забыть меня, но ничего не получилось. Я словно преследовала его, шептала на ухо, и мысли обо мне заполоняли его голову день и ночь.
      Он придвинулся ближе и заглянул мне в глаза.
      Наверное, мне никогда не понять, какое отчаяние, какое одиночество и безнадежность ему довелось пережить. И не понять, какая с ним произошла перемена. Перемена, пронизавшая всю его сущность.
      Пребывая в эйфории, он смеялся, осыпал мое лицо поцелуями и говорил, что, увидев меня тогда в красном платье, сразу почувствовал, что я создана для него, что он хотел бы помочь мне, беречь меня и заботиться обо мне.
      – Пожалуйста, Луиза! Сминай и комкай простыни, заваливай раковину грязной посудой! Повесь свое красное платье в пустой шкаф в моей холодной спальне! Но главное – останься сама!
      Я улыбнулась и, перегнувшись через стол, поцеловала его.
      Он казался мне самым добрым и самым нежным человеком во всем мире.
 
      – У вас усталый вид, – замечает миссис П., наконец нарушив молчание.
      Глядя в потолок, я говорю:
      – Сплю не очень хорошо.
      Она ждет, что я продолжу, но этого не происходит. Я слишком устала, и не в силах не то что говорить, но вообще что-либо делать. Единственное, чего мне хочется, это свернуться сейчас калачиком на ее дурацком диване и уснуть. Маленький трудолюбивый паучок искусно плетет в углу свое кружево, я наблюдаю, как он снова и снова проворно скользит туда-сюда по периметру в несколько дюймов.
      – Как вы думаете, почему вы не очень хорошо спите?
      В ее голосе я слышу расстройство и напряженность. Еще бы! Ведь она искренне считает, что играет такую важную роль в этом сеансе! Она наверняка воображает себя эдаким Фрейдом в юбке, исцеляющим пациентов от глубоких душевных травм и неврозов. А тут ей приходится наблюдать, как я того и гляди усну.
      – Мой муж… мы с мужем… – Я зеваю и усилием воли не позволяю глазам закрыться. – Наши отношения на грани развала. Вообще все на грани развала. И я не могу спать, пока он рядом.
      – Что это значит «на грани развала»?
      Я переворачиваюсь на бок и устраиваюсь калачиком, но удобства все равно не испытываю.
      – Это значит, что клея, который до сих пор скреплял наши отношения, больше нет.
      – А что это за клей?
      Ответ возникает у меня в голове моментально, но я медлю с ним, потому что хотела бы ответить совсем другое.
      – Боязнь, – говорю я.
      – Боязнь чего?
      Паучок снова ползет по кругу и вдруг срывается.
      – Боязнь оказаться в одиночестве.
      Она усаживается поудобнее, кладя ногу на ногу.
      – А что плохого в одиночестве?
      Паучок сдался. Я наблюдаю, как он медленно спускается с потолка на своей невидимой шелковой нити.
      – Не знаю. Я всю жизнь считала, что быть одинокой плохо, что могла бы умереть от одиночества, но в последнее время я в этом уже не уверена.
      – Луиза, вы любите своего мужа? – В ее голосе звучит жесткий вызов.
      Я отвечаю не сразу. В открытое окно врывается порыв ветра, и паучок опасно раскачивается на своей невидимой ниточке. Более ненадежного положения и быть не может.
      – Дело не в любви. В сущности, она только еще больше все запутывает. Дело не в том, любит кто-то или нет. Я изменилась. И этого достаточно, чтобы не чувствовать себя больше в надежном положении.
      – А раньше вы себя чувствовали в надежном положении?
      – Я так думала. Но теперь я вижу, что просто боялась. – Закрываю глаза, головная боль неотвратимо подступает. – Это то же самое, как… когда ты знаешь что-то, ты уже не можешь вернуться назад и сделать вид, будто ты не знаешь этого. Ты не можешь вернуться назад и быть такой, какой была.
      – Но ты можешь пойти вперед, – напоминает мне она.
      «Да, – мысленно соглашаюсь с ней я. – Но какой ценой?»
      Несколько недель спустя я, вернувшись с работы домой, нахожу мужа сидящим прямо в пальто на диване в гостиной. Выглядит он скверно, как и все последние несколько недель. По какому-то странному болезненному закону природы по мере того, как я хорошею, он увядает. Как будто только кому-то одному из нас разрешено выглядеть привлекательно. Под глазами у него темные круги, волосы растрепаны и нечесаны, а глядя на его щеки, можно подумать, что он напрочь забыл о существовании бритвы. Он должен был идти в театр и, по-видимому, собрался, но не ушел.
