Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания

      Всех латинских слов и некоторых эпитетов, прибавленных к отдельным словам, нет в оригинале; но я смею думать, что без этих прибавок было бы невозможно выразить по-русски основную идею Теккерея. Если мистер Бинни в оригинале не произносит здесь латинских фраз, зато он щеголяет ими в других подобных случаях, а это все равно. И если читатель согласится, что тут выражена идея педантизма, то переводчик вправе надеяться, что цель его достигнута.
      Еще случай. В VI главе третьей части "Базара" идет аукционная распродажа вещей старика Джона Седли. Автор по этому поводу задумывается над непостоянством судьбы, и я заставляю его говорить таким образом:
      Умер милорд Лукулл, и бренные его останки покоятся в могильном склепе: монументальный художник вырезывает на памятнике эпитафию с правдивым исчислением добродетелей покойника и красноречивым изображением скорби в душе наследника, владельца всех его сокровищ. Какой гость за столом Лукулла может теперь без сердечного сокрушения проходить мимо этого знакомого дома?
      "Ярмарка тщеславия" выражает это место в таком тоне:
      Бренные останки милорда Дэйвиса лежат уже в фамильном склепе, и резчик выбивает на камне последние слова надгробной надписи, упоминающей со всею подробностью о его добродетелях и о горести его наследников. Кто из присутствовавших за столом Дэйвиса пройдет мимо его гостеприимного дома без глубокого вздоха?
      Таким образом, в двух переводах одного и того же места встречаются два различных лица: Лукулл и Дэйвис. Которое из них принадлежит Теккерею? Ни то, ни другое. Вместо Дэйвиса и Лукулла в английском тексте стоит латинское слово Dives, богатый, которое или должно перевести по-русски, или, оставляя без перевода, написать и произнести по-латыни. Переводчик "Ярмарки" счел его английским словом и произнес на английский манер - Дэйвис. Но у меня нарицательное Dives превратилось в собственное имя Лукулла, с которым каждый из русских читателей, без сомнения, соединяет идею богача. Смею думать, что тут я ничего не сочинил, а старался только выразить настоящую мысль Теккерея. В этой же главе и по той же причине выступил у меня на сцену Молотков вместо Гаммера {Hammer - молоток (англ.).} "Ярмарки тщеславия".
      Остров Формоза вызван у меня точно такою же необходимостью. В III главе "Vanity Fair" Теккерей счел нужным оправдать перед английскими ригористами появление в своем романе такого лица, как Ребекка Шарп. Автор говорит по этому поводу, что, живя с людьми и вращаясь в их кругу, он обязан изображать их такими, какими они существуют в природе, то есть добрыми и злыми. Иначе, разумеется, и не должно быть. Вот иное дело, если бы он жил на каком-нибудь фантастическом острове, например Формозе, тогда, вероятно, все лица литературных произведений были бы проникнуты чистейшею нравственностью. Ведь еще в старину, за две тысячи с лишком лет, муж ученый и премудрый, некто Диодор Сицилийский, уверял весьма серьезно, что он открыл остров Панхайю, жилище вполне блаженных и вполне добродетельных людей, где нет ни литературных журналов, ни литературной полемики, ни джентльменов, способных терять хладнокровие из-за каких-нибудь тридцати ошибок, находимых в какой-нибудь "Ярмарке тщеславия". Там рецензенты критикуют добросовестно смиренных переводчиков, и если находят в их труде какие-нибудь отступления от оригинала, то спрашивают прежде всего: сообразны ли эти отступления с духом переводимого автора? И если сообразны, то переводчик удостаивается похвалы, а не порицаний. Так поступают на острове Панхайя.
      Впрочем, я имею самые основательные причины думать, что "литературный журнал" находит мои переделки в высшей степени сообразными с духом английских оригиналов, до того сообразными, что даже не отличает их от английского текста. Это требует некоторых объяснений.
