Ячейка 402

Татьяна Дагович

Ячейка 402

Пролог

«Я догадалась, что больше не могу так. Мне никто не поможет, кроме меня. Если верить им всем, чтобы что-то изменилось, я должна изменить сама. Меня воротит от моей жизни, и… Главное – принять решение. Я никогда ещё не решалась. Я пойду прямо сейчас. Принимать душ, переодеваться, краситься заново я не буду. Как есть. Всё получится. Как есть. Я люблю. Всё-таки. Я пошла».

Косая урна на остановке автобуса отбрасывала длинную тень. Рука, женская, тонкая, с проступающими венками, жилками, с примятым самодельным маникюром, комкающая исписанный лист бумаги в клеточку, на секунду зависла над урной, будто случайно. Без листика спряталась в карман чёрных брюк, сразу выскользнула – декоративный карман не был для неё предназначен. Опустилась в пустую, но объёмную дерматиновою сумку, притворно ища чего-то.

Было солнечно, пахло цветущими абрикосами и бензином.

Часть первая

Цветы

1

Устав от навязчивости монитора, Шарван позволил себе взглянуть в окно. Он-то знал: один такой взгляд, и на работе больше не сосредоточиться. Ведь за окном светло и весело: цвели первым цветом деревья, гуляли люди, летали воробьи. Он потянулся и снял наконец пиджак. Как всегда, взялся за отчёт сразу по возвращении, не переодевшись, в шерстяном костюме. Теперь отчёт был готов, но Шарван смотрел на него с недоверием, даже отвращением – ему не хотелось перечитывать. Ему казалось, что текст полон ошибочных формулировок, неточностей, что слова в предложениях перепутаны. Он никогда не отключал орфографический редактор и знал, что Леонида Ивановича, шефа, оформление интересует в последнюю очередь, и, тем не менее, отправляя отчёты, всегда мучился – словно его личное несовершенство крылось где-то между строк. Поэтому и перечитывал обычно через силу, как человек, подробно разглядывающий в зеркале некий свой внешний дефект, а толку не было – недоверие оставалось.

Однако сегодня, после короткого взгляда наружу, закрыл документ не просматривая, беспечно. По привычке проконтролировал, какая сеть подключена (всё равно модем DSL валялся на картоне от микроволновки, в другом углу запылённой комнаты, не мигая ни одной лампочкой), и отослал отчёт. Усмехнулся с облегчением – теперь ничего не изменить, и не его забота, что там написано.

Мокрая от пота рубашка воняла. Носки, рубашку, трусы – в стиралку. Костюм придётся отдать в чистку. Часы клацнули о фарфоровую полочку в ванной. Забыл снять очки, прежде чем открыть кран. Вода залила стёкла. Намыливая голову, Шарван обдумывал планы на вечер. Единственное по-настоящему важное дело – зайти к русалкам. Увидит Настьку. Мельком. Она самая нормальная из них, даже какое-то взаимопонимание возможно, если не показалось. Не худшая из его обязанностей, в любом случае. Но это позже, когда будет смеркаться. Девчонки такие подозрительные в последнее время стали, до сумерек категорически не выныривают.

А до сумерек можно побыть с Любой. При мысли о Любе улыбнулся под пеной и струями глуповато. Постариковски, как улыбаются девушке в выпускном платье, у которой время стёрло мелкие прыщички на лбу и выбрило стройные ноги. Шампунь загорчил во рту. Шарвану недавно исполнилось тридцать, но у Любы никогда не было недостатков, которые нужно было бы исправить. Пройдутся с Любой по городу.

По пути заехал на базарчик, купил у бабки букет диких степных цветов. Копейки. Но после обеспеченного детства Любе нужно что-то другое, выходящее за рамки денег. Розы не пройдут определённо. Она называла его Георгием или Жорой, как все, то есть почти все, за исключением Леонида Ивановича.

Люба нежно удивилась вслух – сегодня она Георгия не ждала, он собирался целый день работать. Без огорчения кивнула, узнав, что они свободны только до половины девятого. Не задавала наводящих вопросов. Поставила цветы в вазу и ушла переодеваться, оставив его в благожелательном обществе родителей. Хотя до лета с настоящей жарой ещё месяц, кондиционер тихо гудел над креслом, внося в беседу спокойную прохладу.

Люба вернулась воздушная, слегка перламутровая, с обведёнными серым глазами, на прозрачных каблуках, в мини-юбке, в прозрачной блузке. Почти вульгарная, но оставшаяся на грани «почти».

– За что люблю тебя, – сказала она, выходя с ним из подъезда, – так это за то, что, когда у нас есть время, ты не тянешь меня немедленно в постель… Да, погода и в самом деле замечательная.

На этот раз в её словах почти не угадывалось разочарование. Только вопросительный знак. Подошли к тёмно-зелёному, от пыли выглядевшему серым, «Фольксвагену Турану». Открывая перед Любой дверцу, мельком увидел отражение в зеркальце заднего вида. Красивая пара. Молодые, ухоженные, довольные. Даже очки висели на его носу как фальшивые, придающие умный вид. В Любином свете Шарван выглядел не самим собой и, перебивая секундное раздражение, спросил:

– Хочешь чего-то выпить или мороженого?

В первое мгновение стало жарко – машина стояла на солнцепёке, но и здесь загудел кондиционер, и потянулись к пересохшим губам ниточки безликого холодного воздуха.

Они провели вечер на террасе кафе в одном из торгово-развлекательных центров. Наверху, почти на крыше, где солнечно лёгко. Открывался вид на лужайку для выгула собак и белую стену с непонятным красным словом. А дальше лежал город, грязно-золотой, подвижный, быстрый. Человечки шли, бежали, встречались, расходились на хорошо просматриваемых улицах и парковках. Бродили по весне, не замечая, снедаемые простотой, как раковой опухолью. В стакане перед Любой и Шарваном стоял красный цветок. Лилия с острыми листьями. На скатерти белая крохотная наклейка с цифрами: 4, 0, 2.

