В кожуре мин нет (сборник)

– Ну, давай… А оно не трехсерийное?

– Нет! Всего минут двадцать где-то! – Он шустро спрыгивает с постели, демонстрируя выпуклую попу, берет на колени ноутбук, усаживается на подушках, включает.

Голубой монитор высветляет матовые плафоны люстры, которыми она смотрит свысока на происходящее в комнате. Испанский мутант, немецкий педант, итальянская двуспальная приживалка, советский сноб, мнящий себя музыкальным инструментом, голый хозяин квартиры с ноутбуком на коленях и Европой в глазах, очередная голая баба, расплодившиеся китайские тапки… Боже, что приходится освещать! – читаю я люстрины мысли. Все же, наверно, надо зарулить к психологу, но точно не к Кружанскому А.А в «Нашу клинку»….

Матрица

Ему четырнадцать.

Он стоит за шторой у черного окна, в котором фальшивым солнцем отражается шар ночника. Мать на Дне рожденья подруги. Должна приехать. Уже полвторого ночи. Все меньше света за окном. Лишь фальшивое солнце ночника висит над пустой дорогой. Он ждет.

Он всегда ждет мать в ее комнате. Она возвращается пьяная и довольная или пьяная и усталая. Целует его или трепет по голове, произнося: «Сыночка, ну зачем ты ждешь! Я же сказала, что буду поздно! Иди, ложись!» Но прежде, чем уйти к себе, он обнюхивает ее. Запах ее тела и ее духов перебит чужими духами, чужими сигаретами, чужим потом, чужим мужским парфюмом. Он тычется ей в грудь, чтобы вынюхать чужой запах весь, без остатка, но она отталкивает его: «ну что, как маленький, иди, иди…» Он чувствует, как на холке напрягается кожа. Если бы он был волчонком, встала бы дыбом шерсть.

Он ежится в холодной по сравнению с его телом постели, представляя, что все эти мужчины делали с ней, с его мамой. От этих картин у него наступает жесточайшая эрекция и он, закусив одеяло, чтобы не кричать в пустом доме, кончает в кулак. Потом он идет мыть руку мимо материной комнаты, из которой доносится пьяное сопение.

В свет фальшивого солнца над дорогой въезжает такси. Окно комнаты прямо над подъездом. Машина останавливается. Ничего не происходит. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Потом открывается пассажирская дверь и оттуда вываливается мать в мятом платье. Она нагибается еще раз за сумкой. Оправляет платье, хлопает дверью. Хлопает дверью еще раз, сильней, и, покачиваясь, входит в подъезд. Такси уезжает. Он идет открыть дверь квартиры. Мать, пьяная, бормочет на ходу: «Сына нуштотынеспишь» и, с трудом попав в проем двери своей комнаты, падает поперек дивана.

– Ма, – зовет он, – ты, может, разденешься?

Ему отвечает пьяный храп.

– Ма! – тихонько трясет он ее за ногу.

Она резко закидывает руки за голову, и, всхрапнув, недовольно мычит.

Шар ночника освещает ее голые ноги – одна вытянута, другая согнута в колене, и ее обнаженную… дальше он боится смотреть. Когда она закинула руки вверх, задралось платье, и оказалось, что на ней нет трусов. Он оглядывается, будто кто-то еще может подсматривать. Но дома больше никого нет. Отец всегда в командировках. И сейчас тоже. Вернется только через неделю. Сердцебиение болтает его тело. Он уже не может не смотреть ей «туда»…Он очень близко видит ее небритую «киску», ощущает запах. Волосы мокрые и слипшиеся. Его это поражает. Почему они слипшиеся? Он пальцем дотрагивается до волос. Прохладные, в чем-то мокром и липком. Он думает только о том, почему у нее «там» слипшиеся волосы. Он ни разу в жизни не видел «это» так близко и в таких подробностях. Видел фильм как женщина лизала женщине, но это не то. Он трогает еще раз, смелее. Нюхает пальцы. Этот запах манит. И «киска» тоже манит. Ужасно манит. Он проводит между губ пальцем и смотрит матери в лицо. Никакой реакции. Он спускает шорты и берется за член, собираясь дрочить, но медлит. Осмелев, касается членом губ, и входит. Там очень горячо, у него подкатывает сперма. Мать стонет и, согнув выпрямленную ногу, раздвигает шире бедра. Он, испугавшись, быстро вытаскивает член, и бурно кончает, забрызгивая спермой слипшиеся волосы на «киске».