      Предлагая мне совет, как должно переводить Теккерея, "Современник" заметил, что бесхитростный Теккерей есть писатель простой до наивности. Вскоре, однако ж - не далее, как через месяц, - он увидел, что это уж чересчур и что никак нельзя предполагать детской наивности в таком сатирическом писателе, как Теккерей. На этом основании "Современник" воскликнул в порыве поэтического воодушевления: "О, Теккерей! Теккерей! наизлобнейшее из всех бесхитростных существ!" И вслед за этим восклицанием "литературный журнал" делает такую выписку:
      Маркиз Осборн написал billet-doux {любовную записку (фр.).} и отправил к леди Амелии своего жоккея.
      Красавица получила душистую записку из рук своей femme de chambre, Mademoiselle Anastasie {горничной, мадемуазель Анастази (фр.).}.
      - Милый маркиз! Как он любезен!
      В записке было приглашение на бал к милорду Бумбумбуму.
      - Кто эта прелестная девушка? - спросил в тот же вечер индийский принц Моггичунгук, прикативший из Пиккадилли на шестерке вороных коней.
      - Имя ее - мисс Седли, Monseigneur! - сказал лорд Джозеф многозначительным тоном.
      - Vous avez alors un bon nom {В таком случае, у вас красивое имя (фр.).}, - отвечал Моггичунгук, отступая назад с озабоченным видом. В эту минуту он наступил на ногу старого джентльмена, который стоял позади и любовался на очаровательные прелести леди Амелии.
      - Trente mille tonnerres! {Черт возьми! (букв.: триста тысяч громов!) (фр.).} - закричал старый джентльмен, скорчившись под влиянием agonie du moment {внезапной боли (фр.).}.
      - Ах, это вы, Monseigneur! Mille pardons! {Ваша светлость! Тысячу извинений! (фр.).}
      - Какими судьбами, mon cher? - вскричал Моггичунгук, увидев своего, банкира. - Пару слов, топ cher {мой дорогой (фр.).}: намерены ли вы теперь расстаться с вашим жемчужным ожерельем?
      - Mille pardons! Я уже продал его за двести пятьдесят тысяч фунтов князю Эстергази.
      - Und das ist nicht teuer! {И это недорого! (нем.).} - воскликнул Моггичунгук, - и проч. и проч. ("Совр.", т. XXI, стр. 193 в "Современных заметках").
      Чтобы понять сущность этой выписки, надобно припомнить, что "литературный журнал" объявил выше за несколько строк, что он читал Теккерея в оригинале; следовательно, думаете вы, он сделал выписку прямо из "Vanity Fair"? Ничуть не бывало. Откуда же? Из "Ярмарки тщеславия", уже переводившейся на листах "литературного журнала"? Опять нет. "Современник" выписал целиком это место из "Базара житейской суеты". Это бы еще ничего; но беда в том, что я сам имел честь сочинить это место. Смею уверить "литературный журнал", что в английском тексте нет ни милорда Бумбумбума, ни индийского принца Моггичунгука. Эти лица, выдуманные мною, суть неотъемлемые произведения моей собственной фантазии, и разноязычный способ их разговора принадлежит не одному Теккерею. Не служит ли это ясным доказательством, что "литературный журнал" ставит мои переделки в уровень с английским текстом? И не ясно ли отсюда, что переделка может иногда быть вполне сообразна с духом оригинала? "Литературный журнал" должен это знать, - он, который так недавно сам читал по-английски "Vanity Fair"!!!..
      "...Чем же объяснить после того негодование "Современника" на простонародье, которое он находит в "Базаре житейской суеты"? Разве "литературный журнал" сравнил эти простонародные фразы с английским оригиналом и разве он нашел, что у Теккерея нет ничего соответствующего этим фразам? Ничуть не бывало. Он просто взял на выдержку несколько отдельных слов, не связав их ни с предшествующим, ни с последующим контекстом. Кого, спрашивается, нельзя обвинить по этой методе? Нет, милостивые государи, если вы хотите обвинять смиренного переводчика "Базара", то я советую вам прежде всего прочесть английский оригинал, потому что - прошу извинить - я никак не думаю, чтобы вы его читали. Если бы вы действительно читали "Vanity Fair" (вы пишете "Wanity", но это, разумеется, опечатка), то:
      1) Вы никак бы не сделали заключения, что Теккерей писатель наивный и бесхитростный.