      – О! – говорю я, увидев, как он просто сидит, глядя куда-то перед собой. – А разве тебе не нужно уходить?
      Но он не отвечает – только смотрит на меня, словно смертельно раненный зверь, случайно заскочивший в дом.
      Наверное, мне следовало почувствовать беспокойство, волнение, но, по правде говоря, я всего лишь ужасно раздражена. Последние месяцы мы жили по молчаливой договоренности: я ухожу на работу днем, а он вечером, когда я возвращаюсь. И вот сейчас он здесь, в мое время, а мне это совсем не нужно.
      Тем не менее я сажусь в кресло и жду.
      – Нам нужно поговорить, – произносит он на конец.
      Вот он, этот разговор, которого мы избегали многие месяцы. Мне становится не по себе, и все же я чувствую какую-то веселость и даже спокойствие.
      – Хорошо, – соглашаюсь я. – Начинай.
      Потом длится еще долгая пауза, пока он смотрит на меня, и, когда он начинает говорить, в голосе его звучат обвинительные нотки.
      – Ты стала другой. Ты изменилась. У меня такое чувство, будто я сделал что-то не то, но я не знаю, что именно. Что я сделал неправильно, Луиза? Что я сделал неправильно?
      Я делаю глубокий вдох.
      – Ты прав, я действительно изменилась. Но это и хорошо. Ты ведь, несомненно, это заметил, не так ли?
      – Я заметил только, что теперь ты больше озабочена своей внешностью.
      – Так это же хорошо! Я выгляжу лучше, чем когда-либо, и ты должен гордиться мной!
      – Раньше ты нравилась мне больше. С тобой легче было находиться рядом.
      – Хочешь сказать, я была менее требовательна?
      – Нет, менее тщеславна и не так поглощена собой.
      Разговор принимает неприятный оборот. Я чувствую, что меня задевает каждое произнесенное им слово. И мне с трудом верится, что это тот самый мужчина, с которым я жила всего шесть месяцев назад.
      – А ты знаешь, что людям вообще свойственно меняться? – напоминаю я. – Меняться – это хорошо. А ты просто привык ко мне, и тебе было наплевать, как я выгляжу. Если говорить правду, то я больше нравлюсь тебе, когда нахожусь в подавленном состоянии. Но дело в том, что я больше этого не хочу. Я не хочу всю жизнь прятаться, стыдиться самой себя и вечно извиняться за саму себя. Я имею право выглядеть хорошо и быть счастливой. Я имею право измениться. – Я вся дрожу от возмущения, и голос мой гоже дрожит. – В конце концов, проблема-то даже не в том, что я меняюсь. Я считаю, что настоящая проблема в том, что мы больше не хотим одного и того же.
      – Чего именно мы не хотим? – Голос его звучит подавленно.
      – Чего?.. Ну, не знаю… Всего! Ну, например, мы не собирались заводить детей. Так? Чем же тогда нам остается заниматься? Сидеть в этой вот квартире, охотиться за правильным абажуром и стареть?
      – Неужели это действительно так плохо?
      Он просто не может понять.
      – Да! Да, это именно так плохо! Неужели ты сам не видишь, как это плохо – сидеть здесь вдвоем, как два пенсионера, не испытывая ни радости, ни удивления, ни страсти, ни надежды, а просто ждать смерти? Неужели тебе не приходит в голову, что это плохо?
      На мгновение мне кажется, что он сейчас расплачется, и, когда он начинает говорить, голос его звучит хрипло.
      – Ты действительно так представляешь нашу с тобой жизнь? Ты действительно так думаешь? Что мы похожи на двух пенсионеров?
      Я знаю, что своими словами причиняю ему боль. Но если сейчас мы не поговорим честно, то не сделаем этого никогда.
      – Да, именно так я и думаю.
      Он сидит неподвижно, обхватив голову руками. Тишина давит, становится невыносимой. И вдруг он бухается на колени, и я с ужасом наблюдаю, как он движется через комнату и останавливается на коленях передо мной.
      – Мне следовало сделать это раньше, Луиза. Прости, я был таким эгоистом!
      Он смотрит на меня снизу вверх, глаза как два огромных озера. Мне становится дурно.
