Дени Дюваль

      Несчастный граф преклонил колена возле метрической книги с выражением страшной скорби на челе, в расположении духа, коему я глубоко сочувствовал. Случилось так, что в ту самую минуту, когда он, склонив голову, бормотал слова, напоминавшие скорее проклятья, нежели молитву, в главном алтаре закончилась служба, и монсеньер в сопровождении своей свиты вошел в ризницу. Сэр, граф де Саверн вскочил, выхватил шпагу и, грозя кулаком кардиналу, произнес безумную речь, призывая проклятья на церковь, главою которой был принц. "Где моя овечка, которую ты у меня похитил?" - повторил он слова пророка, обращенные к ограбившему его царю.
      Кардинал надменно ответил, что обращение мадам до Саверн совершилось соизволением свыше и отнюдь по было делом его рук, и добавил: "Хоть вы и были мне плохим соседом, сэр, я желаю вам добра и надеюсь, что и вы последуете ее примеру".
      Тут граф окончательно потерял терпение и принялся всячески хулить римскую церковь, поносить кардинала, призывать проклятья на его голову, сказал, что настанет день, когда его мерзостную гордыню постигнет наказание и погибель, и вообще весьма красноречиво обличал Рим и все его заблуждения, что всегда было излюбленным его занятием.
      Должен признать, что принц Луи де Роган отвечал ему не без достоинства. Он сказал, что подобные слова в подобном месте в высшей степени неприличны и оскорбительны, что в его власти распорядиться арестовать мосье де Саверна и наказать его за богохульство и оскорбление церкви, однако, сочувствуя несчастному положению графа, он изволит забыть его безрассудные и дерзкие речи, а также сумеет найти средства защитить госпожу де Саверн и ее ребенка после совершенного ею праведного деяния.
      Помнится, что когда мосье де Саверн приводил цитаты из Священного писания, которыми он всегда так свободно пользовался, принц-кардинал вскинул голову и улыбнулся. Хотел бы я знать, пришли ли ему на память эти слова в день его собственного позора и гибели, причиной которых послужило роковое дело с ожерельем королевы {* Сколько я помню, человек, который мне все это рассказывал, хоть он и был протестантом, не судил принца-кардинала слишком строго. Он сказал, что после своего падения принц вел примерную жизнь, помогал бедным и делал все, что мог, для защиты королевской фамилии. - Д. Д.}.
      - Не без труда убедил я бедного графа покинуть церковь, где совершилось вероотступничество его супруги, - продолжал мосье Шпорр. - Внешние ворота и стены были украшены многочисленными статуями римских святых, и в течение нескольких минут несчастный стоял на пороге, проклиная на чем свет стоит Францию и Рим. Я поспешил увести его прочь, - подобные речи были опасны и не сулили ничего доброго нам обоим. Он вел себя совсем как безумный, и когда я привел его домой, барышни, напуганные диким видом брата, умоляли меня не оставлять его одного.
      Он снова отправился в комнату, где жила его супруга с ребенком, и, увидев оставшиеся после них вещи, дал волю скорби, поистине достойной сожаления. Хоть я и рассказываю о событиях почти сорокалетней давности, я как сейчас помню безумное отчаяние несчастного графа, его горькие слезы и молитвы. На комоде лежал маленький детский чепчик. Он схватил его, покрыл поцелуями и слезами, умоляя жену вернуть ему ребенка и обещая все ей простить. Он прижал чепчик к груди, обыскал все ящики и чуланы, перерыл все книги, надеясь найти хоть какие-нибудь следы беглянок. Я придерживался мнения (разделяемого также барышнями, сестрами графа), что графиня вместе с ребенком укрылась в каком-либо монастыре, что кардиналу известно, где находится эта несчастная одинокая женщина, и что высокородный протестант напрасно стал бы ее разыскивать. Я, со своей стороны, всегда держал госпожу графиню за легкомысленную своенравную особу, которая, как выражаются католики, не имела ни малейшего призвания к духовной жизни, и потому был уверен, что через некоторое время, когда это место ей наскучит, она оттуда удалится, и всячески старался утешить графа этой слабою надеждой. Он же, со своей стороны, то готов был все простить, то преисполнялся неистовой ярости. Он предпочел бы видеть свою дочь мертвой, нежели получить ее обратно католичкой. Он отправится к королю и, хоть тот и окружен блудницами, станет просить у него правосудия. Во Франции еще не перевелись знатные протестанты, чей дух не совсем еще сломлен, и они поддержат его в намеренье отомстить за поруганную честь.
