Ринсвинд, Коэн и волшебники - Незримые Академики

Думминг не спорил, поскольку считал своей священной миссией поддерживать огонь, на котором, образно выражаясь, кипел котелок Наверна Чудакулли, тем самым обеспечивая университету безбедное существование. Как собака улавливает настроение хозяина, так и Незримый Университет улавливал настроение аркканцлера. Все, что мог сейчас сделать Думминг в качестве единственного стопроцентно (по собственному признанию) благоразумного существа в университете, – так это по мере сил направлять корабль по течению, не ввязываться в ссоры с упоминанием человека, прежде известного как декан, и подыскивать аркканцлеру занятия, чтобы тот не путался под ногами.

Он уже собирался отложить Книгу традиций, когда плотные страницы вдруг распахнулись сами собой.

– Как странно!

– Старые переплеты становятся такими упрямыми, – заметил Чудакулли. – А иногда начинают жить собственной жизнью.

– Кто-нибудь слышал о профессоре Г. Ф. Полундере, он же доктор Эрратамус?

Волшебники перестали смотреть в сторону двери и переглянулись.

– Ну? Кто-нибудь его помнит? – настаивал Чудакулли.

– Нет, – энергично отозвался профессор самых современных рун.

Аркканцлер повернулся налево:

– А ты, декан? Ты же знаешь всех старых…

Думминг застонал. Остальные закрыли глаза и укрепились духом. Предстояла буря.

Чудакулли уставился на два пустых кресла, каждое из которых сохранило отпечаток ягодицы. Кое-кто из волшебников надвинул шляпу поглубже на лоб. За две истекшие недели Чудакулли отнюдь не перестал кипеть.

Он сделал глубокий вздох и взревел:

– Предатель! – хоть и странно было обращаться подобным образом к двум вмятинам.

Заведующий кафедрой бесконечных штудий подтолкнул Думминга Тупса локтем, намекая, что сегодня он избран жертвой.

Опять.

– Он предал нас за тридцать сребреников! – возопил Чудакулли, обращаясь к мирозданию.

Думминг откашлялся. Он всерьез надеялся, что охота на Большенога отвлечет аркканцлера от неприятных мыслей, но Чудакулли неизменно возвращался к теме отсутствующего декана, точь-в-точь как язык то и дело попадает в щербину на месте выпавшего зуба.

– Э… точнее говоря… насколько мне известно, его нынешнее жалованье как минимум… – начал он, но при нынешнем умонастроении Чудакулли самым лучшим ответом было отсутствие такового.

– Жалованье? С каких это пор волшебники работают за плату? Мы занимаемся чистой наукой, мистер Тупс! Нас не интересуют деньги!

К сожалению, Думминг был истинным логиком, который временами, словно в помрачении ума, искал прибежища в благоразумии и честности. Но когда приходилось иметь дело с разгневанным аркканцлером, то и другое, выражаясь по-научному, было абсурдно. Вдобавок Думминг не умел мыслить стратегически – в кругу волшебников это большой недостаток – и в результате делал одну и ту же ошибку, призывая на помощь, как в данном случае, здравый смысл.

– Это потому, что мы никогда и ни за что не платим, – ответил он, – а если кому-нибудь нужна мелочь, всегда можно взять вон из той банки…

– Мы – одно целое с университетом, мистер Тупс! Мы берем лишь то, что нам нужно! Волшебники не взыскуют богатства! И, разумеется, не занимают «крайне ответственных должностей, предполагающих солидный социальный пакет», что бы, черт побери, это ни значило, а также «прочие льготы, в том числе щедрые пенсионные выплаты». Пенсия, боги мои!.. Когда это волшебники уходили на пенсию?!

– Ну, доктор Парик… – начал Думминг, уже не в силах остановиться.

– Он оставил университет, чтобы жениться! – оборвал Чудакулли. – Это не то же самое, что выйти на пенсию. Это скорее то же самое, что умереть!

– А как же доктор Хаузмартин? – продолжал Думминг.

