Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие

Радбиль Тимур Беньюминович

Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие

Введение

Аномалия – это еще не понятая норма.

Эта книга посвящена исследованию феномена языковой аномальности, понимаемой в широком смысле как любое значимое отклонение от принятых в данной социальной, культурной и языковой среде стандартов, которое имеет знаковый, т. е. языковой характер манифестации, но не обязательно системно-языковую природу.

Проблема языковой аномальности представляет немалый теоретический и практический интерес, поскольку именно изучение разного рода нарушений и отклонений от известных нам закономерностей в функционировании языка позволяет нам глубже понять как природу самого объекта, так и уровень нашего знания о нем. В этом смысле можно говорить о повышенной информативности аномальных явлений в сфере языка.

В любом развитом национальном языке заложен значительный потенциал не только для реализации его системных закономерностей, но и для порождения разного рода отклонений от языковых норм и правил, которые не ведут к деструкции системы, а, напротив, являются выражением ее креативного и адаптивного потенциала. В этом смысле можно говорить о конструктивности аномалий.

Любое синхронически нормативное явление языка в диахронии представляется как возникшее в поле нарушения некогда существовавшей нормы, релевантной для прежнего состояния языковой системы. С другой стороны, то, что сегодня представляется аномалией, завтра может приобрести семантическую или стилистическую нагрузку и, как следствие, получить нормативную квалификацию. В этом смысле можно говорить об эвристичности как самих аномалий, так и их изучения.

Даже в обыденной речи аномальное высказывание, порожденное спонтанно, вовсе не в целях «языковой игры», часто приобретает эстетический эффект в восприятии адресата, порою помимо воли и желания говорящего. Видимо, такова прагмасемантическая природа языковой аномальности вообще, и в этом смысле практически любая языковая аномалия потенциально есть факт эстетического, «художественного» использования языка. Тем более, это справедливо для осознанного применения ее экспрессивного потенциала в плане эстетической выразительности. В этом смысле можно говорить о функциональной значимости аномалий.

Художественный текст – это естественная лаборатория для проверки системы языка «на прочность», для эксплуатации ее богатых возможностей, так сказать, на пределе: «Языковые сдвиги в произведениях современных поэтов во всем их многообразии позволяют утверждать, что поэзия активно отражает предшествующие, а нередко и вероятные будущие языковые состояния (во всяком случае, указывает возможные направления развития). Не следует забывать, что языковые изменения – факт, относящийся не только к прошлому, но и к будущему. В авторской трансформации слова и формы нередко можно видеть сконцентрированную и мотивированную контекстом, доступную наблюдению динамику исторических процессов, которая в обиходном языке, вне художественных задач, охватывает столетия» [Зубова 2000: 399].

Художественный текст в этом смысле является для языковых аномалий, так сказать, «естественной средой обитания», где они утрачивают свой потенциально деструктивный характер и обретают прагматическую оправданность, функциональную целесообразность и эстетическую значимость. Поэтому в центре нашего исследования – специфика реализации общих принципов и механизмов языковой аномальности именно в художественном тексте как их осознанное применение в эстетическом режиме существования языка.

Необходимо различать языковую аномалию как способ художественного изображения и как его объект. Только аномалия как способ изображения является языковой аномалией именно художественного текста. Только такие языковые аномалии в художественном тексте имеют особый статус, который определяется их обязательной функциональной нагруженностью: они выступают как «мирообразующий», стилеобразующий и текстообразующий фактор художественного повествования. В соответствии с этим, одна из целей исследования – определить исходные предпосылки «теории языковой аномальности в художественном тексте», ее методологию и концептуальный аппарат.

В этой книге нас интересует прежде всего интенциональная сфера языковой аномалии, а именно – ответ на вопрос, почему в повествовании того или иного автора возникает языковая аномалия и, в конечном счете, зачем она ему понадобилась. Поэтому логичен и выбор особой исследовательской стратегии – «путь от субъекта аномальности», т. е. целостный анализ конкретной художественной речи конкретного автора.

В русской литературе XX в. широко представлены произведения, чей художественный дискурс оценивается – по тем или иным причинам – как девиантный (А. Платонов, А. Введенский, Д. Хармс, современный русский постмодерн и др.).

Мы остановили свой выбор на произведениях Андрея Платонова, где языковая аномальность принципиально и последовательно используется на всех уровнях как основное средство моделирования особого «художественного мира» и, в соответствии с этим, как основной прием текстопорож-дения. Выбор именно этого автора обоснован «образцово аномальным» характером его индивидуального стиля, в котором сама девиантность настолько же очевидна, насколько запутан и неясен ее собственно лингвистический механизм.

Таким образом, еще одна цель исследования – комплексный анализ языковых аномалий в художественном повествовании А. Платонова, последовательно «спускающийся» с уровня «художественного мира» – через уровень художественной речи – на уровень художественного текста. Это, на наш взгляд, позволит не только раскрыть специфику уникальных художественных принципов писателя, но и определить общие закономерности моделей «аномализации» художественного мира, художественной речи и художественного текста, релевантные для отечественной и мировой литературы.