      У меня было смутное подозрение, которое, я, однако, отгонял от себя как недостойное, что существует некое третье лицо, осведомленное о бегстве графини, и что это - господин, бывший некогда в большом фаворе у господина графа и внушавший мне самому немалый интерес. Дня через три или четыре после того, как граф де Саверн уехал на войну, я, обдумывая предстоящую проповедь, прогуливался за домом моего господина в Саверне, среди полей, окаймляющих лес, где находился большой SchloB {Дворец (нем.).} принца-кардинала, и вдруг увидел этого господина с ружьем на плече. Я узнал его - это был шевалье де ла Мотт, тот самый человек, который спас жизнь мосье де Саверну в сражении с англичанами.
      Мосье де ла Мотт сказал мне, что гостит у кардинала, и выразил надежду, что барышни де Саверн пребывают в добром здравии. Он просил меня засвидетельствовать им свое глубочайшее почтение и со смехом добавил, что, явившись с визитом, не был принят, а это, как он полагает, весьма нелюбезно по отношению к старому товарищу. Далее он выразил сожаление по поводу отсутствия графа, "ибо, герр Pfarrer {Пастор (нем.).}, - сказал он, - вы ведь знаете, что я добрый католик, и во многих чрезвычайно важных беседах, которые я имел с графом де Саверном, предметом спора было различие между нашими церквами, и я уверен, что мне следовало обратить его в нашу веру". Будучи всего лишь скромным сельским пастором, я, однако же, не побоялся высказаться по такому поводу, и между нами тотчас же завязалась весьма интересная беседа, в коей я, по свидетельству самого шевалье, отнюдь не оплошал. Как оказалось, он готовился к духовному сану, но затем вступил в военную службу. Это был весьма интересный человек, и звали его шевалье де ла Мотт. Сдается мне, что вы знаете его, господин капитан. Не угодно ли вам набить свою трубку и выпить еще кружку пива?
      Я ответил, что eiiectivement {Действительно (франц.).} знавал мосье де ла Мотта, и добрый старый священник, рассыпавшись в комплиментах по поводу моего беглого владения немецким и французским языками, продолжал свой простодушный рассказ,
      - Я всегда был плохим наездником, и когда я в отсутствие графа исполнял обязанности капеллана и дворецкого, графиня не один раз далеко меня обгоняла, говоря, что не может плестись моей монашеской рысцой. Однако на ней была алая амазонка, что делало ее очень заметной, и потому мне кажется, что я издали увидел, как она беседует с каким-то господином верхом на Schimmel {Сивой лошади (нем.).} одетым в зеленый камзол. Когда я спросил ее, с кем она говорила, она сказала: "Мосье пастор, что вы там radotez {Болтаете (франц.).} насчет какой-то серой лошади и зеленого камзола! Если вы приставлены за мною шпионить, извольте скакать побыстрее или велите старухам лаять у вашего стремени". Видите ли, графиня вечно ссорилась с этими старыми дамами, а они и вправду были препротивные. Меня, пастора реформатской церкви аугсбургского исповедания, они третировали, словно какого-нибудь лакея, сэр, и заставляли есть хлеб унижения; между тем как госпожа графиня, частенько надменная, капризная и вспыльчивая, умела быть такой очаровательной и кроткой, что никто не мог ей ни в чем отказать. Ах, сэр, - вздохнул пастор, - эта женщина могла задобрить кого угодно, стоило ей только захотеть, и когда она бежала, я был в таком отчаянии, что ее завистливые старые золовки сказали, будто я сам в нее влюблен. Тьфу! Целый месяц до приезда моего господина я стучался во все двери, надеясь найти за ними мою бедную заблудшую госпожу. Она, ее дочь и ее служанка Марта исчезли, и никто из нас не знал, куда они девались.