      2) Вы бы не покорыствовались какими-нибудь Бумбумбумом и Моггичунгуком, которых я выдумал вовсе не для вашего удовольствия.
      3) Вы бы не допустили бесчисленного множества всевозможных ошибок в "Ярмарке тщеславия".
      4) Вы бы непременно увидели и убедились, что простонародный способ выражения большинства действующих лиц в "Базаре" составляет отличительное свойство этого романа. Ведь сам сэр Питт Кроли, баронет и член парламента, выражается на бумаге и в разговоре как простолюдин, делая против языка грубейшие ошибки на каждом слове. Что же сказать о его буфетчике Горроксе? о майорше Одауд? о Родоне Кроли? о лакеях и служанках, которых так много в "Базаре житейской суеты"? Вам не нравится, что Бьют называет у меня своего племянника забулдыгой; да знаете ли вы, что такое английское spoony {дурень (англ.).} и scoundrel? {подлец (англ.).} Есть у Теккерея целая глава, "cynical chapter" {"циничная глава" (англ.).}, которая вся наполнена самыми простонародными выражениями; и если ваши переводчики "Ярмарки", не зная английского простонародья, должны были уничтожить тут, как и в других местах, весь колорит оригинала, то неужели, думаете вы, обязан кто-нибудь подражать им? Нет, тот, кто знаком с Теккереем в оригинале, скорее упрекнет меня в недостатке, чем в избытке простонародья, и этот недостаток я сам вижу гораздо яснее, чем "литературный журнал"..."
      О переводах романа Теккерея "Vanity Fair"
      в "Отечественных записках" и "Ярмарки
      тщеславия" в "Современнике" (1850)
      И.С. ТУРГЕНЕВ (1818-1883)
      "Это хорошая вещь ["Ярмарка тщеславия"], сильная и мудрая, очень остроумная и оригинальная. Но зачем понадобилось автору поминутно возникать между читателями и героями и с каким-то старческим self-complacency пускаться в рассуждения, которые большей частью настолько же бедны и плоски, насколько мастерски обрисованы характеры".
      Из письма Г. Чорли, 1849 г.
      "Ноябрьский Э "Современника" не совсем мне нравится... "Снобсы" очень выхолощены - и притом перевод кишит неверностями".
      Из письма Н. А. Некрасову
      от 16 (28) декабря 1852 г.
      "...сделал множество знакомств (между прочим, я был представлен Теккерею, который мне мало понравился)".
      Из письма Л. Н. Толстому
      от 4 (16) июля 1857 г.
      "...был в Англии - и, благодаря двум-трем удачным рекомендательным письмам, сделал множество приятных знакомств, из которых упомяну только Карлейля, Теккерея, Дизраэли, Маколея..."
      Из письма П. В. Анненкову
      от 27 июня (9 июля) 1857 г.
      "Я прочел небольшую его вещь, написанную в Швейцарии - не понравилась она мне: смешение Руссо, Теккерея и краткого православного катехизиса".
      Из письма В. П. Боткину
      от 23 июля 1857 г.
      по поводу "Люцерна" Л. Н. Толстого
      Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной... В литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность - особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан Теккерей...
