Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца

      - Справедливая и убедительная мысль, - сказал Лужин. - Согласен с вами полностью. Эдуард Станиславович, - повернулся он к Володковичу, - Северина все нет, а мне хочется его видеть.
      - На долгую, верно, пошел прогулку, - ответил Володкович. - Трепетные чувства, страдание, - он поднялся. - Но не поленюсь посмотреть...
      Исправник Лужин воспользовался случаем сообщить о несчастных случаях, имевших место в уезде по любовным причинам. Некая барышня влюбилась в ксендза, но, не склонив его к отказу от сана, приняла мышьяк и скончалась в ужасных муках. Муж убил неверную жену; жена околичного шляхтича застрелила ловеласа-мужа; мужик зарубил соблазнителя дочери, после чего последняя кинулась в омут. И в пять минут, к тому времени, как вернулся хозяин дома, он нашпиговал собрание десятком трагедий.
      Господин Володкович объявил, что Северина в доме нет, и извинился пред всеми за его невежливость. Словно в искупление этой вины слуги внесли блюда с жаркими. Телячья грудинка с раками, жареные гуси, бараньи котлеты, филе, снятое прямо с вертела, раковые сосиски вздымались на подносах, как маленькие вулканы, а хозяин, приложив руку к груди, просил простить убогость стола, приготовленного на скорую руку. Скромность его была опротестована бурным восторгом. Судя по неутолимой жажде лекаря, и вина были отличны. Исправник, как я уже отмечал, бывший худоватого телосложения, ел, однако, с силою Ильи Муромца, так что у меня даже возникло подозрение не имеет ли он особого органа для хранения пищи впрок подобно пеликану.
      Внезапно где-то неподалеку прозвучал пистолетный выстрел, и наш приятный ужин прервался.
      VI
      - Это ваши балуют? - удивился исправник.
      - Нет, - отвечал Володкович. - Мои не посмели бы. И оружия не имею. Только мортирки. Петра! - крикнул он.
      Явился слуга.
      - Позови Томаша.
      Через три минуты в столовую вошел запыхавшийся Томаш, в котором я узнал спесивого кучера, виданного нами возле корчмы.
      - Кто стрелял? - строго спросил Володкович.
      - Не знаю, ваша милость пан.
      - Так узнай! - приказал хозяин. - И живо!
      Беседа естественным образом перевелась на разбойников. Наш прапорщик Купросов, родом из Архангельска, рассказал несколько историй о раскольниках, считающих грех на душе необходимым условием для внимания бога к молитве. По их поверьям, кто без греха, того бог не слышит и не может простить. "Это верно, господа, - подтвердил Лужин, - наибольшее число преступлений совершается вблизи раскольничьих сел. К счастью моему, в нашем уезде их нет". Володкович вспомнил случаи грабительских нападений горцев, свидетелем которых довелось ему быть. И даже наш лекарь внес вклад в устрашение панны Людвиги, поведав о жестоких нравах московских воров, на мой взгляд, все целиком придумав под влиянием вина.
      Все уже позабыли о выстреле, как двери распахнулись и в залу влетел Томаш.
      - Ваша милость пан! - закричал он. - Северин! Пан Северин... Выстрелил в грудь...
      - Что! Кому! - закричал Володкович.
      - Себе! Себе! Он там - в беседке.
      Господин Володкович кинулся бежать, за ним - Михал, Людвига, Красинский и все наши офицеры. Лужин - я сразу оценил его сметку - захватил подсвечник.
      Мы бежали по темной аллее. Свет взошедшей луны едва доходил сюда сквозь густую листву. "Северин! Северин!" - выкрикивал Володкович. "Ничего не трогайте, господа", - кричал исправник.
      У беседки все сгурбились. Лужин зажег свечи и сказал Шульману: "Прошу вас со мной". Я вошел в беседку третьим.
      В слабом свете свечей мы увидели молодого человека, лежащего на спине. В правой его руке был дуэльный пистолет, а обожженная порохом дыра на сюртуке показывала, что пуля вошла в сердце. Лекарь наклонился и сжал пальцами запястье Северина. Лужин приблизил к лицу покойного свечи, поднял их и сказал:
      - Эдуард Станиславович. Мужайтесь!
