Современная японская новелла - Я люблю дождь

      – Одолжи машину, а?
      – Опять? Ладно, бери. Правда, сегодня я как раз собиралась ехать домой. Но ничего не поделаешь, могу и на сей раз остаться в гостинице.
      Макико всегда охотно дает свою машину. Наверное, оттого, что это подарок, выклянченный у любовника, она не особенно дорожит ею. По полмесяца Макико живет в гостинице в Токио. Номер для нее снимает все тот же ее возлюбленный в течение всего года.
      – Знаешь, а мне хотелось бы как-нибудь встретиться с твоим ухажером. – Макико неожиданно придвигается ко мне. – В самом деле, я постоянно даю вам свою машину. Должны же у меня быть хоть какие-нибудь права! Встречусь с ним и выскажу тебе свое мнение о нем.
      – Хорошо. Как-нибудь, – говорю я и поскорее выхожу из комнаты.
      Завожу машину. Вместе со звуком включившегося мотора мне передается вибрация. Испытывая на себе эту вибрацию, понимаю, что мое тело подчиняется какому-то совсем иному ритму. То же самое ощущение, когда мы с ним соприкасаемся кожей. «Нашла время думать об этом», – ворчу я и потихоньку трогаюсь с места.
 
      Однажды я услышала рассказ о том, как падает ветер. Ночь, кругом полная тишина, он лежит рядом и ведет неспешный, слово за словом, рассказ. Его голос звучит на редкость убедительно.
      – Это неправда.
      – Нет, правда. Здесь как раз середина горы, и в этом месте собирается весь ветер с моря. Днем он гнездится между деревьями, а с наступлением ночи с шумом падает вниз.
      – Все это неправда. Ну хорошо, когда он падает, что слышно?
      – Раздается страшный грохот.
      – Неправда, неправда, неправда! Этого не может быть!
      – Нет, это правда. С особой силой он обрушивается в ветреные дни. – Все это он говорит с серьезным видом, бесстрастно отметая мои возражения. Сейчас его лицо кажется мне смешным, и, уткнувшись в подушку, я давлюсь от смеха.
      – Вот здесь море, – говорит он, пробегая ногтями по моей спине. – А сюда падает прилетевший с моря ветер. – Теперь его тон становится шутливым. Каждый раз, когда его жесткие ногти касаются ложбинки на спине, она покрывается гусиной кожей.
      – Море заволновалось? – тихонько спрашивает он и, прижав ладони к моим лопаткам, ждет, когда начнется отлив.
      – Знаешь, когда-то один человек, увидев, что на плечах или груди у меня появилась гусиная кожа, решил, что его нежности мне неприятны, и на полпути отступился.
      – Ну и что же потом?
      – Ничего. Отступился – и все тут.
      На сей раз громко смеется он. Продолжая лежать ничком, я поворачиваю голову и смотрю на него. Никогда прежде не видела, чтобы он так смеялся.
      Из разлитого в комнате полумрака выплывает его грудь. У мужчины грудь вовсе не должна быть могучей, мне куда милее, если она белая, гладкая, даже чуть впалая, решаю я для себя.
      – Послушай, ты ходишь к морю?
      – В этом году еще ни разу не был.
      – Грешно жить рядом с морем и не бывать там.
      – Именно оттого, что оно близко, я и не хожу. Впрочем, завтра мы можем покататься с тобой в лодке.
      – Стало быть, завтра мне можно не уезжать в Токио?
      От возможности быть с ним целых два дня я становлюсь счастливой и беззаботной. В только что купленных резиновых сандалиях и соломенной шляпе иду по торговой улочке напротив станции Дзуси. В поисках нового купальника заглядываю в витрины. Немного неловко просить мужчину помочь в выборе купальника.
      – Этот, кажется, ярковат.
      – Да, в самом деле. – Я сразу же направляюсь к следующей лавочке. Он идет за мной, ослепительно улыбаясь.
      – Вообще-то так не поймешь, надо примерить.
      – Нет, ни за что. Я совсем незагоревшая. Сейчас мне ничто не пойдет. Нет уж, не стану я надевать купальники в этой примерочной, да еще при дневном освещении. – Я произношу эту тираду уже почти сердито.
      – Ну зачем же делать такое грозное лицо? – Он глядит на меня, словно я маленький ребенок, которого нужно успокоить.
      Временами он обращает ко мне такую вот улыбку. Когда я прихожу в отчаяние от затора на дороге, когда пьянею от небольшого количества сакэ, когда ради забавы принимаюсь писать. Что, я настолько занятна? Настолько ребячлива?
      Вообще-то он часто об этом говорил. Мол, когда я смеюсь, становлюсь похожей на мальчика-подростка. А понравилась я ему тогда, когда в день нашей первой встречи пила воду, Он сказал, что я выглядела очень трогательно, потягивая воду из крана с какой-то детской непосредственностью. Так ли это? Так ли это?
 