Доедал вторую порцию. Люба потягивала неизменный мартини, время от времени задумываясь и кроша трубочкой лёд. Шарван едва не упустил момент, когда внизу засветились первые фары и зеленоватое небо засквозило первыми неуверенными звёздами. Обернулся, нашёл взглядом официанта, но, прежде чем кивнул: «Счёт, пожалуйста, принесите», Люба виновато улыбнулась: «Мне домой уже надо… Ещё на завтра закончить эскиз». Он довёз её до подъезда и поцеловал в машине так ласково, что под ширинкой оставалось безмятежно тихо.

Люба влетела в квартиру счастливая, поражённая необычным и непохожим, будто первым чувством – влюблённостью, любовью, далекоидущими планами.

Проезжая по сужающейся и портящейся дороге, Шарван пытался перестроить сознание на серьёзный лад, на работу, но летучие весенние картинки мелькали на обочинах: то ленивые довольные коты, то целующиеся подростки, то яркие пятна колясок. Выезжать за черту города нужды не было – в распухшем конгломерате сами собой образовывались разрывы, которые как бы вне цивилизации. Поставил машину в более или менее приличном дворе с болтающими старухами. Снял очки, футляр положил на пассажирское сиденье. Мир потерял определённость, но, если прийти к русалкам в очках – они не покажутся. Не поверят, что это он. Мнительные. Давно пора линзы подобрать. Набросил рыбацкую куртку.

Пошёл знакомой дорожкой. Мелкие городские летучие мыши, которых жители в сумерках принимают за птиц, пролетали низко над головой. Беспорядочное скопление пятиэтажек, спонтанный стадион, нерабочий детский сад. Фонари темнели, не посягали на сумеречный кисель, обволакивающий предметы. Шарван привычно огибал люки, знал их наизусть. Утоптанная дорожка к частному сектору, мимо стихийной свалки. Справа темнеет старое кладбище. Подошёл к запущенному дому. В доме никого не было. Света не было. Пошёл дальше, морщась от ощущения, что приехал зря. Остановился возле небольшого квадратного водоёма – резервуара для поливки близлежащих огородов. Вода струйкой текла из широкой бетонной трубы. Свистнул. Звук затих.

Тишина была определённой – ни шороха, ни всплеска. Никакого движения. Шарван понял, что здесь никого нет. Но несколько раз позвал. Голос отражался от воды. Русалки не появились. Он выругался, чтобы заглушить растерянность, достал мобильный, но даже в бледном свете телефона, даже без очков, было видно, что резервуар пуст. Становилось прохладнее – кстати оказалась куртка. Нужно было уходить, а он оставался, смотрел в воду. Не мог оторваться. Пахло не свежей водой, а закисшими тряпками, тоской, тоской. Пустотой. Впервые нахлынула настолько безжалостная тоска. Впервые со времён отвратительного детства.

Связался с Леонидом Ивановичем. Долго объяснял ситуацию: он всё подготовил, русалки могли беспрепятственно выезжать, но они не явились, и не потому, что не хотели показываться, – потому, что их там не было, он ждал долго и заметил бы, если бы они просто прятались. Леонид Иванович пару раз порывался перебить, но Шарван не умолкал, пока не изложил суть дела.

Леонид Иванович закашлялся и почти извиняющимся тоном сказал:

– Можешь не ждать, Шарван. Они не появятся. Они утопились… Ну, что молчишь? Ты ещё здесь?

Шарван молчал, потому что не знал – это шутка и надо смеяться или Леонид Иванович что-то имеет в виду его пониманию недоступное. Такое случалось.

– Здесь, – спохватился.

– Ты не волнуйся… Расходы покрою, всё как обычно. Тебя не касается.

– Но что с ними всё-таки случилось?

– Да ничего, ничего особенного. Потом…

Хотел застегнуть куртку, но выяснилось, что она и без того застёгнута. Всё равно – во дворах, через которые возвращался, теплее, чем у воды. Не увидит Настьку какое-то время… Хлопнула дверца «Фольксвагена».

* * *

Салон автобуса. Её волосы были стянуты сзади резинкой – скучно, как и чёрные синтетические брюки. Она три раза спросила у водителя, когда её остановка – имени такого-то генерала улица, и водитель обещал позвать её. Но ей было мало: она боялась, что водитель забудет, и настаивала с детским упрямством.

Она села рядом со стеклом, уложила на колени потрёпанную дерматиновую сумку, сверху нелепо сложила руки и вдохнула глубоко, как перед прыжком в воду. Автобус тронулся.

– Почём здесь проезд? – спросила у сидящих впереди; ответили тихо – в любом случае во всём городском транспорте цена одна. Она не расслышала и спросила ещё раз.

Она абсолютно ничего не знала и до дрожи волновалась, хотя была уверена, что всё получится, – навязчивой больной уверенностью. Даже сходила в храм и помолилась, чтобы всё получилось. Денег на обратную дорогу не брала. «Не возвращаться. Лучше с моста вниз», – решила Анна. Её звали Анна. Благодать.

Анна никогда не вспомнит этой поездки, будто была слепой или действовала во сне. Какая была погода? Были ли рядом люди?

Если назавтра попытается вспомнить, как добралась до его дома, покажется, что автобус летел над глубоким провалом, над пустотой, и она вряд ли сообразит, что провал – не более чем река под автомобильным мостом. Неприятное, нечистое напряжение время от времени сменялось убийственной слабостью. Только одна мысль, вызревавшая много месяцев и лопнувшая, как нарыв. Только одно лицо.

Смутно-знакомые места, многоэтажки. Она была среди них всего один раз, в туман. Алая лилия с раздавленным стеблем на асфальте. Хороший или плохой знак? Лестница. Звонок.

– Ты? – Удивлённый Сергей на пороге. Сухое, узкое лицо. Заспанный, в спортивных штанах.

– Здравствуй.

– Ну, здравствуй. Что ты здесь делаешь?

Голос его неприятно дёрнулся.