Профессор самых современных рун пнул его в лодыжку, но Думминг только охнул и договорил:

– Он уволился, потому что у него случился тяжелый случай профдеформации, а именно, он превратился в лягушку, сэр!

– Не можешь – не берись… – пробормотал Чудакулли. Напряжение слегка спало, и остроконечные шляпы осторожно приподнялись с глаз. Аркканцлеровы вспышки продолжались недолго, и это было бы приятно, если бы не тот факт, что примерно через каждые пять минут что-либо напоминало Чудакулли об изменнической, как он выражался, деятельности декана, которому взбрело в голову при помощи обыкновенного газетного объявления найти себе работу в другом университете. Не так подобает вести себя королям магии. Волшебнику не пристало сидеть перед какими-то драпировщиками, зеленщиками и сапожниками (конечно, они чудесные люди, соль земли и все такое, но тем не менее), которые судят и оценивают его, как терьера на выставке, в том числе пересчитывают зубы. Декан предал все братство волшебников, вот что он сделал…

В коридоре послышалось поскрипывание колес, и волшебники замерли в предвкушении. Дверь распахнулась, и в комнату въехала первая, доверху нагруженная тележка.

Все взгляды сошлись на служанке, которая ее толкала, и послышались вздохи. В них звучало разочарование: волшебники убедились, что перед ними не та, кого ждали.

Она не была безобразна. Допустим, непритязательна – но точно так же непритязателен какой-нибудь милый деревенский домик, чистый, приличный, с увитым розами косяком, с вышитым «Добро пожаловать» на коврике, с яблочным пирогом в духовке. Но мысли волшебников, как ни странно, сейчас сосредоточились не на еде, хотя некоторые и недоумевали почему. Более того, служанка была даже хорошенькая, хотя грудь явно предназначалась для девушки повыше на полметра…

…но это была не Джульетта.

Волшебники пали духом, но тут же ободрились, когда в комнату въехал, извиваясь, целый караван тележек. Для подъема настроения нет ничего лучше перекуса в три часа ночи. Это всем известно.

«Что ж, – подумал Думминг, – по крайней мере, сегодня аркканцлер ничего не разбил. Не то что во вторник».

Хорошо известный в любом учреждении закон гласит: если хочешь, чтобы работа была выполнена, поручи ее тому, кто и так уже занят по уши. Эта метода стала причиной немалого количества убийств, а в одном случае повлекла за собой смерть старшего директора, чью голову неоднократно зажимали в маленьком ящике стола.

В Незримом Университете таким вечно занятым человеком был Думминг Тупс. Он даже научился извлекать из этого удовольствие. Во-первых, большинство поручений, которые ему давали, вовсе не требовалось выполнять, и большинство профессоров не возражали, если эти поручения так и оставались невыполненными (раз уж они не могли исполниться сами собой). Во-вторых, Думминг ловко придумывал эффективные способы экономить время – в частности, он очень гордился хронометрической системой, которую изобрел с помощью Гекса, университетской мыслительной машины, становившейся с каждым днем все полезнее. Подробный анализ истекшего времени вкупе с огромными предсказательными способностями Гекса означал, что, располагая несложным набором легкодоступных данных (повестка дня, которую в любом случае составлял Думминг, состав комиссии, время, истекшее после завтрака и оставшееся до обеда), план любого совещания, как правило, можно было расписать заранее.

В общем и целом, Думминг полагал, что по мере сил вносит свою лепту в поддержание Незримого Университета в традиционном состоянии приятной динамической стагнации. Учитывая альтернативу, нарушать эту традицию не стоило.

Но страница, которая перевернулась сама собой, с точки зрения Думминга, представляла собой аномалию. Когда в Необщей комнате начался ужин, плавно переходящий в завтрак, он распрямил страницу и принялся внимательно читать.

