Сага о Криспе (№3) - Император Крисп

Увидев, как Дрина откинула одеяло, он мысленно перенесся почти на четверть столетия назад — к той ночи, когда он и Дара слились в этой же постели. Даже после стольких лет он вспомнил, какой страх на него тогда накатил, — если бы их застукал Анфим, то Криспа бы сейчас здесь не было, или же он лишился бы весьма важной детали своего тела. И вместе со страхом пришло воспоминание о том, как он был тогда возбужден.

Памяти о прошлом возбуждении — и ожидающей его Дрины — оказалось достаточно, чтобы вызвать возбуждение и сейчас, по крайней мере, для начала.

Крисп разделся и стянул красные сапоги.

— Посмотрим, что из этого выйдет, — сказал он. — Но ничего не обещаю: я сегодня выпил много вина.

— Что выйдет, то и выйдет, ваше величество, — рассмеялась Дрина. — Разве я вам уже не говорила, что мужчины слишком много из-за этого волнуются?

— А женщины, наверное, говорят так с начала времен, — отозвался Крисп, ложась рядом. — Думаю, если и найдется мужчина, который этому поверит, то он станет первым.

Как ни странно, знание того, что Дрина ничего особенного от него не ждет, помогло Криспу проявить себя лучше, чем он сам ожидал. Вряд ли она притворялась, когда стонала и извивалась под ним, потому что он сам ощутил, как сжалось ее секретное место, потом еще раз и еще. Подстегнутый этим, он тоже через несколько секунд завершил свое дело.

— Ну… вот видите, ваше величество! — торжествующе произнесла Дрина.

— Вижу. У меня сегодня был удачный день, а ты сделала его еще лучше.

— Я рада, — отозвалась Дрина и внезапно пискнула. — Я лучше пойду, а то на простыне останутся пятна, и прачки начнут хихикать.

— А они что, хихикают? — спросил Крисп и заснул, не дослушав ее ответа.

* * *

С приближением весны Фостий изучил в Эчмиадзине каждую его кривую улочку.

Теперь он знал, где живут и работают каменотесы, шорники и пекари. Знал, на какой улице стоит домик умирающих Лаоника и Сидерины, и держался от нее подальше.

Все чаще и чаще ему подворачивалась возможность бродить где угодно без Сиагрия. Окружавшая Эчмиадзин стена была слишком высокой, чтобы спрыгнуть с нее, не сломав шеи, а единственные ворота слишком хорошо охранялись, чтобы пробиться сквозь них силой. К тому же, когда погода стала лучше, Сиагрий все чаще уединялся с Ливанием, планируя предстоящую летнюю кампанию.

Фостий из всех сил старался держаться от Ливания подальше. Чем меньше он станет напоминать ересиарху о своем присутствии, тем менее вероятно, что тот вспомнит про него, задумается об опасности, которую Фостий может представлять, и избавится от него.

Бесцельное блуждание по городу уже не доставляло ему прежней радости.

Когда Сиагрий день и ночь ходил за ним по пятам, Фостий был уверен, что в его душе наступит покой, избавься он от Сиагрия хотя бы ненадолго. Так оно и вышло… ненадолго.

Вкус свободы, пусть даже ограниченной, лишь разбудил его аппетит. Он уже не был радостным исследователем закоулков Эчмиадзина и расхаживал по ним, больше похожий на дикого кота, отыскивающего дыру в клетке.

Пока что он ее не нашел. «Быть может, за следующим углом», — мысленно повторил он уже в сотый раз. Он свернул за угол и едва не столкнулся с Оливрией.

Оба сделали шаг в сторону — причем в одну и ту же — и едва не столкнулись вновь. Оливрия рассмеялась.

— Эй ты, прочь с дороги, — заявила она, изобразив толчок в грудь.

Фостий прикинулся, будто едва не упал от толчка, потом изысканно поклонился.

— Униженно прошу прощения, госпожа; я не намеревался помешать вашему шествию! — воскликнул он. — Молю вас отыскать в сердце прощение!

— Посмотрим, — грозно отозвалась Оливрия.

Они тут же рассмеялись. Фостий подошел ближе и обнял ее за талию. Оливрия прильнула к нему, и ее подбородок удобно улегся ему на плечо. Ему захотелось ее поцеловать, но он воздержался — Оливрия от этого очень нервничала. Взглянув на это ее глазами, он решил, что причины на то у нее имеются.