      Письма о франко-прусской войне (1870)
      Ф.И. БУСЛАЕВ (1818-1897) {1}
      Иногда он [романист] манит и соблазняет, чтобы испытать твердость нравственных убеждений, учит и исповедует, дает разрешение или налагает эпитимью, как Теккерей, глубокомысленный в своей ясной игривости - часто, оставляя в стороне своих героев - обращается к читателю и ведет с ним самую интимную беседу, будто адвокат с обвиняемым или исповедник с кающимся во грехах, внушая читателю, что на земле нет абсолютного ни зла, ни добра; нет ни демонов, ни ангелов, нет чистых - без малейшего пятна - идеалов: потому что за всяким добрым поступком, за всяким бескорыстием можно подметить практическую пружину эгоизма, или просто слабость воли и равнодушие; потому что в каждом из читателей есть тайные зародыши на поползновение к той же пошлости, лжи и злобе, которые великий романист рисует в своих действующих лицах: и снисходительнее мы становимся к своей грешной братии, к преступникам и ошельмованным, умиляемся чувством евангельского милосердия, и миримся с житейским злом и несовершенствами человеческими.
      О значении современного романа
      и его задачах (1877)
      А. А. ФЕТ (1820-1892)
      "...жена моя, по прочтении последнего письма Вашего, воскликнула: "какая прелесть - письма графини: точно побываешь у них и видишь все собственными глазами!" Вы не поверите, до какой степени я в этом отношении Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на того сумасшедшего английского романиста, у которого выскакивающий внезапно король Эдуард заслоняет самое дело. К счастью, самый род труда моего заставляет меня прибегать к тому же спасительному средству. Перевод оригинального текста идет во всей девственной чистоте, а король Эдуард разгуливает по предисловию и примечаниям. ...Но если бы тяжкая неурядица моих экономических дел могла, хотя бы отдаленно, переходя в порядок, приблизиться к блестящим результатам Вашего неусыпного труда, то гордости моей не было бы и пределов. Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард!"
      Из письма С. А. Толстой
      от 31 марта 1887 г.
      "...вчерашнее любезное письмо Ваше напомнило мне роман, кажется, Теккерея, в котором герой пишет прекрасный роман, но в то же время подвергается значительному неудобству: среди течения рассказа перед ним вдруг появляется король Эдуард и вынуждает автора с ним считаться: видя, что король положительно не дает ему окончить романа, автор прибегает к следующей уловке: он заводит для короля особую тетрадку, и как только он появляется в виде тормоза среди романа, он успокоит его в отдельной тетрадке и снова берется за работу.
      Нельзя ли и нам точно так же поступить с нашим трудом, в возрастании на который мы никогда с Вами не сойдемся".
      Из письма А. В. Олсуфьеву
      от 7 июня 1890 г.
      Сколько раз, уходя поздно вечером из комнаты Введенского, мы с Медюковым изумлялись легкости, с которой он, хохоча и по временам отвечая нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать.
      Ранние годы моей жизни (1893)
      Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ (1821-1881)
      ...Действительно, есть таланты собственно вралей или вранья. Романист Теккерей, рисуя одного такого светского враля и забавника, порядочного, впрочем, общества, и шатавшегося по лордам, рассказывает, что он, уходя откуда-нибудь, любил оставлять после себя взрыв смеха, т. е. приберегал самую лучшую выходку к концу.
      Нечто об адвокатах вообще:
      Дневник писателя (1876)
      Любил из Вал Скотта "Эдинбургскую темницу" и "Роб Роя", из Диккенса "Оливер Твист", "Никльби", "Лавка древностей". Теккерея не любил...
      Из записной книжки А. Г. Достоевской (1880)
      Н.А. НЕКРАСОВ (1821-1877/1878?)
      "Отечественные записки" утверждают, что "Современник" берет с них пример ("Смесь", стр. 289), и слова свои доказывают тем, что мы перевели роман Диккенса ("Домби и сын") и роман Теккерея ("Ярмарка тщеславия"), переведенные также и "Отечественными записками".