Гленда охотно разбила бы тарелку о хорошенькую пустую головку Джульетты, когда та наконец вернулась в Ночную Кухню. По крайней мере, Гленда охотно об этом подумала, притом в подробностях, но злиться смысла не было, поскольку объект гнева отнюдь не отличался наблюдательностью в том, что касалось мыслей и чувств окружающих. Джульетта отнюдь не была зловредной, просто до нее всегда с большим трудом доходило, что кто-то пытается ей нахамить.

Поэтому Гленда обошлась следующими словами:

– Ну и где ты была? Я сказала миссис Уитлоу, что ты заболела и ушла домой. Твой отец перепугается до полусмерти! И ты подаешь дурной пример другим девочкам.

Джульетта опустилась на стул таким изящным движением, что он буквально запел от радости.

– Я ходила на футбол. Мы, это, играли с теми уродами, с «Колиглазами».

– До трех часов ночи?

– Такие, типа, правила, да? Играют до утра, до первого трупа или первого гола.

– Ну и кто выиграл?

– А не знаю.

– Не знаешь?

– Ну, это, когда мы ушли, судьи считали, у какой команды больше разбитых лбов. Ну и я, короче, отчалила с Гнилым Джимми.

– А я думала, ты с ним порвала.

– Он меня, это, пригласил на ужин.

– Не надо было соглашаться. Ты нехорошо поступила.

– Почему?

Джульетта иногда полагала, что ответить можно вопросом.

– Ладно, иди мыть посуду, – сказала Гленда. «А мне придется перемывать за тобой», – подумала она, когда ее лучшая подруга неспешно подошла к одной из больших каменных раковин. Джульетта не столько мыла тарелки, сколько проводила облегченный обряд крещения. Пускай волшебники обычно не замечали на тарелке остатки вчерашней присохшей яичницы, зато миссис Уитлоу могла их заметить через стену.

Гленде нравилась Джульетта, честное слово, хотя иногда она и гадала почему. Разумеется, они выросли вместе, но она неизменно удивлялась, что Джульетта, такая красивая, что парни при ее приближении заметно нервничали, а иногда падали в обморок, была настолько, э… тупой в отношении всего остального. Точнее сказать, выросла Гленда. Насчет Джульетты она сомневалась. Иногда Гленде казалось, что она выросла за них обеих.

– Послушай, надо немного нажимать. Это совсем несложно, – вмешалась она, несколько секунд понаблюдав за тем, как Джульетта беспечно окунает тарелки в воду, после чего отобрала у подруги щетку. Смывая жир в раковину, Гленда подумала: «Вот, я опять это сделала. Опять и опять. Сколько можно? В детстве я даже играла за нее в куклы!»

Тарелка за тарелкой обретали в руках Гленды первозданный блеск. Ничто не способно справиться с упрямыми пятнами лучше подавляемого гнева.

«Гнилой Джимми, боги мои. Да от него же воняет кошачьей мочой. Он – единственный, кому по глупости взбредет в голову, что у него есть хотя бы шанс. Господи, у девочки такая фигура, а встречается она исключительно с полными придурками! Что бы она делала без меня?»

После этого короткого развлечения жизнь на Ночной Кухне вошла в обычную колею, и те, кого называли «другими девочками», вернулись к привычной работе. Надлежит заметить, что девочками большинство из них перестали быть уже много лет назад, но работали они хорошо, и Гленда ими гордилась. Миссис Садик божественно резала сыр. Милдред и Рейчел, которые в платежной ведомости официально значились как «овощи», были трудолюбивы и достойны доверия, а Милдред вдобавок изобрела знаменитый рецепт сандвичей со свеклой и сливочным сыром.

Все знали, что им делать. Все трудились не покладая рук. Ночная Кухня работала как часы. А Гленда любила то, что работало надежно.

У нее был дом, куда она могла вернуться, и Гленда старалась заглядывать туда не реже раза в день, но на Ночной Кухне протекала ее жизнь.

«Моя кухня – моя крепость».

Думминг Тупс уставился на страницу. В голове кишели неприятные вопросы, самым главным и самым неприятным из которых был следующий: сумеют ли каким-нибудь образом дознаться, что это его вина?