«Вот почему они мокрые и слипшиеся! Они в сперме!» – сражает его внезапная догадка, и он, придавленный этим прозрением, опускается на колени между материных ног…

Забыв погасить ночник, он плетется в ванну.

«Как же таксист без гандона ее… и как можно прямо перед домом… практически изнасиловал… так можно было в рот просто… а в машине пьяную ебать неудобно… пьяные не сопротивляются… она шлюха…» – вяло перетекают в нем мысли под монотонным душем. Ему все равно. Ему больно. Ему хорошо. Он маленький. Он взрослый. Он не понимает, что с ним происходит…

Больше такого не повторялось. Мать приходила пьяная и ложилась, но не голая. Он ждал, гасил ночник в ее комнате и шел дрочить в ванну. С тех пор он делал это каждый день.

В пятнадцать – у него появилась подруга.

Ему тридцать четыре.

Он инженер. Он женат. Жена младше его на восемь лет, но он не может заниматься с ней сексом. Он это делает, но редко и через силу. Он не хочет ее. Ему нравятся взрослые женщины. От тридцати восьми. Он мечтает о подруге, с которой можно общаться, обмениваться фото и иногда вылизывать ей «киску». Иногда ему везет, и он встречает таких женщин, но надолго это почему-то не получается. Развестись он себе никогда не позволит – ребенок должен расти нормально. Его сыну шесть лет. Он и женился из-за ребенка. Она была просто для ебли, а потом залетела, и он сам настоял на женитьбе. У ребенка должен быть отец, тем более, у пацана! Одна из его взрослых подруг, увлекающаяся психологией, которой он рассказал свою историю, посоветовала завести второго ребенка и присутствовать на родах. Мол, ты увидишь, как твой ребенок вылезает оттуда, и твой блок на секс с женой снимется, ведь твоя жена станет такой же, как мать, и ты ее захочешь. Но он считает, что это полный бред. Он уверен, что дело не в этом. Ему просто нужна женщина доминант. Именно женщина! Потому что тянет полизать именно взрослую текущую «киску». Тем более, что жена категорически против второго ребенка. Редкий секс между ними происходит по настоянию жены только в презервативе. И никак больше. Но он очень любит сына. Он почти смирился со своими необычными сексуальными потребностями и даже научился не показывать вида. «Видно это мой рок. Мне его и нести», – успокоил он себя.

А отношения с матерью у него самые обычные, как у сына с матерью.

Ему сорок один.

Недавно он перешел на новую работу. Не столько из-за большей зарплаты, сколько из-за того, что работа связана с разъездами и командировками. Перспектива встретить больше женщин и меньше бывать дома. Единственное, что его напрягает – у жены появилось больше возможности изменять ему. У него нет конкретных фактов. Но он не сомневается, что она это делает. Все женщины шлюхи. Но зачем своими руками создавать благоприятные условия! Перед последней командировкой он установил в спальне видеокамеру. Если подозрения подтвердятся, он с легкостью разведется. Парень уже взрослый и больше нет необходимости сохранять семью ради ребенка. Дождавшись, пока жены и сына не будет дома, он садится смотреть, что же происходило в его отсутствие.

Он видит жену, которая ложится в постель, приняв на ночь какие-то таблетки. Он и не знал, что она что-то принимает. Она моментально засыпает, даже забыв погасить ночник. В тусклом свете ночника он видит своего тринадцатилетнего сына, уверенно заходящего в их спальню. Он смотрит на мать, наклонив голову, и аккуратным, но привычным движением отдергивает с нее одеяло, задирает ночную рубашку. Она лежит на боку, подтянув колени к животу. Она без белья. Он выбирает точку обзора так, чтобы были хорошо видны ее анус и вход во влагалище, спускает штаны и уверенной рукой берется за член. Кончив, он вытирает руки полотенцем, надвигает на спящее тело матери рубашку, закрывает одеялом, выключает ночник и выходит из комнаты.

