Книга снобов, написанная одним из них

Теккерей Уильям Мейкпис
Книга снобов, написанная одним из них

      Уильям Мейкпис Теккерей
      Книга снобов, написанная одним из них
      Предварительные замечания
      (Необходимость книги о Снобах, явствующая из Истории и обоснованная удачными примерами: автор и есть тот, кому суждено написать данную книгу. Его призвание излагается в самых красноречивых выражениях. Он доказывает, что свет издавна готовился к появлению этой книги и ее Автора. Снобов надлежит изучать так же, как и прочие предметы естественной истории, к тому же они составляют неотъемлемую часть Прекрасного (с прописной буквы). Они встречаются во всех классах общества. Разительный образец снобизма полковник Снобли.)
      Все мы не раз читали утверждение, достоверность коего я позволю себе отрицать в корне, ибо на каких таких расчетах оно основано, хотел бы я знать? - все мы, говорю я, имели честь познакомиться с изречением: когда назревает время ц является потребность в Человеке, то этот Человек всегда находится. Так, в эпоху французской революции (читателю будет приятно, что она упоминается уже на первой странице), когда потребовалось дать народу успокоительное лекарство, то самым гнусным и омерзительным из таких лекарств оказался Робеспьер и был безропотно принят пациентом, к вящей пользе этого последнего; так, когда понадобилось выкинуть Джона Буля из Америки, на сцену выступил мистер Вашингтон и весьма успешно проделал эту работу; так, когда занемог граф Олдборо, явился профессор Голловэй со своими пилюлями и вылечил его милость согласно объявлению; нт. д. и т. д. Можно привести бесчисленное множество примеров в доказательство того, что когда парод терпит бедствие, то помощь ему близка, совершенно так же, как в пантомиме (этом микрокосме), где, как только клоуну что-нибудь понадобится - грелка, ручка от насоса, гусь пли же дамский палантин, - из-за кулис выскакивает актер с тем самым предметом, который требуется клоуну. И тут я не могу не заметить, сколь странно и исключительно, судя по всему, положение нашей горячо любимой Англии и Ирландии! Нетрудно представить себе, что великую нацию возглавляет Моисей, либо освобождает Вашингтон, либо вызволяет из беды Леонид или Альфред Великий; а вот героями, коим суждено в настоящее время спасать нас, оказывается пара известных шарлатанов, в чем со мной, несомненно, согласятся сэр Роберт и мистер О'Коннел. Это я отметил только так, в скобках, теперь же возвращаюсь к прежним своим доводам, которые каждый волен признать правильными или ложными.
      Итак, продолжаю. Когда люди затевают какое-нибудь предприятие, они всегда готовы доказывать, что первейшие потребности человечества требуют его завершений. Скажем, это железная дорога: для начала директоры уверяют, будто "более удобное сообщение между Бетершивй и Дерринен-Бег необходимо для прогресса цивилизации и диктуется единодушными требованиями великого ирландского народа". Или предположим, что это газета: проспект гласит, что "в наше время, когда Церковь находится в опасности и ей угрожает извне дикий фанатизм и еретическое неверие, а изнутри ее подтачивают опасный иезуитизм и убийственная схизма, повсюду чувствуется нужда (страждущий народ уже обращался ко многим за помощью) в защитнике и покровителе Церкви. И потому группа прелатов и дворян выступила с предложением издавать газету "Церковнослужитель", и т. д. и т. д. Но один или два довода здесь неоспоримы: публика нуждается в чем-либо, и потому ей это доставляют, или: публике доставляют что-либо, а значит, она в этом нуждается.
      У меня давно сложилось убеждение, что мне предстоят совершить некий труд - если хотите, Труд с прописной буквы, достигнуть некой цели; броситься в пропасть вместе с конем, подобно Курцию; открыть величайшее общественное зло и уничтожить его. Это убеждение преследовало меня долгие годы. Оно шло за мною по пятам на шумных улицах; сидело рядом со мной в уединении кабинета; толкало меня под локоть, когда я поднимал чашу за пиршественным столом; преследовало меня по зигзагам Роттен-роу, бежало за мной в дальние страны. На гальке брайтонского пляжа, на маргетских песках его голос заглушал самый рев моря; он шептал, угнездившись в моем ночном колпаке: "Не спи, лентяй, твой Труд еще не завершен". Прошлым летом в освещенном луной Колизее донесся до меня этот тихий, искушающий голос: "Смит, или Джонс (имя писателя здесь не имеет значения), Смит, или Джонс, любезный мой, все это прекрасно, но тебе надо засесть дома и писать твой великий труд о Снобах".
      Когда у человека есть такого рода призвание, всякая попытка уклониться от него просто бессмысленна. Он должен выступить перед народом; должен "выболтаться", отвести душу, а не то он задохнется и умрет. "Заметь себе, нередко восклицал я, мысленно обращаясь к вашему покорному слуге, - тебя постепенно готовили к этому подвигу, и ныне тебя влечет неодолимая сила необходимости, требуя, чтобы ты начал свой великий труд. Вначале был сотворен мир, потом, само собой разумеется, Снобы; они существовали долгие и долгие годы, причем о них было известно не больше, чем об Америке. Однако же в наше время, - когда ingens patebat tellus {Кругом простерлись обширные (новые) земли (лат.).}, - стали смутно подозревать, что такая порода существует. Никак не более двадцати пяти лет тому назад появилось и название для нее - звучное односложное слово, коим стали обозначать эту породу. Название впоследствии распространилось по всей Англии, наподобие железных дорог; Снобы стали известны и получили признание во всей империи, где, как мне говорили, никогда не заходит солнце. "Панч" появляется как раз вовремя, чтобы летописать их историю: и так же вовремя является нужный человек, чтобы напечатать эту историю в "Панче".
      У меня наметан глаз на Снобов, и за этот дар судьбы я питаю глубокую и неиссякаемую признательность. Если Истинное есть Прекрасное, то прекрасно изучать и Снобов; разыскивать следы Снобов в веках, наподобие того как маленькие гэмпширские собачки отыскивают в земле трюфели; проходить шахты в общественных слоях и обнаруживать там богатые залежи снобизма. Снобизм, подобно Смерти в цитате из Горация, - которую вы, надеюсь, не знаете, "равной ногой стучится в дверь бедной хижины и в ворота императорского дворца". Большая ошибка судить о Снобах поверхностно и думать, что они водятся только в низших слоях общества. Огромный процент Снобов можно, как я полагаю, найти на любой ступени общественной лестницы. Не следует судить о них поспешно или пошло - это только доказывает, что вы тоже Сноб Меня и самого принимали за Сноба.
      Когда я пил воды в Бэгниг-Уэлз и жил там в отеле "Имперналь", за столом напротив меня завтракал очень недолгое время такой невыносимый Сноб, что, как я чувствовал, воды мне нисколько не помогут, если он тут останется. Это был полковник Снобли из какого-то драгунского полка. Он носил лакированные сапоги и усы, пришепетывал, растягивал слова и картавил; вечно размахивал огненного цвета шелковым платком, приглаживая им напомаженные баки, отчего по всей комнате распространялся удушающий запах мускуса, - и я решил бороться с этим Снобом до тех пор, пока либо ему, либо мне не придется выехать из этой гостиницы. Я начал с того, что обратился к нему с самым невинным разговором и страшно его этим напугал, - он не знал, что надо делать, когда тебя атакуют подобным образом, и даже вообразить не мог, чтобы кто-нибудь осмелился заговорить с ним первый; потом я передал ему газету; потом, так как он не обращал внимания на мои авансы, я, не спуская с него взгляда, стал ковырять вилкой в зубах. Два утра он терпел мое поведение, а потом не выдержал, съехал из гостиницы.
      Ежели полковник увидит эти строки, то не вспомнит ли он того господина, который спрашивал, нравится ли ему писатель Публикола, и прогнал его из отеля "Имперналь" четырехзубой вилкой?
      Глава I
      О снобах - в тоне веселой шутки
      Бывают снобы относительные и снобы абсолютные.
      Под абсолютными снобами я разумею таких, которые, будучи наделены снобизмом от природы, остаются снобами где угодно, в любом обществе, с утра до ночи, с молодых лет до могилы, - а есть и другие, которые бывают снобами только в особых обстоятельствах и в особых жизненных условиях.
      Например: я знал человека, который при мне совершил такой же ужасный поступок, как и тот, о каком я рассказал в предыдущей главе, - чтобы разозлить полковника Снобли, я воспользовался тогда вилкой вместо зубочистки.
      Так вот, когда-то я знал человека, который, обедая вместе со мной в кофейне "Европа" (что напротив Оперы - единственное место в Неаполе, где можно прилично пообедать), ел горошек с ножа. Это был человек, чьим обществом я очень дорожил вначале (мы с ним познакомились в кратере Везувия, а потом были ограблены и задержаны до выкупа калабрийскими бандитами, - - но это к делу не относится) - человек с большими способностями, прекрасного сердца, разносторонне образованный, но до тех пор мне еще не приходилось видеть, как он ест горошек, и его образ действий в этом случае глубоко меня огорчил.
      После такого его поведения в публичном месте мне не оставалось ничего другого, как порвать с ним. Я поручил одному общему знакомому (высокородному Поли Антусу) сообщить об этом нашему джентльмену возможно деликатнее и сказать, что одно весьма тягостное обстоятельство, нимало не затрагивающее чести мистера Горошка и ничуть не умаляющее моего уважения к нему, вынуждает меня прекратить наши дружеские отношения; мы встретились, как полагается, в тот же вечер на балу у герцогини Монте Фиаско - и не узнали друг друга.
      Весь Неаполь заметил разрыв между Дамоном и Финтнем, - в самом деле, мистер Горошек не один раз спасал мне жизнь, - но что же мне, как английскому джентльмену, оставалось делать?
      Мой любезный друг был в этом случае относительным снобом. Для особ высокого ранга других национальностей есть горошек с ножа отнюдь не считается снобизмом. Я видел, как Монте Фиаско подбирал горошек с тарелки ножом, и все прочие князья в его обществе делали то же. Я видел за гостеприимным столом Е. И. В., великой княгини Стефании Баденской (и если эти скромные строки будут прочтены ее царственными очами, то я смиренно прошу не поминать лихом самого преданного из ее слуг), - я видел, повторяю, как наследная принцесса Потцтау-зонд-Доннерветтер пользовалась ножом вместо ложки и вилки. Я видел, как она чуть не проглотила этот самый нож, честное слово, не хуже индийского факира Рамо-Сами. И разве я побледнел при этом? Разве перестал преклоняться перед принцессой Амалией? Нет, прелестная Амалия! Именно она пробудила в моем сердце самую верную любовь, какую только внушала человеку женщина. Очаровательница! Пускай еще долго-долго подносит этот нож пищу к этим губкам, самым розовым и самым прелестным на свете.
      О причине моей ссоры с Горошком я целых четыре года не заикался ни единой живой душе. Мы встречались в чертогах аристократов, наших друзей и родственников. Мы толкали друг друга локтями во время танцев и за столом; но наше взаимное отчуждение не прекращалось и казалось бесповоротным до четвертого июня прошлого года.
      Мы повстречались в доме сэра Джорджа Голлопера. Нас посадили - его по правую, а меня по левую руку очаровательной леди Г. На банкете подавали также и зеленый горошек - жареную утку с горошком. Я вздрогнул, увидев, что мистеру Горошку подали это блюдо, и отвернулся, мне стало чуть не дурно при мысли о том, что сейчас лезвие ножа погрузится в его разверстый зев.