      - Сын! - вскрикнул Володкович, шагнул в беседку и упал на колени возле мертвого своего сына. Панна Людвига издала стон и стала валиться в обмороке. Красинский поднял невесту на руки. Еще набежали слуги, зажглись факелы, тело самоубийцы положили на скатерть и понесли в дом. Его поместили на большой диван в гостиной. В комнату втиснулась вся толпа, все были растеряны, многие плакали, какая-то старуха - хранительница обычаев начала распоряжаться. Наш командир принял решение уезжать. Михал послал конюхов запрягать и седлать наших лошадей. Офицеры вышли во двор. За нами последовал исправник Лужин.
      - Господин подполковник, - обратился он к Оноприенко, - не сочтите за труд, но мне надобно свидетельство, подписанное офицерами, о том, что сегодня здесь случилось. Надеюсь, вы понимаете, просьба продиктована служебными обязанностями.
      - Конечно, - согласился командир. - Полагаю, Петр Петрович, - сказал он мне, - вы не откажетесь написать такую бумагу?
      "Почему мне писать?" - сердито подумал я, но отказываться было неприлично, и я кивнул.
      - Вот и хорошо, - сказал исправник. - Я остаюсь с господином Володковичем, а утром заеду к вам.
      VII
      Еремин, хорошо угощенный на кухне, лихо гнал упряжку, мы удалялись от несчастного дома на рысях. Мои товарищи на разные лады осуждали самоубийцу. "Экая чепуха, - говорил один, - барышня отказала... Да мне пять раз отказывали, и вот, ничего, жив и служу. И нашел время..." - "Да, невежливость, - отзывался другой. - Хочешь стреляться - дело твое, никто не перечит. Но зачем же людям портить вечер. Все за столом, а он в беседочку уединился - и бах! Будто нельзя было в поле уйти или подождать разъезда. Это все, господа, западное влияние. Не по-нашему он поступил. У нас никто сам себя не убивает, только друг друга, а это там, в Париже или Вене, моду завели..." - "И отцу каково сделал, - говорил третий. - Вот сила гордыни, господа. Отказали, так жизни не пожалел - как же, посмели обидеть франта молодого". А прапорщик Васильков беспрестанно вздыхал: "Бедная девушка! Несчастная Людвига". Иногда доносился до нас голос командира, порицающего слабость воли. Что отвечал ему лекарь, нам слышно не было.
      Через полчаса мы прибыли в деревню.
      Федор, освещенный светом полной луны, сидел на пороге и покуривал трубочку.
      "Звезд повысыпало, глядите, ваше благородие, - сказал он задумчиво. Сколько-то душ человеческих на свете - в такую только ночь и видно, но не сочтешь". - "Так ты считать пробовал?" - спросил я. "Нет, ваше благородие, - отвечал Федор. - Ни к чему. Это бог знает. Я на свой огонек смотрел". "А где же твой?" Федор указал мне голубую звездочку. "А откуда ты знаешь, что твой огонек, вдруг - мой?" - "Нет, - отрицал Федор. - Мой. Мне так отец говорил. С нею рядом другая прежде горела звезда, а как отец помер - с тех пор погасла, задул ее, значит, господь. Так что точно моя". - "А ты не видал, сегодня никакая не погасла?" - "Было, упали две, двое и преставились". - "Ну что ж, - сказал я, - убедил", - и рассказал про самоубийство Северина. "Жалко, - вздохнул Федор. - Ведь зря, верно, ваше благородие". - "Да, - ответил я. - Зря".
      Я вошел в дом, зажег свечу, достал из чемодана блокнот и сел писать бумагу для исправника.
      "Мы, подписавшиеся ниже офицеры 3-й гвардейской коннооблегченной батареи 2-го дивизиона, свидетельствуем следующее происшествие. Будучи 7 сентября приглашены к помещику Володковичу, мы, а также члены его семьи, помещик Красинский, уездный исправник господин Лужин услыхали..." Тут я задумался, стараясь припомнить положение стрелок на часах в минуту выстрела. Наконец я вспомнил и записал: "...услыхали без пяти минут десять вечера пистолетный выстрел в близком от дома удалении. Слуга, посланный господином Володковичем узнать причину стрельбы, скоро вернулся..." Нет, он нескоро вернулся, подумал я, он в половине одиннадцатого вбежал. И я зачеркнул слово "скоро": "...вернулся спустя полчаса и сообщил, что в беседке на прудах лежит старший сын господина Володковича, сам в себя стрелявший. Бегом достигнув беседки, все вышеназванные лица увидели там труп несомненного самоубийцы..."