      Каждому образованному русскому читателю известно, что романы Диккенса и Теккерея принадлежат к лучшим произведениям не только английской, но и вообще европейской литературы нашего времени, - и вот настоящая причина, почему мы перевели их. Издавая журнал, мы, естественно, имеем в виду тех читателей, которые удостаивают труды наши своим вниманием, - заботимся о том, чтоб ни одно замечательное явление в области литературы не осталось им неизвестным; а до других журналов и до того, что они переводят, нам нет никакого дела. Теперь же скажем, что если следующие произведения Диккенса и Теккерея будут так же хороши, то мы и впредь будем переводить их, не заботясь, переводят ли их "Отечественные записки", или нет.
      От редакции "Современника" (1850)
      [По поводу публикаций "Библиотеки для чтения"] "Впрочем, еще пламеннее желали бы мы ей романов, какие пишет Теккерей - ибо Теккерей, в том отношении, о котором мы сейчас говорили, несравненно глубже Диккенса, несмотря на отсутствие в его романах чувствительности, которой так много у Диккенса".
      Заметки о журналах за июнь-июль 1855 г. (1855)
      Недавно у нас в журналах пошли толки, что английские романы надоели; что переводить все с английского да с английского, все Теккерея и Диккенса наконец, скучно и однообразно... Конечно, относительно "Редклифских наследников", "Окорока ветчины", "Окорока единодушия" У. Энсворта и тому подобных, пожалуй, и так, но что касается Теккерея и Диккенса, то не худо помнить, что это лучшие европейские таланты нашего времени; что однообразие при постоянном печатании их произведений существует только для читателей, не идущих далее оглавления журнальных книжек, и что во всяком случае поправить дело печатанием плохих немецких романов едва ли можно. Очень однообразная вещь печь хлеб все из муки да из муки; он даже не всегда и удается, однако ж никому не приходит в голову начать печь его из песку. Никакая реформа в литературе, даже самая незначительная, не совершается насильственно, по капризу, для разнообразия; все приходит своим чередом, по своим законам, корень которых в действительности; упадок французской литературы и в то же время блестящее развитие английской привели русскую литературу к необходимости знакомить своих читателей с писателями Англии; может быть, очередь дойдет и до Германии...
      Заметки о журналах за октябрь (1855)
      "Нет, и мудрый Теккерей не все еще знает, он не бывал в душе у русского писателя".
      [Укор этот следует за самой восторженной оценкой Теккерея] "Пропорол слишком 1000 страниц "Ньюкомов" Теккерея. После тебя это любимый мой современный писатель", признается Некрасов Тургеневу под свежим впечатлением "Ньюкомов".
      Из письма И. С. Тургеневу
      от 18 декабря 1856 г.
      А.Ф. ПИСЕМСКИЙ (1821-1881)
      Меткость сатиры и поучительная сила очерков Теккерея "Снобсы" дали автору мысль написать настоящую статью. Под общим названием "Наши снобсы" он предполагает привести несколько биографических очерков. Предчувствую обвинения в смелости и сам сознаюсь в своей немощи идти вслед великому юмористу, но все-таки решаюсь.
      Фанфарон: Один из наших снобсов:
      Рассказ исправника (1854)
      А.А. ГРИГОРЬЕВ (1822-1864)
      Если же мы возьмем жизнь, имеющую свои коренные основы, жизнь, не пережившую еще свои идеалы, не истощившую соков, из которых оные произрастают, то здесь и отношение идеала жизни к неправде жизни, в точности соразмерное объему идеала. Предоставляя себе право развить эту мысль... я только намекаю здесь об ней и обращаю ваше внимание на различие идеалов у художников, имеющих прочные идеальные основы, например у Диккенса, Теккерея, Гоголя...
      О правде и искренности в искусстве (1856)
      ...при всех своих увлечениях, при множестве безобразных произведений Занд, как поэт, все-таки один из великих поэтов и один из величайших во всей истории литературы сердцеведов... и не отдадим вам [критикам] поэтому того Занда, с которым мы прожили так много, весьма любя Теккерея и Диккенса и тоже живя с ними, как не отдадим никому и ничему Пушкина, хотя воспитывались потом и под влиянием Гоголя, хоть умели потом оценить и Островского! Всему свое место: не сотвори себе кумира и всякого подобия.