      В первый же день после своего злополучного возвращения господин граф нашел то, чего не заметили ни его завистливые и любопытные сестры, ни даже я, человек незаурядной проницательности. Среди клочков бумаги и лоскутков в секретере графини оказался обрывок письма, на котором ее почерком была написана одна-единственная строчка - "Ursule, Ursule, le tyran rev..." {Урсула, Урсула, тиран возвр... (франц.).} - и ничего более.
      - Ах, - воскликнул господин граф, - она уехала в Англию к своей молочной сестре! Лошадей, лошадей, живо! - И не прошло и часу, как он уже совершал верхом первую часть своего долгого путешествия.
      Глава III.. Путешественники
      Несчастный граф так торопился, что совершенно оправдал старинную поговорку; и путешествие его было отнюдь не стремительным. В Нанси он заболел лихорадкой, которая чуть не свела его в могилу. В бреду он беспрестанно вспоминал свою дочь и умолял неверную жену свою возвратить ему ребенка. Едва поднявшись с постели, он тотчас же отправился в Булонь и увидел берега Англии, где, как он не без основания полагал, скрывалась беглянка.
      И вот с этой минуты, воскресив воспоминания, необычайно ясно сохранившие события тех далеких дней, я могу продолжать рассказ о разыгравшейся вслед за тем удивительной, фантастической, порою ужасающей драме, в которой мне, совсем еще юному актеру, довелось сыграть весьма немаловажную роль. Пьеса давно уже кончилась, занавес опустили, и теперь, вспоминая о неожиданных поворотах действия, о переодеваниях, тайнах, чудесном избавлении и опасностях, я сам порою испытываю изумление и склонность стать таким же великим фаталистом, каким был мосье де ла Мотт, который утверждал, что всеми нашими поступками управляет некая высшая сила, и клялся, что он мог предотвратить свою судьбу столько же, сколько приказать своим волосам, чтоб они перестали расти. Сколь роковой была его судьба! Сколь фатальной оказалась трагедия, которая вот-вот должна была разыграться!
      Однажды вечером, во время каникул летом 1769 года, я сидел дома в своем креслице, а на улице шумел проливной дождь. По вечерам у нас обыкновенно бывали клиенты, но в тот вечер никто не явился, и я, как сейчас помню, разбирал одно из правил латинской грамматики, которую матушка заставляла меня зубрить, когда я приходил домой из школы.
      С тех пор прошло пятьдесят лет {* Повесть, очевидно, была написана около 1820 года.}. Я успел перезабыть великое множество событий своей жизни, едва ли стоящих того, чтобы держать их в голове, но сцепка, разыгравшаяся в ту достопамятную ночь, стоит у меня перед глазами так ясно, словно все это случилось какой-нибудь час назад. Мы сидим, спокойно занимаясь своими делами, как вдруг на пустынной и тихой улице, где до сих пор шумел только ветер да дождь, раздается топот ног. Итак, мы слышим топот ног - нескольких ног. Они стучат по мостовой и останавливаются у наших дверей.
      - Мадам Дюваль, это я, Грегсон! - кричит чей-то голос с улицы.
      - Ah, bon Dieu! {О, боже милостивый! (франц.).} - восклицает матушка, вскакивая с места и сильно бледнея.
      B тут я услышал плач ребенка. О, господи! Как хорошо я помню этот плач!
      Дверь открывается, сильный порыв ветра колеблет пламя наших двух свечей, и я вижу...
      Я вижу, как в комнату входит господин, на руку которого опирается дама, закутанная в плащи и шали? затем служанка с плачущим младенцем на руках, а вслед за ними лодочник Грегсон.