Анна оживилась. «Он дома, он один – всё как задумано, как по писаному, всё хорошо, хорошо, хорошо», – радовала себя, но со дна уже поднималось тёмное и тяжёлое.

– Что я могу здесь делать? Проходила мимо, решила навестить старого знакомого. Надеюсь, ты не расстроен? Не обременю?

Сергей отступил на шаг, они прошли в неосвещённую узкую прихожую, заваленную хламом, и остановились. Дверь в комнату была приоткрыта. Оттуда тянуло табачным дымом. Цветными пятнами передёргивало телевизор, бубнили из него жизнерадостные голоса, бубнила музыка. В зазор было видно стул, с которого свисала мятая футболка. Анна не знала, как ей стать, ей было неудобно в теле, и сесть было некуда, и опереться не на что, и уйти немыслимо. Он смотрел на неё. Она пришла признаваться в любви и забыла слова.

Анна осознавала, что по её нелепому физическому расположению видно сейчас всё: пустые дни и ночи, очень много дней и ночей, и зарождение сумасшедшей идеи – прийти к нему, и расцвет идеи, когда она поверила, что необходимо всего лишь решиться, не хватает только решимости. И приведение в исполнение.

Слова не подходят, она не чувствует их, как плохой актёр, растерявшийся среди диалога. Кончики пальцев покалывает, в них нет ничего от эротических снов. Она стоит, опустив руки, и пытается придумать другие фразы для него. Лишь бы не уходить со сцены. Радостное оживление сменялось лихорадкой.

– Мне просто захотелось тебя увидеть, – продолжает фальшивый текст. – Давно я не бывала здесь, а тут как раз надо было, по делам, и вспомнила – вроде ты тут живёшь… И подумала – у меня вечер свободный, делать всё равно нечего, думаю – зайду, может, сходим куда-то вместе… В смысле, я просто подумала… Почему бы и нет? Вспомнила…

Не закончила фразу – разве не ясно? Они переспали, пусть один раз, пусть далеко не вчера – это достаточное основание, чтобы сходить куда-то вместе, – с её точки зрения, хотя бы, хотя бы сходить; но с его точки зрения – нет, и он не понимает, к чему её речь. Даже если он согласится выйти с ней – потом всё равно отпустит домой, но он не должен отпускать, не должен выходить, это она должна остаться, не должна возвращаться, всё разрушается. Все её мысли. Она не знала, между какими словами нужно вставить «я люблю тебя».

Он вздохнул, как вздыхают, разговаривая с трудными подростками.

– Ладно, давай, заходи. Только не слишком долго, о’кей, у меня тут… Ты в следующий раз звони, если надумаешь!

Сделала шаг, но снова стала, потому что проход между Сергеем и дверью в комнату был ей слишком узок. Посмотрела долгим взглядом на телевизор, узнала в клоуне известного телеведущего, отдавая себе полный отчёт в том, что провалилась. Он не хочет её оставить себе, это видно, это ясно, но что делать, что делать дальше, что говорить? Сергей был так же красив, как в её памяти.

– Ты знаешь, мы так давно не виделись. Почему ты к Мише с Наташей больше не заходишь? Нельзя теряться. Я, я тоже не часто бываю… Но…

– Мне скучно у них, – нетерпеливо оборвал мысль.

– Я тоже у них не бываю, я просто подумала. Знаешь, что я подумала?

– Слушай, может, ты сразу скажешь, чего ты хочешь? Если просто потрепаться, то… Как-нибудь в другой раз, о’кей?

Сказала то, для чего никак не могла найти подходящего места среди фраз:

– Я люблю тебя.

Говорил только телевизор. Ноги дрожали, как остановить их… Ждала ответа. Стена отбрасывала тень на него, лицо было скрыто, светились только глаза и зубы, когда ухмыльнулся:

– И что я должен на это ответить? Ну знаешь, Аня, но…

– Я не знаю. Хоть что-нибудь.

Он неслышно выматерился. Губа его дёрнулась, он сказал:

– Слушай, Анюта. Я не думал, что ты так серьёзно воспримешь… Без истерик, да? Ну, выпили… Я думал, ты тоже…

– Нет-нет, успокойся, я тоже, – она засмеялась неестественно. – Я пошутила, я всё правильно поняла… никаких истерик.

Дорога к семейному счастью. Решаешься пойти к понравившемуся мужчине. Говоришь – я люблю тебя. И живёшь долго и счастливо. Она думала – она останется у него. На этот день и навсегда. У него другие планы. Прекрасно. Великолепно. Самое время сказать главное. Просить главного. Ноги всё дрожали.

– Ты не думай, мы же цивилизованные люди, это просто… вырвалось. Может, пройдём в комнату? Ну хоть четверть часа у тебя найдётся? Я просто хотела ещё с тобой одно дело обсудить, мелочь для тебя, но мне, знаешь, стоя…

– Четверть найдётся. Слышь, Аня, я против тебя ничего не имею, но ко мне должны прийти по важному делу.

– Ты с кем-то… если к тебе женщина должна прийти, ведь она же… она поймёт, я скажу, что я случайно зашла.

– Какая женщина! Это важный для меня разговор. Так что давай, Анют, выкладывай, чего ты там хотела… Может, у этих твоих… Сорокиных ещё свидимся.

– Да не хожу я ни к каким Сорокиным! – выкрикнула и тут же успокоилась – без истерик, просил он, и почти обрадовалась, подумав о своей странной просьбе. Ну вернётся – ну и что? Всё будет по-другому. А значит, всё равно, что не вернётся. – Извини. Маленькая просьба – тебе это ничего не будет стоить, и потом… Я совершенно не буду тебе мешать, ничего, никаких претензий. Мы и не увидимся больше… Наверно. По крайней мере заходить больше не буду, – усмехнулась.

– Какие претензии, золотая моя, ты о чём?

– Спокойно – я же говорю, это тебе ничего не будет стоить, совсем.

– Ты чё, беременная? – Лицо его неприятно скривилось.

– Нет, но…

– Но не бывает, или да, или нет.