      Наконец облачаюсь в синий в полоску бикини. Я выбрала именно бикини, и не без умысла. Надень я обычный закрытый купальник – и вот она я, та самая, которую он держит в объятиях.
      В этом бикини усаживаюсь в лодку, но не защищенные узкой полоской ткани бедра и ноги кажутся какими-то странно белыми и, точно они не принадлежат мне, бесстыдными.
      Солнце манит к себе тело, Я сижу напротив него и, изо всех сил упираясь в лодку руками и ногами, стараюсь удержаться в устойчивом положении.
      Глядя на меня, он изящно перебирает веслами.
      – Почему бы тебе не раздеться?
      – Не хочу плавать.
      На нем та же одежда, в которой он бродил со мной по торговой улочке, – майка с отпечатанным на ней флагом какого-то иностранного государства и закатанные до колен брюки из тонкой хлопковой ткани. Но почему у него такой хмурый вид, столь не вяжущийся с этим солнцем? Впрочем, он изо всех сил настраивается на мою волну.
      Я не без вызова взбиваю воду рукой. Поднимаются брызги. Он обеими руками закрывает лицо.
      Возможно, он не умеет плавать. Нет, просто не хочет раздеваться.
      На воде перед нами покачиваются ослепительные в своей наготе обнаженные тела.
      Он смотрит на меня с сомнением и говорит:
      – Если ты опалишь кожу, вечером не сможешь пошевелиться.
      – Не волнуйся. Вот подплывем к той скале – и я нырну в воду. Если время от времени смачивать кожу водой, она не обгорит.
 
      Я люблю звуки в воде. Когда, затаив дыхание, бросаешься в воду, уши сначала пронзает какой-то металлический звук. Но стоит нырнуть поглубже, как давление на ушные стенки доходит до предела, и кажется, что ты балансируешь на грани жизни и смерти.
      Тогда выпускаешь из ушей воздух и в тот же миг снова испытываешь нестерпимую радость.
      Делается это так: одной рукой зажимаешь нос, рот закрыт, скопившийся в горле воздух выталкиваешь через уши.
      Небольшое усилие – и в ту же минуту вместе со звуком, напоминающим хлопок, выходит воздух. И тогда боль в ушах проходит, и ты как бы растворяешься в голубой воде.
      Вода с беспредельной нежностью обволакивает тело. Каждый волосок на коже пританцовывает. Мелкие пузырики воздуха пробегают по коже. Провожу по телу рукой. Искрящаяся пена разлетается во все стороны.
      Совершенно освоившись в воде, можно потихоньку перевернуться на спину. Руки и ноги движутся в воде свободно, точно водоросли. Подобно рыбе, делаю на дне мертвую петлю. Из легких выходит последний воздух, и я опускаюсь на песок.
      Приятно, когда спина касается песка. Его поверхность гладкая, прохладная.
      Смотрю вверх. Там, на поверхности воды, покачиваются солнечные лучи. Этот расплывчатый пучок света, подрагивая, скользит по воде – туда-сюда.
      Водоворот лучей проникает в воду и постепенно доходит до меня.
      Протянув к нему руку, резко взмахиваешь ею – и тогда с каким-то странным звуком: «фокон-фокон» – возникают самые разнообразные пузыри, крупные и мелкие.
      Они цепляются ко мне и вскоре, вырастая и вытягиваясь, взвиваются ввысь. Смотрю им вслед, и такое чувство, будто Погружаюсь в сон.
      Там, наверху, он, наверное, со скучающим видом перебирает веслами. Растворившись в воде, их всплески доходят до меня уже каким-то невыразительным хлюпаньем.
      Пока я вот так резвлюсь в воде, он сидит в лодке и, наверное, от нечего делать курит.
      Когда из этого подводного мира смотришь вверх, почему-то люди на берегу представляются какими-то гротескными существами с возмущенно поднятыми плечами.
      Милый, ты, наверное, не знаешь: вода – это сон. Этот мир – сон. Иначе разве могли бы безрукие и безногие рыбы вести здесь свою утонченную жизнь?
      Ты, сражающийся на земле. Я хочу, чтобы после смерти ты стал водой. Здесь спокойно и тихо.
      Да, ты будешь тихо жить здесь, под сенью скалы. А я время от времени буду к тебе приходить.
      Ты будешь открывать рот и проглатывать принесенный мною корм.
      Когда-то мы с тобой ходили в океанарий. Глядя на темный аквариум с глубоководными рыбами, ты рассмеялся: какие у этих рыб веселые глаза.
      У рыб детская душа. Чем глубже погружаешься в воду, тем более похожим на ребенка становишься.
      Всякий раз, ныряя в воду, я молодею. Прямо пропорционально глубине, на которую опускаюсь.
      В самом деле. С каждым новым движением вода привносит в мой дух все больше и больше детского. Голова постепенно освобождается от мыслей.
      Интересно, какой мир я увидела бы, нырнув на сто метров?
      Быть может, то, что видела, еще не родившись, когда находилась в материнском чреве?
      Да, тебе тоже следовало бы когда-нибудь нырнуть глубоко-глубоко и почувствовать себя в материнском чреве.
      Тогда тебе уже ничто не будет страшно.
      Позабыв о времени, я недвижно лежу в воде.
      В совершенно стихшей воде раздается какой-то гул. Как будто прокатилась волна. Меня подхватывает течение.
      Даже теряя равновесие, я отчаянно стараюсь удержаться на месте, виднеющееся же вверху дно лодки перемещается, переставая быть для меня надежным ориентиром.
      Надо же, здесь, под водой, куда спокойнее, чем там, думаю я, и в тот же миг у меня неожиданно сводит тело. Видно, я слишком долго задерживала дыхание. Мне страшно.
      Что есть мочи отталкиваюсь от дна. Вода с невероятной быстротой выталкивает меня. Только что не говорит: прочь отсюда!
      Я вверяю себя воде. Снова вскипает пена. А я продолжаю тихо молить бога о том, чтобы выплыть.
 