Отец просматривает эту запись несколько раз подряд, не в силах справиться с отчаяньем и возбуждением. Отчаянье сильней.

Он открывает ноутбук и рассказывает всю историю с самого начала случайной взрослой женщине, с которой знаком вот уже одиннадцать минут.

«Я не знаю, что мне теперь делать!!! Видит бог, я не хотел этого!!! Ну, в чем я виноват?!» – кричит он в виртуальное пространство, требуя немедленного ответа.

«Неуважение к женщине – это бомба замедленного действия. Дети видят и понимают больше, чем нам бы хотелось. Мы все загружены в матрицу!» – отвечает ему взрослая женщина.

«Ну, при чем здесь это! Я был хорошим отцом! Что мне теперь делать?» – снова и снова набирает он на клавиатуре.

Шар комнатного ночника висит в окне с его вопросами, отражаясь фальшивым солнцем в мониторе ноутбука…

Один оттенок желтого

Витрина с сыром длиною в жизнь. Все оттенки желтого. От белесого до желто-оранжевого. С голубоватыми прожилками и изумрудными оборками благородной плесени.

Маскирую голубую растерянность глубокомысленным выражением лица, подобающим такому выбору. Верчу, читаю, нюхаю. Написано заманчиво, пахнет съедобно. Может, этот? Или все же тот?

Холеная рука в кашемировом рукаве, не раздумывая, берет соседний кусок сыра. Мужчина. Благородная седина. Прямая спина. Погружен в себя и в пальто. Двойная защита от внешнего мира. Пахнет деньгами. У сытой жизни свой, особенный запах. Букет из хорошего парфюма и дорогих магазинов с нотками снобизма, устойчивым ароматом капитала и сладким послевкусием уверенности в завтрашнем дне.

Я открываю рот, чтобы спросить про сыр, но тут же захлопываю. Фу, как было бы неудобно! Откуда-то в нашей жизни взялись люди, которых не схватишь за рукав с вопросом: «Как сырок, жуется? К зубам не липнет?» Они словно из другого мира, эти люди… Смотрю ему вслед. Он двигается неторопливо. Это особенная неторопливость. Не та, когда спешить некуда, а другая, когда можно не суетиться, потому что все организовано и работает как дорогие часы.

Он держит одной рукой тележку, другой телефон. Разговор деловой, судя по его уверенным движениям и непроницаемому лицу, а впрочем, мои выводы это всего лишь мои выводы. Смотреть на него – удовольствие! Интересно, кто он, чем занимается, с кем живет? Иду за ним, как стружка за магнитом…

На прилавке с зеленью мы «случайно» беремся за один пакет с салатом. Он сверху, я снизу.

– Ох, простите, – произносит он машинально и отдергивает руку.

– Нет, нет, это ваш салат! – любезничаю я, привлекая внимание.

– Я возьму другой, – миролюбиво решает он.

– Возьмите лучше этот! – настаиваю я. – Он сегодняшний, а тот, что вы взяли – вчерашний!

Мужчина присматривается к цифрам на упаковке.

– Да, действительно. Спасибо.

Он кладет салат в тележку и медленно отчаливает. Так отъезжает горизонт, если к нему приближаться. Или несбыточная мечта. Неторопливо, но неизбежно. В первом слове слышится разрушительный залп «ПЛИ!», во втором – добрый совет «не бежать». Я не бегу, и даже не иду. С отвоеванным салатом в руке слежу за перемещениями мужчины в кашемировом пальто в царстве продуктов. Пошел к винам. Скрылся за стеллажами. Вынырнул. Встал в очередь в кассу. Я направляюсь туда же с сырно-салатными трофеями и новорожденной надеждой не знаю, на что… Аромат сытой жизни усиливается по мере приближения к этому мужчине. Он выкладывает на ленту транспортера покупки: сыр, зелень, салат, бутылку вина, упаковку памперсов. Мне становится еще интересней. Я тянусь прочитать килограммы на памперсах и толкаю его своей тележкой. Он оборачивается.