Нет.

Прекрасно!

– Э… есть одна традиция, которую, к сожалению, мы не соблюдаем уже довольно долгое время, аркканцлер, – сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Ну и что? – потягиваясь, спросил Чудакулли.

– Это же традиция, аркканцлер, – с упреком заметил Думминг. – Хотя, с позволения сказать, теперь традицией, увы, сделалось ее несоблюдение.

– И прекрасно, – сказал Чудакулли. – Если какая-нибудь традиция по традиции не соблюдается, значит, это – традиция вдвойне, не так ли? В чем проблема?

– В завещании аркканцлера Сохрана Многга, – ответил магистр традиций. – Университет получает изрядный доход с его имущества. Многги были очень богатой семьей.

– Хм… да. Что-то такое припоминаю. Очень любезно с его стороны. И что?

– Э… я был бы просто счастлив, если бы мой предшественник обращал чуть больше внимания на некоторые университетские обычаи, – продолжал Думминг, который полагал, что скверные новости нужно сообщать постепенно.

– Он умер.

– Да, разумеется, поэтому, может быть, сэр, нам следует… э… положить начало новой традиции и периодически справляться о здоровье магистра традиций?

– Он превратился в кучку праха, аркканцлер!

– Так ведь не заболел же! – заявил Чудакулли, который свято верил, что сдаваться никогда не надо. – В широком смысле слова, состояние у него весьма стабильное.

Думминг сказал:

– Завещание снабжено некоторым условием. Оно напечатано мелким шрифтом, сэр.

– Никогда не читаю то, что напечатано мелким шрифтом, Тупс.

– Зато я читаю, сэр. Здесь сказано: «…и да пребудет так, покуда Университет, собрав Команду, принимает участие в Игре, Футбол именуемой, тако же Забава Бедняков».

– Я бы сказал, орава дураков, – фыркнул заведующий кафедрой бесконечных штудий.

– Чушь какая! – воскликнул Чудакулли.

– Чушь это или нет, аркканцлер, но таково условие завещания.

– Но волшебники перестали играть в футбол много лет назад, – сказал Чудакулли. – Толпы на улицах, крики, пинки, оплеухи… и это игроки! То есть зрители были ничуть не лучше! Сотни человек в каждой команде! Матч порой продолжался несколько дней! Вот почему эту игру забросили!

– На самом деле не забросили, – сказал Главный философ. – Просто мы перестали в ней участвовать. И члены гильдий тоже. Теперь футбол считается неподходящей забавой для приличных людей.

– И тем не менее, – продолжал магистр традиций, ведя пальцем по странице, – таково условие. И оно не единственное. О боги! О ужас! Быть того не может…

Его губы беззвучно задвигались. Присутствующие дружно вытянули шею.

– Живее! – загремел Чудакулли.

– Нужно кое-что проверить, – объяснил магистр традиций. – Не хотелось бы тревожить вас без всяких оснований… – Он опустил взгляд в книгу. – О, адские врата!

– Да о чем ты?

– Похоже на то, что… Нет, просто нечестно портить вам вечер, аркканцлер, – запротестовал Думминг. – Наверное, я неправильно понял. Не мог же он иметь в виду, что… о всеблагие небеса!

– Короче, пожалуйста, Тупс! – прорычал Чудакулли. – Если не ошибаюсь, я аркканцлер этого университета! По крайней мере, так гласит табличка на двери!

– Конечно, конечно, аркканцлер, но все-таки с моей стороны было бы нехорошо…

– Я очень ценю твое желание не портить мне вечер, – перебил Чудакулли, – зато я без малейших колебаний испорчу тебе весь завтрашний день. Памятуя об этом, отвечай наконец – в чем, черт побери, дело?

– Э… насколько я понимаю… э… помните ли вы, когда мы в последний раз играли в футбол?

– Кто-нибудь помнит? – спросил Чудакулли, обращаясь к комнате в целом. Волшебники шепотом принялись спорить и сообща пришли к выводу, что это было «лет двадцать назад, плюс-минус».