      Каково же было мое изумление, мой восторг, когда он взял вилку и стал есть, как подобает христианину! Он ни разу не пустил в ход холодную сталь. Старое время вспомнилось мне - вспомнились его прежние услуги, вспомнилось, как он спасал меня от бандитов, как галантно он вел себя в деле с графиней деи-Шпинати, как он дал мне взаймы тысячу семьсот фунтов. Я чуть не прослезился от радости, и голос мой дрогнул от волнения.
      - Джордж, мой мальчик! - воскликнул я. - Джордж, дорогой мой, стакан вина?
      Весь покраснев, глубоко взволнованный, и тоже дрожащим голосом Джордж отвечал мне:
      - Какого, Фрэнк? Рейнвейна или мадеры?
      Я бы тут же прижал его к сердцу, если бы при этом не было посторонних. Леди Голлопер и не подозревала, из-за чего я так взволновался, что жареная утка, которую я разрезал, попала на розовое атласное колено ее милости. Добрейшая из женщин простила мне мою оплошность, а дворецкий убрал утку с ее колен.
      С тех пор мы с Джорджем стали самыми близкими друзьями, и, разумеется, Джордж больше не возвращался к своей отвратительной привычке. Оказалось, что он обзавелся ею в провинциальной школе, где к столу часто подавали горошек, а вилки были двузубые, и только на континенте, где повсеместно в ходу четырехзубые вилки, он бросил свою ужасную привычку.
      В этом отношении, и в одном только этом, я признаю себя сторонником великосветской "Школы серебряной вилки", и, если этот рассказ заставит моего читателя задуматься, заглянуть поглубже к себе в душу и, торжественно вопросив: "Ем я горошек с ножа или не ем?" - увидеть, что такая привычка может не только привести к гибели его самого, но и подать дурной пример его семейству, - то эти строки были написаны не даром. И ныне, какие бы другие авторы ни сотрудничали в нашем журнале, я льщу себя мыслью, что я, по крайней мере, буду всеми признан за человека нравственного.
      Кстати, поскольку некоторые читатели не отличаются сообразительностью, я могу тут же сказать, в чем заключается мораль данного повествования. Мораль вот в чем: раз Общество установило некоторые обычаи, то люди обязаны подчиняться общественному закону и выполнять его безобидные предписания.
      Если бы я отправился в Британский и Международный институт (сохрани меня, боже, пойти туда под каким бы то ни было предлогом и в каком бы то ни было костюме), - если б я отправился на званый чай в халате и шлепанцах, а не в обычном одеянии джентльмена, то есть в бальных туфлях, вышитом жилете, жабо, белом галстуке и с шапокляком, - то я оскорбил бы общество, иными словами, ел бы горошек с ножа. Пускай швейцары выведут человека, который так оскорбляет общество. Такой обидчик по отношению к обществу есть самый закоренелый и упрямый сноб. Общество, как и правительство, имеет свой кодекс, свою полицию, и тот, кто хочет пользоваться преимуществами обычаев, принятых для общего блага, должен их соблюдать.
      По природе я не склонен к самомнению и терпеть не могу похвальбы, однако здесь мне хочется рассказать один эпизод, который служит пояснением предыдущего и в котором я, как мне кажется, вел себя довольно благоразумно.
      Несколько лет тому назад, когда я был в Константинополе с весьма деликатной миссией (русские, говоря между нами, вели тогда двойную игру, и нам потребовался еще один посредник), Лекербис-паша из Румелпи, в то время главный галеонджи Порты, давал дипломатический обед в своем летнем дворце в Буюк-Дере. Я сидел по правую руку от галеонджи, а русский представитель, граф Дидлов - по левую. Дидлов был денди, который умер бы в мучениях от аромата розы: он трижды покушался на мою жизнь в течение переговоров, но при публике мы встречались, как друзья, и раскланивались самым сердечным и приветливым образом.
      Галеонджи является, или являлся, - увы! шелковая удавка покончила с ним, - стойким приверженцем старой школы в турецкой политике. За обедом мы ели пальцами, а вместо тарелок нам служили плоские лепешки; единственным нововведением были европейские напитки, к которым галеонджи усердно прикладывался. Это был сущий обжора. Среди других блюд перед ним поставили одно очень большое: ягненка, запеченного целиком, в шерсти, и начиненного черносливом, чесноком, ассафетидой, каперсами и другими приправами, - самая отвратительная смесь, какую только смертному доводилось обонять или пробовать. Галеонджи набросился на это кушанье и, следуя восточному обычаю, усердно угощал им своих друзей справа и слева; а когда ему попадался особо лакомый кусочек, он запихивал его гостю прямо в рот собственными руками.
      Я в жизни не забуду, какой вид был у бедняги Дидлова, когда его превосходительство, скатав порядочный ком этого лакомства и восклицая "бук-бук!" (это очень вкусно!), сунул этот ужасный шар Дидлову. Глаза у русского выкатились на лоб; он проглотил кусок с гримасой, за которой, как мне показалось, должна была следовать конвульсия; он схватил стоявшую рядом бутылку, в которой был не сотерн, как он думал, а французский коньяк, и только выпив ее почти до дна, понял свою ошибку. Это его доконало: его вынесли из-за стола замертво и положили охладиться в беседке над Босфором.
      Когда дошла очередь до меня, я с улыбкой принял угощение, сказал: "Бисмилла", - и с аппетитом облизнулся, а как только подали следующее блюдо, я сам скатал шар очень умело и так ловко сунул его в рот старому галеонджи, что покорил его сердце. Россия сразу оказалась скомпрометирована, и Кабобанопольский договор был подписан. Что же касается Дидлова, то его карьера на этом кончилась: он был отозван в Санкт-Петербург, и сэр Родерик Мерчисон потом видел его в уральских рудниках, где он работал под э 3967.
      Стоит ли говорить, в чем заключается мораль этой истории? Жизнь в обществе богата неприятностями, которые необходимо терпеть и еще улыбаться при этом.
      Глава II
      Царственный сноб
      Давным-давно, еще в начале царствования ее величества, "в один прекрасный летний вечер", как сказал бы мистер Джеймс, трое или четверо молодых дворян, пообедав, пили вино в гостинице миссис Андерсон "Королевский Герб", в королевских угодьях Кенсингтона. Вечер был благоуханный, и глазам путников представлялась мирная картина. Высокие вязы старинного парка уже раскинули густолиственную сень, и бесчисленные коляски английской знати проносились мимо, направляясь к дворцу Сассекса Великолепного (доходы которого впоследствии позволяли ему устраивать разве только званые чаи) - он давал парадный банкет в честь своей племянницы-королевы. Когда кареты знатных господ высадили своих владельцев у банкетного зала, их кучера и лакеи отправились по соседству распить кувшин-другой темного эля в саду "Королевского Герба". Мы наблюдали за ними из нашей беседки. Клянусь святым Бонифацием, зрелище было поразительное!
      Тюльпаны в садах милгера Ван Донка не поражают такой пестротой красок, как ливреи этих разношерстных прислужников. Все полевые цветы рдели на их гофрированной груди, все переливы радуги сверкали на плюшевых штанах, а лакеи с длинными жезлами расхаживали взад и вперед по саду с той очаровательной важностью, с тем восхитительным подрагиванием ляжек, которые всегда таят для нас какую-то неизъяснимую прелесть. Эти аксельбанты церемонно прогуливались взад и вперед в канареечном, алом и ярко-голубом, и дорожка парка была для них недостаточно широка.
      Вдруг среди всего этого важничанья негромко прозвонил колокольчик, открылась боковая дверь, и собственные лакеи ее величества (высадив из кареты свою царственную госпожу) появились в парке в алых ливреях с эполетами и в черных плюшевых штанах.
      Жалко было смотреть, как все прочие бедняги Джоны разбежались кто куда при их появлении! Ни один честный слуга простого смертного не мог устоять перед королевским лакеем. Все они ушли с аллеи, забились в темные углы и молча допивали там свое пиво. Королевские лакеи владели садом, пока не было объявлено, что для них готов обед: тогда они удалились, и мы слышали, как они произносили консервативные речи, предлагали тосты и аплодировали друг другу. Простых лакеев мы больше не видали.
      Любезные мои лакеи, такие надменные сейчас и такие униженные в следующую минуту, всего лишь копия своих хозяев в этом мире. Тот, кто низкопоклонничает перед низостью, есть Сноб, - пожалуй, так можно определить эту разновидность человека.
      Именно поэтому я и отважился, с величайшим уважением, поместить царственного сноба во главе списка, заставив всех прочих снобов уступить ему дорогу, как простые лакеи в Кенсингтонских садах уступили ее королевским. Сказать о таком-то и таком-то всемилостивом монархе, что он - сноб, не значит ли это сказать, что его величество - человек. Короли - тоже люди и снобы. В стране, где снобы составляют большинство, первейший сноб не может не годиться в правители. У нас они преуспели как нельзя более.
      Например, Иаков I был снобом, да еще шотландским снобом, хуже которого не существует твари на свете. У него, по-видимому, не было ни одного из добрых свойств человека: ни отваги, ни великодушия, ни честности, ни ума; однако прочтите, что о нем говорили великие прелаты и ученые Англии! Карл II, его внук, был мошенник, но не сноб, в то время как Людовик XIV, его лощеный современник - большой поклонник важных господ, - всегда казался мне самым несомненным из королевских снобов.
      Я не стану, однако, приводить в пример наших отечественных коронованных снобов, а сошлюсь на соседнее королевство Брентфорд и на его монарха, покойного и незабвенного Горгия IV. С тем же смирением, какое проявили лакеи в "Королевском Гербе", стушевавшись перед королевским плюшем, аристократия Брентфорда унижалась и раболепствовала перед Горгием, да еще объявила его первым джентльменом Европы. И любопытно было бы знать, что такое джентльмен, по мнению тех дворян, которые дали Горгию этот титул.
      Что значит быть джентльменом? Значит ли это быть честным, кротким, великодушным, храбрым, мудрым и, обладая всеми этими качествами" проявлять их внешне в самой изящной манере? Следует ли джентльмену быть преданным сыном, верным супругом и хорошим отцом? Должен ли он жить как порядочный человек, платить по счетам, обладать изящными и возвышенными вкусами, высокими и благородными целями в жизни? Словом, разве не должна "биография первого джентльмена Европы" быть такого рода, чтобы ее можно было с успехом читать в пансионах для молодых девиц и с пользой изучать в школах для молодых джентльменов? Я задаю этот вопрос всем наставникам молодежи - задаю его миссис Эллис и "Английским женщинам", всем школьным учителям, от доктора Хотри до мистера Сквирса. В воображении я вызываю грозный трибунал юности и невинности в сопровождении их почтенных наставников (подобно десяти тысячам краснощеких приютских детей в соборе св. Павла), и пусть он судит Горгия, а тот пусть стоит среди них и защищается как умеет. Вон, вон из залы суда, толстый старый Флоризель! Пристав, гони отсюда этого обрюзгшего толстяка с угреватой физиономией! Если Горгию непременно полагается поставить статую в том Новом дворце, который возводит народ Брентфорда, то пусть ее поставят в лакейской. Его следует изобразить за кройкой - искусство, в котором, как говорят, он не знал себе равных. Кроме того, он изобрел мараскиновый пунш, пряжки для туфель, - это было в самом расцвете его юности и изобретательского таланта - и Китайский павильон, самое безобразное строение на свете. Он правил четверкой почти так же хорошо, как кучер брайтонского дилижанса, фехтовал с грацией и, как говорят, недурно играл на скрипке. А улыбался он так неотразимо, что люди, удостоившиеся королевской аудиенции, становились его рабами телом и душой, как кролик становится добычей большого толстого боа-констриктора.