– Простите, – смущаюсь я.

– Вы меня преследуете? – с иронией в голосе спрашивает он.

– Да. Нет. Да…

– С какой целью?

– Не знаю. Понравились! – наглею я от смущения.

Еле заметная улыбка трогает его глаза непонятного цвета. Я записываю себе маленькую победу.

– Пойдемте, – говорит он.

– Куда?

Улыбка чуть шире. Он расплачивается картой «Americanexpressplatinum» и даже ждет меня возле кассы, но с таким видом, что был бы мой сыр хоть сантиметром толще, – не стал бы ждать.

Я следую за ним до машины. Он аккуратно устраивает пакет на заднее сиденье Мерседеса, не спеша обходит машину.

– Мне нужно заехать в пару мест, можете составить компанию. Скрасите дорогу. Я без водителя сегодня, – вспоминает он про меня.

– Ну, если недалеко и недолго… – кокетничаю я.

– Прошу! – открывает он дверь с непробиваемым выражением лица.

Запах сытой жизни в машине сгущен до сиропа. Пахнет кожаным салоном, ухоженным хозяином, дорогим парфюмом и свежими розами. На заднем сиденье – букет темно-желтых роз. Мужчина ловко садится за руль, оценивая меня быстрым безэмоциональным взглядом – нет ли опасности. Или грязи? Ему около пятидесяти. Может, чуть больше. Но возраст не выдает ничего, кроме уставших глаз.

– А меня Татьяна зовут! – начинаю я знакомство детсадовским способом.

– Очень приятно, Татьяна. Ну, рассказывайте, зачем вы за мной следили? – строго спрашивает он.

– Я не следила! Просто вы притягиваете чем-то. Я притянулась, а проанализировать не успела! – честно отвечаю я.

– Есть возможность сейчас проанализировать.

– У вас энергетика замершего вулкана. Вы производите впечатление человека, который, если захочет, может все! И еще запах от вас такой… Сытой жизни что ли, уверенности. Меня примагнитило! – анализирую я на ходу.

– Примагнитило, значит, – еле улыбается он. – Запах сытой жизни… Хм… не задумывался. Деньги у меня были всегда, это правда. Я в двадцать пять лет уже имел собственный дом, который сам купил. Не дачу-фигачу совковую, а нормальный трехэтажный дом! С ванной и отоплением! – его глаза оживают. Они редкого цвета – светло-карие, с золотистыми прожилками и четкой мишенью зрачка. – Не думал, правда, что как-то пахну при этом.

– У вас маленький ребенок?

– Двое. Год и два с половиной.

– Тяжело, наверно, в таком возрасте?

– Нормально. Жена, няни, повара, дом большой, не толкаемся. Тяжело не это… И в каком таком возрасте? Я пять раз в неделю в спортивном клубе! Я каждое утро проплываю пять километров! Моей жене двадцать четыре! О каком вы возрасте?!

Зрачки в его глазах, пожалуй, не мишени, а два затаившихся снайпера. Выстрелить может любой…

– Простите, не хотела задеть! Я имела в виду, что двое малышей это тяжело в любом возрасте. Но это не про вас, конечно!

– Задеть меня невозможно, – произносит он и замолкает, снова забывая о моем существовании.

Почему такой кайф ехать в хорошей машине? – плавно покачивает Мерседес полторы мысли в моей голове. – Дорога, дома, люди на тротуарах – вроде те же, но отношение ко всему меняется. Прохожие из похожих и родных становятся безликой массовкой, в дорогие магазины так и тянет зайти, а выбоины в асфальте раздражают – амортизаторы дорогие!

– Бесят вас наверно, дороги? – пытаюсь я наладить контакт.

– Да уж, Россия не Америка.

– Вы были в Америке?

– Жил там пять лет.

– Почему уехали?

– Надоело.

