Трианская долина

Но как бы ни старался молодой человек держаться в границах почтительной учтивости, неожиданное появление его в пещере неизбежно вызовет у укрывшейся там девушки целомудренное смущение и тревогу, которую она уже ощущает от сознания своего одиночества. При виде меня Эмилия залилась румянцем и, поспешно покинув укромный уголок, где она сидела, подбежала к выходу, как бы ища защиты у неба и дневного света. Это движение, хоть и вполне естественное, не могло быть мне приятно; ибо даже мимолетное опасение оскорбляет нежное и чистое чувство. Зато мое неудовольствие помогло мне придать моему приходу тот прозаический смысл, какого требовали приличия. Я сообщил Эмилии, каким обстоятельствам обязан счастьем придти к ней на помощь. Я рассказал ей, что именно предпринято, чтобы поскорее вернуть ее родителям, которых мой друг наверняка уже успокоил на ее счет; затем, ободренный радостью, какую вызвали у нее эти добрые вести, я постарался, чтобы краткие мгновения наедине с нею, на которые я не смел надеяться, не были отравлены для нее смущением и страхом. Эмилия улыбнулась, на глазах ее выступили слезы умиления, и если она не вполне еще оправилась от смущения, то теперь причиной его была только сдержанность, запрещавшая ей слишком пылко выразить мне свою признательность.

Снег к этому времени прекратился; ветер, этот полновластный хозяин перевалов и вершин, поднял ввысь нависавшие над нами тучи. Поверхность плато озарялась тусклым белесым светом; из глубины ущелий, где царил сырой полумрак, подымались седые клочья тумана. Мы сели рядом у выхода из пещеры и, созерцая это зрелище, беседовали о событиях дня, о ярости грозы, о великолепных контрастах, представших нашим взорам за последние несколько часов. Когда оказалось, что множество впечатлений было воспринято нами одинаково, хоть мы и не были вместе, разговор наш принял более свободный и интимный характер. Эмилия призналась, что когда вновь свидится с родителями, этот день, в который она испытала столько волнений, столько страхов и радостей, останется для нее одним из самых прекрасных в жизни… Тут я осмелился сказать ей, что минуты, которые я имею счастье провести с нею наедине, чтобы открыть ей чувства, переполняющие мое сердце, несравненны для меня ни с чем в моей прошлой жизни и никогда не повторятся вдали от нее. Эти слова повергли ее в крайнее смущение. Чтобы дать ей оправиться и видя, что она зябнет от холодного горного воздуха, я стал просить ее надеть баранью шкуру, захваченную мною из Триана. Это был род грубой верхней одежды, какую носят местные пастухи. Она согласилась, улыбаясь. Пока я одной рукою держал над ней пастушью одежду, другая моя рука, помогая девушке надеть ее в рукава, пожимала ее ручку. В грубой одежде ее нежные черты неожиданно засияли такой красотой, что я в восторге прижался губами к этой ручке, которую все еще держал, и запечатлел на ней поцелуй. Эмилия, затрепетав, отняла руку, и тут послышались голоса. Мы вскочили с места. То был проводник…, а за ним отец.

Никогда еще я не видел, чтобы отец был так доволен, что нашел свою дочь, и одновременно так недоволен, что застал ее не одну. Эмилия, чтобы скрыть румянец смущения, кинулась к нему в объятия; я, со своей стороны, поспешил выразить удовольствие по поводу столь счастливой встречи. Однако ни слова его, ни чувства не могли попасть в тон нашим, хотя обстоятельства обязывали его выказать нежность к дочери и прежде всего – признательность мне. Его слишком заметное замешательство передалось было и нам, но тут он вышел из положения – стал смеяться над пастушьим нарядом Эмилии. Это было отличным выходом из затруднения для всех нас, и мы долго смеялись, не имея на то ни малейшей охоты. Затем начались с обеих сторон рассказы о событиях дня. Мой приятель француз совершил чудеса. Он встретил проводника, разыскал отца, разыскал мать и успокоил обоих, сообщив им, что их дочь уже около часу находится в пещере под моим покровительством. Именно тогда г-н Десаль (отец Эмилии) вместо того, чтобы выразить радость, сорвался с места и поспешил к нам.