Основной массив текстового материала исследования составляют художественные произведения А. Платонова – романы «Чевенгур» и «Счастливая Москва», повести «Котлован», «Ювенильное море», «Джан», «Сокровенный человек», «Фро», «Пека Потудань», рассказы «Усомнившийся Макар», «Город Градов», «Такыр», «Цветок на земле», «Мусорный ветер», «Эфирный тракт», «Потомки солнца» и др.

Данная выборка представляется весьма репрезентативной с точки зрения целостного представления о принципах «аномализации» языка, лежащих в основе индивидуального стиля писателя. Для «погружения» анализа аномального повествования А. Платонова в соответствующий историко-литературный контекст нами привлекаются тексты писателей той эпохи – М. Булгакова, М. Зощенко, Б. Пильняка, Вс. Иванова, М.А. Шолохова.

Второй по значимости массив составляют прозаические, драматические и поэтические произведения русских обериутов – А. Введенского и Д. Хармса, которые представляют иной, во многом альтернативный платоновскому способ аномальной языковой концептуализации мира и общеязыковой системы по типу «тотального остранения», в противовес «тотальному неостранению» (О. Меерсон) у А. Платонова. Кроме этого, для полноты сопоставления привлекаются тексты представителей современного русского постмодерна – Вен. Ерофеева и В. Пелевина.

В данной книге впервые ставится и разрешается вопрос об особом статусе языковых аномалий применительно к художественному тексту; разрабатываются критерии языковой аномальности в художественном тексте; обосновывается комплексная многоуровневая типология языковых аномалий в художественном тексте сквозь призму триады «художественный мир» – художественная речь – художественное повествование.

В целях нашего исследования оказалось целесообразным расширительное понимание понятия языковые аномалии в качестве родового термина для любого нарушения или отклонения на уровне любого из трех членов постулируемого триединства художественного текста: художественный мир – язык – текст.

Кроме этого, в книге обоснована релевантность функциональной составляющей в определении и квалификации языковых аномалий. В частности, представляется, что языковая аномалия являет собой диалектически противоречивое единство неконвенционального (т. е. в известной степени деструктивного) употребления единицы или модели языка и креативного потенциала такого употребления в речевой практике. Осознанным способом актуализации этого противоречия является эстетический режим использования языка.

Можно сказать, что в данной книге мы пытались обосновать и апробировать примерную исследовательскую программу изучения аномального художественного повествования, реализованного в рамках различных художественных систем и моделей художественного освоения действительности, различных литературных стилей и направлений. Результатом этого явился опыт формализации разных типов художественного дискурса, в кратком виде изложенный в конце этой книги.

Природа языковых аномалий художественного слова такова, что они принципиально не подлежат исчерпывающему истолкованию (всегда сохраняется некий неверифицируемый «остаток»), – и это приводит как к трудностям классификации аномалий (лексические, грамматические или прагматические, синтагматические или парадигматические и т. д.), так и к возможности их множественной интерпретации.

Причем чем «сильнее» текст, чем талантливее его автор, тем больше потенциальных вариантов интерпретации содержат в себе единицы его художественного языка. Поэтому очевидно, что как избранный нами общетеоретический подход к анализу языковой аномальности в художественном тексте, так и трактовка отдельных языковых аномалий на разных уровнях художественного повествования не являются единственно возможными путями анализа столь сложного художественного явления, как «странный язык» А. Платонова, «язык бессмыслицы» обериутов, «заумь» В. Хлебникова и др.

Представляется, что «аномальный дискурс» как особый способ художественного освоения мира может быть адекватно познан только в поле взаимодействия альтернативных моделей его описания в духе «принципа дополнительности» Н. Бора.

Глава I. Языковая аномальность в художественном тексте: к проблеме квалификации

Человек воспринимает мир избирательно и прежде всего замечает аномальные явления, поскольку они всегда отделены от среды обитания. Непорядок информативен уже тем, что не сливается с фоном.

Н.Д. Арутюнова. «Аномалии и язык»

1.1. Языковая аномалия как теоретическая проблема

В любом развитом национальном языке заложен значительный потенциал не только для реализации его системных закономерностей, но и для порождения разного рода отклонений от языковых норм и правил, которые не ведут к деструкции системы, а, напротив, являются выражением ее креативного и адаптивного потенциала. Ю.Д. Апресян предложил емкое словесное обозначение для такой функции аномалии – «языковые аномалии как точки роста новых явлений» [Апресян 1990: 64].

Языковую аномальность просто уловить, но непросто объяснить. Языковая интуиция носителей языка с легкостью распознает самые разнообразные отклонения от языкового стандарта, будь то оговорки и обмолвки в устной речи, ошибки в тетради школьника или речевые ляпы политика в публичной речи: «В реальных текстах на естественном языке отклонения (не от правил, сформулированных лингвистом, а от интуитивно ощущаемых носителями языка норм) встречаются не так уж редко. Поэтому без умения распознавать их и тем или иным образом интерпретировать понимание подлинного естественно-языкового текста обычно оказывается невозможным» [Булыгина, Шмелев 1997: 440].