– Сколько именно плюс или минус? – уточнил Думминг, который ненавидел неточность.

– Ну… не знаю. Что-то такое. Приблизительно. Примерно.

– Примерно – сколько? – настаивал Думминг. – Нельзя ли сказать точнее?

– А зачем?

– Если университет не принимал участия в «забаве бедняков» в течение двадцати лет или больше, наследство отходит любому оставшемуся в живых родственнику аркканцлера Сохрана Многга.

– Но футбол запрещен! – повторил аркканцлер.

– Не совсем. Все знают, что футбол не нравится патрицию Витинари, но, насколько я понимаю, Стража склонна смотреть сквозь пальцы, если играют где-нибудь на окраине и не лезут в центр. Поскольку игроки и зрители значительно превосходят числом весь наличный состав Стражи, полагаю, лучше смотреть сквозь пальцы, чем вправлять сломанный нос.

– Неплохо сказано, мистер Тупс, – одобрил Чудакулли. – Вы меня прямо-таки удивляете.

– Спасибо, аркканцлер, – ответил Думминг. На самом деле эту фразу он почерпнул из передовицы в «Таймс». Волшебники недолюбливали газету, поскольку там либо вовсе не печатали то, что они говорили, либо, напротив, печатали с обескураживающей дословностью.

Осмелев, он добавил:

– Впрочем, должен заметить, аркканцлер, что по законам Незримого Университета никакой запрет нам не страшен. Волшебники вправе не обращать на них внимания. Мы не подчиняемся мирскому суду.

– Ты прав. Тем не менее для общего блага следует признавать существование гражданской власти, – отозвался Чудакулли, так осторожно подбирая слова, что возникало ощущение, будто он выносит их на солнышко, чтобы повнимательней рассмотреть со всех сторон.

Волшебники закивали. Аркканцлер подразумевал следующее: «У Витинари, возможно, есть кое-какие недостатки, но это самый вменяемый человек на арк-морпоркском троне за последние несколько веков. Он нас не трогает, а главное, никогда не угадаешь, что он затеял». С этим трудно было спорить.

– Итак, Тупс, что ты предлагаешь? – спросил Чудакулли. – Я знаю, ты сообщаешь о проблеме только в том случае, если уже успел придумать решение. Я уважаю твой подход, хотя, признаться, он меня слегка пугает. Ты ведь придумал, как нам выкрутиться, не так ли?

– Кажется, да, сэр. Я подумал… что мы могли бы… э… собрать команду. Здесь ведь не идет речи о выигрыше. Нам достаточно принять участие, только и всего.

В свечном подвале всегда царило восхитительное тепло. А еще, к сожалению, здесь было очень сыро и шумно, причем шум возникал непредсказуемо и неожиданно, поскольку над головой проходили гигантские трубы университетской системы отопления и водоснабжения. Они свисали с потолка, поддерживаемые металлическими скобами, с большим или меньшим коэффициентом линейного расширения. И с этого проблема только начиналась. Также в подвале тянулись огромные трубы, которые обеспечивали поддержание равномерной консистенции слуда по всему университету, труба для регуляции потока антропных частиц (которая, впрочем, работала плохо), вентиляционные трубы (которые не работали вовсе, потому что заболел осел, крутивший вентилятор), а также очень древние трубы, оставшиеся после злополучной попытки предыдущего аркканцлера создать с помощью дрессированных мартышек общеуниверситетскую систему коммуникации. Время от времени все они принимались играть какую-то потустороннюю симфонию, состоявшую сплошь из урчания, бульканья и неприятных органических звуков, а иногда ни с того ни с сего издавали «брррынь», которое эхом разносилось по подвалам.

Общая непредсказуемость усугублялась еще и тем, что в целях экономии большие железные трубы с горячей водой обвязали всяким старым тряпьем. Поскольку из вещей, принадлежавших волшебникам, полностью удалить магию невозможно – сколько ни стирай, из них время от времени водопадом сыпались разноцветные искры или выпадал мячик для пинг-понга.