      Матушка издает хриплый крик и с воплем: "Кларисса! Кларисса"!" бросается к даме, горячо обнимает ее и целует. Ребенок горько плачет. Нянька пытается его успокоить. Господин снимает шляпу, стряхивает с нее воду, смотрит на меня, и меня охватывает какой-то странный трепет и ужас. Подобный трепет охватывал меня всего лишь один или два раза в жизни, причем замечательно, что человек, однажды так сильно меня поразивший, был моим врагом и что его постиг весьма печальный конец.
      - Мы попали в сильный шторм, - говорит господин дедушке по-французски. - Мы провели в море четырнадцать часов. Мадам тяжко страдала и теперь находится в полном изнеможении.
      - Твои комнаты готовы, - ласково говорит матушка. - Бедная моя Биш, сегодня ты можешь спать спокойно и не бояться ничего и никого на свете!
      Несколькими днями раньше я видел, как матушка со своею служанкой старательно убирала и украшала комнаты на втором этаже. Когда я спросил ее. кого она ждет, она надрала мне уши и велела помалкивать. По-видимому, это и были те самые гости, а по именам, которыми матушка их называла, я сразу понял, что приезжая дама - графиня де Саверн.
      - Это твой сын, Урсула? - спрашивает дама. - Какой большой мальчик! А моя жалкая тварь все время плачет.
      - Ах, бедняжечка, - говорит матушка и хватает на руки малютку, а она при виде мадам Дюваль, носившей в те дни огромный чепец и вид имевшей довольно-таки свирепый, принимается плакать пуще прежнего.
      Когда бледная дама так сердито говорила о ребенке, я, помнится, несколько удивился и даже огорчился. Ведь я всю свою жизнь любил детей и, можно сказать, прямо-таки был на них помешан (чему свидетельство - мое обращение с собственным моим шалопаем), и все знают, что даже в школе я никогда не был забиякой и никогда не дрался, разве что желая постоять за себя.
      Матушка собрала на стол все, что нашлось в доме, и радушно пригласила гостей за скромный ужин. Какие ничтожные мелочи врезаются нам в память! Помню, как я по-детски рассмеялся, когда графиня сказала: "Ah! c'est са du the? je n'en ai jamais gonte. Mais c'est tres mauvais, n'est ce pas, Monsieur le Chevalier?" {Ах, это и есть чай? Я его ни разу но пробовала. Но это совсем невкусно, не правда ли, господин шевалье? (франц.).} Наверное, в Эльзасе тогда еще не научились пить чай. Матушка прекратила этот детский смех, по обыкновению, отодрав меня за уши. Добрая женщина чуть не каждый день наставляла меня подобным образом. Дедушка предложил госпоже графине выпить с дороги стаканчик настоящего нантского коньяку, но она и от этого отказалась и вскоре ушла к себе в комнату, где матушка приготовила ей свои лучшие простыни и пеленки и где была также постлана постель для ее служанки Марты, которая отправилась туда с плачущей малюткой. Для господина шевалье де ла Мотта сняли квартиру в доме мистера Биллиса, пекаря, жившего неподалеку на нашей же улице. Это был наш друг, - в детстве он частенько угощал меня пирогами с черносливом, а уж если вы хотите знать всю правду, то могу сказать вам, что дедушка причесывал ему парик.
      По утрам и вечерам мы всегда молились, и дедушка с большим чувством читал молитвы, но в этот вечер, когда он достал свою огромную Библию и велел мне прочесть оттуда главу, матушка сказала: "Нет. Бедная Кларисса устала и хочет лечь в постель". Гостья и впрямь тотчас же отправилась в постель. Помнится, пока я читал свою главу, из глаз матушки капали слезы, и она приговаривала: "Ah, mon Dieu, mon Dien, ayez pitie d'elle" {О, боже, боже, будь к ней милосерден (франц.).}, - а когда я хотел запеть наш вечерний гимн "Nun ruhen alle Walder" {"Уснули все леса" (нем.).}, она велела мне умолкнуть, потому что мадам устала и хочет спать. Она пошла наверх проведать мадам, а мне приказала отвести приезжего господина к Биллису. Я отправился провожать гостя и всю дорогу болтал и, осмелюсь доложить, вскоре позабыл тот ужас, который охватил меня, когда я в первый раз его увидел. Можете не сомневаться, что все жители Уинчелси тотчас узнали, что к мадам Дюваль приехала французская знатная дама с ребенком и со служанкой и что у пекаря остановился знатный французский господин.