– Все-таки, вас что-то бесит! – радостно заключаю я.

– Ничего меня не бесит, – безразлично отвечает он.

– А я? Не раздражаю? – раздражаюсь я его безразличию.

– Вы? Нет. Расскажите что-нибудь. Чем вы занимаетесь? Меня, кстати, Игорь зовут.

– Очень приятно, Игорь. Последние полчаса занимаюсь тем, что пытаюсь вести с вами непринужденную беседу. Что-то не очень у меня это получается.

– Что для этого нужно?

– Не знаю… Выяснить, что вам интересно!

– Удается?

– Неа…

Эмбрион улыбки на его лице сворачивается мою сторону, отражаясь в зеркале заднего вида.

– Ну, спрашивайте, что вас интересует?

– А вы ответите на все вопросы?

– На все – нет.

– Хорошо, давайте попробуем. То, что вас ничего не бесит, я уже усвоила! Но вы в начале произнесли фразу «тяжело не это». Значит, все же, что-то тяжело для вас? Что?

– Вы подозрительно въедливы. Вы не газетная писака, часом?

– Нет! Честное пионерское!

Он смотрит в мое честное лицо взглядом опытного милиционера. С тем же выражением пропускает тетку, переходящую дорогу в неположенном месте. Смотрит на меня еще раз, пристальней.

– Знаете, я помню, мальчишкой мечтал о джинсах. Купить в совке их было негде. Они просто не продавались. Они мне снились по ночам! Такие темно-синие, с карманами, выстроченные по швам, настоящие американские джинсы! Сколько раз во сне я надевал их, умирая от счастья! Просыпался, а меня как кипятком – сон! Так обидно! Нашел фарцу, набрал денег, достал! Полгода отдавал долги! Но как сейчас помню тот день, когда я вышел в этих джинсах на улицу! Счастливей меня не было человека! Я больше никогда не был так счастлив! Никогда… Ни когда купил первую машину, ни когда купил дом на Манхэттене, ни когда женился на «мисс Мира». А пластинки! Доставали, менялись, гонялись за ними! Держишь в руках новый диск битлов и такой кайф! Невероятный! Но те джинсы, конечно, недосягаемы! Сейчас нет такого. Пропало. Захотел – купил, захотел – купил. Я уже купил все, что хотел. И то, чего не хотел. Купил потому, что у всех есть или потому, что нет ни у кого. И просто по привычке покупать. Все, что я хочу, я могу купить. Сразу! Но у меня больше нет желаний! Вот что тяжело… Понимаете?

– Понимаю. Теоретически…

Мы выезжаем на Новый Арбат. Игорь ставит машину на парковку.

– Подождете? Я буквально, пять минут. – Он роется в бардачке и извлекает конверт. – Посмотрите пока. Здесь я молодой и красивый.

В конверте фотографии.

Игорю лет тридцать. Он стоит на балконе, на уровне, наверно, двадцатого этажа – небоскребы за его спиной вровень с развевающимися волосами. Это явно Америка. В кармане бежевой рубашки – темные очки, на поясе – мобильный телефон размером с кирпич. Снимают из комнаты. Он сосредоточен, но еще не так, как сейчас.

Игорь в плаще, темных очках и белой рубашке (торчит воротничок) – на борту какого-то плавсредства. Видна лишь небольшая часть палубы. За ним серая вода, серое небо и берег с еще живыми башнями близнецами.

Игорь в красном кабриолете на парковке. Почему-то не улыбается. Откуда уверенность, что в кабриолете следует улыбаться?

Игорь в том же кабриолете, но ближе. Одна рука на коже руля, вторая на коже подголовника пассажирского сиденья. Игорь щекастый и вихрастый, но грустный. Видимо, грустный уже давно. Фон – два фрагмента коттеджей и два диковинных растения, похожих на наших сосну и плакучую иву, но не по-нашему раскормленных, словно их удобряли попкорном и поливали кока-колой.

Игорь на теннисном корте. Футболка, штаны – бермуды, кроссовки, ракетка. На лице солнце и подобие улыбки.