– Но я хочу. В смысле, хочу иметь ребёнка. Всё равно я ещё тогда от тебя залететь могла. Какая тебе разница – тогда, сейчас? Ты бы ничего не знал, и так не узнаешь. Без претензий, сейчас, слава богу, это не редкость, почти все так растят… У меня и возраст уже, и… Я решила. Это моё дело. Полностью моё. Ты только…

– Вот и решай свои делишки сама. Ладушки?

– Но я же хочу! Тебе какая разница, а?

– По-моему, хочешь ты просто ещё раз трахнуться со мной.

– Заткнись! Скотина.

Они молча смотрели друг на друга, он – с вынужденной иронией, она – с непониманием, и снова слышалось из комнаты: «…нашему жюри… Да, номер был сложен, но не всё удалось, да, к сожалению, не всё удалось Валерию. Почему вы поставили восемь?.. Для начала я скажу, что я по-настоящему восхищаюсь Валерием. Подготовить такой номер за две недели, это практически нереально, понимаете, я это как профессионал говорю. Но всё-таки… Ну вот не хватило, видимо…»

– Что же мне теперь делать? – удивлённо увидела своё отражение в мутном зеркале на стене. Ничего похожего на то, что нужно такому мужчине.

– Откуда я знаю, Аня, что тебе делать, это твоё дело, мне ещё переодеться надо, так что… Давай, может, свидимся, – он спешил закрыть дверь.

– А всё-таки ты неправ, – сказала совсем спокойно. – До свидания.

– До свидания.

Дверь закрылась с щелчком за спиной. Всё не так. Сердце колотилось, дыхание заклинивало в горле. Подступающий плач, который пыталась не выпустить, закрывал проход воздуху. Красный цвет пятнами уходил с лица, оно становилось бледным и пустым, и только вокруг глаз ещё горело.

Сбежав по тусклой лестнице, Анна направилась в первую попавшуюся аптеку, на красный крест, бьющий в глаза среди серых домов. Попросила валерьянку в таблетках, но в таблетках не было, дали в каплях. Как пить капли на улице? Кинула бутылочку в сумку. Валерьянка запала во внутренний кармашек. Вытащила, кинула на самое дно, и забулькало тихо, болтаясь в пустоте. В аптеке отдала последнюю мелочь из кармана. У неё не было денег на дорогу домой, теперь на самом деле.

Без сил села на лавочку перед качелями. Катались две девочки, в салатовом и ярко-розовом. Мамочки на каблуках усаживали, раскачивали, о чём-то болтали между собой. И напряжение спало. Жизнь оказалась такой простой. Простота доканывает. Тушь расползалась по лицу. Тошнотворный процесс. Анна была обижена скорее на Бога, чем на Сергея. Ведь ходила же в храм. Но она не думала больше о самоубийстве – предпринимать не хотелось ничего. Хотелось поспать – чем дольше, тем лучше. До конца света.

Нужно было возвращаться. Сколько может занять пешее возвращение в ее съемную комнатку? Три часа? Пять? Два дня? Тысячу лет? Она не разбиралась в километрах… Всё равно, лучше чем прятаться от толстых кондукторш. Шла, не задумываясь, добивая камнями последние туфли на каблуке, чёрные. Незнакомые дома, чужие дети, столько улиц в городе. Она не знала. Плакала против воли, без звука и вкуса, не отдавая себе отчёта. Шла уже долго, когда поняла, что её второй раз окликают по имени. «Анна!» Остановилась.

Странно, что она узнала этот голос через столько лет. Не вспомнила, чей он, но узнала. Прежде чем обернуться, размазала слёзы бумажным платком, который комкала в кармане. Вспомнила. Лиля. Лиля сидела в среднем ряду на второй парте, слева. Одноклассница.

– Дикушина! Анька! Да это ведь ты, Анютка!

Бывает же. Десять лет прошло… больше, а человек совсем не изменился. Лиля оставалась такой же худенькой, как в школе, пепельные волосы так же легко ложились по сторонам лица. Прозрачные глаза Лили под острыми ресницами не были заплаканы. В отличие от. Зачем, зачем она здесь, неужели нельзя обойтись без знакомых.

– Анютка! Сколько же мы не виделись?!

– Привет… Лилька, ты? Не знаю, сколько лет, – хоть на этот раз играть хорошо. Говорить слова, которые подходят. Но всё ломается, глаза болят.

– Ужасно рада тебя видеть! Ты почему не пришла на встречу в школу? В том июле… Все о тебе спрашивали!

Вот это уже ложь.

– Боже, и со встречи год прошёл… Невероятно. Но ты бессовестная! Не звонишь никому, потерялась! Сейчас все списались на «одноклассниках», кто угодно. Только тебя не было.

– Да так… Времени не хватает.

– И сейчас занята? Слушай, это надо же, как мы встретились… Может, зайдём ко мне, кофе попьём? Я теперь тут недалеко живу, совсем близко. Посмотришь, как у меня.

Лилия вела себя так, будто не замечала, что с Анной, и, чем больше радостного энтузиазма она проявляла, тем тяжелее было отвечать.

– Обязательно, в другой раз. У меня ещё несколько дел сегодня…

– Какие дела в такое время?! Позвони, отмени. Идём-идём, Анюточка! Глянешь фотки со встречи!

В конце концов Анна согласилась. Звонить никому не стала и для виду – мобильный телефон у неё был морально устаревший, с пустым счётом. Прикидывала, как бы ненавязчиво попросить денег на дорогу домой – в долг. Говорить не хотелось вообще. Представляла, как выглядит.

– Слушай, Лиля, а муж твой против не будет?

– А!.. Да мы развелись давно!

– А.

Подъезд показался неожиданно чистым. Они вошли быстро: Лиля не возилась с ключом, словно дверь не была заперта. По планировке – обычная двухкомнатная квартира, но Анна поперхнулась, переступив порог: такая обстановка случалась в телепередачах, посвящённых интерьеру, но не в жизни. Как все, бывала Анна у каких-нибудь друзей друзей, имеющих хорошие деньги, и видала эксклюзивные обои и кресла в шесть её зарплат. Однако здесь не приходила в голову мысль о ценах, о гонках за лучшим.