— Ты что здесь делаешь? — одновременно спросили они, и это заставило их снова рассмеяться.

— Ничего особенного, — ответил Фостий. — Держусь как можно дальше от греха. А ты?

Оливрия вытащила из холщового мешка туфлю и поднесла ее так близко к лицу Фостия, что у него даже глаза перекосились.

— Видишь, каблук сломался. На этой улице живет один старый башмачник-васпураканин, так он просто чудеса творит. А что тут удивляться, если он своим ремеслом занимается дольше, чем мы с тобой вместе живем на свете? Словом, я шла к нему.

— Можно тебя проводить?

— Надеялась, что ты это предложишь, — ответила Оливрия, засовывая туфлю в мешок. Взявшись за руки, они пошли по узкой улочке.

— А, так он живет здесь, — сказал Фостий, когда они дошли до лавки башмачника. — Да, я проходил мимо.

Над дверью лавки висел деревянный башмак, слева от двери было написано «ОБУВЬ» буквами видесского алфавита, а справа то же слово было написано угловатыми символами, которыми васпураканские «принцы» записывали слова своего языка.

Фостий заглянул в одно из узких окошек, выходящих на улицу, а Оливрия в другое.

— Я никого не вижу, — сказала она, нахмурившись.

— Давай проверим. — Фостий открыл дверь. Звякнул колокольчик.

Ноздри заполнил сильный и резкий запах кож. Фостий махнул рукой, приглашая Оливрию войти. Дверь за ними закрылась.

— Его здесь нет, — разочарованно произнесла Оливрия. Все свечи и лампы в комнатке были погашены; но даже если бы они и горели, Фостию освещение все равно показалось бы слишком тусклым. Рядом с рабочим столом башмачника на стене на колышках аккуратными рядами висели шила, пробойники, молоточки и ножи для обрезания кожи. Из задней комнаты на звук колокольчика так никто и не вышел.

— Может, он заболел, — предположил Фостий, и ему в голову тут же пришла другая мысль: уж не решил ли башмачник, что лучше уморить себя голодом, чем работать дальше. Но вряд ли. Оливрия же сказала, что он васпураканин, а не фанасиот.

— Вот кусочек пергамента, — показала Оливрия. — Посмотри, не найдутся ли чернила и перо. Я ему оставлю туфлю и записку. — Она щелкнула языком. — Надеюсь, он умеет читать на видесском, хотя не уверена. Он ведь мог просто попросить кого-нибудь написать одно слово на стенке.

— Нашел. — Фостий обнаружил рядом с инструментами глиняную бутылочку с чернилами и гусиное перо. — Уж читать он, во всяком случае, умеет, иначе не держал бы это дома.

— Ты прав. Спасибо. — Оливрия написала пару строк, положила на стол туфлю и длинным сыромятным шнурком привязала к ней кусочек пергамента. — Ну вот. Все в порядке. Если он не умеет читать на видесском, то наверняка знает грамотного соседа. Надеюсь, что он здоров.

По улице прошел осел, с чмоканьем выдирая копыта из уличной грязи.

Животное громко заревело, протестуя против того, что его заставляют ходить по такому болоту.

— А-а, кончай верещать! — рявкнул сидящий на осле мужчина, явно привыкший выслушивать подобные жалобы. Осел заревел вновь, но уже в отдалении от лавки башмачника.

Если не считать ослиного крика, вокруг было совсем тихо, разве что где-то лениво лаяла собака. Оливрия сделала шажок к двери.

— Мне пора возвращаться, — сказала она.

— Подожди.

Оливрия удивленно приподняла бровь. Фостий обнял ее и приблизил свое лицо к лицу девушки. Но их губы не успели соприкоснуться, потому что она слегка отстранилась и прошептала:

— Ты уверен?

В полумраке комнатушки зрачки у нее стали огромными. Фостий не совсем понял смысл ее вопроса, но ответ у него в любом случае был только один:

— Да, уверен.

— Что ж, хорошо. — Теперь и она поцеловала его.

Последний раз, всего на мгновение, она нерешительно замерла лишь однажды, когда его ладонь опустилась на упругую мягкость ее груди, но она тут же крепко прижалась к нему. Они опустились на земляной пол лавки башмачника, срывая друг с друга одежду.