      Критический взгляд на основы, значение
      и приемы современной критики искусства (1858)
      А.В. ДРУЖИНИН (1824-1864)
      "НЬЮКОМЫ", РОМАН В. М. ТЕККЕРЕЯ (1856) {*}
      {* Тексты статей А. В. Дружинина воспроизводятся по изд.: Дружинин А. В. Собр. соч.: В 8 т. Спб., 1865.}
      Лучшие английские романисты нового времени, Теккерей и Диккенс, в последнее время часто стали подвергаться упрекам по поводу весьма заметного изменения в направлении своих произведений. Оба они, действительно, во многом изменили свой взгляд на людей и общество. Начнем с Диккенса: переход от "Никльби" к "Святочным рассказам", от "Оливера Твиста" к "Houshold Words", от капиталиста Домби к приторной Эсфири (в "Холодном Доме"), кажется крутым и почти фальшивым...
      Вилльям Теккерей находится в других обстоятельствах, да сверх того, по личному характеру своему, он сильнее Диккенса. Многотрудна, поучительна, обильна сильной борьбой была молодость поэта "Ньюкомов", да не одна молодость, а с молодостью и зрелый возраст. Недавно еще популярность окружила Теккерея, слава загорелась над его длинною головою еще на вашей памяти, и пришла к ней вместе с седыми волосами. В то время, когда мальчик Диккенс повергал всю Англию в хохот своим Самуилом Пикквиком {Обращаем внимание читателя на разное написание имен, фамилий персонажей Диккенса и Теккерея в статье А. В. Дружинина. Мы не считали уместным унифицировать эти написания, потому что они зримо показывают, как критик искал наиболее адекватное фонетическое выражение для английского произношения по-русски, например, Клеив - Клэйв, Вэррингтон - Уаррингтон - Уэррингтон.}, когда первые скиццы счастливого юноши нарасхват читались во всей Европе, автор "Ярмарки Тщеславия" работал для насущного хлеба, опытом жизни узнавал и хитрую Ребекку, и бесчувственную Беатрису Кастельвуд, и сходился с журналистами, воспетыми в "Пенденнисе", и голодал в Темпль-Лене, и был живописцем в Риме, и обманывался в своем призвании, и отказывался от живописи и писал стишки в сатирическую газету "Пунч", и дробил своих "Снобов", по необходимости, на крошечные статейки, что решительно вредило их успеху. "Гоггартиевский Алмаз" написан в самые тяжкие минуты жизни, говорит нам Теккерей; какие же это были минуты, о том мы можем лишь догадываться. "Алмаз" не имел успеха, об "Алмазе" вспомнили через много лет после его напечатания, за "Алмаз" автору пришлось рублей триста серебром, на наши деньги. Странствуя по Европе, Теккерей как-то зажился в Париже до того, что издержал все свои деньги, износил платье и остался без возможности одеться прилично и уехать на родину. Его выручил француз-портной, имя которого наш романист передал потомству, посвятив честному ремесленнику одну из своих последних повестей, с изложением всего дела в кратком посвящении. Из наших слов можно составить себе приблизительное понятие о том, каковы были лучшие годы Теккерея, его долгие Lerjahre, ученические годы, исполненные труда, страстей, странствований, огорчений и нужды. Под влиянием нешуточного опыта и борьбы, мужественно выдержанной, сформировалась та беспощадная наблюдательность, та юмористическая сила, та беспредельная смелость манеры, по которым, в настоящую эпоху, Теккерей не имеет себе соперников между писателями Европы и Америки.