      Сегодня по пути домой я купила маленький подвесной колокольчик. «Зачем тебе это?» – рассмеялся было он, но я настояла на своем, и теперь колокольчик висит под карнизом крыши и мелодично позванивает.
      Подставляя ветру обгоревшую кожу, рассеянно гляжу в окно.
      – Поешь чего-нибудь? – доносится из глубины дома его голос. Когда он так спрашивает, можно не сомневаться, что он уже занят делом.
      – Все-то ты умеешь! – кричу ему в кухню. – Вообще-то сегодня и я могла бы приготовить еду.
      – Ладно, тебе не нужно ничего делать. Сиди спокойно. Ну вот и готово.
      Он появляется, величественно держа в руках тарелки. Приготовив какое-нибудь блюдо, даже самое нехитрое, он с гордостью ставит его передо мной, как изысканнейшее лакомство на свете. Даже если это просто лапша из пакетиков или яичница-глазунья.
      – Надо есть, пока горячее.
      Сегодня у нас в меню опять что-то приготовленное на скорую руку, но он употребил немало выдумки, покрошив в еду лука и колбасы. Стоит мне отправить в рот первый кусок, как он заглядывает мне в лицо и спрашивает:
      – Ну как, вкусно?
      – Вкусно, очень вкусно, – отвечаю я, еще не успев проглотить, и тогда он, улыбнувшись одними глазами, придает своему лицу обычное выражение.
      Когда я остаюсь с ним, почему-то всегда так выходит.
      Ни разу не было, чтобы я приготовила ему еду или убрала в комнатах. Не то чтобы я не хотела – просто он не позволяет. Кроме того, мы ни разу не бывали вместе больше двух дней, а этого слишком мало, чтобы женщина могла почувствовать себя хозяйкой в доме. Во всяком случае, он во всем меня опережает. То говорит: «Можешь принимать ванну, вода уже согрелась». То сообщает: «Сегодня я постелил в дальней комнате, там будет прохладнее спать». А мне остается лишь произнести дурацкое: «Хорошо» – и воспользоваться его услугами.
 