Однако теоретически определить, в чем именно заключается механизм той или иной девиации, не всегда легко, что отмечается в ряде исследований на тему аномальности [Апресян 1990, 1995а и 1995b; Арутюнова 1987 и 1990b; Булыгина, Шмелев 1997 и др.]. Таким образом, оправданно возникают вопросы, что такое языковая аномальность, в каком смысле данное явление аномально, какова природа данной аномальности: языковая, прагматическая, логическая и т. д.?

Понятие аномалии расплывчато по экстенсионалу и применительно к разным модусам существования может трактоваться по-разному. С одной стороны, возможна онтологическая трактовка аномалий, согласно которой аномалии – это отклонения от естественного порядка вещей, нарушения известных нам законов физического мира. Такая трактовка, собственно, не дает ничего для понимания языковых аномалий: с этой точки зрения аномальным будет нечленораздельный бред психического больного или, напротив, факт осмысленной, членораздельной речи какого-либо животного.

Более отвечает сути явления когнитивная, гносеологическая трактовка аномалий, согласно которой аномалия рассматривается как фиксация некоего отклонения от известных нам закономерностей в процессе познания объекта: «Аномальными называют явления, которые нарушают какие-либо сформулированные правила или интуитивно ощущаемые закономерности. Тем самым явление оказывается аномальным не само по себе, а относительно тех или иных законов. В науке аномальными нередко считают явления, противоречащие описанию, которое предложил исследователь, т. е. сформулированной им системе правил» [Булыгина, Шмелев 1997: 437].

В известном смысле можно сказать, что «быть аномальным» есть не свойство вещей и явлений самих по себе, но результат осмысления вещей и явлений познающим их субъектом. Ничто в мире не происходит вне причинно-следственного детерминизма или вероятностно-статистической закономерности. В этом плане аномалия есть мера нашего незнания вещей и явлений. Это справедливо как для явлений физического мира, так и, тем более, для явлений нематериального характера.

Аномалия языка, как и других социальных, культурных, семиотических систем, всегда связана с наличием некоего стандарта – естественного или чаще – выработанного в социальной или интеллектуальной практике людей, т. е. с понятием нормы в широком смысле этого слова.

В работе «Аномалии и язык» Н.Д.Арутюнова, опираясь на противопоставление нормы и антинормы, устанавливает последовательность действия отклонений от нормы, которая берёт начало в области восприятия мира, поставляющего данные для коммуникации, проходит через сферу общения, отлагается в лексической, словообразовательной и синтаксической семантике и завершается в словесном творчестве [Арутюнова 1987]

При этом норма представляется универсальной категорией мироздания, регулирующей меру порядка в хаосе. Однако обнаружить норму зачастую становится возможным лишь благодаря фиксации отклонений от нее: «В естественном мире природы и языка ненормативность помогает обнаружить норму и правило» [Арутюнова 1999: 79]. В этом плане информативной, семантически нагруженной выступает именно аномалия как маркированный коррелят нормы в оппозиции норма – аномалия.

Н.Д. Арутюнова предлагает шесть основных признаков для возможной типологии норм: «1) возможность / невозможность отклонений (абсолютность / относительность норм), 2) социальность / естественность («рукотворные» / «нерукотворные» нормы), 3) позитивность / негативность (рекомендательные / запрещающие правила), 4) растяжимость (вариативность) / стандартность (среднестатистические / точные нормы), 5) диахронность / синхронность (закономерность развития / правила функционирования), 6) престижность / непрестижность (для социальных норм)» [Арутюнова 1999: 75]. Можно думать, что классификация норм предполагает и соответствующую классификацию аномалий.

Как представляется, важнейшим из этих признаков (и, в конечном счете, определяющим все остальные) является «естественность / социальность» (в терминологии Н.Д. Арутюновой), а точнее, на наш взгляд, – естественность / семиотичность норм и аномалий. Причем представляется, что здесь нет однозначно пропорционального соответствия: если нормы действительно могут быть естественными (законы природы) и семиотичными (нравственные нормы), то любая аномалия как отклонение, релевантное лишь в сфере Наблюдателя, является a priori семиотичной (в природе самой по себе, вне сферы Наблюдателя, нет аномалий). Тем более это справедливо для такой первичной моделирующей системы знаков, которой является естественный язык.

Применительно к закономерностям семиотического характера важным будет и другое разграничение – облигаторности (жестко детерминированной необходимости) и прескриптивности (конвенциональной предписательности). В терминологии Н.Д. Арутюновой, это – разграничение абсолютных и относительных норм. Как и большинство норм семиотического характера (юридические, нравственные, эстетические), закономерности языковой системы носят не облигаторный, а прескриптивный характер (характер предписания – как, например, правила дорожного движения).

Поэтому языковая аномалия как отклонение от правил или норм вовсе не перечеркивает само правило или норму, а главное – оно может быть рационально мотивировано, коммуникативно адекватно, прагматически успешно и семантически осмыслено. По мнению Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева, «…в отличие от законов природы, языковые правила в некотором смысле сами предусматривают возможность их нарушения – по недосмотру или с какими-то специальными целями. <…> Возможность отклонений от языковых правил в речевой практике как бы предусмотрена самими правилами; поэтому встретившееся в корпусе текстов высказывание, нарушающее сформулированные лингвистом правила, может интерпретироваться как такое отклонение и не вести к пересмотру правил» [Булыгина, Шмелев 1997: 439].