      Я никогда не забуду свое изумление и ужас, когда матушка сказала мне, что наша гостья - папистка. В нашем городе в красивом доме под названием Приорат жили два господина этого вероисповедания, но они не водились с людьми скромного звания вроде моих родителей, хотя матушка, конечно, не раз причесывала госпожу Уэстон, как и всех прочих дам. Да, я еще забыл сказать, что миссис Дюваль иногда исполняла обязанности повивальной бабки и в этой роли помогала также и госпоже Уэстон, которая, однако, потеряла своего ребенка. В доме Уэстонов в старинном саду Приората стояла часовня, и священники их веры частенько наведывались туда от милорда Ньюбера из Слнндона или из Эрендела, где находился еще один большой дом папистов, и несколько католиков (в нашем городе их было очень мало) были похоронены в одном конце старинного приоратского сада, где еще до царствования Генриха VIII находилось кладбище для монахов.
      Приезжий господин был первым папистом, с которым мне довелось беседовать, и когда я вел его по городу, показывая ему старинные ворота, церковь и все прочее, я, помнится, спросил его: "А вы сожгли хоть одного протестанта?"
      "Разумеется, - отвечал он, жутко ухмыляясь, - я несколько штук поджарил, а потом съел". Я отшатнулся; его бледная ухмыляющаяся физиономия снова, как и при первой встрече с ним, заставила меня задрожать от ужаса. Это был очень странный господин; моя простодушная болтовня забавляла его, и я ему никогда не надоедал. Он сказал, что я должен учить его английскому языку, и на редкость быстро начал говорить по-английски, тогда как бедная мадам де Саверн не могла выучить ни одного английского слова.
      Она была очень больна. Бледная, с красными пятнами на щеках, она часами сидела молча и, словно ожидая чего-то ужасного, испуганно оглядывалась по сторонам. Я часто замечал, как матушка наблюдала за нею, охваченная таким же страхом, как и сама графиня. Порою графиня не могла вынести плача ребенка и приказывала убрать его прочь, порою хватала его на руки, укутывала шалью и вместе с ним запиралась у себя в комнате. Ночами она имела обыкновение бродить по дому. У меня была маленькая комнатка рядом с комнатой матушки, где я ночевал во время каникул, а также по субботам и воскресеньям, когда приходил домой из школы. Я очень хорошо помню, как однажды ночью проснулся и услышал у дверей матушкиной комнаты голос графини, которая кричала: "Урсула, Урсула! Скорее лошадей! Я должна бежать. Он едет, я знаю, что он едет!" Потом я услышал, как матушка ее успокаивает, а потом из комнаты вышла служанка графики и принялась умолять ее вернуться и лечь в постель. Бывало, услышав плач ребенка, несчастная мать тотчас бросалась к нему. Не то, чтобы она его любила, нет. Через минуту она швыряла младенца обратно на кровать, снова подходила к окну и вглядывалась в море. Она часами сидела у этого окна, закутавшись в занавеску, словно желая от кого-то спрятаться. Ах! как пристально смотрел я впоследствии на это окно и на мерцающий в нем огонь! Интересно. уцелел ли еще этот дом? Мне не хочется сейчас вспоминать чувство невыносимой печали, охватывавшее меня, когда я смотрел на это светящееся оконце.