Главный герой следующих трех фотографий – огромный белый диван в огромной комнате. Диван влезает в фотографию лишь частями. На его правом повороте Игорь сидит, закинув ногу на колено. За головой – дерево в кадке. Он в красном пиджаке, белой рубашке, серых брюках. Галстук ярко-синим концом указывает на палец правой руки с обручальным кольцом.

На левом повороте дивана Игорь в той же позе, но в другой одежде. На стене картина «взрыв краски». Рядом – большой телевизор, музыкальный центр, букет в напольной вазе, на стекле журнального столика – пять пультов и видеокассета.

На центральной части белого дивана Игорь в джинсовом костюме, раскинул в стороны руки, показывая: «Весь этот диван – мой!»

На следующей фотографии он в шортах и футболке на фоне двухэтажного дома, словно слепленного из кубов разных размеров. Не наш дизайн – не сарай и не средневековый замок с бойницами. Ровные газоны, ровные дорожки, ровная зелень, ровные облака. И пейзаж точно не наш. Не перепутаешь.

Еще фото: Игорь за рулем белой машины на фоне коттеджей. Еще – на фоне Тадж Махала в скромных серых брюках. Еще в баре, в джинсах и кроссовках. Еще – на горнолыжном курорте. Шапку и очки держит в руке, чтобы быть опознанным.

На двух следующих фотографиях ему лет двадцать пять. Он в джинсах, с электрогитарой, поет. И за синтезатором, тоже в джинсах и тоже поет. Увлеченность, ноты, пустые бутылки.

Еще фото – снова старше – в дендрарии. Светлые брюки, полосатая футболка, сощуренный взгляд, уставший читать про баобабов.

На последней фотографии – явно Европа. Игорь идет по узкой улице, глядя в сторону и не зная, что его снимают. Аккуратная стрижка, темное пальто, уверенность. Маленькие машинки, цветы на балкончиках и окнах красивых домов с завитушками и пилястрами. Вспоминается классик: «Может быть, вся европейская культура, с ее завитками, финтифлюшками, пилястрами и проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда лесу».

Интересно, где это? На обратной стороне фотографии надпись: «Петрову от Чернова».

В лобовом стекле Мерседеса – мужик, пожирающий жадным глазом чужую машину и приближающийся Игорь.

– Ну, все! – садится он за руль. – Дело сделано. Предлагаю поужинать. Вы как?

– Вы же собирались в пару мест.

– Вопрос решился за один заход.

– А букет кому?

– Супруге. Сегодня годовщина знакомства. Для нее это важно.

– А для вас?

– Тоже. Ну, так что?

– Давайте…

По дороге я спрашиваю о фотографиях. Он подтверждает, что коттедж, сделанный из кубов разных размеров, принадлежит ему, и красный кабриолет, и даже белый диван.

– Это Америка 93–97 годов, еще небоскребов-близнецов не бабахнули, – поясняет он.

– А там одна фотография, где вы явно в Европе. Это вы где?

– Которая?

– Вы там как Плейшнер идете по цветочной улице. Случайно застигнутый фотоаппаратом.

– Этот снимок там? – удивляется он.

– Ну да…

– Это Швейцария, – подумав, отвечать ли, произносит Игорь.

– Вы и там были?

– И в Швейцарии, и в Германии, в отличие от многих, кто там был, я там, как и в США, жил, то есть имел в своей собственности квартиры, дома, машины, бизнес и т. д. Как впрочем, сейчас и в России.

– А кто такой Петров?

– Петров это моя фамилия.

– А Чернов?

– Слишком много вопросов, – остужает Игорь мой любознательный пыл.

В огромном бело-золотом ресторане мы одни. Нас встречает официант с сияющей улыбкой Робинзона, тридцать лет не видевшего живых людей. Приятно так радовать работника общепита одним своим появлением.

– У них карантин? – недоумеваю я. – Чего нет-то никого?

– Здесь безумные цены, – полноценно улыбается Игорь. – Народу всегда мало.