Относительный и конкретно-исторический характер понятия «языковая аномалия» отчетливо виден и в истории лингвистического знания. Уже в античном мире в среде нормализаторской деятельности древних «грамматиков» и «риториков» возникает противопоставление «языковой нормы» и «языковой аномалии». Имеется в виду прежде всего начатый еще в середине II в. до н. э. спор «аналогистов» с «аномалистами», касающийся установления норм литературного языка. Речь шла о том, что считать «правильным», нормативным в языке: формы, следующие теоретически установленным единообразным правилам, или формы, практически употребительные в разговорном и литературном языке? Первого взгляда держались «аналогисты», второго – «аномалисты» [Гаспаров М. 1972].

Точка зрения «аномалистов» генетически восходит к идеям философской школы стоиков, которые предлагали строить нормативную грамматику с опорой на факты живой разговорной речи, со всеми ее «просторечизмами» и «вульгаризмами». В противовес им, в рамках александрийской грамматической школы, возникшей в эллинистическую (грековосточную) эпоху (334—31 гг. до н. э.) в поселениях греческих колонистов в Александрии (Египет), Пергаме (на побережье Малой Азии) и на о. Родос, возникает учение «аналогистов».

При этом александрийцы-аналогисты предлагали упорядочить греческий язык при помощи выявленных ими правил и норм. Противники александрийцев – аномалисты-стоики, наоборот, утверждали, что грамматика не может быть организующей силой языка, а в литературной практике следует ориентироваться не на отвлеченные правила, а на то, как употреблены слова в произведениях классиков. Стоики считали, что александрийские ученые стремятся навязать эллинской речи чуждые ей нормы и, редактируя древние тексты по своей грамматике, портят то, что для всех благодаря употреблению стало привычным и законным [Алпатов 1999: 23–26].

С нашей точки зрения, и аномалисты, и аналогисты гипостазировали одну из сторон диалектического единства нормы и аномалии, при этом верно отмечая существенные стороны в процессе функционирования языка. Ср.: «В известном споре между аналогистами александрийской школы, требовавшими унификации морфологических парадигм, и стоиками пергамской школы, отстаивавшими языковые аномалии, и те и другие по-своему правы» [Арутюнова 1999: 74]

Реально же «аномалия» в понимании древнегреческих стоиков, будучи отражением закономерностей узуса, т. е. живой речевой практики, вполне может трактоваться как «норма». И, напротив, следование «аналогии» в качестве искусственного сохранения предшествующей нормы, не соответствующей синхроническим принципам, релевантным для практики живой разговорной речи, часто воспринимается именно как «аномалия».

Впоследствии эти точки зрения были объединены в средневековой грамматике, и вполне закономерно, что это единство дожило до наших дней, по крайней мере, в практике школьного преподавания языка: «… из знаний, унаследованных от прошлого, концепции аномалии и аналогии были первоначально объединены в средневековой науке и сформулированы как «правила и исключения». В современных школьных грамматиках принцип «правила и исключения» является основным принципом познания языка. Иными словами, контаминированные средневековой наукой воззрения древних греков на строение языка представлены в основах современной грамматической практики» [Хабаров 1978: 8–9].

Кстати, так называемое «исключение из правил», во всяком случае, в том смысле, в котором оно понимается в практике школьного преподавания, затрагивает только уровень орфографии, а не собственно языковой системы. По отношению же к системе языка «исключение из правил» отнюдь не является аномалией, т. к. само имеет статус «правила», «нормы», «образца», т. е. факта системы языка

В дальнейшем все научные школы или направления, изучающие вопрос об аномальности в связи с динамикой функционирования языковой нормы, так или иначе продолжали начатый в античности спор «аномалистов» и «аналогистов».

Так, в лингвистической традиции младограмматиков второй половины XIX в. (К. Бругман, Г. Пауль, Б. Дельбрюк и др.) отклонение от нормы рассматривается как фактор развития языка. В центр внимания была поставлена индивидуальная речь, понимаемая как база для отклонений от узуса и для распространения таких отклонений, превращающихся постепенно из случайных и мгновенных в нечто общее и узуальное. Подобным же образом трактовались изменения в смысле слов и возможном перерастании окказиональных значений в узуальные.

Причем за превращение отклонения в факт узуса отвечает другая сторона оппозиции аномалия/аналогия, распространение отклонений от существующих норм происходит по аналогии. В речевой деятельности могут не только воспроизводиться готовые формы, но и создаваться по сходству с уже имеющимися новые формы [Чемоданов 1990: 302].

В работе Э. Хаугена, посвященной проблемам языкового планирования, приводится краткий обзор истории вопроса о «языковой правильности», где утверждается, что до XIX в. вообще вся лингвистика была нормативной. Но и в XIX в. этот вопрос продолжал интересовать практически всех значительных лингвистов: «Основатели исторической школы лингвистики в Германии – Якоб Гримм и Август Шлейхер – интенсивно занимались проблемой правильности немецкого языка. Младограмматики, завладевшие лингвистикой ко второй половине XIX в., внесли важный вклад в решение этой проблемы, Целая глава в «Принципах» Германа Пауля посвящена «Gemeinsprache», или стандартному языку…» [Хауген 1975: 441–442].