Я забыл сообщить тебе, читатель, что на эту молодую особу я обратил внимание еще зимою, в Женеве, когда она появилась в свете; любовался я ею и весной, в первые теплые дни, когда молодые девушки, сменив зимние шубки на летние платья и легкие шарфы, кажутся только что распустившимися цветами, сбросившими плотную оболочку, которая скрывала их красоту. Любовался я ею и в августе, когда она отправилась в горы, а я пустился по ее следам. Ты спросишь, был ли я, в свою очередь, замечен ею? Об этом надо спрашивать не меня. Могу лишь утверждать, что ее родители, несомненно, меня заметили. Именно мое ухаживание, нарушившее их покой и их планы, заставило их сняться с места и отправиться любоваться природой, в чем они ничуть не нуждались; как мы видели выше, это же побудило их предпочесть легкой дороге на Тет-Нуар тяжелый переход через Бальмский перевал. Эти краткие сведения объясняют читателю многое; я мог бы дополнить их, забегая в недалекое будущее, если б не боялся повредить моему повествованию, добавив к романтическим приключениям прозаическую, хотя и счастливую развязку, которой они завершились полгода спустя. Итак, продолжаю мой рассказ.

Погода все еще хмурилась, но буря утихла, выпавший снег начал таять, и все сулило нам тихий вечер. Мы покинули пещеру и направились к столбу дыма, подымавшемуся за чащей лиственниц; он отмечал место, где нас ожидали. Француза не было, но для г-жи Десаль устроен был бивуак со всеми возможными удобствами. «Ваш приятель, сударь, очаровательный человек!» – сказала она, едва завидев меня. И действительно, с той галантной готовностью, какую мгновенно вызывают у французов женщины, попавшие в беду, мой спутник за несколько минут соорудил некое подобие ложа из камней, покрытых сухим мхом, а над ложем, для защиты от снега, переплел ветви лиственниц; затем он зажег возле г-жи Десаль небольшой костер, а поодаль сложил другой, из толстых сучьев и расположил вокруг него колья, вырубленные из соседних лиственниц, чтобы можно было просушить на них одежду нашей группы. Такое внимание к даме, отнюдь не молодой, и такая предусмотрительная заботливость о всех вызвали у нас признательность, которая как нельзя лучше превращает наиболее неприятные положения в приятные. Правда, при виде небольшой серебряной посудины, составленной из трех-четырех хитроумно подогнанных частей и наполненной кипящей жидкостью, я не мог удержаться от смеха. Я узнал механический кофейник с несколькими назначениями, который мой спутник демонстрировал нам в Валорсине; здесь, растопив снег, собранный им на Бальмском перевале, он заварил кофейную эссенцию, купленную в Париже.

Тут показался и он сам; он поднимался к нам, ведя за собой корову, которая не оказывала особенного сопротивления… «Браво! – воскликнул он, увидев, что все мы в сборе, – вот и молоко для всех нас, ну а кофе будет только дамам. Мое почтение, мадемуазель! А вас, господа, прошу развесить перед огнем вот эту шаль и плащи. Остальное предоставьте мне».

Открыв и поставив перед дамами маленькую карманную сахарницу, он принялся доить корову в чашки из кокосового ореха, из которых пьют родниковую воду; добавив туда кофе, он подал чашки дамам с такой услужливостью и с таким торжествующим видом, что нельзя было не смеяться. И я снова смеялся, но на этот раз от удовольствия, без малейшего ехидства, как это, вероятно, было в Валорсине. Ибо я лишь теперь понял одну вещь, очень, впрочем, простую: а именно, что в путешествии плох только тот багаж, который служит одному своему владельцу и бесполезен для других.

Испытав тревогу, сердца людей легко раскрываются для снисходительности, для радости, для доброжелательности, изгоняющих из них всякое злопамятство. Г-н и г-жа Десаль, казалось, не помнили уже ни о пещере, ни о других, более давних моих провинностях; а сам я, признательный за их дружеское отношение, старался не огорчать их чрезмерным вниманием к их дочери. Она же, оправившись от смущения, хотя в душе все еще взволнованная, старалась скрыть это под внешней веселостью; а мой новый приятель француз, спрятав в карман свою кухонную утварь, занялся вместе с проводником приготовлениями к спуску.