Это был обычный и неуклюжий первый раз, подхлестываемый отчаянным страхом того, что кто-нибудь — скорее всего, сам башмачник — войдет и застанет их в самый неподходящий из всех моментов.

— Быстрее! — выдохнула Оливрия.

Фостий постарался закончить все как можно быстрее. Вспоминая потом, он не мог с уверенностью сказать, что удовлетворил ее полностью — уж больно быстро все завершилось. Но тогда он об этом не задумывался. Его губы скользнули от ее грудей вниз, к круглой плоскости живота, а рука Оливрии ласкала его. Оливрия лежала на своей смятой одежде, и когда Фостий лег на нее, между их телами оказался край платья. Приподнявшись на локте, Фостий отбросил его и снова поцеловал Оливрию, входя в нее.

Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как сплошное блаженство.

— Одевайся, недоумок, — прошипела Оливрия, спустив его с небес на землю.

Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую, очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими следы.

— У тебя локоть грязный, — заметила она, еще раз осмотрев Фостия.

По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.

Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из мастерской башмачника.

— И что теперь? — спросил Фостий, когда они оказались на улице.

— Даже не знаю, — отозвалась Оливрия после короткой паузы. — Мне надо подумать. — Ее голос был спокойным, почти равнодушным, словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое озорство. — Я и не… думала, что решусь на такое.

Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал, как себя вести в подобной ситуации.

— Я тоже не думал. — Он знал, что у него на лице сейчас дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать. — Но я рад, что это произошло.

— Конечно, рад! — Оливрия сверкнула глазами. — Мужики всегда этому радуются. — Потом она немного смягчилась и на мгновение коснулась его руки. — Я вообще-то не сержусь по-настоящему. Посмотрим, что будет дальше, вот и все.

Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его желаний менее вероятным.

Поэтому он сказал:

— Плоть трудно игнорировать.

— Разве? — Оливрия оглянулась на лавку башмачника. — Если мы… словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки проваливалось.

— Знаю. У меня тоже. — И все же страх им не помешал. Подобно Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не ощущал. Как раз наоборот — он ощущал расслабленность и счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.

Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы, потому что сказала:

— Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет все фазы.

Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если такой брак укладывается в его планы. Но если нет… Он может повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки церковников.

Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание, которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не разобрался с ним сам, — к тому же оно получит одобрение почти всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.

— Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе, — сказал он наконец.

— И как ты предполагаешь это сделать? — поинтересовалась она с трезвой женской практичностью. — Ты даже о себе позаботиться не можешь.

Фостий вздрогнул. Он знал, что она говорит правду, только больно, когда в правду тыкают носом. Сыну Автократора никогда по-настоящему не приходилось заботиться о себе. О нем заботились просто из-за факта рождения в императорской семье.

Здесь, в Эчмиадзине, о нем тоже заботились — как о пленнике.

Так что он потерял гораздо меньше свободы, чем могло показаться с первого взгляда.

Крисп в свое время настоял, чтобы он изучил логику. И Фостий увидел лишь одно возможное решение:

— Мне надо бежать. Если хочешь, я возьму тебя с собой.

Едва слова сорвались с его губ, он понял, что их следовало оставить в голове. Если Оливрия просто посмеется над ним, то это можно пережить. Если же она передаст слова Фостия отцу, последствия окажутся в тысячу раз хуже.

Но она не стала над ним смеяться.

— Даже и не пробуй. Тебя просто поймают, и второго шанса уже не представится.

— Но как я могу здесь оставаться? — воскликнул он. — Даже при самых лучших обстоятельствах я… — он запнулся, но все же договорил:

—…я не фанасиот и вряд ли им стану. Теперь я это знаю.

— Я поняла, что ты имеешь в виду, — грустно ответила Оливрия. Фостий отметил, что она не сказала, что согласна с ним. Она покачала головой. — Я лучше пойду. — И она торопливо ушла.

Фостий захотел было ее окликнуть, но передумал и принялся ковырять сапогом липкую уличную грязь. В романах все проблемы героя кончаются после того, как он переспит с прекрасной девушкой. Оливрия достаточно красива, тут сомнений нет.

Но, насколько виделось Фостию, то, что произошло на полу лавки, лишь еще больше осложнило ему жизнь.