      Вошел Федор и сказал за моей спиной:
      - Дед, как тут у вас, конокрады не водятся, коней наших не уведут?
      - У нас тихо, - отвечал с печи мельник. - Наезжал один, так его еще в запрошлый год соседние мужики убили.
      - Вы не спите? - спросил я хозяина.
      - Лежу вот, - ответил мельник. - Какой сон в старости. Одно название.
      "А помещика Володковича знаете?" - "Кто его не знает". - "Он хороший человек?" - "А кто среди панов плохой, все хорошие". - "А как он, добрый?" - "Добрый, добрый. Как все паны. Про их доброту и сказка есть".
      - Какая же? - заинтересовался я.
      - А вот в праздник встретились в корчме пан Гультаевич и пан Лайдакович. Выпили, глаза повылазили, и пан Гультаевич говорит: "Знаешь, какой я добрый, таких добрых во всем свете нет!" А пан Лайдакович отвечает: "Твоя, брат пан, правда. Ты добрый. Но я добрее". - "Нет, - говорит Гультаевич. - Хоть ты и добрый, но я добрее, чем ты". - "Как ты можешь, пся крев, - кричит пан Лайдакович, - говорить, что ты добрее, если самый добрый - я". - "Ах, ты добрее, хам тебе брат!" - и Гультаевич за саблю. И Лайдакович за саблю. Стали рубиться. Рубились, пока Лайдакович Гультаевича не зарубил. Уже тот и не дышит. А Лайдакович говорит: "Теперь, брат, не будешь говорить, что ты добрее. Я самый добрый". Вот и пан Володкович добрый, - заключил мельник.
      Вдали послышался конский топот и стал приближаться. Федор вышел из хаты. Вскоре во двор прискакали два всадника. "Что, Федор, штабс-капитан еще не спит?" - узнал я голос Шульмана. "Нет, - отвечал денщик, - что-то там пишут". - "А ты спроси, - сказал Шульман, - он позднего гостя примет?" - "Заходите. Его благородие, я знаю, вам всегда рад".
      Вторым всадником оказался караульный канонир. Он тут же и ускакал.
      VIII
      - Петр Петрович, не осудите, что прихожу в полночь, как черт, - сказал Шульман с порога. - Мне не спится, хочется поговорить, а прапорщик Купросов заснул мертвым сном и в придачу храпит...
      - И мне не спится, - ответил я, - садитесь, Яков Лаврентьевич. Поройся-ка в чемодане, - сказал я Федору, - там портвейн должен быть.
      Добрая душа Шульман от последних слов повеселел. Он происходил из немцев, но из немцев обрусевших, и цельность тевтонского характера была разрушена в нем влиянием русского окружения, особенно в Московском университете, где он проучился два курса до академии. К добрым немецким свойствам - ясности жизненной цели, твердому уму и привычке философствовать - примешались их славянские антиподы - чувствительность и следование желаниям. Особые чувства он питал к вину, которое, хоть и был доктор, или именно поэтому, по правилам самообмана, считал за лучшее среди целебных средств. Впрочем, немецкое благоразумие удерживало эту русскую страсть в приемлемых пределах.
      - О чем же, Яков Лаврентьевич, вы хотите поговорить? - спросил я, откупорив бутылку. - Уж не о психологии ли самоубийцы?
      - Пустое об этом говорить, - сказал лекарь. - Достоверным источником такого состояния могут служить лишь записи или рассказ человека, стрелявшего в себя, но неудачно. Все другое - наш вымысел. Чувство неудавшейся жизни может быть интуитивным, а потому правильным. Интересно как раз обратное - не то, что некоторые стреляются или прыгают в омут, а что многие этого не делают, хотя должны.