В первой половине XX в. в рамках Пражского лингвистического кружка продолжается тенденция рассматривать аномалию в плане ее сопоставления с нормами уже применительно к теоретическому понятию «литературный язык». Конструктивный характер языковой аномальности подчеркивает, например, В. Матезиус, один из основателей Пражского лингвистического кружка: «…Развитие языков вообще складывается прежде всего из изменений, которые вначале с точки зрения действующей нормы воспринимаются как ошибки» [Матезиус 1967: 380].

В XX в. этой проблемой очень интересовались Эдуард Сэпир, написавший в 1915 г. статью «Аномальные речевые приемы в нутка» [Сэпир 1993а: 437–454], и Леонард Блумфилд: «Блумфилд написал статью «Грамотная и неграмотная речь» и посвятил несколько страниц своей книги «Язык» (1933) приложению языкознания к решению вопроса о правильности и кодификации языка, а также к английскому правописанию и международным языкам» [Хауген 1975: 442].

В современной отечественной лингвистической традиции вопрос о языковой аномальности тоже трактуется в связи с диалектическим противостоянием тенденции к стабильности существующей нормы и тенденции к обновлению языка, на первых порах принимающей вид отклонений от существующих норм [Русский язык и советское общество 1968: 24–26]. Речь также идет о том, что отклонения (аномалии) являются фактором языкового развития.

Помимо теоретического изучения проблемы, языковые аномалии широко представлены в исследовательской практике ученых в качестве комплекса создаваемых ими языковых примеров разного рода нарушений для лингвистического эксперимента, помогающего верифицировать те или иные наблюдения над существующими закономерностями языковой системы: «В наше время в работах таких ученых, как Л.B. Щерба, А.М. Пешковский, О. Есперсен, Л. Блумфильд, Ш. Балли, Л. Теньер, использование языковых аномалий стало основой экспериментальных методов синхронической лингвистики» [Апресян 1990: 50].

Нетрудно заметить, что все рассмотренные выше традиции в изучении аномальности языка носят по преимуществу диахронический характер. В наше время размышления о природе и сущности языковых аномалий значительно активизировались в плане их синхронической квалификации.

Проблема языковых аномалий разных видов так или иначе рассматривалась в ряде известных работ Ю.Д. Апресяна [Апресян 1986; Апресян 1990; Апресян 1995b и 1995с], Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1987; Арутюнова 1990b и Арутюнова 1999], И.М. Кобозевой [Кобозева 1990; Кобозева, Лауфер 1990], Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева [Булыгина, Шмелев 1997], Е.В. Падучевой [Падучева 1982] и др., Этой проблеме посвящен отдельный тематический сборник «Противоречивость и аномальность текста» проблемной группы ИЯ РАН «Логический анализ языка» (под ред. Н.Д. Арутюновой), вышедший в 1990 г.

Указанные и многие другие исследования констатировали, что под понятие «аномальности» нередко подводят круг явлений разного рода. Как отмечает Н.Д. Арутюнова, сюда входят и логическая контрадикторность, и несовместимость семантических компонентов, и несоответствие семантических связей семантическим отношениям, и разлад между коммуникативными целями говорящего и смыслом, и одновременная соотнесенность с разными точками зрения [Арутюнова 1990: 3]. При этом аномальное в одном смысле высказывание «нормально» в каком-то другом.

С одной стороны, не всякое логически противоречивое высказывание ведет к языковой аномалии. Например, не содержит собственно языковой аномальности высказывание: И вот по морю носится тушканчик с большим стаканом в северной руке (А. Введенский, «Две птички, горе, лев и ночь»)[1]. Здесь мы имеем дело с явлением несочетающихся концептов в мысли, т. е. в «языковой концептуализации мира», но не в языке. На наш взгляд, именно отсутствие собственно языковой аномальности позволяет данным высказываниям получить адекватную образную интерпретацию применительно к тому странному, абсурдному «возможному миру», который сконструирован их авторами (в отличие, например, от *тушканчик носилась с большая стаканы).

С другой стороны, «… семантически противоречивые высказывания нередко входят в естественноязыковой текст на законных основаниях. В применении к естественным языкам такие понятия, как «противоречивость», «неприемлемость» и «неинтерпретируемость», не совпадают по экстенсионалу» [Арутюнова 1990: 4]. Ср., например, знаменитое Odi et am о Катулла.

По мнению Ю.Д. Апресяна, «совершенно очевидно, что далеко не всякое логическое противоречие избегается языком» [Апресян 1995с: 598]. Например, логически противоречивое высказывание Я завтра простужусь (говорящий не имеет «достоверного знания (протокола) о будущем» [Рейхенбах 2003] и, строго говоря, не имеет права задействовать реальную модальность) прагматически вполне мотивировано и может быть интерпретировано в режиме косвенного речевого акта [Серль 1978] (например, в смысле ‘Как мне не хочется идти завтра на работу’).