      Он опускает руку в карман и достает оттуда крошечный полиэтиленовый мешочек.
      – Возможно, нам не хватало страсти… И я не слишком хорошо умею показать тебе, насколько ты важна для меня. Прости! Я хотел бы наверстать упущенное. – С этими словами он кладет полиэтиленовый мешочек мне на колени.
      Там среди прозрачной пустоты лежат три маленьких цветных камушка. Все это выглядит как-то нереально, я даже не могу понять, как мы перешли от обсуждения своей личной жизни к этому странному, неестественному предложению.
      – Я купил их на Хэттон-Гарден. Мы могли бы сделать тебе из них колечко.
      Наверное, мне следовало что-то сказать – изобразить удивление или радость, но я просто смотрю на мешочек, не в силах сформулировать хоть какую-то внятную мысль, и не испытываю ничего, кроме потрясения и отвращения.
      – Луиза, смотри… я стою перед тобою на коленях… Я понимаю, что у нас были трудности, и… – Он опускает глаза в пол в выразительной паузе, и вдруг я ловлю себя на неприятной мысли, что он все это отрепетировал. – Я хочу, чтобы ты взяла это и знала, что я люблю тебя и прошу у тебя прощения.
      Он снова устремляет на меня взгляд.
      Теперь вроде бы моя очередь. В голове у меня что-то стучит и пульсирует, внутренний голос кричит мне: «Ну скажи что-нибудь доброе, что-нибудь примирительное!» Но, когда я открываю рот, слова мои звучат холодно и отчужденно:
      – Что именно я должна взять? Какие-то цветные камушки в мешочке?
      Он смотрит на меня, жалобно моргая.
      – Ведь это не кольцо, не так ли?
      – Да. Но… его можно сделать.
      – Его нельзя сделать. Что это за камни?
      Он качает головой.
      – Я не знаю названий.
      И тут я наконец-то нахожусь, делая нечто совершенно неожиданное, – я протягиваю ему мешочек обратно со словами:
      – Почему бы тебе не встать?
      Он смотрит на меня в полнейшем изумлении.
      – Луиза, пожалуйста!
      – Пожалуйста что?
      Меня вдруг переполняет злость. Мне хочется, чтобы он встал с пола. Я больше не хочу быть участницей этой загадочной клоунады. Для меня это все оскорбительно – и эти камни, и эти его речи.
      – Зачем ты это делаешь? – вопрошаю я. – Зачем ты делаешь это сейчас?
      – Я… я делаю это, потому что не хочу, чтобы ты уходила.
      – Зачем?! – продолжаю пытать его я. – Какая разница, останусь я или уйду?
      Он по-прежнему стоит на коленях и смотрит на меня.
      – Скажи честно, ведь я на самом деле тебе не нужна. Так? Ведь тебе не хочется прикасаться ко мне?
      – Мне хочется прикасаться к тебе, – говорит он, отводя глаза.
      – Тогда почему же ты не прикасаешься?
      Но он только беспомощно качает головой. И тут я срываюсь.
      – Так зачем ты делаешь это? – ору я так громко и пронзительно, что мне даже кажется, будто это не мой голос. – Нет, ты только скажи! Зачем? Ну, скажи!
      – Потому что… – шепчет он, закрыв лицо дрожащими руками. – Потому что я не смогу верить в себя, если ты уйдешь.
 
       Мы с мужем находимсяв «пробном разводе».
      Колин ищет, кому можно сдать свободную комнату. Я говорю ему, что буду этим человеком, и он, удивленно моргая, спрашивает, вытаращив глаза, не может ли он мне чем-нибудь помочь. Я отвечаю, что здесь уже ничем не поможешь. И я в этом абсолютно уверена.
      Уверена, так как уже долгие месяцы не вижу ничего, кроме разговоров, споров, молчания и слез. Каждый раз мы даем себе «еще одну неделю» снова, и снова, и снова. В общем, все это выглядит, как если бы кто-то попытался ампутировать конечность при помощи столовой ложки.
      Мы откладываем решение на конец этого месяца, а потом на конец следующего, не менее мучительного, после чего я все-таки съезжаю.
      Сегодня вторник. Муж предлагает мне помочь собрать сумки.
      – Я уезжаю не на выходные и не на праздник, – говорю ему я, не веря своим ушам и мысленно негодуя. Как он может даже думать о том, чтобы мы вместе снимали с вешалок одежду и складывали ее стопочками!