      - Инстинкт, - возразил я.
      - Вот и заковыка, что инстинкт, - сказал Шульман и отпил из кружки. Сильный инстинкт что, по-вашему, означает? Впрочем, сам и отвечу - слабость сознания. Взять каторжника, ему дали пожизненно рудники. Представьте, под штыком, терпит издевательства, но тянет, тянет, как вол. Таковым он и становится. Что светит ему? Какая звезда? Взять бы, кажется, ремень, привязать к суку и захлестнуться. Но нет...
      - Стало быть, герой сегодняшней трагедии проявил высокое сознание?
      - Отчего же говорить нет. Скажу - да.
      - Однако было этому Северину в чем себя проявить кроме чувств, сказал я. - Все отмечали - умен и, брат говорил, увлекался химией. Мог ученым стать.
      - Простите меня, что вмешиваюсь, - сказал с печи мельник. - Вот вы о Северине говорите. А что такое случилось?
      - Застрелился, - ответил я, - два часа назад.
      - Северин?! - вскричал старик и соскочил с печи. - Застрелился? Так этого не может быть.
      - Почему же не может, - сказал Шульман. - Своими глазами видали.
      - Вот беда! Вот беда! - запричитал мельник.
      Я удивился:
      - Да вам какая беда?
      - Так я его знаю с пяти лет. На мельницу прибегал. С сыном моим Иваном дружили, охотились вместе. Вот кто был хороший человек, видит бог, хороший. Но не мог он застрелиться! - Мельник уставился на нас полными слез глазами.
      - Из-за девушки застрелился, - объяснил я. - Не захотела с ним под венец идти.
      - Из-за девушки? - еще более удивился старик. - Не стал бы он плакать из-за девушки. Ого! Это молодец.
      Откуда тебе о нем знать, подумал я. Дружил он, что ли, с тобой, старым вдовцом? И туда же, рядить.
      - А как он застрелился? Как? - допытывался мельник.
      - Пруды у них есть, - сказал Шульман. - Беседка стоит. (Знаю, знаю, закивал старик.) Вот там себя и убил.
      - Господи! Вот беда! Вот несчастье! - бормотал мельник. - На воздух выйду. - И он исчез.
      IX
      - Да, так мы о сильной воле говорили, - вспомнил лекарь.
      - О слабой, - поправил я. - А если то, что вы называете слабостью, богобоязнь?
      - Не надо, не надо! - замахал на меня Шульман. - Не надо бога привлекать. Сами хорошо знаете, что никто, помимо истеричек, в бога не верует.
      - Ну уж это вы слишком, - слегка опешил я. - Никто не верует, а меж тем все человечество молится.
      - Молится! - хмыкнул Шульман. - Эка важность! Вот в нашей благословенной Отчизне еще трех лет не прошло, как людей от скотского звания освободили. И то под выкуп, как турки. А в Казанском соборе, видели, с какой страстью кресты кладут? Хороши, нечего сказать, христиане. По три шкуры дерут. Тот же хлебосол Володкович. Отчего не хлебосольничать с дармовых денег. И детки под стать. Одна - дура, бездельница, только и есть достоинств, что смазливая, и к тому же истеричка, по голосу слышно, младший - манией величия болен, могу гарантию подписать, старший - но о нем поздно говорить. Хотя в медицинском отношении случай весьма занимательный. Скажу вам даже, что это самоубийство подсказало мне тему исследования. Вернемся из похода - обязательно займусь.
      - И вообразить не могу, что вас заинтересовало, - сказал я. - Обычный выстрел в упор. В Севастополе я десятки таких ран видел после рукопашных.
      - Это верно, - согласился лекарь, - рана как рана. А любопытно то, что за полчаса, которые вы определили между выстрелом и нашим осмотром тела, оно не должно было охладиться до такой степени. Вот и темка для какого-нибудь студента: "Влияние внешних условий на скорость охлаждения трупа".
      - Фу! - поморщился я. - Что за удовольствие. И пользы-то никакой для живых.
      Шульман ухмыльнулся:
      - А какое удовольствие вам, артиллеристам, рассчитывать разлет шрапнели?
      Я собрался возразить.