Кроме того, есть высказывания, допустимые и логически, и семантически, которые при этом производят впечатление девиантности в силу их коммуникативной, прагматической неприемлемости. Так, Н.Д. Арутюнова, рассматривая знаменитый «парадокс Мура», пишет: «Наряду с разрешенностью противоречивых высказываний существует и обратный феномен, а именно запрет на речевые акты, не содержащие в себе явно семантического противоречия. Дж. Мур заметил, что высказывание Идет дождь, но я не утверждаю, что идет дождь (но я так не думаю) семантически правильно, но вместе с тем оно будет отвергнуто адресатом» [Арутюнова 1990: 4].

Причем зачастую такое высказывание содержит все «внешние признаки нормальности». Например, у Д. Хармса читаем: Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, то это не птица («Елизавета Бам»)[2]. В чем, собственно, аномальность подобного высказывания? Видимо, ее корни надо искать не в мысли, не в языке, а в прагматике: немотивированная тавтологичность, ведущая к нарочитой неинформативности, является нарушением конвенций общения (принципа Кооперации, «максим дискурса» и пр.).

Аномальность обязательно зависит от точки отсчета. «Если прагматическая неприемлемость апеллирует к социально принятым правилам речевого поведения – устройству общества, то семантическая противоречивость апеллирует к опыту, эмпирическому знанию устройства мира: несовместимы те значения, которые указывают на несовместимые свойства предмета. Иначе говоря, противоречиво такое высказывание, которое в принципе не может быть истинным в применении к данной нам в опыте (практическом и теоретическом) действительности» [Арутюнова 1990: 6].

В рамках «семантики возможных миров», например, многие запреты на порождение аномальных высказываний снимаются, поскольку законы таких «воображаемых миров» могут разниться с законами «нашего мира»: «Если текст соотнесен с иными мирами, то многие запреты снимаются (ср. мифы, сон, фантазию). Но и в пределах нашего мира существуют «другие миры», онтология которых отлична от онтологии предметной действительности. Это прежде всего психический мир человека, в применении к которому допустима конъюнкция антонимов: Мне было грустно и радостно; Люблю и ненавижу… В этом неустойчивом мире трудно разделить разные состояния и ввести каждое из них в определенные временные границы» [Арутюнова 1990: 6].

Поэтому, как нам кажется, вообще за пределы сферы языковой аномальности должны быть выведены многочисленные стилистические тропы и фигуры и шире – многообразный фонд языковой образности фольклора и литературы (особенно поэзии), которые поддаются рациональной интерпретации и воспринимаются психологически достоверными. Иначе нам придется считать аномалией, например, такую метафору А.С. Пушкина, как вьюга злилась, на том основании, что предикат из сферы человеческих эмоциональных состояний приписан неодушевленному субъекту.

С другой стороны, аномальная или абсурдная модель мира, актуализованная в том или ином высказывании, не обязательно ведет к аномалии на уровне языка: «От семантических аномалий… следует отличать внешне сходные (например, противоречивые) высказывания, направленные на передачу аномального, с точки зрения бытовой логики, содержания. Говорящий может прибегать к таким высказываниям для изображении раздвоенного, внутренне противоречивого сознания или для высказывания глубокой, но антиномичной истины. Такие высказывания не являются лингвистически аномальными, поскольку их содержание, хотя и являющееся в той или иной степени парадоксальным или даже абсурдным, вычисляется посредством стандартных правил интерпретации» [Булыгина, Шмелев 1997: 450]. Так, лингвистически нормальным при всей глубинной абсурдности содержания будет, например, язык повести Н.В. Гоголя «Нос».

Но это не значит, что при порождении разных «возможных миров», например, «художественных», понятие аномалии вообще теряет свой смысл. Оказывается, разные возможные миры имеют свои законы сосуществования, нарушение которых порождает и свои аномалии: «Однако и здесь есть предел допустимого: предложение не может быть одновременно отнесено к разным психическим мирам. Этим объясняется неприемлемость приводимого Л. Кэрроллом высказывания девочки: Я так рада, что не люблю спаржу, потому что, если бы я ее любила, мне бы пришлось ее есть, а я ее не выношу[3]» [Арутюнова 1990: 7]. Именно аномальность подобного рода была рассмотрена нами в работе «Семантика возможных миров» в языке Андрея Платонова» [Радбиль 1999d].

Следовательно, возможны такие логические и коммуникативно-прагматические аномалии, которые имеют лишь языковую форму манифестации, но не обязательно языковую природу. В свою очередь возможны и такие языковые аномалии, которые имеют вполне рациональную интерпретацию и / или прагматически допустимы.

Возвращаясь к вопросу об определении языковой аномалии, отметим, что в общем виде можно понимать языковую аномалию, вслед за Ю.Д. Апресяном, как «нарушение правила употребления какой-то языковой или текстовой единицы» [Апресян 1990: 50].

Примерно в этом же ключе в работе И.М. Кобозевой и Н.И. Лауфер вводится понятие показатели аномалий'. «Показатели аномалии – это наиболее заметные и легко обнаруживаемые характеристики аномалий. Они выступают на уровне поверхностной структуры в виде разнообразных лексических и грамматических нарушений: ошибок в употреблении видов, неправильного построения сочинительных конструкций, искажений модели управления, нарушений всех видов сочетаемости лексем» [Кобозева, Лауфер 1990: 126].

Однако представляется, что к излишне узким и конкретным формулировкам «языковое правило» или «нарушение на уровне поверхностной структуры» целесообразно добавить и другие, более широкие понятия.