Он задумался над тем, почему романы столь популярны, раз они столь далеки от реальной жизни? Эта мысль смутила его; он думал, что все популярное соответствует реальному. Потом до него дошло, что простенький рисунок яркими красками может стать понятнее, чем более детализированная картина, — а мед слаще, чем смесь нектара из различных цветков.

Впрочем, эти мысли не облегчили бремя его размышлений.

Наконец-то он нашел женщину, которая, как ему верилось, хотела его только ради него самого — не из-за его высокого положения или преимуществ, которые она могла получить, переспав с ним. И кто она? Не просто женщина, похитившая его, и дочь бунтовщика, который удерживает его в плену, — это он еще смог бы пережить.

Хуже другое. Несмотря на все их словесные схватки, Фостий знал, что она воспринимает фанасиотские принципы всерьез — гораздо серьезнее Ливания, насколько он мог судить. А Фанасий, мягко говоря, не очень хорошо относился к плоти.

Фостий и сам пока не очень доверял своей плоти, но постепенно и довольно неохотно приходил к выводу, что это часть его самого, а не просто никчемный довесок к душе, от которого следует как можно скорее избавиться.

И он тут же ярко, словно она еще не покинула его объятия, представил ощущение теплого и нежного тела Оливрии, тесно прильнувшего к его телу. Он понял, что хочет ее снова — в любое время и как только предоставится возможность.

Диген бы этого не одобрил, и Фостий это тоже знал. Однако он уже несколько месяцев не беседовал с фанатичным священником и не испытывал на себе колдовскую силу его слов. К тому же он узнал гораздо больше о повседневной жизни фанасиотов, чем когда слушал Дигена в столице. Большинство его речей он и сейчас вспоминал с восхищением — большинство, но далеко не все. В яркую картину мира, нарисованную Дигеном, уже не хуже, чем в романы, начала вторгаться реальность.

Фостий решил, что если Оливрия возвращается сейчас в крепость, то ему надо пробыть в городе как можно дольше, чтобы никто не смог их заподозрить. Это был тонкий расчет. Если он вернется сразу следом за ней, то вызовет подозрения.

Если задержится в городе слишком долго, то Сиагрий начнет искать его, словно гончая зайца. А Фостию не хотелось нарываться на разгневанного Сиагрия, потому что он весьма ценил пусть ограниченную, но свободу, которой он столь долго добивался.

В кошельке на поясе у него побрякивало несколько монет, выигранных за игровой доской. Он разменял серебряную монету, купив жареную куриную ножку и черствую булочку, потом аккуратно пересыпал полученные на сдачу медяки в кошелек. Фостий уже давно знал, что значит торговаться: это то, чем ты занимаешься, когда у тебя мало денег. Торговаться он научился хорошо.

Несмотря на твердую руку Криспа, до Эчмиадзина Фостий никогда не испытывал нужды в деньгах.

Он жевал булочку, когда мимо торопливо прошел Артапан.

Маг, погруженный в свои мысли, его не заметил, и Фостий решил рискнуть и выяснить, куда это он так торопится. Поняв, что Артапан из Макурана, он не переставал гадать, как укладывается маг в планы Ливания… или, возможно, как Ливаний укладывается в планы Артапана. Возможно, сейчас он это сможет узнать.

Он прошел следом за волшебником полфарлонга, и лишь потом до него дошло, что он может нарваться на крупные неприятности, если Артапан обнаружит слежку.

Тогда он повел себя хитрее, стал прятаться за прохожими (один раз даже за тележкой, запряженной осликом) и красться от двери до двери.

Еще через несколько минут он пришел к выводу, что может вести себя как угодно. Главное — не подходить к Артапану вплотную, не хлопать по плечу и не спрашивать, который нынче час. У волшебника явно было что-то на уме. Он не смотрел по сторонам и шел по грязным улицам Эчмиадзина так, словно это были мощеные бульвары.

Артапан постучал в дверь домика, отделенного от других домов кривыми и узкими переулочками, и через секунду вошел. Фостий нырнул в один из переулков и сразу об этом пожалел: кто-то завел привычку сливать сюда содержимое ночных горшков. Вонь оказалась такая, что Фостий едва не закашлял. Заткнув рот рукавом, он стал дышать через нос, пока спазм не прошел.

Но все же Фостий не ушел. Окошко-щель позволяло ему слышать, что происходит внутри. На месте строителей он не стал бы располагать здесь окно, правда, тогда еще никто не выливал ночные горшки в этот переулок.