Когда мы тронулись в путь, солнце выглянуло снова; висевшие над нами серые тучи озарились закатными лучами и превратились в великолепные своды. Затем это сияние постепенно погасло, в небе кое-где зажглись бледные огоньки звезд; ночь настигла нас на половине спуска. Не могло быть речи о том, чтобы добираться до Мартиньи; ночлег в Триане также казался едва ли возможным. Этого не советовали и проводники. «Ночевать там негде, – говорили они, – а из провизии разве только яйца…

– Яйца? – прервал француз – если так, то ужин я беру на себя (он на мгновение задумался)… да и ночлег также. Для наших дам я найду постели. Но для этого мне надо придти туда раньше вас. Итак, до свиданья, доброго пути!»

Мы хотели удержать его и хотя бы поблагодарить, но он уже скрылся из виду. Через полтора часа мы вышли из Магнинского леса. По яркому свету в одном из окошек мы издали завидели хижины Триана и решили, что наш приятель уже взялся за дело. Когда мы подошли ближе, навстречу нам попалось двое путников, которые, к нашему удивлению, направились в этот поздний час по тропе, ведущей на Форкла. То были два наших англичанина. Оказывается француз разбудил их и поспешил обрадовать известием, что, рассчитывая на их галантность, обещал их постели двум дамам, которые не замедлят прибыть. Англичане, явно недовольные, молча поднялись и, сорвав свою досаду на хозяйке, предложившей им ночевать на сеновале, решили отправиться дальше.

Местную таверну я уже описал. Мы пришли туда часов в десять вечера. Проходя мимо дверей кухни, мы заметили там большое оживление; наш француз, озаренный ярким пламенем очага, отдавал распоряжения, не спуская при этом глаз с кастрюли, где что-то кипело и пенилось. «Идите наверх! – крикнул.он нам. – Мне нельзя отойти от моего «самбайона» [16]. Это для меня дело чести, а для вас – десерт». Мы поднялись в верхнее помещение, где трое геологов, также приглашенных на пиршество, добродушно нас приветствовали. Я заметил в комнате большие перемены. Кровати убрать было некуда, но их прилично отгородили. Собрав скатерти со всего дома, француз соорудил оконные занавески, использовав ширину этих белых полотнищ, чтобы расположить их по бокам складками. Уже одно это лишало трактирную залу обычного вида и придавало ей уютность, которая очень понравилась всем, в особенности нашим дамам. Однако наибольшего восхищения заслуживал стол. Шесть свечей, вставленных в горлышки бутылок, освещали скатерть, уставленную деревенскими кушаньями и живописной посудой; посредине дымилась супница и стояло несколько различных омлетов; вокруг симметрично размещались оловянные кружки; в одних был легкий местный мускат, в других – ледниковая вода.

Мы с удовольствием уселись. Радость прибытия, удивление по поводу такой изобретательности, в особенности же – сознание, что все это добыто из-под земли любезным усердием нашего спутника, умножили удовольствие, к которому в эти минуты примешивалось более серьезное чувство признательности.

Вскоре появился и француз. Позади него хозяйка – воплощенное усердие и послушание – несла «самбайон». Мы громко выразили наше восхищение всеми сюрпризами и искусно накрытым столом. «Не правда ли? Вот что значит, – прибавил он, обернувшись к славной женщине, – попасть к добрым людям, готовым открыть свой погреб, отдать все яйца и все скатерти. Ступайте, голубушка! Ваши мужчины могут идти на покой, а вы, как закипит вино, позовите меня. Это у нас будет «негюс» [17]. А теперь – за стол! Сюда мы посадим г-жу Де-саль, сюда – м-ль Эмилию. Г-н Десаль сядет во главе стола, я – на нижнем конце, вы и эти господа – между нами. И да здравствует трианская таверна!»

Мы дружно подхватили, в особенности я. успевший занять место между Эмилией и ее матерью.