      Он недоуменно смотрит на меня.
      – Я ухожу от тебя, – объясняю я, нарочно выговаривая слова медленно и громко, как делают, разговаривая с глухими. – Я ухожу от тебя и собираться буду сама.
      Но он только смотрит и моргает.
      – Я оплачу такси, – говорит он.
      Достает бумажник и начинает перебирать банкноты. Я наблюдаю, как он в уме подсчитывает, сколько может потратить. Двадцатку кладет обратно. Мне хочется наорать на него, ударить, наброситься с кулаками. Он продолжает рыться в бумажнике, потом достает десятку. Ну а здесь мы уже были, именно здесь, в этом самом месте, причем в течение долгого-долгого времени.
      Я дожидаюсь, когда он положит деньги на стол, потом поворачиваюсь и ухожу в спальню. Там я беру свой чемодан, тот самый, что привезла в Англию, когда думала, что стану известной актрисой, и начинаю складывать туда одежду.
      Мой муж уходит на улицу прогуляться, когда он возвратится, меня уже не будет.
      Колин снимает квартиру вместе с приятельницей по имени Риа, которая работает стеклодувом и распорядителем галереи. Они живут в южном Лондоне, вдалеке от эксклюзивной столичной роскоши, чья последняя граница проходит в Брикстоне. Позади остались фешенебельные рестораны и концертные залы Вестминстера, на смену им пришел кричащий блеск дешевеньких ночных клубов окраины.
      Водитель такси помогает мне выгрузить из машины сумки и оттащить их на крыльцо. Я жму кнопку звонка, дверь открывается, и на пороге меня встречает Колин, в банном халате, с мокрыми волосами, и вопящая в глубине квартиры Мадонна.
      – Извини, Кол, а вот и я. – Я стою среди наваленных бесформенной грудой сумок, не в силах сдвинуться с места, внезапно потрясенная осознанием содеянного. – Что я делаю? Что я натворила?
      Он осторожно обнимает меня за плечи.
      – Входи. Присаживайся. А я приготовлю нам с тобой хорошего горячего чая.

Шерстяные изделия

      Мало кто из женщин устоит перед соблазном нового мягкого пуловера какой-нибудь приятной расцветки, и как они будут правы! Если вы чувствительны к холоду так, как я, то пуловер действительно будет, единственной одеждой, которая обеспечит вам ощущение комфорта и удовлетворения с самого утра и до поздней ночи, в любое время года, как в сельской местности, так и в городе. Шерстяной свитер в мире моды можно считать бабушкой – он дарит вам свое тепло, любовь и прощение. (Если, конечно, природа не наградила вас слишком большим бюстом. В этом случае в ваших интересах носить что-нибудь менее облегающее.)
      Изготовленный из шелковой пряжи на более теплые дни и из кашемира, на настоящие холода, хороший свитер не знает соперников. Лишь немного заботы и внимания – и он прослужит вам долгие годы, не выказав ни малейшего признака старения. В наше бурное время, когда, мода, меняется, словно вихрь, любой женщине приятно будет узнать, что качественные шерстяные изделия не утратят, элегантности и в будущем. Они идеально иллюстрируют современную тенденцию к раскрепощению и удобству.

      В первые дни жизни у Колина я впала в своеобразный ступор, на работу ходила в каком-то оцепенении, а возвращаясь, весь вечер проводила, свернувшись клубочком в кровати, плача и таращась в потолок. Выбор одежды в тот суровый период моей жизни носил несколько болезненный и даже патологический характер – он пал на поношенный вязаный кашемировый свитер моего мужа. В течение долгих лет у меня были тайные отношения с этим джемпером – я укутывалась в его мягкое, дарящее нежность тепло, как ребенок, который спешит укрыться любимым одеялом. Я тихонько таскала его из мужнина шкафа, когда он был в театре, и пулей летела, чтобы вернуть на место, когда слышала в замке звук поворачивающегося ключа.
      У меня не было намерения красть его или забирать без спроса, и я до сих пор не понимаю, почему сделала это. Он висел на спинке стула в углу спальни, и я просто бросила его в чемодан вместе с остальными вещами. Это был его любимый свитер, и он будет скучать по нему. А возможно, в этом как раз все дело. Возможно, мне нужно выяснить, кого из нас он захочет увидеть первым.