      Я готов держать пари, что если бы революция посадила на брептфордский престол мистера Виддикомба, люди точно так же очаровывались бы его неотразимой, полной величия улыбкой и дрожали бы, становясь на колени, чтобы поцеловать его руку. Если б он поехал в Дублин, на том месте, где он высадился, поставили бы обелиск, как это и проделали ирландцы, когда их посетил Горгий. Все мы с восторгом читали о путешествии этого короля в страну хаггиса, где его появление вызвало такой взрыв верноподданических чувств и где самый известный в стране человек, барон Брэдвардайн, взойдя на борт королевской яхты, схватил стакан, из которого пил король, положил его в карман, как бесценную реликвию, и вернулся на берег в своей лодке. Но барон сел на этот стакан, он разбился, изрезав бароновы фалды, и бесценная реликвия навсегда пропала для мира. О благородный Брэдвардайн! Какой замшелый предрассудок мог поставить тебя на колени перед таким кумиром?
      Если вам желательно пофилософствовать насчет изменчивости всего земного, ступайте и посмотрите на Горгия в его подлинной королевской мантии - в музее восковых фигур. За вход - один шиллинг. С детей и лакеев - шесть пейсов. Ступайте - и заплатите шесть пенсов.
      Глава III
      Влияние аристократии на снобов
      В воскресенье на прошлой неделе я был в церкви и, как только кончилась служба, услышал разговор двух снобов о пасторе. Один спрашивал другого, кто такой этот священник.
      - Это мистер такой-то, домашний капеллан графа Как-его-там, - отвечал второй сноб.
      - Ах, вот как? - отозвался первый сноб тоном глубочайшего удовлетворения. Он сразу решил, что пастор - человек благонамеренный и достойный. О графе он знал не больше, чем об его капеллане, однако принял на веру репутацию пастора, положившись на авторитет этого графа, и пошел домой вполне довольный его преподобием, как и полагается ничтожному, раболепствующему снобу.
      Этот случай дал мне больше пищи для размышлений, чем сама проповедь, и я изумился, до какой степени доходит лордопоклонство у нас в Англии. Почему для сноба так важно, служит его преподобие капелланом у его милости или нет? Что за преклонение перед пэрами в нашей свободной стране! Все мы в нем участвуем, более или менее, и все становимся на колени. А что касается основной нашей темы, мне кажется, что из всех институтов, влиявших на снобизм, аристократия стоит на первом месте. В число бесценных услуг (по выражению сэра Джона Рассела), оказанных нам знатью, можно смело включить поощрение, поддержку и умножение числа снобов.
      Иначе и быть не может. Человек наживает несметное богатство, или удачно оказывает поддержку министру, или выигрывает крупное сражение, или заключает договор, или, как ловкий юрист, получает огромные гонорары и добивается места судьи, - и страна награждает его, на вечные времена, золотой коронкой (с большим или меньшим числом листьев или жемчужин), а также званием законодателя. "Ваши заслуги так велики, - говорит нация, - что вашим детям дозволяется некоторым образом править нами. Не имеет ни малейшего значения, что ваш старший сын дурак: мы считаем ваши заслуги настолько ценными, что к нему перейдут все ваши почести, как только смерть освободит ваше место. Если вы бедны, мы дадим вам столько денег, что и вы сами, и старший в вашем роде вечно будете кататься, как сыр в масле. Мы желаем, чтобы в этой счастливой стране создалась особая порода, которая будет занимать первые места и получать первые награды и вакансии, протекцию и субсидии от правительства. Мы не можем сделать всех ваших милых деток пэрами - тогда титул пэра стал бы слишком заурядным, и в палате пэров стало бы слишком тесно, - но у вашей молодежи должно быть все, что может дать правительство: они получат самые лучшие должности, они станут в девятнадцать лет капитанами и подполковниками, тогда как седые старики тридцать лет тянут лямку до поручика; в двадцать один год они будут командовать кораблями и ветеранами, которые сражались, когда этих юнцов еще на свете не было. А поскольку мы, как известно, свободный народ, то мы и говорим всякому человеку любого звания, дабы он получше исполнял свой долг: наживай несметное богатство, получай огромные гонорары как адвокат, произноси возвышенные речи или отличайся в боях и одерживай победы, и тогда ты, даже ты, войдешь в ряды привилегированного класса, а твои дети уже по праву рождения станут править нашими".
      Как же мы можем избежать снобизма, когда у нас имеется такой удивительный национальный институт, учрежденный для поклонения ему? Как можем мы не раболепствовать перед лордами? Это выше человеческих сил. Возможно ли противиться такому искушению? Движимые тем, что именуется благородным соревнованием, одни люди стремятся к почестям и добиваются их; другие, более слабые и низкие, слепо восхищаются и пресмыкаются перед теми, кто их добился; третьи, ничего не добившись, бешено ненавидят, клевещут и завидуют. Лишь немногие философы, невозмутимые и отнюдь не самоуверенные, могут хладнокровно смотреть на такой общественный порядок, то есть на организованное раболепство - на гнусный, утвержденный законом культ Человека и Мамоны, словом - на увековеченный снобизм. Однако желал бы я знать, найдется ли среди этих невозмутимых моралистов хоть один, у кого не забилось бы от волнения сердце, если б его увидели на Пэл-Мэл с герцогом под ручку? Нет: при наших общественных порядках невозможно не быть иногда снобом.
      Такие порядки воспитывают в простом человеке подлого сноба, а в знатном - высокомерного сноба. Когда некая благородная маркиза пишет в своих путевых заметках, как тяжко пассажиру на пароходе по необходимости сталкиваться "со всякого рода и состояния людьми", давая этим понять, что общение с божьими созданиями неприятно ее милости, которая выше их; когда, говорю я, маркиза Лондондерри пишет в этом духе, мы бы должны принять во внимание, что по натуре ни одной женщине это чувство не свойственно, однако привычка всех окружающих раболепствовать и заискивать перед этой прекрасной и величественной дамой - обладательницей такого множества черных и всяких других брильянтов - ив самом деле заставила ее поверить, что она выше всех на свете и что люди не вправе с ней общаться, разве только с почтительного расстояния.
      Помню, однажды мне пришлось быть в Каире, когда через этот город проезжал европейский принц крови, направляясь в Индию. Как-то ночью в гостинице поднялся переполох: человек утонул в соседнем колодце. Все постояльцы сбежались во двор, - и среди прочих ваш покорный слуга, который спросил у одного молодого человека, что случилось. Почем же я мог знать, что этот молодой человек - принц? При нем не было ни короны, ни скипетра, он был в белой куртке и фетровой шляпе; однако же он изумился, что кто-то с ним заговорил и, пробормотав что-то невнятное, подозвал своего адъютанта, чтобы тот подошел и ответил. Это мы, а не лорды, виноваты, что они вообразили себя настолько выше нас. Если вы сами броситесь под колеса, можете быть уверены, Джаггернаут вас переедет; а если б мы с вами, любезный друг, привыкли ежедневно видеть перед собой раболепствующих, - если б, где бы мы ни появились, люди пресмыкались в рабском унижении, мы тоже, вполне естественно, впали бы в тон превосходства и приняли бы всерьез то величие, которое нам упорно навязывают.
      Вот пример той спокойной, добродушной, убежденной манеры, с какой великий человек принимает почести от нижестоящих, взятый из путевых записок лорда Лондондерри. Сделав несколько глубоких и остроумных замечаний о городе Брюсселе, его милость говорит: "Пробыв несколько дней в "Отеле Бель-Вю", который гораздо ниже своей репутации и не так комфортабелен, как "Отель де Франс", я познакомился с доктором Л., врачом при нашей миссии. Он пожелал угостить меня и заказал для нас обед у первого здешнего ресторатора, утверждая, будто бы там лучше, чем в парижском "Роше". Шесть или восемь человек приняло приглашение, и все мы согласились, что обед куда хуже парижского и много дороже. И довольно об этом жалком подражании".
      Довольно и о том джентльмене, который давал обед. Доктор Л., желая принять его милость, угощает его самыми лучшими яствами, какие только можно достать за деньги, а милорд находит, что угощение и плохо и дорого. Дорого! Ему-то оно ничего не стоило. Плохо! Мистер Л. постарался, как мог, чтобы эти благородные челюсти остались довольны, а милорд принимает угощение и делает хозяину выговор. Это похоже на ворчанье трехбунчужного паши, недовольного бакшишем.
      Но может ли быть иначе в стране, где лордопоклонство вошло в символ веры, а наших детей смолоду учат почитать "Книгу пэров", как вторую Библию англичанина!
      Глава IV
      "Придворные известия" и их влияние на снобов
      Пример - самое лучшее доказательство, а потому начнем с правдивой и подлинной истории, показывающей, как взращиваются молодые аристократы-снобы и как рано можно добиться цветов от снобизма. Одна светская красавица (простите, милостивая государыня, что ваш рассказ будет предан гласности, но он настолько поучителен, что должен стать известным всему миру) рассказывала мне, что в ранней юности у нее была подружка, которая теперь тоже стала светской красавицей. Упомянем, что мисс Снобки, дочь сэра Снобби Снобки, была в прошлый четверг представлена ко двору, что произвело настоящую сенсацию, - и все будет понятно.
      Когда мисс Снобки была настолько молода, что ее держали в детской и выводили на прогулку в Сент-Джеймс-парк рано утром под присмотром гувернантки и в сопровождении огромного косматого лакея в канареечной ливрее дома Снобки, она иногда встречалась в парке с юным лордом Клодом Лоллипоп, младшим сыном маркиза Силла-баба. В самом разгаре сезона, неизвестно по какой причине, семейство Снобки неожиданно решило уехать из города. Мисс Снобки сообщила об этом своей подруге и наперснице.
      - Что скажет бедный Клод Лоллипоп, когда узнает о моем отъезде? спросило это чувствительное дитя.
      - Может быть, он и не узнает об этом, - ответила наперсница.
      - Милочка, он прочтет об этом в газетах, - возразила светская плутовка семи лет от роду.
      Она уже сознавала свое значение и то, что вся Англия, то есть все претендующие на "благородство", все поклонники серебряной вилки, все сплетники, все жены лавочников, жены портных, жены адвокатов н купцов, а также обитатели Клепема и Брунсвик-сквер, у которых не больше шансов общаться с кем-либо из Снобки, чем у моего любезного читателя пообедать с китайским императором, все же с интересом следят за каждым движением семейства Снобки и бывают рады узнать, когда оно приехало в Лондон или уехало оттуда.
      Вот описание туалетов мисс Снобки и ее матушки, извлеченное из газет за прошлую пятницу:
      Мисс Снобки
      "Habit de coiir {Придворный туалет (франц.).}, состоящий из прозрачного платья желтой папки на чехле горохового плиса, отделанный букетами брюссельской капусты; корсаж и рукава богато отделаны коломянкой; розовый шлейф с гирляндами белой редиски. Головной убор из морковок с лентами".
      Леди Снобки
      "Costume de cour: {Придворный костюм (франц.).} шлейф из великолепных носовых платков китайского шелка, элегантно отделанных блестками, фольгой и красной тесьмой. Корсаж и юбка небесно-голубого вельвета, отделанные буфами и бантами из шнуров для сонетки. Корсаж украшен плюшкой. Головной убор гнездо с райской птицей, вместо фероньерки богатый дверной молоток чистой меди. Этот роскошный костюм от мадам Кринолин с Риджент-стрит вызвал всеобщее восхищение".