      - Ну да, ну да, - опередил меня Шульман. - Это для славы оружия и блага Родины.
      - Но за какое время, вы думаете, - сказал я, - он мог остыть до такого состояния?
      - Часа за два, - был ответ.
      - Нереально, - сказал я. - Что же, он умер двумя часами раньше, чем курок спустил? Этак выходит, что он уже неживым в беседку пришел.
      - Выходит, что так.
      - Мистика, Яков Лаврентьевич. Переменим предмет. Меня такая тема совершенно точно лишит сна.
      - Могу снотворное предложить, - ответил лекарь. - Батарейный командир, между прочим, воспользовался.
      - Естественно, - сказал я. - Такие переживания... Держу пари, что у следующего помещика он потребует сдать детей нашему караулу.
      Мы посмеялись над некоторыми странностями нашего подполковника, пришли в хорошее расположение духа, и лекарь, поскольку портвейн в бутылке иссяк, отправился на свою квартиру. Федор поехал его проводить.
      Я написал под свидетельством фамилии и чины офицеров, задул свечу, лег на сенник, но не смог заснуть, пока не вернулись Федор и старик. Хотя какая все же странность: что мне было до них?
      X
      Когда я проснулся, никого в избе не было. Я вышел во двор. Федор возле сарая чистил коня, приговаривая ему нежности.
      - Ваше благородие, - сказал он. - Поздравляю вас с праздником.
      Я хотел удивиться, но припомнил, что сегодня наш батарейный праздник*; я полез в карман, нашел рубль и подарил Федору.
      ______________
      * Общий праздник гвардейской артиллерии был приурочен к церковному празднеству - Преображению господню, который отмечался 6 августа. Помимо того, каждая батарея избирала себе в заступники кого-нибудь из святых и в день, отведенный ему в церковном месяцеслове, праздновала свой праздник. Судя по дате, которую называет в свидетельстве штабс-капитан Степанов, их батарея считала своей заступницей Деву Марию - Богородицу.
      - И я тебя поздравляю, - сказал я. - А сейчас возьми бумагу - на столе лежит, объедь офицеров - пусть подпишут. Все, кроме Нелюдова... А что, наш хозяин давно ушел?
      - Давно, - ответил денщик. - Шальной он какой-то, ей-богу. Встал с зарей, потоптался, бумагу вашу прочел, помолился, сапоги в руки - и пошел. Хоть бы сала кусок предложил, так нет, скрылся.
      - А ты разве не спал, что видал?
      - А я и сплю, и вижу, - сказал Федор и добавил с упреком: - Я же вчера трезвый был, не то что, как говорят, Еремин.
      - Вот и хорошо, - похвалил я. - Так и должно.
      - Что в этом хорошего, - возразил Федор. - Спал чутко, как Жучка какая, разве выспишься?
      - Сегодня свое возьмешь. Ну, езжай. У командира меня жди.
      Выбравшись, с ленцою собравшись, я оседлал Орлика и поехал к подполковнику Оноприенко. Возле церкви собирался местный народ. Встречавшиеся мне солдаты все имели радостный вид. На крыльце поповского дома подполковник отдавал распоряжения фельдфебелю.
      - Вы вовремя, Петр Петрович, - сказал командир. - Приезжал исправник, просит помощи - мятежники объявились. Я думаю, как поступить.
      Зная характер командира, я ответил: "Дело хорошее, и людей надо дать. Только надо предупредить канониров, чтобы не ставили себя под пули". - "Вы думаете, это возможно?" - "Конечно. Иначе Лужин и сам бы их взял. Он хитер. Убьют кого-нибудь - ему ничего, а у нас - потери в расчетах". - "Вы правы", - ответил подполковник. "У него приставы есть, сельская стража, пусть подымет, - продолжал я. - Силами армейского подразделения, конечно, легко исполнять службу". Командир кивнул, и я подумал, что исправнику будет дан отказ. Это доставило мне удовольствие. Но я ошибся. "Все-таки и нам следует принять участие, - ответил подполковник. - Это наш долг, и кроме того, люди войдут в должное настроение. А то ведь многие считают - прогулка. Так и решим, - сказал он. - Вчера Нелюдов, хотя не по очереди - по жребию, а дежурил. Мне будет неловко его посылать, и потом - он горяч, поспешен... Так что, Петр Петрович, я вам поручаю. Возьмите два взвода, надеюсь, хватит... Лужин говорит, что мятежников - малая группа. Он сейчас вернется, вы с ним и обговорите... Я полагаю, - сказал командир, - к полудню управитесь. Тогда в полдень и построимся на праздник. А не управитесь, так часа этак в три..."