      Было совершенно ясно, что наша гостья находится в плачевном состоянии. Приходил аптекарь, качал головой и прописывал лекарство. Толку от лекарства было мало. Бессонница продолжалась. Графиню все время била лихорадка. Она невпопад отвечала на вопросы; ни с того ни с сего начинала смеяться или плакать, отталкивала самые лучшие блюда, какие моя бедная матушка могла ей предложить; приказывала дедушке убираться на кухню и не сметь садиться в ее присутствии; вдруг принималась ласкать или бранить матушку, сердито выговаривая ей, когда та делала мне замечания. Бедная мадам Дюваль ужасно боялась своей молочной сестры. Привыкшая всеми командовать, она смиренно склонялась перед несчастной безумной графиней. Я как сейчас вижу их обеих графиня, вся в белом, безучастная и молчаливая, часами сидит, не замечая никого вокруг, а матушка смотрит на нее испуганными черными глазами.
      У шевалье де ла Мотта была своя квартира, и он постоянно ходил из одного дома в другой. Я думал, что он двоюродный брат графини. Он всегда называл себя ее кузеном, и я не понял, что имел в виду наш пастор мосье Борель, когда он однажды пришел к матушке и заявил:
      - Fi, done {Фи (франц.).}, нечего сказать, хорошенькое дельце ты затеяла, мадам Дени, а ведь ты - дочь старшины нашей церкви!
      - Какое дельце? - спрашивает матушка.
      - Ты покрываешь грех и даешь убежище пороку, - отвечает он и называет этот грех - номер седьмой из десяти заповедей.
      По молодости лет я тогда не понял слова, которой он употребил. Но не успел он это сказать, как матушка подняла с плиты горшок с супом и закричала:
      - Убирайся отсюда, мосье, а не то, хоть ты и пастор, я оболью тебя супом, да еще запущу в твою мерзкую башку этот вот горшок! - Вид у нее при этом был такой: свирепый, что я ничуть не удивился, когда коротышка-пастор поспешно заковылял прочь.
      Вскоре является домой дедушка, такой же перепуганный, как его старший офицер, мосье Борель, и принимается увещевать свою сноху. Он страшно взволнован. Он удивляется, как она посмела так разговаривать с пастором святой церкви.
      - Весь город говорит о тебе и об этой несчастной графине, - утверждает он.
      - Весь город! Сплошные старые бабы, - отвечает мадам Дюваль, топая ногою и, я бы даже сказал, закручивая свой ус. - Так этим жалким французишкам не нравится, что ко мне приехала моя молочная сестра! Выходит, что грех приютить у себя несчастную безумную умирающую женщину! Ах, трусы, трусы! Вот что, petit-papa {Папочка (франц.).}, если вы услышите, что в клубе кто-нибудь посмеет сказать хоть слово против вашей bru {Снохи (франц.).} и не дадите ему хорошую взбучку, мне придется сделать это самой, слышите? - И, клянусь честью, дедушкина bru непременно сдержала бы свое слово.
      Боюсь, что моя злополучная просто га отчасти навлекла на бедную матушку осуждение французских колонистов. Дело в том, что в один прекрасный день наша соседка по имени мадам Крошю явилась к нам и спросила:
      - Как поживает ваша постоялица и ее кузен граф?
      - Мадам Кларисса все в том же положении, мадам Крошю, - отвечал я, глубокомысленно качая головой, - а этот господин вовсе не граф, и он ей не кузен.
      - Ах, вот как, значит, он ей не родня? - говорит портниха. Эта новость мигом облетела весь наш городок, и в следующее воскресенье, когда мы пришли в церковь, мосье Борель произнес проповедь, во время которой все прихожане пялили на нас глаза, а бедная матушка сидела красная, словно вареный рак. Я не совсем понял, что я наделал, я только знаю, чем насаждала меня матушка за мои старанья, когда паша бедная больная, услышав, надо полагать, свист розги (от меня она не могла услышать ни звука, ибо я имел обыкновение закусывать свинцовое грузило и держать язык за зубами), ворвалась в комнату, выхватила из рук матушки розгу, с неожиданной силой швырнула ее в дальний угол, прижала меня к груди и, свирепо поглядывая на матушку, принялась шагать взад-вперед по комнате.
      - Бить свое родное дитя! О, чудовище, чудовище! - воскликнула несчастная графиня. - Становитесь на колени и просите прощения, а не то, не будь я королевой, если я не прикажу отрубить вам голову!