(1) Понятие «стереотипа», которое включает в себя не только строго формулируемое правило, но и некую «привычку», некий общий принцип предпочтительного выбора единицы из парадигматического ряда или комбинации единиц, который отражается в реальной речевой практике (т. н. узусе): это речевое выражение устойчивого типизированного представления, по природе своей неосознанного, которое однозначно приписывает способ привычного (узуального) отношения к какому-либо явлению окружающей действительности или его оценки под влиянием коллективного опыта носителей языка [Quasthoff 1978 – приводится по: Демьянков 1996а: 73–74].

Ср. понимание стереотипа в работе Е.Н. Яковлевой: «В процессе накопления опыта у говорящего формируются обобщенные энциклопедические знания о типичных, стандартных явлениях (ситуациях, «положениях дел»), возникающих при тех или иных обстоятельствах. Каждую такую область знаний о типичности явления (т. е. о соотносимости его с множеством подобных) мы будем называть стереотипом.

Итак, конкретное (описываемое) явление типично с т.з. говорящего, если он установил соответствие между имеющимся в его сознании стереотипом и этим явлением» [Яковлева 1994: 252].

Так, никакое системно-языковое правило не мешает говорящему употребить выражение, по-русски звучащее, как минимум, странно: *Я вернусь через тридцать дней (или *Я имею карандаш), тогда как, например, для носителя французского языка подобные выражения не только приемлемы, но и даже предпочтительны. Однако в речевой практике (в узусе) носителей русского языка требуется выбрать ориентированные на стереотип варианты Я вернусь через месяц (или У меня есть карандаш). Ср. по этому поводу мысль В.Г. Гака: «Во французской речи при обозначении отрезка времени имеется тенденция употреблять наименование более мелких единиц, тогда как в русской речи используется наименование боле крупных единиц» [Гак 1966: 11].

Апелляция к понятию «стереотип», например, поможет объяснить аномальность такого высказывания, как:… червяк / червячечек червячишко / как мой родственник сынишка (А. Введенский, «Пять или шесть»). Очевидно, что языковая семантика слова родственник не противоречит именной атрибуции словом сынишка; просто в речевой практике существует распределение зон референции: слово родственник в обыденном употреблении означает по умолчанию что-то вроде ‘дальний родственник’ (т. е. не отец, не мать, не сын, не дочь), а близких родственников так именовать не принято (обратим внимание, что в позиции уточнения данная аномалия может сниматься).

(2) Понятие «прототипа», которое предполагает ориентацию на образцовый репрезентант в ряду сходных единиц и моделей, обладающий существенными «прототипическими признаками», а также образцовую «прототипическую ситуацию» или «прототипическую реакцию» [Вежбицкая 1997: 216]: этот репрезентант, по мысли Ч. Филлмора, «заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать» [Fillmore 1975: 123 —приводится по: Демьянков 1996а: 142].

Обращение к понятию «прототипическая ситуация» (в духе [Вежбицкая 1997]) поможет объяснить такую характерную для языка А. Платонова аномалию, как, например:… дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать («Чевенгур»)[4]. Представление о неконтролируемое™ этого действия субъектом (т. е. о отсутствии намерения), входящее в конфликт с семантикой слова заранее ‘заблаговременно, за какое-н. время до наступления какого-н. действия, происшествия, наперед’, наличествует именно в «прототипической ситуации» умирания, тогда как собственно лексическое значение слова умирать ‘перестать жить’ нерелевантно по отношению к представлению о контролируемости / неконтролируемости.

В этом смысле мы, вслед за Ю.Д. Апресяном, разграничиваем понятие «система» и «узус»: «В лингвистике различают систему языка (набор имеющихся в нем единиц и правил их использования) и узус (реальное использование языковых единиц и правил в текстах, реальное употребление). В большинстве случаев употребление соответствует системе, и аномалии не возникает. В случае несоответствия (противоречия) между реальным употреблением и системой возникают два типа языковых аномалий. В первом случае объект (единица или правило) уже встречается в узусе, но еще не представлен в системе; во втором – объект может быть выведен по правилам системы, но не представлен в узусе, т. е. противоречит существующей языковой практике» [Апресян 1990: 64].

Разграничение собственно нормы и узуса коррелирует (но не полностью совпадает) с разграничением общелитературной и устно-литературной нормы О.А. Лаптевой, причем именно устно-литературной норме приписывается более высокая степень облигаторности и менее высокая степень вариативности, чем собственно литературной, кодифицированной [Лаптева 1974: 5—42]. Она также в большей степени ориентирована на языковую моду, т. е. на обычай (узус).

Это разграничение позволяет несколько расширить круг аномальных языковых явлений, включая в сферу аномальности те из них, которые не нарушают «языкового правила», но, тем не менее, отчетливо осознаются носителями языка как странные, аномальные. Именно в узусе возможны словоупотребления, которые с точки зрения кодифицированной нормы выглядят как нарушения типа * самый лучший, если они могут быть надежно интерпретированы – семантически или коммуникативно-прагматически.