      Вот что вы читаете. О миссис Эллис! О английские матери, дочери, тетушки, бабушки, вот какого рода писания помещают для вас в газетах! Как же вам не быть матушками, дочками и т. д. снобов, когда эта чепуха все время у вас перед глазами?
      Вы засовываете розовую ножку китайской светской девушки в туфельку размером чуть побольше солонки и держите бедные пальчики заключенными и стиснутыми в ней до тех пор, пока миниатюрность не станет неисправимой. После этого нога уже не может расправиться и вырасти до нормального размера, хотя бы вы надели на нее корыто вместо башмака, и крошечные ноги остаются у девушки на всю жизнь, она становится калекой. О дорогая моя мисс Уиггинс, благодарите судьбу за ваши красивые ноги, - хотя, по-моему, они так малы, что почти невидимы при ходьбе, - благодарите судьбу, что общество их не изуродовало, но оглянитесь вокруг и посмотрите, у скольких ваших подруг в самом высшем кругу преждевременно и безнадежно повреждены и засушены мозги.
      Как можно ожидать, чтобы эти бедные создания вели себя естественно, когда и свет и родители покалечили их так жестоко? Пока существуют "Придворные известия", как могут люди, чьи фамилии попадают в печать, поверить, что они равны тем подхалимам, которые ежедневно читают этот отвратительный вздор? Мне кажется, что наша страна - единственная во всем мире, где "Придворные известия" все еще процветают, где вы читаете:
      "Сегодня его высочество принц Паттипан выезжал подышать воздухом в своей колясочке". "Принцессу Пимини вывозили на прогулку в сопровождении ее фрейлин и в обществе ее куклы". Мы смеемся над тем, как торжественно Сен-Симон сообщает, что "Sa Majeste se medicamente aujourd'hui" {Сегодня его величество принимает слабительное (франц.).}. Но под самым нашим носом та же глупость повторяется ежедневно и в наше время. Этот изумительный и загадочный человек, автор "Придворных известий", каждый вечер заходит в редакции газет со своим материалом. Я как-то попросил редактора одной газеты, чтобы мне позволили спрятаться за шкафом и взглянуть на него.
      Мне рассказывали, что в одном королевстве, где имеется немецкий принц-супруг (должно быть, в Португалии, потому что там королева вышла за немецкого принца, которого очень любят и уважают туземцы), каждый раз, когда принц-супруг развлекается охотой в кроличьих садках Синтры или в фазаньих заповедниках Мафры, при ней, само собой, имеется лесник, чтобы заряжать ему ружья, а затем эти ружья передаются его шталмейстеру, дворянину, а дворянин передает их принцу; тот палит и отдает разряженное ружье дворянину, дворянин - леснику, и т. д. Но принц не возьмет ружья из рук заряжающего.
      Пока держится этот противоестественный и нелепый этикет, должны существовать и снобы. Все три человека, упомянутые выше, становятся на время снобами.
      1. Лесник - сноб в наименьшей мере, ибо он выполняет свои обязанности; но здесь он все-таки оказывается снобом, поскольку унижен перед другим человеком (перед принцем), с которым ему дозволено общаться только через третье лицо. Свободный португалец лесник, который признает себя недостойным общаться с кем бы то ни было непосредственно, тем самым признает себя снобом.
      2. Дворянин-шталмейстер тоже сноб. Если для принца унизительно получить ружье из рук лесника, то для шталмейстера унизительно оказывать принцу эту услугу. Он ведет себя как сноб с лесником, которому препятствует общаться с принцем, и как сноб - с принцем, перед которым унижается.
      3. Португальский принц-супруг - сноб, ибо оскорбляет таким образом ближних своих. Не беда, если б он принимал услуги непосредственно от лесника; но при посредничестве третьего лица становится оскорбительна самая услуга, и унижены оба служителя, которые в этом участвуют; поэтому я почтительно утверждаю, что он самый несомненный, хотя и царственный сноб.
      А после этого вы читаете в "Диарио де гоберно":
      "Вчера его величество король развлекался охотою в лесах Синтры в сопровождении полковника, высокородного Вискерандо Сомбреро. Его величество возвратился к завтраку в Несессидадес в таком-то часу", и т. д., и т. д.
      Ох, уж эти "Придворные известия"! - опять восклицаю я. Долой "Придворные известия", это орудие и рассадник Снобизма! Я обещаю подписаться на год на любую ежедневную газету, которая будет выходить без "Придворных известий" - хотя бы даже на "Морнинг гералд". Когда я читаю этот вздор, во мне поднимается гнев; я чувствую себя предателем, цареубийцей, членом клуба "Телячья Голова". За все время мне понравилась только одна заметка в "Придворных известиях"; там рассказывалось про испанского короля, который изжарился почти целиком, потому что первый министр не успел приказать лорду-камергеру, чтобы церемониймейстер соблаговолил приказать дежурному камер-пажу, чтобы тот передал старшему придворному лакею просьбу послать за старшей горничной, чтобы та принесла ведро воды - тушить его величество.
      Я похож на трехбунчужного пашу, которому султан посылает свои "Придворные известия". Иначе говоря - шелковый шнурок.
      Они меня душат. Поскорее бы их упразднили раз и навсегда.
      Глава V
      Чем восхищаются снобы
      Теперь подумаем о том, как трудно даже знатным особам не стать снобами. Хорошо говорить читателю, оскорбленному в своих лучших чувствах утверждением, что все короли, принцы и лорды - снобы: "Ты и сам отъявленный сноб. Прикидываясь, будто изображаешь снобов, ты копируешь только собственную безобразную рожу, любуясь ею тщеславно и тупо, наподобие Нарцисса". Но я прощу этот взрыв негодования моему верному читателю, когда вспомню, где и кем он имел несчастие родиться. Надо полагать, что для англичанина вообще невозможно не быть в известной мере снобом. Если бы люди в этом убедились, было бы достигнуто, конечно, очень многое. Если я указал на болезнь, то будем надеяться, что другие ученые найдут лекарство.
      Если и вы, человек среднего общественного слоя, тоже сноб, - вы, кому никто особенно не льстит, вы, у кого нет приживалов, кого не провожают с поклонами до дверей лакеи и приказчики, кому полисмен велит проходить не задерживаясь, кого затирают в светской толпе и среди братьев наших снобов, то судите сами, насколько труднее избежать снобизма человеку, который не имеет ваших преимуществ и всю жизнь окружен поклонением, перед кем все унижаются, - судите сами, как трудно кумиру снобов не сделаться снобом самому.
      В то время как я рассуждал таким убедительным образом с моим другом Евгением, нас обогнал лорд Бакрам, сын маркиза Бэгуига, и постучался в дверь семейного особняка на Ред-Лайон-сквер. Его высокородные батюшка и матушка занимали, как всем известно, почетные должности при дворе покойных государей. Маркиз был лордом-хранителем буфетной, а ее милость ведала Пудреной комнатой королевы Шарлотты. Бак (я его зову этим именем, потому что мы с ним очень близки) кивнул мне, проходя мимо, и я стал доказывать Евгению, что для этого вельможи немыслимо не быть одним из нас, поскольку снобы всю жизнь морочили ему голову.
      Родители решили дать ему привилегированное воспитание и как можно раньше отослали его в школу. Его преподобие Отто Роз, Д. В., директор Ричмонд-лодж - подготовительной Академии для молодых вельмож и дворян, взяв на свое попечение маленького лорда, пал ниц и преклонился перед ним. Он неизменно представлял его папашам и мамашам, приезжавшим в школу навестить своих детей. Он с гордостью и удовольствием поминал высокородного маркиза Бэгуига, как одного из добрых друзей и покровителей своей Академии. Из лорда Бакрама он сделал приманку для такого множества учеников, что к Ричмонд-лодж понадобилось пристроить новый флигель, и в заведении прибавилось тридцать пять новых кроваток под белым пологом. Миссис Роз, делая визиты в одноконном фаэтоне, обычно брала с собой маленького лорда, так что супруга пастора и докторша чуть не умерли от зависти. Когда родной сын доктора Роза вместе с лордом Бакрамом были пойманы на краже яблок в чужом саду, доктор, не жалея собственной плоти и крови, отстегал сына за то, что тот ввел в соблазн молодого лорда. Расставаясь с ним, он плакал. Когда доктор принимал посетителей, на его письменном столе всегда лежало письмо, адресованное высокородному маркизу Бэгуигу.
      В Итоне из лорда Бакрама выколотили немалую долю снобизма, там его секли совершенно беспристрастно. Однако даже и там избранная стайка сосунков-подхалимов искала его общества. Молодой Крез дал ему взаймы двадцать три новехоньких соверена из банка своего папаши. Молодой Снейли делал за него переводы и пытался сойтись с ним поближе; зато юный Булл одолел его в драке, длившейся пятьдесят пять минут, и Бакрам неоднократно и с большой пользой для себя бывал бит тростью за плохо вычищенные сапоги старшего ученика Смита. На заре жизни далеко не все мальчики бывают подхалимами.
      Но как только он поступил в университет, приживалы облепили его со всех сторон. Наставники пресмыкались перед ним. В столовой колледжа члены ученого совета отпускали ему тяжеловесные комплименты. Декан никогда не замечал его отсутствия в часовне и не слышал шума, доносившегося из его комнаты. Многие молодые люди из почтенных семейств (а снобизм процветает среди почтенных семейств, населяющих Бейкер-стрит, как нигде в Англии) - многие из них пристали к нему как пиявки. Крез без конца давал Бакраму в долг, и он не мог выехать на охоту с гончими без того, чтобы Снейли (юноша робкого характера) не увязался за ним в поле и не брал все те препятствия, какие хотелось брать его другу. Молодой Роз поступил в тот же колледж, будучи нарочно придержан на год отцом для этой цели. Он тратил все свои карманные деньги за четверть года на один-единственный обед в честь лорда Бакрама, зная, однако же, что ему всегда простят такое расточительство, и, если он упоминал в письме имя лорда Бакрама, из дому всегда присылали десятифунтовый билет. Не знаю, какие несбыточные мечты лелеяли миссис Подж и мисс Подж, жена и дочка главы колледжа, где учился лорд Бакрам, но у самого почтенного профессора была до такой степени лакейская душонка, что он ни одной минуты не думал, будто его дочь может выйти замуж за вельможу, и потому поспешил выдать ее за профессора Краба.
      Всем вам известно, каким опасностям подвергался лорд Бакрам, когда, получив почетный диплом (ибо Альма Матер тоже сноб и раболепствует перед лордами не хуже иных прочих), он отправился за границу оканчивать свое образование, и сколько дам расставляло ему сети. Леди Лич с дочками преследовала его от Парижа до Рима и от Рима до Баден-Бадена. Мисс Леггит разразилась при нем слезами, когда он объявил о своем решении покинуть Неаполь, и в обмороке склонилась на грудь своей мамаши; капитан Макдракоп, из Макдраконтаупа, графство Типперэри, потребовал, чтобы он "изъяснил свои намерения относительно его сестры, мисс Амалии Макдракон из Мак-драконтауна", и грозился застрелить его, ежели он не женится на этом непорочном и прелестном юном создании, которое впоследствии повел к алтарю в Челтенеме мистер Мафф. Если бы постоянство и сорок тысяч фунтов могли его соблазнить, то мисс Лидия Крез, конечно, сделалась бы леди Бакрам. Как известно всему светскому обществу, граф Товровский был рад взять ее и с половиной этих денег.
      А теперь читателю, быть может, не терпится узнать, что за человек тот, кто ранил столько женских сердец и был непревзойденным любимцем мужчин. Если бы мы стали его описывать, это была бы уже личность, а "Панч" никогда не унижается до личностей. Кроме того, не имеет ни малейшего значения, какого рода он человек и каковы свойства его характера.