      Поп, как раз вышедший из избы, пообещал свое участие в церемонии.
      Я молчал, соображая, каким образом увильнуть от подлого дела. Наотрез отказаться было нельзя - хоть и не в уставной форме говорилось, но это был боевой приказ. И никакой отговорки не имелось... К такому повороту событий я совсем не был готов и только ругался в душе...
      Появился Федор со свидетельством, и командир зашел в дом поставить подпись. Тут же прибыл исправник с приставом и полутора десятком стражи. Лужин, обрадовавшись, как он сказал, сообщничеству со столь храбрым и опытным офицером, стал мне объяснять план пленения мятежников. Численности их он не знал; крестьяне, доложившие ему о мятежниках, видели двоих, но, вероятно, их больше, десяток. Заметили их в семь часов возле Шведского холма - это в четырех верстах от деревни. ("Почему Шведский?" поинтересовался я. "Дом там, по преданию, стоял, - сказал Лужин. - Шведы сожгли. Вместе с людьми. Но и был когда-то дом, камни остались, меж деревьями лежат".) Скорее всего, говорил Лужин, мятежники и сейчас там, потому что днем передвигаться по мирному уезду они вряд ли рискнут.
      Слушая исправника, я желал мятежникам бежать с того места во всю прыть.
      Меж тем во дворе собрались офицеры, и каждый просился в отряд, а более всех молодые - Васильков и Купросов. Я выбрал из моей полубатареи Блаумгартена и Ростовцева - из нелюдовской. Они поскакали готовить свои взводы.
      Подполковник вручил исправнику свидетельство о самоубийстве Северина и пожелал нам обоим удачи. Через четверть часа два наших взвода выступили в поход. Вместе с людьми Лужина было нас около семидесяти человек.
      XI
      Я ехал на карательную акцию. Произошло то, чего я в час отправления из Петербурга не хотел и предполагать. Я думал, что мне как артиллеристу участвовать в столкновении с мятежниками не придется. Вооружение повстанческих отрядов не допускало с их стороны позиционных действий, при которых возможно применение артиллерии. Край насыщался войсками, но, по моему мнению, батареи посылались, что называется, для пущей важности. Нам предстояло быть силой не прямого, а психологического давления. Увы, казавшееся нереальным свершилось - я вел отряд и не мог противиться. Не с кем было и посовещаться. Блаумгартен и Ростовцев горели нетерпением схватки и подвига. Вдруг, даст бог, удастся показать себя храбрецами - и пожалована будет награда. А за серебряный крестик на грудь можно положить под деревянный крест пяток инсургентов. Это приветствуется. Так чувствовали они и множество других офицеров.
      О наградах мечтали, легкость, с которой их жаловали за усердие в усмирении, лихорадила умы. Еще с апреля во всех петербургских полках не сходила с уст удача павловца Тимофеева, в один день из капитана, ротного командира, вознесенного в полковники. Историю его повторяли в любой офицерской компании. Говорили, что отряд его разбил большую шайку, командира ее изрешетили пулями, до ста мятежников убито было в бою. С донесением об этом Тимофеев лично прибыл в столицу, его принял сам государь, беседовал, пожал руку, сказал: "Благодарю за молодецкое дело. Я награждаю тебя флигель-адъютантом". На этом месте рассказа у всех лица бледнели, головы кружились. Флигель-адъютант! Что большего желать! И кому везет, тому везет. Месяца не прошло, этот же Тимофеев полностью истребил другой отряд и получил золотую саблю за храбрость. Он в Зимнем, он офицер свиты, уже меньше, чем генерал-майором ему не умереть! В первой гвардейской дивизии офицеры петровских полков нижайше просили - направить в Западный край. И сам государь император, освободитель, не ленился, ездил в полки на разводы, становился перед строем и взывал: "Надеюсь, господа офицеры, что вы будете славно драться и не пожалеете жизни за Веру, Престол, Отечество. Время для нас теперь тяжкое, но с такими, как вы, я никого не боюсь!" А кого регулярным войскам бояться? На каждого мятежника - пятеро. Одних гвардейцев черт знает сколько. Финляндский полк, Московский полк, уланы, гусары, павловцы, измайловцы, казаки гвардейские. И каждый лезет из кожи вон. А еще семеновцы, преображенцы, саперный батальон, императорской фамилии батальон, артиллеристы первой бригады - надо всеми царь шефствует. А обычных полков, а казаки донские, а батальоны внутренней службы - не счесть, тьма! И каждый желает чин, Анну, Владимира, Георгия, наконец. И каждый старается - стреляет, колет, рубит, берет в плен и считает это за высокую честь.