      Несколько лет тому назад, в одном из наших журналов писателю Теккерею был придан эпитет "бесхитростного": этот эпитет возбудил опровержения и шутки, за свою несправедливость. По нашему теперешнему мнению, слово бесхитростный заслуживало шуток по своей ухищренной тяжеловесности, остатку старых критических приемов, когда слова "чреватый вопросами", "трезвый воззрениями" еще считались отличными словами, - но на справедливость эпитета нападать не следовало. Теккерей - действительно наименее хитрящий из всех романистов, там даже, где он кажется лукавым, - он просто прям и строг; но наши вкусы извратились до того, что по временам прямота нам кажется лукавством. Невзирая на свою громадную наблюдательность, на свои отступления, исполненные горечи и грусти, наш автор во многом напоминает своего пленительного героя, мягкосердечного полковника Томаса Ньюкома. Всякий эффект, всякое ухищрение, всякая речь для красоты слова, противны его природе, по преимуществу честной и непреклонной. Подобно Карлеплю, с которым Теккерей сходствует по манере, наш романист ненавидит формулы, авторитеты, предрассудки, литературные фокусы. У него нет подготовки, нет эффектов самых дозволенных, нет изысканной картинности, нет даже того, что, по понятиям русских ценителей изящного, составляет похвальную художественность в писателе. Оттого Теккерей любезен не всякому читателю, не всякому даже критику. У него солнце не будет никогда садиться для украшения трогательной сцены; луна никак не появится на горизонте во время свидания влюбленных; ручей не станет журчать, когда он нужен для художественной сцены; его герои не станут говорить лирических тирад, так любимых самыми безукоризненными повествователями. Его рассказ идет не картинно, не страстно, не художественно, не глубокомысленно, - но жизненно, со всем разнообразием жизни нашей. Теккерей гибелен многим новым и прекрасным повествователям: после его романа их сочинения всегда имеют вид раскрашенной литографии. Изучать Теккерея - то же, что изучать прямоту и честность в искусстве.
      Обладая такими качествами - как человек и писатель, Теккерей был всегда готов встретить славу со всеми ее хорошими, дурными, возбуждающими и расслабляющими последствиями. Успех "Ярмарки Тщеславия" был его первым, великим успехом; через год после ее появления Европа повторяла имя Вилльяма Теккерея; Коррер-Белль, посвящая ему свою "Шэрли", называл его первым писателем нашего времени. Никто в Англии не протестовал против этого прозвания. Особы, мало знакомые с периодическою литературою, выписывали портрет нового романиста, ожидая увидеть лицо щеголеватого, блистательного, может быть прекрасного собой юноши. Но портрет изображал немолодого, очень немолодого человека, со смелым, широким лицом, носившим на себе следы долгой борьбы житейской. Диккенс, столько лет знаменитый и так давно известный всякому, глядел вдвое моложавее своего страшного соперника. Кому из двух юмористов слава казалась слаще, - кто из двух мог искуснее справиться со своей славою. На чьих творениях могла скорее отразиться сладость успеха, в чей роман могли скорее пробраться розовые лучи и розовые воззрения на человека? Диккенс, невзирая на свою литературную роль, невзирая на свое направление, взятое в общей сложности, всегда имел в своем таланте что-то сладкое, по временам слишком сладкое. Теккерей не имел никакого призвания к розовому цвету - строги и безжалостны были его взгляды на человечество. Судьба не баловала этого последнего писателя, счастливое сочетание успехов в жизни не вело его незаметной тропою к мягкой снисходительности. Он казался даже слишком резким, слишком охлажденным, слишком придирчивым. Разница талантов повела к разности воззрений. Читая записки Эсфири в "Холодном Доме", читатель восклицал: "нет, это уже чересчур сладко"; задумываясь над страницами "Пенденниса", тот же читатель произносил - "нет, это уже слишком безжалостно!"