      Предположим, что это молодой вельможа литературной складки и что он выпустил в свет весьма слабые и глупые стишки: снобы расхватали бы тысячи его томиков; издатели (которые наотрез отказались от моих "Страстоцветов" и от большой эпической поэмы) воздали бы ему должное. Предположим, что это вельможа веселого нрава, имеющий склонность отвинчивать дверные молотки, таскаться по кабакам и до полусмерти избивать полисменов: публика будет добродушно сочувствовать его развлечениям и говорить, что он весельчак и славный малый. Предположим, он любит картеж и скачки, не прочь смошенничать, а иной раз удостаивает обобрать новичка за карточным столом: публика простит его, и много честных людей станет заискивать перед ним, как стало бы заискивать перед громилой, если б тот родился лордом. Предположим, что это идиот: и все же, в силу нашей славной конституции, он достаточно хорош, чтобы править нами. Предположим, что это честный, благородный человек - тем лучше для него. Однако он может быть ослом - и все же пользоваться уважением; или негодяем - и все же пользоваться общей любовью; или мошенником - и все же для него найдутся оправдания. Снобы все-таки станут преклоняться перед ним. Мужчины-снобы будут оказывать ему почести, а женщины - взирать на него с лаской, даже если он дурен как смертный грех.
      Глава VI
      О респектабельных снобах
      Выслушав немало нареканий за то, что к категории снобов я причислил государей, принцев и всеми почитаемую знать, я льщу себя надеждой угодить всем и каждому в настоящей главе, высказав твердое убеждение, что особенное изобилие снобов наблюдается в респектабельных слоях нашей обширной и процветающей Империи. Я прохожу по излюбленной мной Бейкер-стрит (сейчас я занимаюсь жизнеописанием Бейкера, основателя этой знаменитой улицы), гуляю по Харли-стрит (где на каждом втором доме красуется герб), по Уимпол-стрит, которая не жизнерадостнее катакомб, - мрачный мавзолей дворянства, - я блуждаю по Рпджент-парку, где штукатурка осыпается со стен; где методисты-проповедники ораторствуют перед тремя детишками на зеленой лужайке, где тучные старички галопируют по уединенной грязной дорожке; я прохожу сомнительным лабиринтом Мэйфэра, где у двух соседних подъездов можно увидеть коляску миссис Китти Лоример и фамильную, украшенную гербами карету старой леди Лоллипоп; я брожу по Белгрэвии, этому блеклому и изысканному кварталу, где все обитатели держатся чопорно и корректно, а особняки выкрашены в тускло-коричневую краску; я плутаю среди новых скверов и аллей блестящей, только что отстроенной линии Бэйсуотер-Тайберн - и во всех этих кварталах мне приходит в голову одна и та же истина. Я останавливаюсь наудачу перед одним из домов и говорю: "О дом, в тебе живут снобы, О дверной молоток, тобой стучат снобы, О лакей в домашнем платье, греющий свои жирные ляжки на солнце, тебе платят снобы!" Это страшная мысль, от нее и самому здравому рассудку легко повредиться, как только подумаешь, что из каждых десяти домов едва ли сыщется один, где в гостиной на столике не лежит "Книга пэров". Приняв во внимание, сколько вреда приносит эта глупая, лживая книга, я бы сжег весь ее тираж до последнего экземпляра, как цирюльник сжег все книги Дон-Кихота о рыцарстве, затуманивающие людям мозги.
      Взгляните на этот величественный дом посреди сквера. В нем живет граф Лафкориб, у него пятьдесят тысяч годового дохода. Кто знает, сколько стоит dejeuner dansant {Чай с танцами (франц.).}, который он давал на прошлой неделе? Одни цветы в залах и букеты для дам обошлись в четыреста фунтов. Этот человек в коричневых штанах, который, плача, сходит с крыльца, - один из его кредиторов: лорд Лафкориб разорил его и не хочет больше видеть, то есть его милость смотрит сейчас на него, укрывшись за шторой своего кабинета. Продолжай в том же духе, Лафкориб, ты - сноб, бессердечный притворщик, гостеприимный лицемер, мошенник, выдающий обществу фальшивые векселя... но я становлюсь что-то слишком красноречив.
      Видите ли вы тот красивый дом, э 23, где мальчишка из мясной звонит у черного хода? На лотке у пего лежат три бараньих котлетки. Они пойдут на обед для совсем другого, весьма респектабельного семейства: для леди Сьюзен Скрягпшс и ее дочерей - мисс Скряггинс и мисс Эмили Скряггинс. Слуги, к счастью для них, получают на стол деньгами - два огромных лакея в светло-голубом и канареечном, толстяк-кучер, методист трезвого поведения, и дворецкий, который ни за что не остался бы в этой семье, если бы не был вестовым генерала Скряггинса в то время, когда генерал отличился на Вальхерене. Вдова генерала подарила его портрет офицерскому клубу, а там его повесили в одной из задних туалетных комнат. Он изображен у окна гостиной, на фоне красной драпировки; вдали клубится вихрь, палят пушки: генерал указует перстом на свиток, на коем начертаны слова: "Вальхерен, Тобаго".
      Леди Сьюзен, как известно всякому, кто справлялся в "Британской библии", - дочь того великого и славного графа Бэгуига, который упоминался выше. Все, что ей принадлежит, она считает достойнейшим и лучшим в мире. Первые среди людей, разумеется, Бакрамы, ее собственный род; ниже рангом следуют Скряггинсы. Ее генерал был достойнейшим из генералов; в настоящее время ее старший сын, Скряггинс Бакрам Скряггинс, - достойнейший и лучший из людей, второй сын - достойнейший и лучший после него; а сама она совершенство среди женщин.
      И в самом деле, это весьма респектабельная и почтенная дама. Она, разумеется, ходит в церковь, а если бы не ходила, то считала бы, что церковь в опасности. Она жертвует на церковь и на приходскую благотворительность, состоит директрисой многих заслуженных благотворительных учреждений: родильного приюта имени королевы Шарлотты, Убежища для прачек, Богадельни для дочерей британских барабанщиков, и т. д., и т. д. Она образцовая матрона.
      Не родился еще на свет такой торговец, который мог бы сказать, что ему не уплатили по счету в платежный день. Нищие в ее квартале боятся леди Скряггинс как чумы: ибо, когда она выходит на прогулку под охраной лакея Джона, у него всегда имеется в запасе два-три свидетельства о ниществе для тех, кто их заслужил. Десять гиней в год покрывают все ее расходы на благотворительность. Во всем Лондоне не найдется почтенной дамы, имя которой чаще попадало бы в печать за такую сумму.
      Эти три бараньих котлетки, которые у вас на глазах вносят в дом с черного хода, будут поданы к столу на фамильном серебре нынче в семь часов вечера, в присутствии великана-лакея, дворецкого в черном, в блеске герба с девизом Скряггинсов, сияющего повсюду. Мне жаль мисс Эмили Скряггинс, она еще такая молоденькая - молоденькая и голодная. Правда ли, что она тратит все свои карманные деньги на булочки? Злые языки говорят, что да, но на булочки у нее, голодной бедняжки, остается очень мало. Суть в том, что после уплаты лакеям, горничным, за наем толстых выездных лошадей, за аренду большого дома, за шесть званых обедов в течение сезона, за два больших торжественных званых вечера, за осеннюю поездку на английский или заграничный курорт доходы миледи сокращаются до самой ничтожной суммы, и она оказывается так же бедна, как мы с вами.
      Вы бы никак этого не подумали, если б видели, как ее большая карета, громыхая, катится на прием во дворце, и если б перед вами мелькнули перья, ленты и алмазы над рыжеватыми волосами и величественным орлиным носом ее милости; вы не подумали бы этого, услышав, как выкликают в полночь: "Карету леди Сьюзен Скряггинс!" - будя всю Белгрэвию; вы не подумали бы этого, когда она вплывает в церковь, шурша шелками, в сопровождении раболепного Джона с мешочком молитвенников. Возможно ли, сказали бы вы, чтобы такой внушительной и грозной особе не хватало денег? Увы! Это так.
      Я поручусь, что в нашем безнравственном и вульгарном мире она и не слыхивала такого слова, как "сноб". И, о звезды и подвязки! Как бы она возмутилась, если б услышала, что она, она, величественная, как Минерва, она, непорочная, как Диана (без склонности этой языческой богини к охоте, неприличной для знатной дамы), - что она тоже сноб!
      Она и останется снобом, пока так непомерно высоко ценит себя, свое имя, свою внешность и наслаждается этим нестерпимым высокомерием; пока, бывая на людях, чванится, подобно Соломону во всей славе его, пока (добавлю предположительно) отходит ко сну в тюрбане с райской птицей и в ночной рубашке с придворным шлейфом, пока она так невыносимо добродетельна и надменна; пока не изрубит хоть одного из этих лакеев на бараньи котлеты для своих молоденьких дочерей.
      Все сведения о ней я получил от старого школьного товарища, ее сына, Сидни Скряггинса, адвоката Канцлерского суда без практики, самого мирного, самого любезного и благовоспитанного из снобов, который никогда не тратит больше своих двухсот фунтов в год и которого ежевечерне можно видеть в клубе "Оксфорд и Кембридж", где он с загадочной улыбкой читает "Куортерли ревью", невинно услаждая себя полубутылкой портвейна.
      Глава VII
      О респектабельных снобах
      Взгляните на дом рядом с домом леди Сьюзен Скряггинс. Это красивый особняк с навесом над дверями: сей балдахин будет спущен нынче вечером ради удобства друзей сэра Элюреда и леди С. де Могинс, чьими вечерами так восхищается и публика и сами хозяева.
      Лакеи де Могинсов в персиковых ливреях с серебряным галуном и в нежно-зеленых плюшевых невыразимых составляют гордость всей круговой дороги в Хайд-парке, где леди де Могипс, сидя на атласных подушках с крохотным спаниелем на руках, раскланивается только с самой избранной светской публикой. Времена переменились нынче для Мэри Энн, или, как она себя теперь именует, для Мэриэн де Могинс.
      Она была дочерью капитана Рэтдрамских ополченцев Флека, который много лет тому назад переправился со своим полком из Ирландии в Кермартеншир и защитил Уэльс от корсиканского завоевателя. Его ополченцы были расквартированы в Понтидвдлме, где Мэриэн и покорила сердце своего де Могинса, сына местного банкира. Он так усиленно ухаживал за мисс Флек на балу по случаю скачек, что ее отец сказал: либо де Могинс падет на поле чести, либо женится на его дочери. Тот предпочел жениться. В то время его фамилия была просто Маггинс, и его отец - процветающий банкир, поставщик армии, контрабандист и вообще делец на все руки, чуть было не лишил его наследства за такую партию. Ходят слухи, будто Маггинса-старшего сделали баронетом за то, что он дал сколько-то в долг члену королевской фамилии. Я этому не верю.
      Королевская фамилия всегда платила свои долги, начиная с принца Уэльского и далее, в нисходящем порядке.
      Как бы то ни было, до конца своей жизни он оставался просто сэром Томасом Маггинсом и в течение многих лет после войны представлял Понтидвдлм в парламенте. Со временем старый банкир умер, "оставив громадное состояние", если пользоваться излюбленным выражением, принятым в таких случаях. Его сын, Альфред Смит Могинс, унаследовал большую часть его богатства, его титулы и кровавую руку в его гербе. Спустя всего несколько лет он вынырнул уже как сэр Элюред Могинс Смит де Могинс, с генеалогией, изысканной для него издателем "Книги пэров" Флюком, которая в этом сочинении выглядит таким образом:
      "Де Могинс, сэр Элюред Могинс Смит, второй баронет. Представитель одной из самых старинных фамилий Уэльса, происхождение коей теряется во мгле феков. Род де Могинсов обладает генеалогическим древом, начало коему положено Симом, и, как утверждает легенда, родословная сия была начертана на папирусе внуком самого патриарха. Как бы то ни было, не может быть ни малейшего сомнения в неизмеримой древности рода Могинсов.