      За обедом графиня велела мне подойти и сесть возле нее.
      - Епископ! - сказала она дедушке. - Моя придворная дама нехорошо вела себя. Она секла маленького принца розгой, а отняла у нее розгу. Герцог! Если она посмеет сделать это снова, возьмите этот меч и отрубите ей голову! - С этими словами она схватила кухонный нож, взмахнула им над головой и разразилась тем особенным смехом, от которого моя бедная матушка всякий раз начинала плакать. Бедняжка почему-то все время называла нас герцогами и принцами. Шевалье де ла Мотта она обыкновенно величала герцогом и, протягивая ему руку, говорила:
      "На колени, сэр, и целуйте нашу августейшую руку". И мосье де ла Мотт, бывало, с грустным-прегрустным лицом опускается на колени и проделывает эту злосчастную церемонию. Что до дедушки, - он был совсем лысый и ходил без парика, - то однажды вечером, когда он рвал салат в огороде под окном у графини, она с улыбкой подозвала его к себе и, как только бедный старик подошел к окну, вылила ему на лысину целую чашку чая и сказала:
      - Я возвожу и помазываю вас в сан епископа Сен-Дени!
      Эльзаска Марта, сопровождавшая госпожу де Саверн в ее злополучном побеге из дому, - я думаю, что после рождения ребенка рассудок несчастной графини так никогда и не прояснился, - устала от неусыпных забот и внимания, которых требовало состояние больной хозяйки, и, без сомнения, сочла свои обязанности еще более тягостными, когда обрела себе вторую, чрезвычайно строгую, властную и ревнивую хозяйку в лице почтенной мадам Дюваль. Матушка почитала своим долгом приказывать всем, кто готов был выполнять ее приказы, и заправляла делами всех тех, кого она любила. Она укладывала мать в постель, дитя - в люльку, она готовила еду им обеим, с одинаковой заботой одевала и ту и другую и была горячо предана безумной матери и ребенку. Но она любила все делать по-своему, ревновала всех, кто становился между него и предметами ее любви, и, без сомнения, отравляла жизнь своим подопечным.
      Три месяца под началом у мадам Дюваль утомили служанку графини Марту. Она возмутилась и заявила, что едет домой. Матушка обозвала ее неблагодарной тварью, но была счастлива от нее избавиться. Она всегда утверждала, что Марта таскает у своей госпожи платья, кружева и драгоценности. Однако в недобрый час покинула наш дом бедная Марта. Я уверен, что она искрение любила свою госпожу и полюбила бы также ребенка, если бы жесткие руки матушки не оттолкнули ее от колыбели. Несчастная малютка! Какой трагической мглой были окутаны первые дни твоей жизни! Но невидимая сила хранила беззащитное невинное дитя, и добрый ангел осенял его крылом в часы опасности!
      Итак, мадам Дюваль выдворила Марту из своего шатра, подобно тому как Сарра изгнала Агарь. Радуются ли женщины, творя такие дела? Вам, сударыни, это лучше знать... Мало того что мадам Дюваль изгнала Марту, она еще всю жизнь бросала в нее камнями. Последняя удалилась, - быть может, не совсем безупречная, но уязвленная до глубины души неблагодарностью, которою ей отплатили. Она была одним из звеньев таинственной цепи судьбы, связавшей всех этих людей - меня, семилетнего мальчика, маленькое бессловесное семимесячное существо, несчастную потерявшую рассудок беглянку и ее мрачного непостижимого спутника, который сеял зло всюду, где бы он ни появлялся.