      Сидя перед зеркалом, Макико занимается своим лицом.
      – Ну как на море? – спрашивает она, оборачиваясь ко мне.
      – Замечательно.
      – Это и видно. Вон какой у тебя красный нос.
      – Неужели я обгорела? – Подхожу к Макико и заглядываю в зеркало. Два лица, совершенно несхожие между собой. Одно – покрытое бело›й пудрой, с отчетливыми очертаниями, другое – красновато-коричневое, мальчишеское.
      Намазанные помадой губы запорхали:
      – Послушай, а ничего, что ты загорела? Ведь в вашей профессии это, кажется, запрещено.
      – В таких пределах не страшно. Ой, до чего же у меня невзрачное лицо! – мрачно говорю я и усаживаюсь поглубже на диван. Не теряя ни минуты, Макико произносит:
      – Ты не права. Если за тебя как следует взяться, ты будешь красивая. К тому же женщине необходимо бывать на людях.
      – Что это значит – бывать на людях?
      – Ну как тебе сказать? Бывать там, где тебя заметят.
      Конечно, я не имею в виду, скажем, универмагов. Речь идет, например, о фешенебельных ресторанах. Впрочем, и эта гостиница сойдет. Здесь публика нарядно одета, но и на тебя тоже смотрят. Если постоянно бывать в таких местах, на тебе сам собой появится лоск.
      – Ах, вот оно что…
      – Конечно. Нужно, чтобы на тебя смотрели. Разумеется, наличие возлюбленного тоже очень важно, но это еще не все. Нужно находиться в поле зрения многих людей. Чем больше взглядов обращено на женщину, тем красивее она становится.
      – Но такие женщины бывают несчастливы.
      – Опять ты за свое! Что за ерунду ты городишь? Мы говорим о разных вещах. Ведь часто случается так: какая-нибудь певица-дебютантка, поначалу настоящая простушка, по прошествии нескольких месяцев становится такой красоткой, что ее и не узнать. Вот о чем я говорю. – Макико понесло, и все это время она без передышки накладывает косметику. Наконец с лицом закончено. Я уже не слушаю ее, просто– наблюдаю за тем, как она одевается.
      – Кстати, куда ты собираешься? – пытаюсь приостановить изливающийся на меня поток красноречия.
      – На Гиндзу. Мы встречаемся в клубе. А оттуда пойдем куда-нибудь пообедать. Может быть, составишь нам компанию?
      – Что ты! Посмотри, в каком я сегодня виде.
      – Ничего, такой ты моему знакомому даже больше нравишься.
      Вернувшись с моря, я не успела переодеться, на мне все та же широкая блуза из махровой ткани и вылинявшие джинсы. Когда я входила в гостиницу, швейцар даже покосился на меня.
      – Между прочим, мой приятель, оказывается, как-то видел тебя.
      – Да? Где же?
      – На Акасаке, в заведении, где играют в патинко . Сначала он решил было тебя окликнуть, но, во-первых, до этого он виделся с тобой всего только раз, и потом – ну не забавно ли? – он говорит, что у тебя было такое сосредоточенное лицо. Впрочем, вскоре тебе перестало везти, и ты ушла.
      – Надо же, правда?
      – Да. И вообще, во время всякой игры, будь то патинко или сиена, ты становишься невероятно серьезной, ну просто озадачиваешь своим видом.
      – Неужели?
      – Честное слово, посмотри как-нибудь на себя в зеркало. Между прочим, ты его тогда совершенно очаровала. Одета ты была в своем обычном стиле. Ты ведь любишь облачиться в мужскую рубаху и джинсы или надеть охотничью шляпу. Он говорит, что в своей мешковатой рубахе ты была похожа на мальчишку и… – ну просто очень мила.
      Опять мальчишка? Мне это уже начинает надоедать.
 