      Во времена Боадицеи претендентом на руку этой принцессы и соперником Карактакуса был Хогин-Могин из округа Быков. Это был человек огромного роста, убитый Светонием в той битве, которая положила конец британским вольностям. От него по прямой линии произошли князья Понтидвдлма: Могин с золотой арфой (см. "Мабиногион" леди Шарлотты Гэст), Богин - Меродакап-Могин (изверг - сын Могина) и длинный ряд бардов и героев, прославленных и в Уэльсе и в Арморике. Независимые князья Могины долго сопротивлялись жестоким королям Англии, но в конце концов Гэм Могин покорился принцу Генри, сыну Генриха IV, и под именем сэра Дэвида Гэма де Могинса отличился в битве при Азенкуре. От него произошел нынешний баронет. (И далее поколение следует за поколением, пока не доходит до) Томаса Могинса, первого баронета Понтидвдлм-Кастла, в течение двадцати трех лет члена парламента от этого города, имевшего потомство: Элюред Могинс Смит, нынешний баронет, женатый на Мэриэн, дочери покойного генерала П. Флека, из Бал-лифлека, в королевстве Ирландии, из рода графов Флек, Священной Римской империи. Сэр Элюред имеет потомство: Элюред Ршрадок, родился в 1819 году, Мэриэн - в 1811, Бланш Аделайза, Эмили Дориа, Аделаида Орлеан, Катинька Ростопчина, Патрик Флек скончался в 1809 году.
      Герб - косая полоса на червленом ноле, на второй половине поля - полоса перевернутая.
      Эмблема - синица на задних лапах, смотрящая назад.
      Девиз - "Und Roy ung Mogyns" {"Един король, един Могинс" (ст. франц.).}.
      Леди де Могинс далеко не сразу воссияла звездой на горизонте светского общества. Сначала беднягой Маггинсом завладели нищие ирландские родственники его жены: Флеки, Кленси, Тули, Шенаханы, и, покуда он был всего только законным наследником, в его доме, ублажая ирландскую родню, рекой текли кларет и национальный нектар. Том Тафто даже переехал с той улицы, где они поселились в Лондоне, ибо, по его словам, "от дома этих пгоклятых игландцев разило водкой на всю улицу".
      Только побывав за границей, они обучились благородным манерам. Они пробились ко всем иноземным дворам, протолкались на приемы к посланникам. Они набрасывались на отбившихся от стада вельмож, захватывали в плен юных лордов, путешествующих со своими поводырями. Они давали званые вечера в Неаполе, в Риме, в Париже. Там, в Париже, они залучили на свои вечера принца крови, и там же впервые выступили под фамилией де Могинс, которую носят с таким блеском до сих пор.
      Ходит много всяких сплетен насчет того, с какими отчаянными усилиями неукротимая леди де Могинс добивалась положения в свете, которое она занимает ныне, и те из моих любезных читателей, кои принадлежат к средним кругам и не знакомы с ожесточенной борьбой, свирепыми междоусобицами, интригами, кознями и поражениями, царящими в высшем свете, могут благословить судьбу за то, что они, по крайней мере, не принадлежат к великосветским снобам. Сам Талейран пришел бы в восторг от интриги, которая была пущена в ход этой самой леди де Могинс, для того чтобы заманить на свои вечера герцогиню Бакскин. Она заболела горячкой, не получив приглашения на "the dansant" {Чай с танцами (франц.).} к леди Олдерменбери, и покончила бы с собой, ежели бы ей не предстоял бал в Виндзорt. Вот какой рассказ я слышал от моего благородного друга, от самой леди Клапперкло, бывшей Кэтлин О'Шонесси, дочери графа Тарфэнтандера:
      - Когда эта противная ряженая ирландка леди Могинс дралась из-за места в обществе и вывозила свою ужасную дочку Бланш (Мэриэн горбатая и не выезжает, но это единственная настоящая леди во всей семье), - говорила старуха Клапперкло, - когда эта несчастная Полли Маггинс вывозила в свет свою Бланш, у которой нос редис-кон, морковные кудряшки и лицо репой, она всячески заискивала перед нами и добивалась нашего покровительства, - ведь ее отец пас коров на землях моего отца, - и на обеде у французского посла, графа Волована, напрямик спросила меня среди общего молчания, почему я не прислала ей приглашения на мой бал.
      - Потому что у меня в залах и без того полно народа, и вашу милость затолкают в тесноте, - говорю я; и в самом деле, места ей нужно не меньше, чем слону, а кроме того, я не желаю - и дело с концом. Я думала, что после таких моих слов она отстанет, однако на следующий день она является и со слезами бросается ко мне на шею:
      - Дорогая леди Клапперкло, - говорит, - ведь это не для меня, ведь я прошу для моей обожаемой Бланш! Каково молодой девушке выезжать первый сезон и не быть на вашем бале! Мое нежное дитя зачахнет и умрет с тоски. Мне самой вовсе не хочется на бал. Я останусь дома ухаживать за сэром Элюредом - у него подагра. Я знаю, миссис Болстер поедет к вам на бал, она и возьмет Бланш под свое покровительство.
      - А вы не пожертвуете что-нибудь на одеяла и на картофель для бедных прихожан Рэтдрама? - говорю я. - Ведь вы сами родом из этого прихода, а ваш дедушка, честнейший старик, пас там коров.
      - Довольно ли будет двадцати гиней, дражайшая леди Клапперкло?
      - Двадцати гиней хватит, - говорю я, она отдает деньги, а я прибавляю: - Бланш может приехать, но вы - пет, запомните это. - И она уезжает, рассыпаясь в благодарностях. Поверите ли? В вечер бала эта ужасная женщина явилась вместе с дочкой!
      - Ведь я же не велела вам приезжать! - говорю ей. Я прямо вышла из себя.
      - Но что сказал бы свет? - восклицает миледи Маггинс, - моя карета уехала в клуб за сэром Элюредом; позвольте мне остаться всего на десять минут, дорогая леди Клапперкло!
      - Ну, раз вы уже здесь, сударыня, можете остаться и даже поужинать, говорю я и отхожу в сторону, и больше за весь вечер я не сказала ей ни слова.
      - А теперь, - взвизгивает старуха Клапперкло, всплеснув руками и с сильнейшим ирландским акцентом, - как бы вы думали, что она сделала после всей моей доброты к ней, эта дрянь, эта бесстыдница, эта вульгарная, противная выскочка, эта Пастухова внучка? Вчера, в Хайд-парке, она не ответила мне на поклон и не прислала мне приглашения на свой сегодняшний бал, а говорят, там будет принц Георг.
      Да, в самом деле! В погоне за светскими успехами решительная и деятельная де Могинс обогнала бедную старуху Клапперкло. Ее путь в светское общество отмечен десятками друзей, которых она обхаживала, завоевывала, бросала и обгоняла. Она так доблестно сражалась за свою репутацию в свете, что добилась цели, поднимаясь со ступеньки на ступеньку и без всякой жалости пиная тех, кто оказывался ниже.
      Ирландская родня была принесена в жертву первой: леди де Могинс заставила отца обедать в людской, к великой его радости; она отправила бы туда и сэра де Могинса, если бы не рассчитывала добиться через него дальнейших почестей; и ведь в конце концов, состояние дочки тоже в его руках. Он кроток и всем доволен. Джентльменом он стал так давно, что уже привык к этому, и роль главы семейства играет очень прилично. Днем он переходит из клуба "Юнион" к "Артуру" и от "Артура" в "Юнион". В пикет играет мастерски, а в вист проигрывает весьма значительные суммы некоторым молодым людям у "Путешественников".
      Его сын занял в парламенте отцовское место и, само собой разумеется, вступил в ряды "Молодой Англии". Он единственный во всей стране верует в величие рода де Могинсов и вздыхает о тех временах, когда некий де Могинс вел войска в сражение. Он написал томик плохоньких чувствительных стишков. Носит в медальоне прядь волос Лода, исповедника и мученика, однако в Риме упал в обморок, приложившись к папской туфле. Спит в белых лайковых перчатках и с опасностью для здоровья налегает на зеленый чай.
      Глава VIII
      Великие снобы из Сити
      Нельзя умолчать о том, что эти очерки производят громадное впечатление во всех общественных кругах нашей империи. В почтовый ящик "Панча" стекаются письма, выражающие восторг (с восклицательными знаками), изумление (с вопросительными), протест, одобрение и порицание. Нам сделали выговор за то, что мы выдали тайны трех разных семейств де Могинс; объявилось не более и не менее как четыре леди Сьюзен Скряггинс, а молодые люди стесняются заказывать полбутылки портвейна в клубе и загадочно улыбаться, читая "Куортерли ревью", из опасения, как бы их не приняли за Сидни Скряггинса, эсквайра. "Почему вы так не любите Бейкер-стрит?" - спрашивает некая дама, по-видимому, обитающая на этой улице. "Зачем нападать только на снобов-аристократов? - говорит один почтенный корреспондент. - Разве не пришел черед снобов низкого происхождения?" - "Возьмитесь-ка за университетских снобов!" - внушает негодующий джентльмен (который пишет "элегантный" через два "л"). "Разоблачите снобов-клерикалов", - предлагает третий. "Не так давно, будучи в Париже, в "Отеле Мерис", я видел, как лорд Б. высунулся из окна, держа в руке сапоги, и закричал: "Garcon, cirez-moi ces bottes" {Человек, почистите мне сапоги (франц.).}. Разве не следует причислить его к снобам?" подсказывает какой-то шутник.
      Нет, ни в коем случае. Если сапоги лорда Б. в грязи, то это потому, что его милость ходит пешком, хотя он и лорд. Иметь одну пару сапог или носить одну любимую пару вовсе не значит быть снобом; и, уж конечно, в желании, чтобы ваши сапоги были вычищены, нет никакого снобизма. В данном случае лорд Б. вел себя вполне естественно и достойно джентльмена, и я так им доволен, что нарисовал его в самой изящной и выигрышной позе и поместил на почетном месте, перед этой главой. Нет, в этих беспристрастных заметках мы далеки от личностей. Подобно тому как Фидий перебрал не один десяток красавиц, прежде чем завершить свою Венеру, так и мы рассмотрим, быть может, тысячу снобов, прежде чем перенести одного из них на бумагу.
      По порядку старшинства далее следуют великие снобы Сити; их нам и полагается рассматривать. Но тут возникает препятствие. Доступ к великим снобам Сити обычно крайне затруднен. Если вы сами не капиталист, вы не можете навестить такого сноба в недрах его банкирской конторы на Ломбард-стрит. Если вы не отпрыск знатной фамилии, то у вас мало надежды повидать его и дома. В крупных фирмах Сити обычно один из компаньонов ведает делами благотворительности и бывает на собраниях в Эксетер-Холле; мельком вы можете увидеть другого (ученого сноба из Сити) на вечерах лорда Н. или на лекциях в Лондонском институте; а третьего (сноба с тонким вкусом) - на распродаже картин, на осмотре частной коллекции, на выставке, в Опере или в филармонии. Но близко познакомиться с этим важным, надменным и внушительным существом, как правило, невозможно.