      Прошло два или три года после "Ярмарки Тщеславия". Звезда Теккерея разгорелась во всем блеске, много второстепенных планет потускнело перед ее блеском. За долгий труд и за долгое терпенье пришли года щедрой отплаты. В Англии успех двух романов вроде "Vanity Fair" и "Pendennis" - есть целое состояние. Кроме денежных выгод, все выгоды общественные выпали на долю Теккерею. Двери первых домов Лондона для него раскрылись настежь; тысячи посетителей теснились на его лекциях по поводу старых юмористов Англии. За популярностью на родине последовала популярность в дальних странах Нового Света. В Америке Теккерея встречали как триумфатора, с постоянным, выдержанным, солидным восторгом. Знаменитая мистрисс Стоу - сочинительница "Хижины дяди Тома", встретила Теккерея в Лондоне, тотчас после его возвращения из Соединенных Штатов. Угрюмый Вэррингтон радостно рассказывал о встречах, ему там сделанных. Америка ему нравилась, о поездке своей он вспоминал с наслаждением. Ледяная броня, заковывавшая это многострадавшее сердце, начинала таять, с каждым днем делаться прозрачнее.
      Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение его таланта во многом изменилось в последние годы; решимся ли мы сетовать за то, что благородная Этель у него сменила Ребекку и благодушный полковник Ньюком стал на место лорда Стейна? Сетования подобного рода были бы неуместны и нелитературны. Во всяком человеке скрыто несколько сил, которые действуют тогда, когда потребность их вызывает, при столкновении с действительностью. При борьбе, при горьких минутах жизни, при труде для насущного хлеба некогда высказаться силам любовно-примирительным, - но отчего же им не пробиться наружу в годы покоя и выстраданного успеха? Разве можно на общую любовь отвечать с тою же строгостью, которая была необходима при общей холодности? Разве честный боец перестает быть честным бойцом, слагая свое оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился? Разве слава дается нам для того, чтобы пренебрегать ею? Разве люди приходят к своему учителю затем, чтобы слышать из уст его одни вечные укоризны?
      Этого еще мало. В юмористике или сатирике бывает противна мягкость сердца, - если она высказывается неестественно и приторно; но кто осмелится указать на одну строку неестественную или приторную во всем собрании сочинений Теккерея? Не слабость и не сладость были результатом Теккереевых успехов, как житейских, так и литературных. Где Диккенс отделался не без проигрыша, Теккерей выиграл и выиграл много. Теплый солнечный луч упал на богатую почву, до тех пор не видавшую этих лучей. Все ее богатство вышло наружу непроницаемой могучей тропической растительностью. Благодатными звуками откликнулось любящее сердце сильного, но любящего человека, откликнулось и подарило нам "Ньюкомов", книгу, до этой поры еще не вполне понятую, не вполне оцененную. До сих пор, Теккерей, автор "Пенденниса" и "Ярмарки", являлся нам в виде неоспоримо-сумрачном, но когда солнце взошло и осветило этот сумрак, картина изменилась во многом. Так, какой-нибудь старый, избитый ядрами замок, кажется нам, в час ночи одной унылой грудой развалин, но с восходом радостной зари очи наши проясняются, мы видим стрельчатые окна и хитрые колоннады, массивные башни и грациозные башенки, неприступный редюит в середи здания, верхи церквей и часовен за его стенами. Все твердо и изящно, все полно жизни и силы, даже по обрушенным частям вала ползут и перемешиваются полевые цветы ярких колеров.
      Есть одна немецкая гравюра, уже много лет покупаемая повсюду в большом изобилии: на ней изображен старый суровый рыцарь в панцыре, у рыцаря на руках маленький ребенок, дергающий грозного воина за его длинный ус. Отец улыбается шалостям малютки, и эта улыбка так трогательна, так прекрасна, так идет его рыцарской перевязи и стальному нагруднику! Успех гравюры весьма понятен - оденьте рыцаря в короткое пальто, навяжите ему на шею узенький черный галстук, - из произведения, полного смысла, выйдет почтенная, но сухая семейная сцена. При чтении "Ньюкомов", и автор, и его главный герой не раз заставляли нас думать о рыцаре с ребенком на руках. И Теккерей, и полковник Ньюком как-то фантастически слились в одно и то же лицо - эти два прямодушных, правдивых неутомимых труженика, строгих по приемам, безгранично любящих по сердцу!