      Когда-то он сказал: «Я люблю дождь». И точно, всякий раз, когда мы встречаемся, становится пасмурно и сыро.
      Нашим встречам больше пристал не безоблачный смех, а обмен пасмурными изучающими взглядами. Вернее, так стало теперь. Он оставил во мне глубокий след. Я ощущаю кожей даже его слова. И все-таки это разные вещи: тело, совершенно привыкшее к нему, и не поспевающая за телом душа.
      Такой меня Макико не знает.
      На дворе стрекочут цикады. Вот и осень пришла. С этой мыслью прижимаюсь носом к его плечу. Сейчас кажется, что ничего дороже этой тишины нет.
      – Ты знаешь, о чем поют цикады? – шепчет он. Не меняя позы, отвечаю ему в плечо:
      – Корокорокоро, ру-ру-ру-ру
      – Когда ты выдыхаешь сюда, щекотно.
      – Но ведь правда, они поют. корокорокоро, ру-ру-ру. Кажется, больше никаких звуковне разобрать.
      – Нет, прислушайся как следует.
      Ничего не понимая, поднимаю лицо и спрашиваю взглядом. Он говорит:
      – Ката-тотэ, сусо-тотэ, близка холодная пора – вот как они поют.
      – Что это значит? – На сей раз спрашиваю словами.
      – В старину люди ходили в кимоно, вот цикады и предупреждают, что скоро, мол, наступят холода.
      – А что такое «ката-тотэ, сусо-тотэ?»
      – Ну как же, летом жарко, поэтому рукава одежды поднимают в плечах, а полы подворачивают. Оттого цикады и говорят: распусти складки на рукавах, спусти подол, ведь холода уже близки.
      – Вот оно что? Интересно. «Ката-тотэ, сусо-тотэ, близка холодная пора». В самом деле, так оно и есть.
      Когда произносишь это в одном ритме с голосами цикад, удивительно совпадает.
      – Ката-тотэ, сусо-тотэ… – весело повторяю я.
      – Так в старину говорили люди.
      – А откуда ты это знаешь?
      – Мне рассказала бабушка.
      – А-а, значит, и у тебя была бабушка?
      – Естественно.
      – Странно, такое впечатление, что у тебя не должно быть ни бабушки, ни дедушки, ни отца с матерью.
      – Почему?
      – Просто так кажется.
      – Что же, у меня такой вид, будто я один-одинешенек на свете?
      Да нет, думаю я про себя, но вслух ничего не говорю. Просто вглядываюсь в его профиль.
      В небольшом домике где-то в нижней части города он, еще ребенок, и его бабушка лежат рядом и разговаривают про цикад. Эта картина возникает у меня перед глазами, но сразу же исчезает. Его хорошо вылепленный профиль выдает обитателя верхней части Токио с его особняками.
      Странный он – этот человек. Хоть и мужчина, а любит дождь, обожает кошек, слушает Моцарта.
      К автомобилям совершенно равнодушен. Разумеется, водительских прав у него нет. Рукописями своими занимается от силы два-три дня в неделю. Держится с редким благородством.
      Так что же все-таки притягивает меня в нем, в этом загадочном человеке?
 
      Среди ночи открываю дверь и сразу же немного сожалею об этом. Из помещения выплывает влажный воздух, откуда-то из темноты возникают четыре белых существа и льнут к моим ногам. В их протяжном мяуканье мне чудится угроза.
      Второпях ищу выключатель и зажигаю свет. Щурясь от яркого света, кошки разом поднимают ко мне мордочки. И, как бы приглашая следовать за ними, бросаются куда-то в глубь дома.
      Сегодня я зашла всего на несколько минут. Так, чтобы при встрече сказать ему невзначай – дескать, на днях заезжала покормить кошек. Войти в дом, который долгое время был заперт, – довольно жуткое испытание. Особенно в столь поздний час.
      Намеренно громко шелестя пакетом с консервами для кошек, иду в кухню.
      Делаю два, потом три шага по коридору и вдруг останавливаюсь как вкопанная. В темноте различаю что-то черное. Этот черный предмет как-то неестественно лежит у входа в кухню.
      В страхе протягиваю руку и нащупываю выключатель. Как только он щелкает, у меня перехватывает дыхание.
      Это огромная черно-бурая крыса. Она мертва, лежит разодранным животом кверху, лапы сжаты.
      Что же с ней делать? Я никогда не брала в руки дохлых крыс. К тому же таких огромных.
      Мне хочется немедленно убежать прочь. Но из кухни доносится жалобное мяуканье голодных кошек. По их виду заметно, как они горды без труда добытым трофеем.
      Собравшись с духом, поднимаю ногу и перешагиваю через крысу. Спешу в глубь кухни, чтобы открыть консервы. Все это время я стараюсь не дышать, опасаясь зловония. Открыв консервы, распахиваю окно. С улицы вплывает прохладный воздух.
      Я снова ловлю всем телом тишь и кошмар ночи.
      С тех пор прошел всего лишь час.
      Лежу, свернувшись калачиком в кровати на втором этаже. Ну и ночь! В ней теснятся одиночество, тоска, страх – и выхода из нее нет.
      Пальцы все еще чувствуют тяжесть крысы, ощущение ее скользкого мягкого тела преследует меня.
      Разумеется, я не прикасалась к ней голыми руками. Мне ничего не стоило в несколько раз сложить газету и взять крысу через нее, но в руке до сих пор живо прикосновение.
      Прижимаю эту руку к груди, точно пытаюсь ее защитить. Теплота руки и удары сердца постепенно сливаются в единое целое.
      Мало-помалу страх отступает, но теперь на меня наваливается одиночество.
      Наверное, именно в такие дни падает ветер, думаю я.
 
      Теперь все это лишь шелестящий обрывок тех летних дней. Такой вот шелест я слышу всякий раз, когда чувствую приближение разлуки.