      Просто джентльмен может пообедать у кого угодно, даже у герцога в его поместье, может протанцевать кадриль хоть в Букингемском дворце (дорогая леди Виль-гельмина Вогл-Вигл! Помните ли, какую мы с вами произвели сенсацию на балу у обожаемой нашей государыни, ныне покойной королевы Каролины в Бранденбург-хаусе, в Хэммерсмите?), но двери снобов Сити большей частью для нас закрыты, и потому все, что мы о них знаем, стало нам известно главным образом понаслышке.
      В других странах Европы банковский сноб гораздо радушнее и общительней, чем у нас, и принимает в свой круг кого угодно. Всем известно, например, княжеское гостеприимство семейства Шарлахшильд в Париже, Неаполе, Франкфурте и т. д. На своих празднествах они принимают кого угодно, даже бедняков. Князь Полония в Риме и его брат, герцог Стракино, тоже славятся своим гостеприимством. Мне очень нравится характер первого из названных вельмож. Титулы в Римской области стоят недорого, поэтому он купил для старшего клерка своей банкирской конторы титул маркиза, и теперь его светлость при обмене денег сумеет вытянуть из вас лишний байокко не хуже простого смертного. Утешительно, что имеешь возможность наградить такую особу двумя-тремя фартингами; тут даже самый последний бедняк почувствует, что и он может творить добро. Господа Полония заключали браки с самыми знатными и древними фамилиями Рима, и по всему городу вы видите их геральдические знаки (золотой гриб на лазурном поле) в одной из четвертей щита на гербах князей Колонна и Дориа.
      Наши снобы из Сити совершенно так же пометаны на аристократических браках. Мне приятно это видеть. По натуре я зол и завистлив - мне приятно видеть, как два обманщика, которые, деля между собою власть над обществом в пашем королевстве, естественно, ненавидят друг друга, заключают перемирие и объединяются - ради корыстных интересов того и другого. Мне приятно видеть, как старый аристократ, гордящийся своим родом, потомок славных норманнских завоевателей, чья кровь была чиста на протяжении веков, взирающий на простолюдина сверху вниз, как свободнорожденный американец на негра, - мне приятно видеть, как старый Стифнек бывает принужден, склонив голову, пересилить свою сатанинскую гордость и выпить чашу унижения, налитую дворецким Пампа-и-Олдгета. "Олдгет, - говорит он, - твой дедушка был каменщиком, его носилки и до сих пор хранятся у вас в банке. Твоя родословная, начинается с работного дома; мою же можно вести от всех королевских дворцов Европы. Я пришел в Англию с Вильгельмом Завоевателем; я родной брат Карлу Мартеллу, Неистовому Роланду, Филиппу Августу, Педро Злому и Фридриху Барбароссе. На моем щите начертан королевский герб Брентфорда. Я презираю тебя, но мне нужны деньги, и я продам тебе мою дочь Бланш за сто тысяч фунтов, чтобы выкупить мои закладные. Пускай твой сын женится на ней, и да станет она леди Памп-и-Олдгет".
      Старик Памп-и-Олдгет обеими руками хватается за эту сделку. И как утешительно думать, что знатность происхождения можно купить за деньги. Именно таким образом научаешься ее ценить. Почему мы, у которых ее нет, должны придавать ей больше значения, чем те, у кого она есть? Быть может, лучшее применение "Книги пэров" заключается в том, чтобы, просмотрев весь список с начала до конца, убедиться, сколько раз продавалась и покупалась знатность происхождения, как нищие отпрыски знати продают себя дочерям богатых снобов из Сити, а богатые снобы из Сити покупают благородных девиц, - и полюбоваться двойной подлостью такой сделки.
      Старик Памп-и-Олдгет покупает товар и платит деньги. Продажу девушки благословляет епископ в церкви св. Георга на Ганновер-сквер, а через год вы читаете: "В субботу леди Бланш Памп в Роугэмптоне разрешилась от бремени сыном и наследником".
      После этого интересного события какой-нибудь старый знакомый фамильярно спрашивает молодого Пампа-и-Олдгета, встретившись с ним в банкирской конторе в Сити:
      - Памп, любезный, как здоровье вашей жены? Памп смотрит на него с брезгливым недоумением и после некоторого молчания отвечает:
      - Благодарю вас, леди Бланш Памп совершенно здорова.
      - Ох, а ведь я думал, что это ваша жена! - говорит фамильярная скотина Спукс и откланивается, а через десять минут этот анекдот известен всей бирже; да и до сих пор его там рассказывают, как только завидят молодого Пампа.
      Можно себе представить, как нелегко живется бедняге Пампу, этому страстотерпцу Мамоны. Вообразите семейные радости этого человека: жена презирает его; он не может пригласить своих друзей в свой же дом; он дезертировал из среднего слоя общества и еще не допущен в высший, но покоряется и терпит отказы, проволочки и унижения, утешая себя мыслью, что его сын будет счастливее.
      В некоторых, самых старомодных, клубах Лондона существовал обычай приносить сдачу мытым серебром, если джентльмен требовал разменять гинею: то, что переходило к джентльмену прямо из рук вульгарного лакея, считалось "слитком грубым и грязным для пальцев дворянина". Точно так же, если деньги снобов из Сити омывались в течение поколения или около того и, омывшись, превратились в поместья, леса, замки и городские особняки, они уже допущены к хождению, как истинно аристократическая монета. Старик Памп метет лавку, бегает на посылках, становится доверенным приказчиком и компаньоном; Памп-второй становится главой фирмы, нагребает все больше и больше денег, женит сына на графской дочке. Памп-третий не бросает банка, но главное дело его жизни - стать отцом Пампа-четвертого, который уже является аристократом в полном смысле слова и занимает место в палате лордов как барон Памп, а его потомство уже но праву наследования властвует над нашей нацией снобов.
      Глава IX
      О военных снобах
      Нет на свете общества приятнее, чем общество хорошо воспитанных и образованных военных, но точно так же не сыщется ничего более невыносимого, чем общество военных снобов. Их можно встретить во всех рангах, от старика генерала, чья подложенная ватой грудь блистает десятками звезд, пряжек и орденов, до подающего надежды корнета, который бреется в чаянии бороды и только что получил назначение в Саксенкобургский уланский полк.
      Я всегда восхищался таким распределением чинов и должностей в нашей стране, которое ставит этого юного мозгляка (еще на прошлой неделе выдержавшего порку за орфографические ошибки) командиром над усатыми великанами, закаленными в битвах с врагом и стихиями; которое ставит его выше людей, в тысячу раз превосходящих ого по опыту и заслугам, только потому, что у него есть деньги в банке; и которое со временем принесет ему все почести его профессии, тогда как старый солдат, служивший под его командой, за свою храбрость не получит другой награды, кроме койки в Челсийском инвалидном доме, а старый офицер, чье место он занял, покорно удалится в отставку и будет доживать свои дни в бедности, на половинном окладе.
      Когда я читаю в "Газете" такого рода объявления: "Поручик Григ, гвардейской артиллерии, производится в капитаны, на место Гриззла, который уходит в отставку", - то я знаю, что станется с ветераном Пиренейской кампании Гриззлом. Мысленно я следую за ним в скромный провинциальный городок, где он поселяется и проводит время в отчаянных усилиях жить как подобает джентльмену на пенсию, равную половине заработка портновского подмастерья; я представляю себе, как маленький Григ получает повышение за повышением, переводясь из одного полка в другой, каждый раз чином выше, избегая неприятностей заморской службы и к тридцати годам становясь полковником, - а все потому, что у него есть деньги и что отец его - лорд Григсби, которому в свое время везло точно так же. Должно быть, Григ на первых порах краснеет, отдавая приказы старикам, которые во всех отношениях лучше него. Избалованному ребенку очень трудно не дерзить старшим и не быть эгоистом, точно так же и этому балованному дитяти Фортуны в самом деле очень и очень трудно не быть снобом.
      Неискушенному читателю, должно быть, часто казалось удивительным, что армия, самое продажное из всех наших политических установлений, тем не менее отличается на поле брани: и мы с радостью воздадим должное Григу и ему подобным за доблесть, которую они проявляют, когда этого требуют обстоятельства. Аристократические полки герцога Веллингтона сражались не хуже других (говорят, даже лучше других, но это чепуха). Сам великий герцог был когда-то денди и пользовался протекцией, так же как и Мальборо до него. Но это доказывает только то, что денди так же храбры, как и другие британцы - как все британцы. Будем считать, что высокородный Григ брал укрепления Собраона не менее храбро, чем капрал Уоллоп, бывший пахарь.
      Время войны более благоприятствует ему, чем мирное время. Подумайте о том, каково живется Григу в Артиллерийском гвардейском полку, или в гвардейской пехоте, подумайте о походах из Виндзора в Лондон, из Лондона в Виндзор, из Найтсбриджа в Риджент-парк, об идиотской службе, которую приходится ему нести: следить за выправкой своей роты, за состоянием лошадей в конюшне, командовать: "На пле-ечо! Шагом ма-арш!" - это все такие обязанности, с какими в состоянии справиться даже самый ограниченный ум, когда-либо достававшийся смертному. Профессиональные обязанности лакея и то более сложны и разнообразны. Красные куртки, которые сторожат господских лошадей на Сент-Джеймс-стрит, могли бы выполнять эту работу ничуть не хуже пустоголовых, добродушных и рахитичных поручиков, которые фланируют по Пэл-Мэл в сапожках на высоком каблуке или собираются к одиннадцати часам под звуки оркестра вокруг полкового знамени на площади перед дворцом. Приходилось ли любезному читателю видеть, как один из этих молодых людей шатается под тяжестью древка или, самое главное, как он салютует знамени? Стоит прогуляться до дворца, чтобы видеть своими глазами это великолепное шутовство.
      Я имел честь раза два встретиться с пожилым джентльменом, в котором вижу образец армейской муштры и который всю свою жизнь служил в самых аристократических полках или командовал ими. Я имею в виду генерал-лейтенанта сэра Джорджа Тафто, К. О. Б., К. Б. М., К. Г., К. С. В., и т. д. и т. д. Его манеры во всех отношениях безупречны; в обществе это совершенный джентльмен и закопченный сноб.
      Человек не может уйти от собственной глупости, как бы ни был он стар, и сэр Джордж в шестьдесят восемь лет является ослом в большей степени, чем в пятнадцать, когда он впервые вступил в ряды армии. Где он только не отличался: его имя упоминается с похвалой в десятках бюллетеней; да что там, ведь он - тот самый человек, грудь которого, подложенная ватой и блистающая множеством орденов, была уже представлена читателю. Какими добродетелями обладает сей удачливый джентльмен - это я затрудняюсь сказать. За всю свою жизнь он не прочел ни одной книги, и до сих пор его багровые подагрические пальцы пишут ученическим почерком. Он дожил до старости и до седых волос, однако никому не внушает почтения. Одевается он и до сего времени, как самый бесшабашный юнец, шнурует и обкладывает подушечками свой дряхлый остов, как будто он и сейчас все тот же красавец Джордж Тафто 1800 года. Он эгоист, грубиян, ругатель и обжора. Любопытно видеть его за столом, следить, как он задыхается, стянутый корсетом, и взирает на свой обед жадными, налитыми кровью глазками. В разговоре он часто бранится, а после обеда рассказывает непристойные казарменные анекдоты. Во внимание к его чинам и заслугам люди оказывают этой звездоносной титулованной старой скотине некоторое уважение, а он смотрит на нас с вами сверху вниз и выражает свое презрение к нам с дурацкой и бесхитростной прямотой, что бывает весьма забавно наблюдать. Может быть, если б его готовили для какой-либо другой профессии, из него не вышло бы такой малопочтенной старой развалины. Но для какой же другой профессии? Ни на что иное он не годился: неисправимый лентяй и тупица во всяком ремесле, кроме этого, он отличался по службе как хороший, доблестный офицер, а в частной жизни - как наездник, собутыльник, дуэлянт и обольститель женщин. Он считает себя одним из самых достойных и заслуженных людей на свете. После полудня где-нибудь около площади Ватерлоо вы можете видеть, как он ковыляет в своих лакированных сапожках, с вожделением заглядывая под шляпки встречных женщин. Когда он умрет от апоплексии, "Тайме" напечатает четверть столбца о его боевых заслугах - ведь только перечисление его титулов и орденов займет четыре строки - и земля укроет одного из самых дрянных и глупых старикашек, какие только по ней ходили.