Безразличие, с которым Игорь заказывает, говорит о том, что самое экзотическое блюдо в меню – это я! Я стараюсь соответствовать заявленному интересу. Рассказываю то, что знают все и то, что не знает никто. И просто по привычке рассказывать. Эмбрион улыбки дозревает до почти доношенности, и мне это приятно.

К десерту мы переходим на «ты». Он предлагает отвести меня домой, и встретиться еще раз. Я соглашаюсь.

По дороге я спрашиваю о гитаре и синтезаторе на фотографиях, и он с волнением вспоминает свою битломанскую юность. В его глазах дрожат золотистые прожилки, а в голосе слышится «Мишель».

В следующую встречу мы идем в «закрытое место». Квадратный амбал, похожий на советский желтыйавтомат с газировкой преграждает мне дорогу, но Игорь кидает в него монетку: «девушка со мной» и амбал выдает порцию газированной любезности.

Я знаю здесь почти всех! Они все из телевизора! Глазеть неприлично, но очень хочется.

– Здесь только известные и богатые люди, – предупреждает Игорь. – Расслабься. Они на самом деле самые обычные. Вот этот пьет как верблюд, – одними глазами показывает он на персонаж, живущего в телевизоре по утрам. – А вон тому жена изменяет в открытую, и все об этом знают, кроме него, – кивает он на известного сериального красавца. – А за мной мужичок, только не смотри! Скоро сядет. Последние дни отгуливает.

– За что?

– Сам виноват. Не тем занес, – ухмыляется Игорь.

Он вяло пересказывает еще пару сплетен, подтверждающих истину, что ни деньги, ни известность счастья не прибавляют. Разговор возвращается к теме отсутствия желаний.

– Я был везде, где хотел побывать, я пробовал все, что хотел попробовать, я женат на самой красивой девушке, которую когда-либо видел. Я живу так, как хочу! Я не понимаю, почему я не чувствую себя счастливым!

Мне хочется помочь ему, но я не знаю как.

– Ты же не первый с этими вопросами. Кроме материального есть духовное… – выдаю я еще одну бесплатную истину.

– Это не для меня! – отрезает Игорь. – Религия, опиум для народа, а не для меня! А из светского духовного – музыка, фильмы, книги, картины – у меня все это есть.

– Почему обязательно религия? Люди занимаются духовным ростом, благотворительностью, помогают больным, бедным…

– Да ну, это все не то. Просят, я даю. Какое это имеет отношение к моему личному счастью? Никакого!

– Расскажи еще об Америке! – прошу я, чтобы свернуть с тупиковой темы.

– Да чего о ней рассказывать? С деньгами везде нормально. Купил дом, купил машины, погонял по хайвеям, поиграл в Лас-Вегасе, поплавал в океане, побегал по пляжу, разбил машину, купил другую… Расскажи лучше ты мне что-нибудь забавное. Мне нравится твоя живость.

«Да я блин живее всех живых!» – чуть не ляпаю я, но лишь делаю лицо, подобающее первому комплименту и рассказываю забавное…

Мы прощаемся как коллеги по работе, отметившие сдачу отчета или установку в офисе бесплатного автомата с газировкой.

Я жду, что Игорь возьмет меня за руку, или за колено, или хотя бы печально посмотрит в глаза, но он не делает ни первого, ни второго, ни даже третьего. Он без эмоций желает мне спокойной ночи и приглашает провести с ним еще один вечер. Я соглашаюсь уже из интереса.

В следующую встречу он в джинсах и на внедорожнике. Тоже Мерседес. На запах сытой жизни смена одежды и транспортного средства никак не влияет. Рядом с ним жизнь кажется удавшейся. На заднем сиденье – букет темно-желтых роз, размером с давно не плакавшую плакучую иву, раскормленную поп-корном.

– Это тебе, кстати, – говорит Игорь.

– Спасибо. А почему желтые?

– Они не просто желтые. Они благородно, богато желтые. Мне нравится именно этот один оттенок желтого. Моя мать любила такие розы.

Мы едем в очередное «хорошее место».

– Что расскажешь интересного? – спрашивает он.

– Да не знаю. Сегодня просидела дома. Еще бы пенсию домой приносили.