— Как вы себя сегодня чувствуете, святейший Цепей? — спросил Артапан.

— Скоро я освобожусь, — послышался в ответ хриплый шепот. — Скотос и его мир крепко удерживают меня; большинство тех, кто отказывался от того, что ложно называется питанием, столько же, сколько и я, уже отправились в путешествие к солнцу. Но я еще остаюсь в оболочке плоти.

«Да что тебе нужно от умирающего с голоду человека? — едва не крикнул Фостий макуранскому колдуну. — Если он сам на это решился, так оставь его в покое».

— Значит, ты хочешь покинуть этот мир? — В голосе Артапана, говорящего с легким акцентом, пробилось удивление, а это, в свою очередь, удивило Фостия: у Четырех Пророков тоже были святые аскеты. — И что ты, по-твоему, там найдешь?

— Свет! — Это слово Цепей произнес громко и четко, словно был сильным мужчиной, а не трясущимся мешком с костями. Когда он заговорил снова, голос его ослабел:

— Я стану частицей вечного света Фоса. А в этом переполненном грехами мире я и так задержался слишком долго.

— А не желаешь ли ты, чтобы тебе помогли его покинуть? — Пока Цепей говорил, Артапан переместился. Судя по голосу, теперь он стоял рядом с умирающим фанасиотом.

— Не знаю, — сказал Цепей. — Это дозволено?

— Конечно, — без запинки ответил колдун. — Всего мгновение, и душа твоя встретится с твоим благим богом.

— Моим благим богом? — возмущенно произнес Цепей. — Есть только один благой бог, владыка благой и премудрый. Он… — Его возвысившийся было голос внезапно оборвался. Фостий услышал несколько глухих ударов, как если бы слабый человек пытался сопротивляться другому, гораздо более сильному.

Вскоре удары прекратились. Артапан что-то негромко запел, частично на макуранском языке, которого Фостий не знал, и частично на видесском. Фостий понял далеко не все, но услышанного оказалось вполне достаточно: если отбросить вероятность того, что он сошел с ума, оставалось единственное заключение.

Артапан использовал энергию смерти Цепея в своих колдовских целях.

У Фостия свело желудок, да еще сильнее, чем во время плавания по Видессианскому морю. Борясь с тошнотой, он стал гадать, сколько еще голодающих фанасиотов не добрались до конца долгого путешествия, потому что макуранский колдун столкнул их с тропы ради собственных целей? Первое само по себе было весьма подлым, а второе попросту отвратительным. А кто про это узнает? И узнает ли вообще?

Из домика Цепея вышел Артапан. Фостий прижался к стене. Колдун прошел мимо, едва не потирая руки от радости — так, по крайней мере, показалось Фостию. Макуранец вновь не стал оглядываться и обращать внимание на такие мелочи, как Фостий.

Юноша убедился, что Артапан ушел, и лишь потом осторожно вышел из переулка.

— И что мне теперь делать? — сказал он вслух. Первой его мыслью было во весь дух бежать к Ливанию и все рассказать.

Рассказ получится примерно такой: «Сперва я поимел твою дочь, а потом узнал, что твой любимый колдун ходит по городу и убивает убежденных фанасиотов раньше, чем к ним придет естественная смерть». Он покачал головой. Первая мысль, как и первый блин, вечно получалась комом.

Хорошо, допустим, он ухитрится не упомянуть Оливрию и убедить Ливания в том, что про Артапана он говорит правду. И что потом?

Какую пользу это ему принесет? Возможно, большую — если Ливаний не знал, чем занимается его маг. А если знал?

В этом случае Фостий видел только один вариант своего будущего — еще больше неприятностей. С того самого дня, когда он очнулся после похищения, он и не представлял, что такое возможно. А знает Ливаний про Артапана или нет, угадать невозможно.

Все вновь свелось к вопросу, который Фостий задавал себе с момента, когда узнал имя Артапана: макуранец ли марионетка Ливания, или наоборот? Ответа на этот вопрос он тоже не знал, равно как и способа его отыскать.

Быть может, через Оливрию? Но даже она способна ошибиться. Она знает, о чем думает отец, но ведь и Ливаний не всемогущ.

История Видесса изобилует примерами людей, полагавших, что бразды правления находятся у них в руках, — пока мир вокруг них не начинал рушиться.