      Для того чтобы меня не сочли закоренелым мизантропом, которому ничем не угодишь, я позволю себе высказать уверенность в том, что отнюдь не вся армия состоит из таких экземпляров, как вышеописанный. Он был выбран единственно как образец удачливого и чванного армейского сноба, к которому не мешает приглядеться и штатским и военным. Нет, когда эполетами перестанут торговать, когда отменят телесные наказания и у капрал" Смита будет столько же шансов получить награду за доблесть, сколько у поручика Грига; когда не будет больше таких чинов, как "прапорщик" и "поручик" (наличие коих является нелепой аномалией и оскорблением для всей остальной армии), то, ежели не будет войны, я и сам не прочь сделаться генерал-майором.
      В моем портфеле имеется еще целая пачка армейских снобов, но я отложу наступление на военных до следующей недели.
      Глава X
      Военные снобы
      Вчера, в то самое время, когда мы прогуливались в Парке с моим молодым другом Тэгом и обсуждали с ним очередного сноба, нам как раз повстречались два отличных экземпляра военных снобов: военный сноб спортсмен, капитан Рэг, и "кутила", или веселящийся военный сноб, прапорщик Фэмиш. Да и вы наверняка повстречаете их на верховой прогулке около пяти часов дня под деревьями на берегу Серпентайна, где они критическим оком разглядывают обладательниц нарядных колясок, катающихся взад и вперед по "Дамской аллее".
      Тэг и Рэг очень хорошо знакомы, и потому Тэг, с прямотой, неотделимой от близкой дружбы, рассказал мне историю своего дорогого друга. Капитан Рэг - маленький, быстрый в движениях северянин. Совсем еще мальчиком он поступил в один из прославленных кавалерийских полков и к тому времени, как ему дали взвод, успел обобрать всех своих собратьев-офицеров, продавая им хромых лошадей за здоровых и обыгрывая их всякими необыкновенными и хитроумными способами, так что сам полковник посоветовал ему уйти в отставку, что он и сделал довольно охотно, подсунув одному юнцу, только-только поступившему в полк, больного сапом коня за непомерно высокую цену.
      С тех пор он целиком посвятил себя бильярду, ипподрому и скачкам с препятствиями. Его штаб-квартира - в "Кубке", на Кондит-стрит, где он держит свои пожитки, сам же он находится вечно в движении, отдаваясь своему призванию, как джентльмен-наездник и джентльмен-мошенник.
      Как утверждает "Беллова жизнь", он неизменно присутствует на всех скачках и почти всегда является в них действующим лицом. В Лемингтоне он скакал на победителе; две недели назад в Харроу его оставили валяться в канаве, сочтя убитым; и все же на прошлой неделе он появился в Круа-де-Берни, бледный, как всегда решительный, и изумил парижских зевак элегантностью посадки и изяществом костюма, когда делал проминку перед началом "Французских больших национальных скачек" на норовистом и злом Отступнике.
      Он завсегдатай "Угла", где составляет для себя краткое, но содержательное руководство к действию. Во время сезона он часто катается в Парке верхом на умной, отлично выезженной лошадке. Его видят либо сопровождающим знаменитую наездницу Фанни Хайфлайер, либо в доверительной беседе с лордом Тимблригом, известным мастером гандикапа.
      Он старательно избегает порядочного общества и скорее предпочтет пообедать бифштексом в компании жокея Сэма Снафла, капитана О'Турка и еще двух-трех заведомых скаковых мошенников, чем в самом избранном лондонском кругу. Он с удовольствием сообщает в "Кубке", что собирается по-дружески съездить на субботу и воскресенье к жучку Фокусу в его домик под Эпсомом, где, если верить слухам, обстряпывается немало темных дел.
      На бильярде он играет редко и только без свидетелей, но если уж играет, то всегда ухитряется подцепить хорошего простака и не выпускает его из рук, пока не оберет до нитки. Последнее время он много играл с Фэмишем.
      Когда он появляется в гостиной, что случается иногда на охотничьих собраниях или на балах по случаю скачек, то веселится как нельзя более.
      Его юный друг - прапорщик Фэмиш, которому очень лестно показываться публике с таким молодчагой, как Рэг, - ведь тот раскланивается в Парке с лучшим обществом скачек. Рэг позволяет Фэмишу сопровождать его к Тэттерсолу, продает ему лошадей по дешевке и пользуется его кебом. Полк этого молодого джентльмена находится в Индии, а сам он - дома, в отпуске по болезни. Он восстанавливает свое здоровье, напиваясь каждый вечер в лоск, и укрепляет слабые легкие, целыми днями не выпуская изо рта сигары. Полисмены возле Хэймаркета знают этого мозгляка, и ранние извозчики всегда приветствуют его. Закрытые двери рыбных и устричных лавок распахиваются после церковной службы и извергают маленького Фэмиша, который либо пьян и настроен воинственно - и тогда он порывается колотить извозчиков, - либо пьян и беспомощен, и тогда какая-нибудь приятельница в желтом атласе заботится о нем. Вся округа, извозчики, полиция, продавцы картофеля, приятельницы в желтом атласе знают этого юнца, и кое-кто из самых отъявленных распутников Европы зовет его "маленький Бобби".
      Его матушка, леди Фанни Фэмиш, свято верит, что Роберт живет в Лондоне единственно ради возможности посоветоваться с врачом; она хочет перевести его в драгунский полк, который не отправят в эту противную Индию; она думает, что у него слабая грудь и что он каждый вечер питается кашицей, поставив ноги в горячую воду. Ее милость обитает в Челтнеме, и направление мыслей у нее самое благочестивое.
      Разумеется, Бобби частенько заглядывает в клуб "Английский Флаг", где в три часа дня завтракает жареными почками, запивая их светлым элем, где безусые молодые герои, подобные ему, собираются, бражничают и угощают друг друга обедами, где вы можете видеть, как человек десять молодых повес четвертого и пятого сорта прохлаждаются и курят на ступеньках подъезда; где вы созерцаете длиннохвостую и голенастую кобылу Слаппера под охраной рассыльного в красной куртке, в то время как сам капитан подкрепляется рюмочкой кюрасо перед прогулкой в Парке, и где на ваших глазах Хобби, из Шотландского гвардейского полка, вместе с Добби, из полка Мадрасских мушкетеров, подкатывают к клубу в высоком громыхающем кебе, который Добби нанимает у Рамбла на Бонд-стрит.
      В сущности, военных снобов, и самых разнообразных, такое множество, что "Панч" и за сто недель не смог бы уделить внимание каждому из них. Кроме малопочтенного старого вояки-сноба, закаленного в боях, существует весьма почтенный военный сноб, который и не нюхал пороху, зато держится как заправский вояка. Существует и сноб - военный лекарь, который в разговоре более грозен и воинствен, чем первейший рубака во всей армии. Существует и сноб-драгун, которым восхищаются девицы, драгун с широким и бессмысленным розовым лицом и желтыми усами - пустой, чванный, глупый, но храбрый и доблестный сноб. Есть и военный сноб-любитель, который пишет на визитных карточках "Капитан", ибо состоит поручиком ополчения в Бангэе. Есть и военный сноб-сердцеед, и другие, которых нет нужды называть.
      Повторяем, однако: пусть никто не обвиняет нас в неуважении к армии вообще, к этой доблестной и здравомыслящей армии, все воины которой, начиная с фельдмаршала герцога Веллингтона и далее, в нисходящем порядке (за исключением Е. К. В. фельдмаршала принца Альберта, которого, впрочем, едва ли можно считать военным), читают "Панч" во всех концах света.
      Пускай те штатские, что издеваются над подвигами армии, прочтут отчет сэра Гарри Смита о битве при Аливале. Никогда благородное дело не описывалось более благородным языком. А вы все, кто сомневается, существует ли еще рыцарство, или же век героизма давно миновал, вспомните сэра Генри Хардинга вместе с его сыном, "милым маленьким Артуром", которые скакали впереди войск под Ферозшахом. Надеюсь, ни один английский художник не отважится изобразить эту сцену, ибо кто у нас смог бы воздать ей должное? Во всей истории мира нет более героической и блестящей картины. Нет-нет, люди, которые совершают такие подвиги с таким блеском и отвагой и описывают их так скромно и мужественно, - эти люди не снобы. Родина восхищается ими, король награждает их, а "Панч", всесветный насмешник, снимает перед ними шляпу и говорит: "Боже, храни их!"
      Глава XI
      О снобах-клерикалах
      После снобов-военных совершенно естественно возникает мысль о снобах-клерикалах, и ясно, что, при всем нашем почтении к духовному сану, однако же памятуя о нашем долге перед истиной, человечеством и английской
      публикой, мы никак не можем опустить такое обширное и влиятельное сословие в наших заметках о необъятном мире снобов.
      Среди духовных лиц имеются такие, чье притязание на снобизм бесспорно, но здесь обсуждаться не может, по той же причине, по какой "Панч" не дает представлений в соборе из уважения к совершающейся в нем торжественной службе. Есть такие места, где он, по собственному признанию, не вправе поднимать шум, и потому он убирает свою ширму, заглушает барабан и умолкает, сняв шляпу.
      И я знаю, что если найдутся такие духовные лица, которые согрешат, то сразу же найдется и тысяча газет, чтобы изобличить этих несчастных с криком: позор им! позор! - в то время как та же печать, будучи всегда готова шуметь и вопить, требуя отлучения немногих заблудших преступников, почему-то обращает очень мало внимания на множество добрых пастырей, на десятки тысяч честных людей, которые ведут христианский образ жизни, щедро жертвуют на бедных, сурово отказывая себе во всем, и живут и умирают на своем посту, не дождавшись ни единой хвалебной заметки в газетах. Мой любезный друг и читатель, хорошо бы и мы с вами могли сказать то же о себе; и позвольте шепнуть вам по секрету, entre nous: {Между нами (франц.).} я убежден, что из всех тех знаменитых философов, которые громче других осуждают пасторов, весьма немного сыщется таких, которые знали бы церковь потому, что часто туда ходят.
      Но вы, кому доводилось слушать звон сельских колоколов, кто в детстве ходил в церковь солнечным воскресным утром; кому доводилось видеть, как жена пастора ухаживает за больным бедняком; как городской священник взбирается по грязным лестницам зловонных трущоб, делая свое святое дело, - не поднимайте крика, когда один из них оступится, не вопите вместе с чернью, которая улюлюкает ему вслед.
      Это может сделать всякий. Когда старик Ной упился и сыновья застали его, то лишь один из них отважился посмеяться над отцовским позором, и это был далеко не самый лучший из его детей. Давайте и мы отвернемся молча не крича "ура", наподобие кучки школьников, из-за того, что какой-то юный бунтовщик ни с того ни с сего вскочил и ударил учителя.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.