– Ну, мать, ты даешь! – взрывается бодростью Игорь. – А вот я сегодня, правда, пыжился еще вчера, был в клубе! Почти два часа бегал, насиловал тренажеры, тягал железо. Потом минут десять плавал в бассейне, уже устал, и больше не хотелось, обычно больше, потом массаж минут на сорок, потом пять минут позагорал. Выходишь на улицу и опять как в молодости – чувствуешь себя молодым, двухметровым, голубоглазым блондином. Класс! А ты про какую-то пенсию, понимаешь…

В «хорошем месте» говорим об именах. Я цитирую книжку Хигера об именах и отчествах и их влиянии на характер. Игорь что-то об этом слышал, но я пересказываю забавней.

– А что там по поводу имени Игорь и отчества Витальевич?

– Про Витальевича не вспомню, а вот про Игоря помню фразу: «мужчины, носящее это имя, словно сотканы из противоречий: они упрямы, но в то же время легко приспосабливаются к обстоятельствам, быстро сходятся и быстро расстаются, расчетливы в делах, но любят пофантазировать…»

Игорь рассматривает меня своими карими, с золотистыми прожилками глазами, подперев подбородок руками, словно чтобы не промахнуться при стрельбе.

– Красивая-я! – выстреливает он к концу вечера холостыми нежными…

Из «хорошего места» мы снова идем к хорошей машине. Игорь вдруг останавливается.

– Потрогай мою задницу! – неожиданно предлагает он.

– Ни фига себе! Камень! – с удовольствием трогаю я.

– Ты дашь моей жопе пятьдесят лет? – игриво улыбается Игорь.

– Нет, конечно! Ни за что не дам!

Он смеется. Над моим двусмысленным ответом или над своей пятидесятилетней жопой – не понятно. Я впервые вижу его смеющимся. Прощаясь, мы, наконец, целуемся. Начинаю я, но он не против. В этом поцелуе мне кажутся годы гонки за мечтами, вековая невозможность расслабиться и быть просто собой, а не лучшим…

«В этом крике жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике» – раздувает голову очередной классик.

Я уже жду смелую мужскую руку где-нибудь в хорошем месте, но Игорь отстраняется, словно вспомнив, что позволил себе лишнее.

Звонит телефон.

– Петренко! – вместо «але» произносит он и слушает трубку. – Все понял. Завтра с этим разберусь. – Спокойной ночи! Я позвоню! – так же сухо говорит он мне.

«Я тоже позвоню!» – думаю я, пока лифт тащит мое нетронутое тело «глупого пИнгвина» через этажи.

Я звоню знакомой, почти подруге, заслуженной «жене» с квартирами в Монако и Лондоне после последнего развода последнего мужа. У нее суровый подходк мужчинам: «Мужчины с часами, дешевле двухсот пятидесяти тысяч долларов – меня в принципе не интересуют». Но он, как ни странно, работает.

Объясняю ситуацию – мол, вот такой попался – за сиськи не хватает, в койку не тащит, алгоритм незнакомый, я в растерянности!

– Что ты от него хочешь? – сразу по существу спрашивает почти подруга.

– Ну… не знаю… – скромничаю я.

– На «нунезнаю» он не пойдет. В этой среде не принято заводить любовниц. Тем более, пожилых, за тридцать! – хихикает подруга. – Через пару лет он женится на «Мисс Вселенная», если у него сейчас «Мисс Мира», или на олимпийской чемпионке. По керлингу! – веселится она. – Извини, но ты не конкурент в этом смысле. Сама понимаешь.

– Понимаю… Но мне так понравилось с ним целоваться…

– Не обольщайся. Эти мужчины в сексе никакие. Они развращены вниманием настолько, что шевелиться считают ниже своего достоинства. Не царское это дело! Разлягутся и лежат, как будто ты проститутка и обязана отработать. «Давай сама, детка» – топовая фраза.

– А может, он не такой! – обижаюсь я за Игоря Витальевича Петрова.

– Проверь, если не лень, – равнодушно кидает почти подруга.