      А самое дурное, что зверские такие привычки привиты поголовному большинству - ничего нельзя сделать против, остается молчать и свою совесть беречь.
      XII
      А как сберечь? Ведь сам и скачу, думал я, бью шенкелями (мы шли купной рысью). А случись мятежников шайка - истребим, а придется истребить - мне первому и награда, чтобы все видели - человекоубийца. И делаю же, удивлялся я, хоть душою и против.
      Одна меня утешала надежда, что мятежники, вопреки ожиданиям Лужина, место своей стоянки покинули и скрылись. Тогда, если их на Шведском холме не найдем, решил я, вести поиск откажусь и заверну отряд в деревню.
      После трех верст пути Лужин сказал, что до холма осталось рукой подать, и предложил разбить отряд надвое и половину послать для тылового захода. Я воспротивился, настаивая на фронтовом наступлении всеми людьми, в тыл же, сказал я, достаточно послать пикеты из стражников. Те по знаку исправника сразу ж и ускакали. Скоро взводы спешились, при лошадях осталась охрана, канониры рассыпались в цепь и вступили в леса. Местность тут была такая: два лесочка, которые сейчас прочесывали Блаумгартен и Ростовцев, перемежались сжатыми полями, а за ними опять стоял небольшой лесок, и в другой стороне тоже был лесок, а Шведским холмом оказался густо заросший бугор, на который все эти перелески выходили острыми опушками. Взвод Блаумгартена шел через первый лес, ростовцевский - по соседнему, а исправник и я скакали верхом вдоль боковых опушек - по разным концам поля.
      Как же, найдешь ты мятежников, думал я, поглядывая на Лужина. Дураки они тут сидеть. Давно ушли, заслышав топот. Не грелись на солнышке, сторожились, верно. Мы этим лесом, а они уж тем, а через пять минут будут в следующем. Что их там - горстка; и не видно, и не слышно. Ищи ветра в поле.
      Но именно в эту минуту впереди, достаточно еще далеко, вырвались из леса две фигуры и, держа в руках штуцера, пригибаясь, побежали через поле на бугор. Ростовцев, идущий неподалеку от меня, тоже заметил их и, закричав: "Взвод, ко мне!" - помчался вперед. По команде Лужина стали выскакивать из леса и блаумгартеновские канониры. Через считанные секунды беглецов преследовали, выстраиваясь в цепь, человек тридцать, и посреди них гарцевал Лужин. Теперь мятежников могли спасти лишь потайной ход, воздушный шар, а решимость и ноги только в случае чуда - при вмешательстве божьем.
      Никто не стрелял.
      Небо было синее, сверкали в воздухе паутинки, стерня золотилась в ярких лучах, и оттого тяжелый топот сапог, вскрики солдат, входящих в азарт, злые окрики Ростовцева: "Бегом! Бегом!" - все это в тишине светлого утра казалось нелепым и невозможным.
      Я ехал шагом, цепь уже далеко меня опередила и правым флангом разворачивалась на Шведский холм, до которого двум мятежникам оставалось бежать шагов сто.