Ужин, как вы можете себе представить, удался на славу. Начиная с супа, вкусного, хотя и жидковатого, каждое блюдо встречалось возгласами одобрения: не говоря уже о нашей готовности восхищаться, всякий, кто провел в горах день, полный трудов и лишений, знает цену самой обычной похлебки и находит великолепными простейшие кушанья. Когда настала очередь «самбайона», клики восторга усилились. Француз, радуясь более всех, отвечал нам веселыми остротами, так что шум похвал переходил во взрывы смеха. С появлением «негюса» наступило затишье. Как только его разлили, все, в том числе и француз, пожелали произнести тост; но тут г-н Десаль, по праву старшинства, первый взял слово и сказал: «Предлагаю выпить за здоровье нашего амфитриона [18]! Да простит он мне, что называю его так, пока не узнал имени, которое останется дорогим для всех нас, особенно для моего семейства. Вы, сударь, превратили трудный и тревожный день в день удовольствий и истинного отдохновений. Выражаю вам нашу живую и дружескую признательность».

Мы поднялись с мест, чтобы чокнуться с французом, который тут же ответил: «Скромность не позволяет мне назваться. Но вот моя шляпа, там написана моя фамилия. Разрешите мне, в свою очередь, сказать, что ни одно путешествие не доставило мне столько удовольствия, сколько сегодняшнее, из чего я заключаю, что мне ни разу еще не доводилось находиться в столь приятном обществе. Ваше здоровье, дамы и господа!»

Вскоре затем мы простились с дамами, отправились на свой неприхотливый ночлег и после всех дневных трудов крепко уснули до самого утра.

Примечания

1

Так избавлен я был Аполлоном (лат.). Гораций. Сатиры, I, 9, 78.

2

Жорж де Кювье (1769 – 1832) – французский зоолог и историк естественных наук, один из реформаторов сравнительной анатомии, основоположник современной палеонтологии позвоночных. Описал большое число ископаемых форм и выявил принадлежность многих из них (ихтиозавров, плезиозавров, мегалозавров) к определенным слоям земной коры.

3

В 30-е годы прошлого века благодаря развитию техники литографирования в Европе один за другим по являются иллюстрированные журналы; самым популярным во Франции был «Le Magasin pittoresque» (1833 – 1873), который, очевидно и имеет в виду автор.

4

вулканисты и нептунисты… – так на зывали тогда ученых-геологов, стоявших на разных позициях в вопросе происхождения земли; первые отстаивали гипотезу происхождения земли из огня, вторые из воды.

5

Карлистаминазывали приверженцев французского ко роля Карла X, вынужденного в результате июльской революции 1830 г. отречься от престола и покинуть Францию.

6

В 1830 г. западная часть Франции Вандея, выступила на стороне карлистов и была усмирена.

7

Красиво! (англ.)

8

Так называлась подзорная труба, изобретенная английским оптиком Джоном Доллондом (1706-1761).

9

Т. е. герцогине Беррийской, матери внука и наследника Карла X, получившего от роялистов имя Генриха V и так и не вступившего на престол. После неудавшегося карлистского путча герцогиня Беррийская некоторое время жила в Праге.

10

Доктринеры – политическая группировка эпохи реставрации, включавшая в себя умеренных либералов и половинчатых республиканцев. Идейные вожди – П. П. Руайе-Колар и Ф. Гизо. Доктринеры были сторонниками монархической власти, ограниченной законом. Подвергая критике ультрароялистов, они в то же время главного своего врага видели в народных массах, люто ненавидели «крайности» Великой революции и в любой момент были готовы пойти на сговор с реакционерами против народа. Благодаря усилиям доктринеров во Франции в 1830 г. была провозглашена конституционная монархия во главе с королем Луи-Филиппом Орлеанским. После июльской революции группировка распалась.

11

В этом пассаже звучит пренебрежительно-ироническое отношение Тёпфера к молодому тогда А. Дюма-отцу (1802 – 1870), автору романтических пьес и исторических романов, и французскому историку и археологу Р. Рошетту (1790 – 1854).

12

глупы (англ.).

13

прекрасным и достойным восхищения (англ.)

14

«Боже, храни короля» (англ.).

15

Панург – персонаж романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

16

Самбайон(вернее сабайон) – жидкий крем из яиц, вина и сахара.

17

Негюс– род глинтвейна.

18

Амфитрион – герой одноименной комедии Мольера, напаханной на сюжет античного мифа о царе Тиринфа Амфитрионе, к жене которого явился Зевс (Юпитер) в образе ее супруга. Благодаря трактовке Мольера имя Амфитриона стало нарицательным для обозначения радушного хозяина.