      Потом начали приходить голубые конверты – письма от моего мужа.
 
       Прости… Я не оправдал твоих ожиданий… Мне так горько, прости…
 
      Они приходили одно за другим, пропитанные сожалением и раскаянием, но ни в одном из них он не просил меня вернуться домой.
      Я все-таки ожидала большего. Какого-то великодушного жеста – чтобы он, например, примчался на такси посреди ночи и заставил меня вернуться домой. Или подкараулил бы меня на выходе из театра с огромной охапкой роз! Какая-то часть меня содрогается при мысли о том, что я могу неожиданно увидеть его, худого и изможденного, нервно поджидающего меня на углу с сигаретой во рту. Но еще больше я содрогаюсь, всякий раз видя (по мере того как проходят дни), что этот угол пуст, и меня ужасает, с какой обреченностью и готовностью он отпустил меня. Эти письма никак не назовешь объяснениями в любви, или просьбами о помощи, или хотя бы обещаниями на будущее, это всего лишь настойчивые унизительные извинения, на которые, если подумать, нет ответа. В свойственной ему спокойной манере он просто дает мне знать, что все перекрестки и углы отныне будут пусты.
      Я сижу в своей комнате, плачу, хлюпаю носом и бесконечно сморкаюсь, изводя один за другим рулоны туалетной бумаги. Я не могу вернуться обратно, но и находиться там, где я сейчас, я тоже не могу. Колин пытается утешить меня всевозможными кулинарными изысками – почти свежими печенюшками-бурбонами, лишь слегка раздавленными шоколадными эклерами и быстрорастворимым куриным супом (спецпредложение – два пакетика по цене одного). Но у меня напрочь пропал аппетит. Вместо этого я шатающейся походкой иногда плетусь в индийский магазинчик, покупаю там консервированные спагетти в соусе и ем чаще всего прямо из банки.
      Даже Риа, с которой мы знакомы совсем недавно и у которой имеется достаточно причин насторожиться при виде откровенного недостатка у меня душевного здоровья, делает несколько пробных подходов ко мне. Она предлагает помочь мне распаковать вещи, застелить мою кровать каким-то миленьким постельным бельем и даже готова пожертвовать для меня старинную лампу времен тридцатых годов из своей коллекции раритетных предметов. Но все без толку – я не хочу распаковывать сумки; кровать у меня такая маленькая, что нет смысла беспокоиться о каком-то хорошем постельном белье, а до старинных предметов, украшающих комнату, мне и вовсе нет дела. Со мной явно все кончено. С годами я превратилась из подающей надежды юной актрисы в угрюмую, лишенную каких бы то ни было иллюзий работницу театральной кассы, продающую билеты на спектакли, в которых ей не дано сыграть. В свои тридцать два года я списана как старый реквизит и живу в захламленном шкафу по соседству с королевой и старой девой.
      На работе я беру несколько отгулов, потом еще несколько. Когда я наконец появляюсь там, глаза у меня красные, распухшие от слез, а сосредоточиться я могу не лучше трехлетнего ребенка. Одно и то же приходится повторять трижды или больше, прежде чем я соображу, о чем идет речь. Я делаю ошибки. Коллеги прикрывают меня и в итоге поручают совсем уж несложные задания, лишь бы я не натворила бед. Я абсолютно не способна принять даже самое простое решение – например, какой сандвич хочу выбрать во время обеда. Я что-то заказываю, но даже не притрагиваюсь к еде. Я прилично потеряла в весе и никак не могу найти силы, чтобы вымыть голову или сложить чистое белье. Каждый день я, как униформу, ношу одно и то же платье. Но мне это совершенно безразлично. Мне хочется только одного – побежать скорее домой, закрыться в своей комнате и уснуть в свитере, который еще хранит его запах и напоминает мне о нем.
      И вдруг на третьей неделе моих необузданных страданий свитер исчезает.
      Как-то утром я оставляю его любовно скомканной кучкой на своей постели, а днем обнаруживаю, что его там нет. Я переворачиваю все в комнате вверх дном, вытаскиваю содержимое полураспакованных сумок, срываю с постели простыни. Потом я переношу поиски в гостиную и даже в места общего пользования – заглядываю под подушки дивана, роюсь в корзине с грязным бельем. И только когда все возможные варианты исчерпаны и я нахожусь на грани истерии, меня вдруг осеняет: свитер не просто пропал – тут имело место похищение.