Анфим тоже полагал, что крепко держит империю в кулаке, пока Крисп ее не отобрал.

Поэтому Фостий, вернувшись в крепость, не стал разыскивать Ливания, а вместо этого отправился в закуток, где, как обычно, несколько человек стояли возле двух игроков, присевших на корточки перед доской с фигурами.

Солдаты принюхались, поморщились и отошли от Фостия.

— Может, ты и родился во дворце, друг, — сказал один из них, — но воняет от тебя так, словно ты в дерьме искупался.

Фостий вспомнил загаженный переулок. Надо было тщательнее почистить башмаки. Но потом он вспомнил, чем занимался Артапан в домике, выходящем в этот переулок. Ну как можно вычистить такое из памяти?

Фостий взглянул на солдата.

— Может, и искупался, — ответил он.

Глава 9

Мокрые стены, крыши, улицы, молодая листва — все блестело в лучах яркого солнца и от этого казалось Криспу ярче и четче, чем на самом деле, словно весенний ливень умыл весь мир.

Тучи, пролившиеся над столицей дождем, теперь серыми пухлыми комочками уходили за горизонт на востоке. Остальное небо блистало той сияющей голубизной, которую мастера по эмали давно и тщетно пытаются воспроизвести.

С настороженностью человека, привыкшего связывать с прогнозом погоды виды на урожай, Крисп смотрел не на восток, куда уплывали дождевые тучи, а на запад, откуда приходит погода. Втянув ртом воздух, он попробовал его на вкус. Ветер был солоноватым, потому что прилетел с моря. В крестьянской молодости он не знал этого привкуса, потому что жил от моря вдали, но это было давно. Вдохнув еще раз через рот, он принял решение.

— Весна пришла окончательно, — объявил он.

— В прошлом ваше величество делали подобные предсказания с замечательной точностью, — отозвался Барсим, позволив себе тончайшее признание неимператорского происхождения Криспа.

— В этом году для меня это важнее, чем прежде, потому что, как только я буду уверен, что дороги останутся сухими, я двину армию против фанасиотов. Чем меньше у них окажется времени и возможностей грабить и убивать, тем лучше будет для западных провинций и всей империи.

— Хвала Фосу, после дня солнцестояния в городе все было спокойно.

— Да. — Всякий раз, вознося молитвы, Крисп не забывал поблагодарить за это благого бога. Все же он не до конца верил в спокойствие, продержавшееся в городе всю зиму до самой весны, и все время спрашивал себя, не идет ли он по тонкому льду — образ ада Скотоса казался здесь особенно подходящим. Если ледок треснет, его может утянуть в бездну. Но пока что он держался.

— Я считаю, что ваше величество справились с делом священника Дигена со всем возможным благоразумием, — сказал вестиарий.

— Вы имеете в виду то, что я позволил ему догореть, как коптящему огарку. Диген хотел только одного — поднять бунт. И я не мог отомстить ему лучшим способом, чем дать ему тихо подохнуть. Если Фос проявит благосклонность, хроникеры забудут его имя, как люди — пока что — забыли, что выходили на улицы после его проповедей.

Барсим взглянул на Криспа, и это был взгляд много повидавшего человека.

— А когда вы отправитесь воевать, ваше величество, то оставите столицу без гарнизона?

— О, конечно, — ответил Крисп и расхохотался, давая понять вестиарию, что шутит. — Вот стало бы здорово, если бы я одолел фанасиотов на поле боя, а вернувшись в столицу, натолкнулся бы на запертые ворота! Нет, такому не бывать!

— Кого вы назначите командующим столичным гарнизоном? — спросил Барсим.

— Знаете, почитаемый господин, я подумываю поручить эту работу Эврипу, — произнес Крисп намеренно равнодушно. Если Барсим захочет привести доводы против кандидатуры Эврипа, то Крисп не хотел невольно затыкать евнуху рот.

Барсим задумался над словами Криспа с той же основательностью, с какой император оценивал погоду. После долгой паузы, потраченной на размышления, вестиарий ответил:

— Может получиться весьма неплохо, ваше величество. Его младшее величество во всех отношениях хорошо проявил себя в западных провинциях.

— Проявил, — согласился Крисп. — Кроме того, за ним шли солдаты, а это магия, которой научить невозможно. Я оставлю с ним и какого-нибудь хладнокровного офицера, который, возможно, удержит Эврипа и не даст ему броситься куда-нибудь сломя голову.