      Меж тем, следуя вдоль опушки, я поравнялся с местом, откуда инсургенты, на свою же беду, выскочили. Тут я увидал за молодой елью третьего мятежника, вооруженного двуствольным пистолетом, дула которого глядели мне в грудь. Это был крестьянский детина, широкий в плечах, коренастый, одетый в полусвитку. Приложив палец к губам, он подавал мне грозно знак молчать. Я невольно улыбнулся. Кобур был расстегнут, выхватить шестизарядный Лефоше и вогнать в парня пару пуль заняло бы мгновение. Нетрудно было и пленить его.
      - Дурак! Чего ждешь! - сказал я тихо и искренне. - Беги. Я не трону. Но - живо.
      Бог надоумил детину поверить. Он, пятясь, стал отступать, скрылся меж стволов, и затрещал под его ногами хворост.
      На сердце у меня повеселело.
      Я глянул на беглецов. Они сбрасывали свои серые длинные чамарки. От леса их отделяло двадцать шагов. Вдруг Лужин взял у солдата штуцер, прицелился, выстрелил - и выстрелил, подлец, метко. Мятежник, бежавший первым, рухнул как подкошенный. Над ним наклонился товарищ, нечто прокричал в сторону солдат и, вскинув штуцер, выстрелил по исправнику - однако дал промах.
      Лужин тотчас потребовал у солдат новый заряд. Я ударил коня и с криком: "Не стрелять! Брать живыми!" - поскакал к исправнику. "Не стреляйте!" - сказал я ему. "Да ведь скроется в кустах, трудно будет схватить, - ответил исправник в раздражении. - Людей побьет". - "Выкурим!" - ответил я. "Но ловко я сразил? - спросил у меня Лужин. - А скажу, давненько не стрелял".
      Мятежник скрылся в кустах.
      - Скоро опять сюда выскочит, - сказал Лужин. - С той стороны пристав стоит. Вот увидите. Сейчас конец.
      А вот вгоню тебе сейчас в пасть весь барабан, все шесть пуль, подумывал я, и тебе будет конец. Рука моя невольно ползла к револьверу. Чтобы уйти от искушения, я поскакал к сраженному инсургенту. Он был мертв, Лужин попал ему в голову.
      - Эх, и понесло его, ребенка, воевать, - вздохнул подошедший солдат. Да что в нем - подросток. А ить, ваше благородие, красивый был. Мать, поди, ждет.
      К убитому подъехал его убийца. "Э, да он совсем еще сопляк, - сказал Лужин. - А издали на матерого походил. Фу, черт, нехорошо вышло".
      - Да, не похвальный подвиг, - сказал я и поскакал вдоль цепи.
      С тыльной стороны Шведского холма стояли конно люди Лужина. Я с горечью убедился, что уйти мятежнику не удастся. Считанные минуты отделяли его от смерти или пленения.
      Так и случилось. Вскоре его вывели из кустов с закрученными руками. Лицо его было разбито до крови.
      "Зачем же били?" - спросил я солдат. "Да он, ваше благородие, озверел. Федотова чуть не задушил, а вон, поглядите, Мирону два зуба выщербил". И правда, ростовцевского взвода канонир стоял с рассеченной губой и сплевывал кровь сквозь дыру в передних зубах. "А вы, васэ благородие, не думайсе, говорил картавя этот Мирон, - цто он меня сбил. Я его и скрусил. Дал в ухо - он и закацался". - "Не врет", - подтвердили очевидцы. "Ну и молодец, похвалил я. - Благодарю тебя за службу. Я доложу командиру батареи". - "Рад сцарацься, васэ благародие", - ответил довольный Мирон и, что меня удивило, беззлобно поинтересовался у мятежника: "Ну сто, болиц цебе ухо?" - "А у тебя зубы?" - спросил мятежник. Солдаты засмеялись.
      - Вот он каков, разбойник, - сказал подъехавший Лужин. - Так я, господин штабс-капитан, его забираю.
      - Никак не могу отдать, господин исправник, - ответил я. - Наши солдаты его взяли. Командир решит, как с ним поступить.
      - Мне и передаст, - возразил Лужин. - Кому же иному?
      - Это уже его дело, - сказал я. - Может быть, вам, а может, военному начальнику; или в Вильно распорядится доставить. А вот что с тем делать?
      - Пристав скажет - похоронят. Как звали дружка? - спросил Лужин мятежника.