Прихожая промелькнула без света, но подумала: «Античность в упадке». Тронув на ходу, убедилась – повреждённые колонны на стенах не объёмны. Справа блеснуло зеркалами белое трюмо.

В гостиной пробыла несколько минут, пока Лиля вынимала из сумки журналы. Бросила косой взгляд – нет, обложки незнакомые. Дизайн одежды. Осмотрелась. Мебель вырастала из бледно-оранжевых стен, всё совпадало: изогнутые вазы, многоцветная картина, изображающая австралийский рассвет с двумя аборигенами, полукруглые ряды книг, покатый диван – вот именно на такой бы падала и спала бы в нём до конца света. Лишь одинаковые растения с гладкими большими листьями, без цветов, притягивали взгляд в непредвиденных местах.

Самым странным был ковёр. Тёплого цвета, с узором из тонких коричневых веток, он казался бы просто милым, но в углу, со стороны окна, на ковре выделялся лиловый прямоугольник, и, что было нарисовано в этом прямоугольнике – Анна не могла разобрать. Вернее, через несколько секунд она поняла, что это абстрактный орнамент, а сначала показалось, что это даже не ветки, а позвоночники согнутых спин, будто нарисованные человечки лежат, тесно прижавшись друг к другу, уткнувшись в колени, спиной кверху. С ковра перевела взгляд на большие часы – тоже прямоугольник.

«Всё, всё, пошли», – бормотала Лиля, тянула за собой в кухню, где стены белёные и неровные, но, похоже, преднамеренно неровные, потому что на них повисли деревянные полки с тяжёлой посудой, и всё это имело вид южный, далёкий, морской, и пахло кофе вместо хлеба, и темный стол был деревянным. Современная кухонная мебель среди полок не раздражала, наоборот – забавляла. Лиля суетилась в поисках сахара, и ящички выезжали и заезжали беззвучно.

Анна была контужена квартирой, у неё замерли мысли и затихли чувства. Она позволяла себя угощать. Но странно. За годы учёбы Лилия с Анной перекинулись не большим количеством слов, чем за последние полчаса. В классе они были далеки, у них не было ничего общего. Кстати, в среднем ряду на второй парте сидели… Таня и… как её звали? Чёрненькая такая, тоже отличница. А где тогда сидела Лиля? Анна откинулась на мягкую спинку стула, убрала руки, в которых машинально вертела случайную спичку, на колени.

Лиля вытирала лужицу кофе и говорила:

– Я тебя даже не сразу узнала. Ты расстроенно выглядишь. У тебя неприятности? Ты шла так, будто не знала, куда идти.

– У меня украли кошелёк! – выпалила Анна. И закусила губы, потому что хотела сначала задушевно побеседовать, выстроить отношения, а уже потом, собираясь домой, вдруг обнаружить, что кошелька нет в сумке. – Поэтому я не знала, что делать.

– Видишь, как хорошо, что мы встретились. Держи!

Лиля подала белую чашку, через фарфор которой, колыхаясь, просвечивал кофе. Над чашкой вытягивался струйками прозрачный пар.

2

Деление: из одной – две. Четыре. Восемь. Шестнадцать. Тесно. Мы меняемся. Нас всё больше. Мы ищем ось симметрии. Мы ищем, где здесь «впереди», где «сзади». Свобода, равенство, братство остались в прошлом – одни скоро исчезнут, другие пробудут дольше, третьи всю свою вечность. Нас приговаривают к функциям. Утерянное всемогущество осталось в памяти. И мы смотрим сквозь мембрану. Наружу. Мы ничего не видим без глаз. Мы не можем прекратить делиться.

Полупрозрачная плёнка застывает стеклом, стеклянной дверью, круги становятся квадратами, окраска дифференцируется – на белое и зелёное.

Мы далеко. Так далеко, что невозможно представить, долететь самолётом, увидеть по телевизору. Это пространство. Предварительное или последнее пространство.

Стеклянную дверь толкают. Квадраты белые, квадраты зелёные, один за другим, в шахматном порядке.

Девочка и мужчина появились из стеклянного вестибюля, в котором всегда пусто, пошли по двухцветному полу. Мужчина – рослый, светлый – затрачивал на шаги одинаковые отрезки времени и пространства. Как яркая лампа, отталкивал взгляды. Девочка сердито семенила сама по себе, переступала много чаще, чем сопровождающий, но не отставала.

Вокруг мельтешили люди в зеленоватых куртках и штанах, особого внимания на пару не обращали: к мужчине вплотную не приближались, на девочку нечаянно наскакивали и возмущались себе под нос. Девочка, очень красивая, пяти лет, ещё суровее сводила брови, провожала обидчиков недобрым взглядом. К спутнику не подняла лицо ни разу. Растерялась, только когда раздался сверху звонок и эти, в зеленоватом, как под ветром, разлетелись по белым дверям.

Вдвоём петляли в бело-зелёных коридорах. Девочка хотела, но не успевала называть цифры на дверях. Поднимались по лестнице, спускались на лифте; не снижая темпа, вошли в одну из комнат первого этажа. Маленькую комнату с пятью кроватями. Мужчина стал как вкопанный, отпустил девочку – она по инерции сделала ещё пару шагов, села на панцирную кровать и застыла, покачиваясь на пружинах. Хмуро глянула вправо, влево, увидела двух больших мальчиков, большую девочку, ещё одного мальчика, но маленького. Дети рассматривали её молча. Наконец большой мальчик спросил:

– Сколько тебе лет?

Девочка отреагировала – бросила на него сердитый взгляд, но отвечать не стала. Тихо, дети сидели на кроватях, пылинки вращались в свете из окна. Взрослых в маленькой комнате с высоким потолком не было. На полу лежал солнечный зайчик.