— Разумно, — ответил Барсим, подразумевая, что счел бы Криспа тупицей, поступи он иначе. — Это станет ценным опытом для младшего величества, особенно если… если другие дела завершатся не так, как нам хотелось бы.

— Фостий еще жив, — внезапно сказал Крисп. — Магия Заида продолжает это подтверждать, и он совершенно уверен, что Фостий сейчас в Эчмиадзине, где у мятежников, кажется, находится штаб. С тех пор как мы поняли, что маскировочная магия имеет макуранские корни, Заиду удалось продвинуться далеко вперед. — Недолгий энтузиазм Криспа угас. — Но он, разумеется, не может мне сказать, во что ныне верит Фостий.

Крисп, что было для него характерно, изложил суть проблемы одной фразой.

Автократор покачал головой. Фостий еще так молод; кто может предсказать, какие еще идеи он способен с восторгом подхватить? Крисп в его возрасте имел гораздо больший запас здравого смысла. Правда, он оставался крестьянином и тогда, когда ему перевалило за двадцать, а где еще человек может получить более крепкую порцию жизни, как не на земле? Фостий же вырос во дворцах, где любые прихоти легко удовлетворяются. К тому же он всегда находил удовольствие в том, чтобы следовать советам Криспа с точностью до наоборот.

— А Катаколон? — спросил Барсим.

— Его я возьму с собой… один спафарий мне в любом случае нужен. Он неплохо проявил себя в западных провинциях и гораздо лучше во время бунта в день солнцестояния. За последние несколько месяцев я понял, что мои сыновья должны как можно больше учиться командовать. А уповать на милость Фоса, вместо того чтобы самому заботиться о будущем, глупо и расточительно.

— Лишь немногие могут обвинить ваше величество в непредусмотрительности по сути, никто.

— А за это, уж поверьте, я должен поблагодарить вас, — сказал Крисп. — Отыщите, пожалуйста, Эврипа и пришлите его ко мне. Я еще не успел сообщить ему о своем решении.

— Разумеется, ваше величество.

Барсим вошел в императорскую резиденцию, а Крисп остался на улице, наслаждаясь солнышком. Вишневый сад вокруг уже покрывался листвой; вскоре, на две-три впечатляющие недели, здесь наступит буйство сладко пахнущих бело-розовых цветов. Мысли Криспа как-то незаметно переключились на вопросы сбора войск, перемещения войск, снабжения войск…

Он вздохнул. Быть Автократором означало ломать голову над проблемами, на которые гораздо приятнее плюнуть и пустить на самотек. Интересно, а бунтовщики, против которых он выступает в поход, вообще представляют, насколько в действительности тяжело управлять империей? Уж он точно этого не представлял, когда вырвал ее из рук Анфима.

«Если бы я был уверен в том, что Ливаний не наломает дров, то мне следовало бы нахлобучить ему корону и посмотреть, как она ему понравится», сердито подумал он. Крисп знал, что такого никогда не будет: Ливаний мог завладеть короной, лишь вырвав ее из пальцев мертвого императора.

— Что случилось, отец? — спросил Эврип, подходя к нему. В его голосе ощущалась настороженность, но не такая, какую Крисп привык слышать от Фостия.

Они с Фостием просто-напросто не соглашались друг с другом при первой же подвернувшейся возможности. Эврипа возмущало то, что он родился вторым; это сразу делало его мнение не стоящим серьезных возражений.

Но так было прежде. Крисп объяснил сыну, что намерен ему поручить.

— Дело очень серьезное, — подчеркнул он. — И если начнутся реальные проблемы, я не хочу, чтобы ты швырялся приказами направо и налево. Вот почему я оставляю с тобой опытного капитана и ожидаю, что ты прислушаешься к его советам в военных вопросах.

Услышав, какое доверие оказал ему Крисп, Эврип гордо выпятил грудь, но после этих слов спросил:

— А если мне покажется, что он ошибается, отец? «Подчинись ему в любом случае», — едва не произнес Крисп, но удержал слова при себе. Он вспомнил, как Петроний интригами добился для него должности вестиария Анфима. Дядя тогдашнего Автократора весьма ясно дал ему понять, что ждет от Криспа безоговорочного послушания. И тогда Крисп задал Петронию вопрос, очень похожий на только что прозвучавший вопрос Эврипа.