И все-таки здесь, среди макальных чанов, Натт чувствовал себя дома. Его это немного беспокоило; раньше, в горах, люди зло смеялись над ним и говорили, что его самого, должно быть, сделали в свечном чане. Хотя брат Овсец и объяснил, что это просто глупо, тихое побулькивание свечного сала ласкало Натту слух. В подвале было мирно и спокойно.

Теперь он был тут главным. Смимз этого не знал, потому что вообще редко удосуживался сюда заглянуть. Знал, конечно, Трев, но совершенно не возражал, поскольку Натт выполнял за него всю работу, а значит, он мог проводить еще больше времени на каком-нибудь пустыре, пиная пустую жестянку. Мнения остальных стекальщиков и макальщиков в расчет не принимались; если ты работаешь у свечного чана, это значит, что на рынке труда котируешься ниже плинтуса и, набирая скорость, продолжаешь ввинчиваться в пол. Это значит, что тебе недостает обаяния, чтобы стать попрошайкой. Это значит, что ты от чего-то или от кого-то скрываешься, может быть, от богов, может быть, от демонов, сидящих в твоей душе. Это значит, что если ты осмелишься поднять глаза, то высоко-высоко над собой увидишь подонков общества. Иными словами, лучше оставаться здесь, в теплом сумраке, где есть еда и нет неприятных встреч. И побоев, мысленно добавил Натт.

Нет, собратья-макальщики не доставляли ему проблем. Он помогал им, когда только мог. Сама жизнь так их потрепала, что у них совершенно не осталось сил трепать кого-либо еще. Ну и хорошо. Когда люди узнают, что ты гоблин, жди неприятностей.

Он помнил, как крестьяне орали на него, когда он был маленьким. И за бранью обычно следовал камень.

Гоблин. Слово, которое влечет за собой целый караван ассоциаций. Неважно, что именно ты сказал или сделал, – все равно этот караван пройдет по тебе и втопчет в пыль. Натт показывал людям вещицы, которые делал, а те разбивали их камнями, орали, как хищные птицы, и выкрикивали разные… слова.

Травля прекратилась в один прекрасный день, когда пастор Овсец неспешно въехал в город, если только кучку хижин по сторонам одной-единственной улицы, состоящей из утоптанной грязи, можно назвать городом. Пастер привез с собой… прощение. Но в тот день никто его не хотел.

В темноте на своем тюфяке захныкал тролль Бетон, который вечно сидел на «сползе», «скребе», «сбросе» и «скрипе». Он занюхивал даже железные опилки, если Натт не успевал его остановить.

Натт зажег новую свечу и достал самодельную стекальную машинку. Она весело зажужжала, и маленькое пламя сделалось горизонтальным. Натт относился к своей работе весьма серьезно. Хороший стекальщик никогда не вертит свечу в процессе; в естественных условиях воск почти наверняка стечет только в одну сторону – противоположную от сквозняка. Неудивительно, что волшебникам нравились свечи, которые оплавлял Натт. Есть нечто обескураживающее в свечке, которая оплыла сразу со всех сторон. Она способна выбить человека из колеи[3].

Натт работал быстро и уже опускал девятнадцатую – как следует оплавленную – свечу в корзинку, когда услышал позвякивание пустой жестянки, которую кто-то гнал пинками по каменному коридору.

– Доброе утро, мистер Трев, – сказал Натт, не поднимая головы. В следующее мгновение жестянка плюхнулась прямо перед ним – бесцеремонно, как вставший на место кусочек головоломки.

– А как ты узнал, что это я, Гобби? – спросил голос за спиной.

– Услышал ваш лейтмотив, мистер Трев. И, пожалуйста, зовите меня Натт.

– Какой-какой мотив?

– Повторяющаяся тема или гармония, которые ассоциируются с конкретным человеком или местом, мистер Трев, – ответил Натт, осторожно кладя две еще теплых свечи в корзинку. – Я имел в виду, что вы любите пинать на ходу жестянку. Кажется, у вас хорошее настроение. Как прошел день?