Новая девочка посмотрела на зайчика – поискала глазами зеркальце или часы, не нашла. Из тишины зарыдала: «К маме хочу!» Через несколько минут большая девочка с жёлтыми, завешивающими лицо волосами гладила маленькую по согнутой спине. Младший из мальчиков на своей кровати всхлипывал, но никто не обратил внимания. Через потолок доносились шаги со второго этажа.

«Вечером, в сумерках, страшно легко дышать и жить. Если мы с ней когда-нибудь решимся выйти из дому – то только в сумерки. Мы отложим наконец свои дела и свой страх и выйдем наружу. Нас испугает пустота города. Мы видим повсюду людей, но кто они для нас? Они не существуют даже для себя и появляются только в разговорах с другими людьми. Раньше было не так. Раньше, оставаясь наедине, они не исчезали, и если не падали в свою глубину, то всё же продолжали существовать. Я этого часто не замечала. Но я замечала своё существование. Через страшную страстную любовь. Личная драма привела меня к Лиле – школьной подруге. Вообще-то не подруге, но так получилось, что, когда мне было некуда идти и нечего делать, я встретила её.

Лилия – замечательная женщина. Она отпаивала меня кофе и по слогам вытягивала всё, что произошло между мной и Сергеем. Вернее, что ничего не произошло. И что происходило до того. Все эти ночи. Лиля всё перевернула с ног на голову. Мы пили кофе, болтали, слово за слово, сливки и печенье, и я ужасно развеселилась, и она по-моему тоже. Потом она достала долить в кофе коньяк, но кофе как раз уже кончился, и мы не расстроились. Как дети, мы смеялись, рассказывали анекдоты. Я и думать забыла о том кошмаре, в который превратилась моя попытка стать кузнецом своего счастья.

И речи не было о том, чтобы мне идти ночевать домой. Лиля дала мне постель и разложила в зале диван. О котором я и мечтать не смела. Сама она пошла в спальню – я спальню увидела только мельком, но это что-то несказанное, и явно на двоих. Я долго не могла заснуть, растревожилась и решила почитать. Вытянула книгу наугад – какой-то Артур Шопенгауэр. Но вообще-то я была довольно „хорошая“. Когда часы забили полночь, из ковра вынырнули, нет, они не вынырнули, мне так просто показалось, а отделились от рисунка ковра три маленьких человека, вроде карликов, танцуя. Часы били как бы музыкой, миленькой такой музыкой. Я затаилась. Потом мне показалось, что от гардин отделились ещё прозрачные фигурки. И главное, танцевали они отрывисто, точно в такт секундной стрелке. В окне висела луна. Было ощущение, она уставилась на меня и на этих лилипутов. Точно как глаз. И квадратные тени оконных рам лежали, и эти маленькие по ним прыгали. Мне казалось, что-то блестящее вздрагивает в воздухе с ними, в такт стрелке. Я впала в эйфорию. Хороший был коньяк.

Утром проснулась в обнимку с Шопенгауэром. Настроение – поганей некуда. Вспомнила вчерашний день, все свои глупости. Любовь, страсть – прошли. Смешно? Но нужно было оправдывать свою бездарную жизнь, любить страстно. Иначе – что? Мне было не по себе в чужой квартире, без денег. Я уже забыла вчерашнюю Лилию, а помнила только одноклассницу, которую обходила стороной, и то смутно помнила. (Я вдруг поняла, что фамилий половины одноклассников и вспомнить не могу.) Но когда она заглянула в комнату – растрёпанная, в полосатой ночнушке до пят, я не удержалась от смеха, и она улыбнулась в ответ. „Анютка, я сварю кофе, а ты можешь первая в душ идти“.

Очень кстати – вчера я даже не смыла косметику с лица. Ванная оказалась такой же замечательной, как всё остальное в этом доме. Зеленоватая ванна, огромное зеркало, синие квадратные вставки на кафеле, синий шкафчик. Когда я вышла, хлеб, колбаса, сыр были нарезаны. На сковородке поджаривались тосты. Удивилась, что у неё нет тостера, даже у меня был. Лиля попросила присмотреть за тостами, ушла в душ. За завтраком Лиля спросила, не разбудил ли меня ночью бой часов – они ужасно громкие, а она забыла отключить. Я сказала, что нет, и только потом вспомнила свой сон про лилипутов. Наконец я попробовала заговорить о деньгах – за вечер мы сблизились и просьба звучала не так нахально. Я же верну, в конце концов-то. Лиля отшутилась, что-то пролепетала, вроде наличных нет у неё, и попросила подождать до вечера. Если бы я хотя бы карточку взяла – нет, дома лежит, спрятана с серёжками.

Конечно, я знала, что деньги у неё есть. Во всяком случае, такая мелочь, в какой я нуждалась. Вечером она даже не вспомнила о том, что собиралась дать мне денег, я попыталась намекнуть – безрезультатно. Оказалось само собой разумеющимся, что ночевать я снова осталась у неё в зале. Я бы могла уйти, идти домой пешком, ехать безбилетно. У меня создалось впечатление, что Лилия панически боится оставаться одна. Хотя внешне – весела и спокойна. Пригласила меня и не отпускает».