      От Данджнесса до Булони всего тридцать шесть миль, и когда война окончилась, наши лодки постоянно совершали туда рейсы. Даже во время войны маленькие безобидные суденышки не трогали друг друга, а напротив, как я подозреваю, мирно и довольно бойко вели между собой противозаконную торговлю. Дедушка владел "рыбачьей" шхуной на паях с неким Томасом Грегсоном из Лида. Когда Марта решила уехать, одна из наших лодок готова была либо отвезти ее туда, откуда она прибыла, либо переправить на французскую лодку, возвращавшуюся в свою гавань {* Существовали определенные места, куда наши лодки обыкновенно заходили м где - если им никто но мешал - они ухитрялись заключать столько сделок, что в те дни это просто не укладывалось у меня в голове, - Д. Д.}. Марту отвезли обратно в Булонь и высадили там на берег. Я подробно узнал об этом дне из мрачного документа, который лежит сейчас передо мною и который был написан и скреплен подписью по случаю этой самой высадки.
      Когда бедняжка сошла с пристани, сопровождаемая толпой попрошаек, вырывавших у нее из рук жалкий багаж, чтобы отнести его на таможню, первым, кого она встретила, был ее хозяин граф де Саверн. Он как раз в этот самый день добрался до Булони и, подобно многим другим, кому доводилось очутиться в том же месте, прохаживался по пристани, глядя в сторону Англии, как вдруг увидел идущую ему навстречу служанку жены.
      Он бросился к ней, она с криком отшатнулась и чуть было не лишилась чувств, но окружавшая ее толпа отрезала ей путь к отступлению.
      - Ребенок, жив ли ребенок? - спросил несчастный граф на понятном им обоим немецком языке.
      Ребенок здоров. Слава богу, слава богу! С души несчастного отца свалился хотя бы этот камень! Могу себе представить, как граф говорит:
      - Твоя госпожа в Уинчелси, у своей молочной сестры?
      - Да, господин граф.
      - Шевалье де ла Мотт все время находится в Уинчелси?
      - Д-д-а... то есть нет, нет, господин граф!
      - Молчи, лгунья! Он ехал вместе с ней. Они останавливались в одних и тех же гостиницах. Мосье ле Брюн, негоциант, тридцати четырех лет; его сестра мадам Дюбуа, двадцати четырех лет, с грудным ребенком женского пола и со служанкой отплыли из этого порта двадцатого апреля на английской рыбачьей шхуне "Мэри" из города Рая. Накануне отъезда они ночевали в "Экю де Франс". Я знал, что я их найду.
      - Клянусь всеми святыми, что в пути я ни на минуту не оставляла мадам.
      - Ни на минуту до сегодняшнего дня? Довольно! Как называется рыбачья шхуна, которая привезла тебя в Булонь?
      Между тем один из матросов этой шхуны как раз в это время шел позади несчастного графа с узлом, который Марта там оставила {* Я узнал обо всем атом от самой Марты, которую мы посетили во время нашего путешествия в Эльзас и Лотарингию в 1814 году.}. Казалось, будто сама судьба решила быстро и неожиданно поразить преступника карающим мечом друга, которого он предал. Граф велел матросу следовать за ним в гостиницу, обещая ему щедрые чаевые.
      - Хорошо ли он обращается с нею? - спросил несчастный служанку, когда они пошли дальше.
      - Dame! {Еще бы! (франц.).} Даже мать не могла бы быть ласковее!
      Марта напрасно умолчала о том, что госпожа ее совершенно лишилась рассудка и находилась в этом состоянии почти с самого рождения ребенка. Она призналась, что сопровождала свою хозяйку в собор, где графиня и младенец приняли крещение, и что мосье де ла Мотт также при этом присутствовал.
      "Он похитил не только тело, но и душу", - без сомнения, подумал несчастный граф.
      Случилось так, что он остановился в той самой гостинице, где беглецы, которых он разыскивал, жили за четыре месяца до того (выходит, что бедный мосье де Саверн в начале своего путешествия не менее двух месяцев пролежал больной в Нансн). Лодочник, носильщики и Марта пришли в гостиницу вместе с графом, и тамошняя горничная вспомнила, как мадам Дюбуа с братом останавливались у них. "Несчастная больная дама, она не спала и говорила всю ночь напролет. Брат ее ночевал в правом крыле, по ту сторону двора. Мосье занимает как раз ту комнату, в которой жила мадам. Ребенок так плакал! Видите, окна выходят на пристань. Да, это та самая комната".