– Ас-со… че?

– Снизошло ли на «Колиглазов» благословение Фортуны?

– Ты ваще о чем?

Натт сдался. Если ты не вписываешься в окружение, не приносишь пользу и ведешь себя неосторожно, это может быть опасно.

– Вы выиграли, сэр?

– Не-а. Опять всухую. Блин, только время зря потратили. Но, типа, все по-дружески. Никто не умер.

Трев окинул взглядом полные корзинки реалистично оплавленных свечей.

– Ну, блин, ты тут и кучу наворотил, парень, – добродушно сказал он.

Натт опять помедлил, а затем, осторожно подбирая слова, произнес:

– Несмотря на явственные скотологические аллюзии, вы высказали одобрение по поводу неопределенно большого количества свечей, которые я оплавил для вас?

– Блин, да ты о чем, Гобби?

Натт лихорадочно искал приемлемый перевод.

– Я… хорошо поработал? – наконец спросил он.

Трев хлопнул его по спине.

– Да! Клево. Уважуха, парень. Но, типа, научись уже говорить по-человечески, да? Иначе, ну это, и пяти минут не продержишься. Хряснут кирпичом по кумполу, и привет.

– Нельзя сказать, что подобные происшествия не имели место… то есть… типа… ага, бывает, – сосредоточившись, выговорил Натт.

– Никогда не понимал, чего все так пугаются, – великодушно заявил Трев. – Ну, типа, были всякие великие битвы. И че? Это было давно и не здесь, и ваще, тролли и гномы тоже не лучше вас, гоблинов, прально? Ну и че? Говорят, вы, типа, режете людям глотки и воруете по мелочи, да, блин, у нас в цивилизованном городе то же самое.

«Возможно», – подумал Натт. Никому не удалось сохранить нейтралитет, когда Темная война охватила Дальний Убервальд. Не исключено, что там и впрямь таилось подлинное зло, но почему-то, как ни странно, оно всегда оказывалось на другой стороне. Может быть, оно заразно. Отчего-то во всех нелепых историях и песенках гоблинов описывали как злобных и трусливых мелких гаденышей, которые копят собственную ушную серу… и всегда оказываются на другой стороне. К сожалению, когда пришло время записать собственную историю, у гоблинов не нашлось даже карандаша.

Улыбайся людям. Люби их. Помогай. Приноси пользу.

Натту нравился Трев. Вообще у него хорошо получалось любить людей. Если ты любишь людей, в ответ они начинают капельку больше любить тебя. Хотя бы чуть-чуть, и то хорошо.

Трева, впрочем, события давно минувших дней совершенно не волновали, зато он понимал, что существо, которое не только не ест свечное сало, но и выполняет большую часть работы, притом гораздо лучше, чем удосужился бы сделать он сам, – это ценное приобретение, которое стоит защищать. И потом, он по природе был ленив, если только речь не шла о футболе, а травля требовала чересчур больших усилий. Трев вообще не любил тратить силы. Он шел по жизни дорогой, усеянной лепестками примул.

– Вас искал господин Смимз, – сказал Натт. – Но я все уладил.

– А, – отозвался Трев. И все. Никаких вопросов.

Он решительно нравился Натту.

Но Трев все стоял и смотрел, словно пытаясь что-то понять.

– Знаешь что, – наконец произнес он. – Пошли на Ночную Кухню. Промыслим завтрак. Лады?

– Нет-нет, мистер Трев, – сказал Натт, чуть не уронив свечу. – Я не склонен… то есть, типа, я не хочу… мне нельзя.

– Да брось, кто узнает? Там есть одна толстуха, которая клево готовит. Ты такой жрачки отродясь не пробовал.

Натт помедлил. Всегда соглашайся, не спорь, будь услужлив, никого не пугай.

– Я… типа, ладно, – сказал он.