* * *

Оранжевого металлика машина с трудноразличимой надписью «Spyker» над номером, странной формы, но явно не новая, свернула в северный район. Район окраинный, лифты в домах неподвижны годами. Имеется большой, красивый кинотеатр с четырьмя залами, на фасаде всегда висят афиши: голливудские звёзды, иногда и наши, смотрят на население огромными глазами, из-за полиграфии распадающимися на квадратики. В этом же здании и кафе, но, чтобы попасть в кинотеатр или кафе, нужно перейти дорогу, а дорога – непреодолимое препятствие, металлический ускоренный поток, грохочущий подвесками, мутный из-за учащённой смены цветов – его не в силах сдержать одинокий тусклый светофор. Редкие машины обретают форму, сворачивают во дворы и выпускают из себя людей. Под шансон исчезает из бутылок пиво, бутылки принимают в тенёчке, из ларька они возвращаются полными; круговорот водки медленнее, но значимее. Здесь всё напоминает о Шопенгауэре. Машина скользила дальше – туда, где кончается счастливая тёплая жизнь и начинаются продукты её и остатки: кладбище в окружении стихийных свалок. И ещё дальше, между низкими косыми домиками – ни город, ни деревня, – туда, где не оставалось намёка на асфальт, зато кое-где цвела клубника. Кто-то стоял во дворах – жил здесь. Машина стала резко, у самой воды, едва не выскочив правым передним колесом на бетонную трубу, из которой сочился тонкий тёмный ручеёк, наполняющий резервуар. Водитель отстегнулся, вышел. Выглядел он обычно, вроде профессора технического вуза или бывшего инженера – теперь менеджера. В рубашке и брюках – не джинсах. Короткие седеющие волосы. Подойдя к искусственному водоёму, присел на корточки (слишком легко для внешнего возраста – пятидесяти-шестидесяти) и поглядел вниз. Мелькнула на средней глубине стайка мальков, у дна колыхался, раскручиваясь, поднятый ил. Жирная трава на бетоне едва не выскользнула из-под его ног, но он быстро обрёл равновесие. Вырвался короткий смешок – на секунду этого смешка лицо уступчивого инженера-менеджера стало глумливо-твёрдым, как у шумерского бога Мардука, однако сразу вернулось к прежнему выражению. Провёл подушечками пальцев по самой поверхности воды, потёр их, покачал головой.

Мотор не глушил, поэтому тронулся сразу. Возвращался не прямо, петлял, пока не остановился в одном из дворов района – гигантский серый дом огибал его буквой П. Из окна третьего этажа вылетел пакет со скисшим молоком, свистнул рядом и упал в нескольких сантиметрах от машины. Водитель проводил пакет медленным взглядом. На этот раз он заглушил мотор. Задержался, разбираясь в маркировке подъездов.

Ему открыли сразу, смерили подозрительным взглядом.

– Я от вашей жилички, – сказал почти застенчиво.

Портниха Тася кивнула, подбадривая.

– Она просила передать кое-какие вещи. Чтобы я забрал, ей передал. Паспорт, прежде всего, и ещё всякие мелочи.

– А чего?

– Ей предложили работу за рубежом. Длительную командировку. Так что вам от неё привет. Да, кстати, вот деньги за последний месяц. Передала. Комнату можете сдавать – она не скоро появится.

– Ты кто сам-то? Звать хоть как?

– Я – коллега, вроде как коллега. Можете Леонидом Ивановичем называть.

– Леонид как? Иванович? Хм. Прямо как в передаче… Там камер нет? – Тася выглянула из квартиры и засмеялась. К её разочарованию, камер не было. За последний месяц было уплачено три недели назад, но внесённая второй раз плата только укрепила доверие. Тася провела гостя в комнату.

– Вот. Смотрите, хорошая комната, да? Я сама в маленькой осталась. Мне-то что? Сын с женой, у них хорошая квартира, что мне одной? А деньги нужны. Со студентами-то не связываюсь, какие с них деньги? Перепачкают только всё. – (Смех.) – Я боюсь студентов… А ко мне один раз одна с кошкой въехала. Вонища, лазит везде. Хорошо, съехала. До этой как раз…

Гость огляделся – так, как будто бывал в комнате, но очень давно и теперь хотел сравнить помещение с воспоминанием о нём. Хозяйка почти обманулась – будто кто-то мог заглядывать сюда без её ведома. Комната аккуратная. Коврик вычищен до полиэстеровой основы. Кровать накрыта покрывалом с невзрачными цветами. Затёртая полироль шифоньера, письменный стол, растрескавшийся, на нём – полосатая ваза с узким горлышком, сине-голубая, новая, увеличивающее зеркало в круглой раме, коробка с косметикой, несколько книг в мягком переплёте ровной стопкой. (Гость тронул зеркало мимоходом.) Корейский телевизор. С карниза, сбоку от выцветшей шторы, свисали колокольчики фэн-шуй, стандартные, – единственный пыльный предмет в комнате. Окна блестели, но на них угадывались разводы – недавно вымыты.

В верхнем ящике стола и в тумбе за книгами – он легко нашёл необходимое: паспорт, идентификационный номер, выписку…

– А золото? – шёпотом спросила Тася. – Она думала, я не знаю, где она хранит, но как можно-то… Вот там, сзади, за телевизором. Серьги и кольцо. За границей-то надо носить. Красота нужна. Може, хоть мужа найдёт себе, пора ей. А кем она будет-то там? Серьёзно или на эти, на урожаи? Вообще она девушка серьёзная, не приводит мне. Это тоже важно, знаете. Я и не против иной раз, если приводят, но, когда это каждый день, страшно становится. Если разные. Откуда я их знаю? А если воры? Тюкнут по голове – и всё.

Гость задумчиво посмотрел на голову Таси.

– Большое спасибо, как раз серёжки…

Серёжки лежали на банковской карте, блестящей, будто её только выпустили.

– А остальные вещи? Когда она заберёт? Потому что, если она надолго, я кого подселю себе. Она хорошая девочка, но деньги-то мне нужны. Что у меня – пенсия, и шью ещё. Как мужа схоронила, так сдаю. Только так и живу. Внуку ещё купить могу чего. Только женщинам, мужчинам я никогда не сдавала. Это, если надолго оно… Если на месяц, так ладно, переживу.

– Не знаю. Посмотрим.

– Чай-то будете? Вы мне расскажите всё хорошенько.

– Спасибо, не получится у меня, – мягко отказал посетитель. – Нужно идти.

Тася кивнула.

– Леонид Иванович, значит? Ну до свидания, может, встретимся ещё.

Выйдя из подъезда, он подошёл к мусорному баку и скинул в него свои находки. Но, передумав, достал из кучи паспорт – открыл, какое-то время рассматривал фотографию, так же покачивая головой, как когда потирал мокрые пальцы у водоёма. Вернулся к машине (мигом исчезли подтянувшиеся было мальчишки). Поднял разбитый кислый пакет, посмотрел вверх, выбросил текущий молоком картон сверху в бак. Вытер руки белым полупрозрачным платком. Сел – лицо стало неопределённым за стеклом и снова похожим на лицо шумерского бога. Тут же откуда-то взялась кошка, вскочила на бак и начала слизывать кислое молоко.