Много сказано о сковородках, которые отдраены так, что можно в них смотреться. Особенно работа спорится, когда лелеешь мысль легонько постучать этой самой сковородкой по чьей-нибудь голове. Гленда отнюдь не горела желанием общаться с Тревором, когда он поднялся по каменным ступенькам, чмокнул ее в затылок и жизнерадостно крикнул:

– Эй, детка, жратва найдется?

– Только не для тебя, Тревор Навроде, – ответила Гленда, отгоняя гостя сковородкой. – И, будь любезен, не распускай руки!

– Че, неужели ни кусочка для милого дружка?

Гленда вздохнула.

– Возьми в духовке жаркое. И не вздумай проболтаться, если тебя застукают, – предупредила она.

– Вот это кормежка для парня, который всю ночь вкалывал, как раб! – объявил Тревор, чересчур фамильярно похлопав ее по спине и направляясь к плите.

– Ты ходил на футбол! – огрызнулась Гленда. – Ты вечно туда таскаешься! Ничего себе вкалывал!

Молодой человек засмеялся, и Гленда взглянула на его спутника, который поспешно попятился под взглядом кухарки, способным насквозь пронизать броню.

– И вообще, парни, мойте руки, прежде чем идти на кухню, – продолжала она, радуясь, что жертва не ухмыляется и не лезет с поцелуями. – Здесь, в конце концов, готовят еду!

Натт сглотнул. Это был самый долгий в его жизни разговор с особой женского пола, не считая ее светлость и мисс Здравинг, и притом он еще не сказал ни слова.

– Заверяю вас, я регулярно моюсь, – возразил он.

– Но ты весь серый!

– У одних от природы кожа черная, а у других белая, – ответил Натт, на грани слез. Зачем, ну зачем он ушел из подвала? Там было так хорошо, понятно и тихо (если Бетон не принимал дозу оксида железа).

– Нет-нет, так не пойдет. Надеюсь, ты не зомби? Они, конечно, стараются как могут, и никто не виноват в том, что умер, но мне неприятности не нужны. Всякий лезет пальцем в суп, а потом в кастрюле черт знает что плавает. Так нельзя.

– Я – живое существо, мисс, – беспомощно сказал Натт.

– Да, но хотела бы я знать, какое именно.

– Я гоблин, мисс…

Он поколебался, прежде чем это сказать. Ему показалось, что он лжет.

– А я думала, у гоблинов рога.

– Только у взрослых особей, мисс.

Что ж, у некоторых они действительно были.

– Вы ведь не творите никаких пакостей? – уточнила Гленда, гневно глядя на Натта.

Но гнев был, можно сказать, остаточным. Гленда сказала то, что требовалось в ее положении, и теперь доигрывала роль, просто чтобы показать, кто тут главный. Хозяева порой позволяют себе быть великодушными, особенно если ты кажешься испуганным и потрясенным. Этот способ всегда срабатывал.

Гленда сказала:

– Трев, принеси-ка мистеру… э…

– Натту.

– Принеси мистеру Натту жаркого, слышишь? Его как будто морили голодом.

– У меня быстрый метаболизм, – объяснил Натт.

– Дело твое, только людям не показывай. Хватит с меня…

У нее за спиной раздался треск.

Трев уронил поднос с едой. Он стоял как вкопанный, глядя на Джульетту, которая, в свою очередь, смотрела на него с величайшим отвращением. Наконец она произнесла голосом, который ассоциируется обычно с жемчугами, сыплющимися изо рта:

– Че, типа, насмотрелся? Ну, блин, ты и нахал, ходить тут с этой тряпкой на шее! Все знают, что «Колиглазы» тюфяки! Ваш Бизли, типа, даже в стенку сарая мячом не попадет!

– Да? А я слышал, на той неделе вас поимели «Бегунки»! «Бегунки» с Беговой улицы! Все знают, что они просто хлюпики!

– Да? Немного же ты, блин, знаешь! Прямого Стэпли позавчера выпустили из Танти! Посмотрим, как вам понравится, когда он, типа, об вас ноги вытрет!