* * *

Прошло несколько похожих друг на друга дней, и ещё один день, и наступил вечер. Лиля и Анна оставили пустые чашки и крошки на кухне, допив чай. Бронзовая посуда и кухонная мебель тускло ловили свет уличных фонарей. Белые стены едва не светились. Давно стемнело, время сумерек минуло. Лиля ушла спать в свою красивую спальню. Анна постелила на диване. Из спальни не доносилось ни звука, и ей казалось, что она одна здесь. Ей нравилось быть почти одной, почти хозяйкой, быстро засыпать не хотелось. Прочитанного Шопенгауэра сначала заменила тонкая красивая книга в синей обложке, но в ней были одни стихи – слишком понятные, все о море. Эта книга тревожила, вместо того чтобы успокаивать, и Анна быстро отложила её и взяла некого Хайдеггера, мирно бессвязного. Прочла несколько случайных страниц, не пытаясь понять. Между обложкой и первым белым листом лежала сложенная вчетверо записка. «Вечером, в сумерках…» Это писала она. Разве оставляла не в первой книге? Перечитала. Потом опять читала из книги. Может, оттого, что всё это не касалось её ни в малой мере, было невообразимо далеко и непонятно, книга казалась такой прекрасной и баюкающей. Ей дела не было до того, кто был этот человек. Когда часы били полночь, отвлеклась, как всегда, хотя за последние дни привыкла к ночным танцам. Растревоженный движениями карликов воздух шевелил стебли растений в рваном ритме. Тени карликов оживляли австралийский рассвет на стене.

После окончания танца захлопнула книгу, и листок с записями положила на твёрдый переплёт, чистой стороной вверх. Ручка валялась под диваном с позавчерашнего дня.

«Я веду себя так, будто я дома. Беру без спросу её вещи, надеваю одежду – похоже, она ничего не имеет против. Сколько дней прошло? Неделя? Больше? Она постоянно рассказывает что-то интересное – то кино, то книжку, то из своей жизни. Они с мужем много путешествовали – просто супер. Даже в Мексике были. Так говорит, что мне кажется, что это был счастливый, нормальный брак. Чего они разбежались? Она даже фотографию не убрала в спальне, я случайно заметила, в рамке: стоят в обнимку, явно где-то за границей. Красивый молодой человек. Оба красивые.

А вчера она мне заявила: „Помнишь, как ты говорила, что думала, когда ехала к возлюбленному Сергею (ей так нравится говорить, чтобы на нервы действовать, но уже не действует), что домой не вернёшься: или у него останешься, или… и т. д.“. Я сказала, что помню. Тогда она сказала, что я, наверно, и не вернусь домой. Меня это возмутило. Хотя я понимаю, что с работы меня должны уже за прогулы уволить, и хозяюшка моя, наверно, вещи под дверь выставила. Но всё равно. Тогда я подумала – а может, Лиля лесбиянка? Так я её и спросила, тайно надеясь, что она рассердится и выгонит меня. Но она не обиделась, засмеялась и сказала, что выселить возлюбленного Сергея из моего сердца не претендует. Потом спросила, может ли считать меня лучшей подругой. Я сказала, что пока ещё не знаю. Да, своеобразный способ приобретать друзей.

Но сейчас, наверно, уже может. Я очень привязалась к ней.

Сегодня мы сильно поссорились. Не знаю, почему она сама не хочет выходить и меня выпускать не хочет. Мне нужно было позвонить родителям. В мобилке аккумулятор умер, они меня не наберут, а у неё телефона дома нет. Ни такого, ни мобильного. У неё вообще ничего нет из техники – разве что холодильник. Стиральной машины нет, пылесоса нет, телевизора – и то нет. Как так можно жить? В такой красоте? Она говорит, что всё ушло при разводе, а ей одной не нужно ничего.

Даже швейная машинка у неё механическая. Притом что она шьёт всё время. Я вообще не знала, что такие выпускают ещё: немецкая, новенькая, но ножная. „Зингер“. Она говорит, что это у неё работа такая – шить на дому. Судьба у меня у портних жить. Но Лиля шьёт не по заказу, а для магазинов. Я такое слабо представляю – дома для магазинов шить. И тем не менее. Одной модели по два-три размера делает, и всё. Часто вообще вручную шьёт, руками! Говорит – для элитных.

Бирки пришивает, однако, будто в EU шитое. Хихикает. Фирмам названия смешные выдумала: „BuBa“, „aposterioiri“, „Punkt“. Но ведь так красиво получается, я скажу! Так всё… просто, и подходит одно к одному, и в то же время никто не догадывался раньше так пошить. И модно вроде, и ни на что не похоже. Платья, блузки английские, ну и юбки там. Талантливая она. Иногда она меня просит помочь, но я не могу, руки дрожат. Я сто лет и себе ничего не шила, а уж другим… Ещё ткани такие – где она их берёт только? Но Лиля смеётся, бери, говорит, получится. Ещё она сказала, что дизайнерский в университете оканчивала, но я ей не верю. Она диплом собиралась показать и забыла. Думаю, не существует никакого диплома.

Ладно, я вообще не о том, а о ссоре. Мне нужно было позвонить родителям, сказать, чтобы не сходили с ума, что я живу у подруги. И мне вообще с ними поговорить хотелось, спросить как у них дела, здоровы ли. Она не понимает этого. Раскричалась, будто я её обманываю. Она не знала, что после смерти бабушки родители вернулись в село, и решила, что я хочу уйти к ним. Я на неё тоже наорала. Она открыла входную дверь нараспашку и заорала: „Ну и вали куда хочешь!“ Сама ушла в спальню и легла лицом вниз. Я порылась в её вещах, нашла немного денег. Пошла на почту. Мне даже не пришла в голову мысль – поехать домой. Я и сумку с ключами не взяла с собой.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.