Так, употребление плеонастической формы суперлатива *самый лучший формально является ненормативной контаминацией синтетической и аналитической превосходной степени. Однако в узусе существует модель элативного употребления форм превосходной степени в отрыве от парадигмы степеней сравнения (ср., например, субстантивацию в спортивном жаргоне формы сильнейший или идиоматичную реализацию в деловой речи формы кратчайший). Тогда если лучший обозначает просто очень высокую степень качества, словоупотреблению * самый лучший вполне закономерно может быть приписано значение "лучший из лучших’.

Кроме расширения понятия аномалия за счет разграничения системы и узуса, можно еще более раздвинуть границы применения этого термина. Так, если не ограничиваться областью применимости термина «язык» только по отношению к системе языка, но распространить ее и на особенности речевой реализации системы, а также на коммуникативно-прагматические условия осуществления речевой деятельности, то можно включать в понятие «языковая аномалия» и разного рода нарушения в сфере речевой реализации (например, стилистическая несовместимость единиц) и в сфере неадекватного речевого поведения (нарушения норм и принципов диалога, принципа Кооперации и постулатов общения, аномалии интенциональности и пр.).

Ведь в этой области также существуют свои правила, прототипы и стереотипы, свои закономерности, пусть не столь явно формализованные, как «языковые правила», но столь же важные для правильного понимания высказывания и успешного осуществления коммуникации, которые, так же, как и собственно «языковые правила», могут нарушаться.

В силу объективной сложности и неоднозначности самого явления, вопрос о типологии языковых аномалий в настоящее время в науке представляется открытым, хотя отдельные пути его решения намечены. Разные подходы к классификации аномалий целиком и полностью определяются, во-первых, объемом и содержанием самого понятия «языковая аномалия» и, во-вторых, характером основания, лежащего в основе той или иной классификации.

В работе Ю.Д. Апресяна «Языковые аномалии: типы и функции» обобщаются некоторые наиболее значимые основания для возможной классификации аномалий: «1) уровневые аномалии (фонетические, морфологические, синтаксические, семантические, прагматические и т. п.); 2) аномалии степени (совсем неправильно, неправильно, не вполне правильно и т. п.); 3) намеренные аномалии – ненамеренные аномалии; 4) аномалии, возникающие в результате тавтологии – аномалии, возникающие в результате противоречия; и т. п.» [Апресян 1990: 50].

При этом Ю.Д. Апресян утверждает, что не все эти возможные основания классификации одинаково релевантны: «Содержательно наиболее важным является деление аномалий на намеренные и ненамеренные. Все остальные классификации аномалий в разной степени существенны для этих двух классов» [Апресян 1990: 51].

В уже цитированной книге Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева «Языковая концептуализация мира» также в качестве базовой классификации языковых аномалий приводится деление аномалий на намеренные и ненамеренные [Булыгина, Шмелев 1997].

К ненамеренным аномалиям относятся нарушения разного рода языковых правил, порожденные говорящим случайно: «Прежде всего, нарушение правил может рассматриваться как погрешность, ляпсус, речевая небрежность. Наличие в корпусе материала аномальных высказываний такого рода нисколько не препятствует лингвистам формулировать соответствующее правило; при этом они не обязаны дезавуировать информанта, произведшего рассматриваемое высказывание. Примеры ляпсусов из произведений «хороших писателей» приводил еще Л. В. Щерба…» [Булыгина, Шмелев 1997, 440–441]. Ненамеренным аномалиям может быть предписано еще несколько оснований классификации.

Применительно к целям нашего исследования важным представляется деление таких аномалий на абсолютные и относительные. Абсолютная аномалия характеризуется, в частности, тем, что «языковые единицы неправильно скомбинированы (хотя каждая из них в отдельности и может иметь нужный смысл)» [Апресян 1990: 56]. Это выражения типа * мальчик пришла или * более лучше. Относительная аномалия обычно выражается в нарушении более тонких, содержательных сочетаемостных запретов – семантических, референциальных, прагматических, коммуникативных – вследствие выбора языковой единицы, не имеющей нужного свойства. Это выражения типа съедобный отброс (Д. Хармс).

«При абсолютной аномалии текст неправилен относительно любой содержательной интерпретации… <…> При относительной аномалии высказывание неправильно относительно одной содержательной интерпретации (обычно – наиболее вероятной), но правильно относительно другой интерпретации (обычно – менее вероятной, предполагающей странный, хотя и возможный мир)» [Апресян 1990: 56–57]. Очевидно, что для языковых аномалий в художественном тексте указание на относительность аномалии будет значимым, так как в художественном режиме использования языка обычно избегаются аномалии, которые вообще нельзя интерпретировать.

Другое релевантное разграничение, предложенное Ю.Д. Апресяном, – это разграничение аномалий по степени аномальности. В частности, предлагается следующая шкала степеней аномальности, каждой из которой приписан в метаязыке специальный надстрочный индекс: «правильно () – допустимо () – сомнительно () – очень сомнительно (") – неправильно (*) – грубо неправильно (**)» [Апресян 1990: 54]. Так, например, по этой шкале выражение начинало хотеться курить (Д. Хармс) может получить индекс (): «допустимо», выражение умней пролетариата быть не привыкнешь (А. Платонов) – индекс ("): «очень сомнительно», а выражением долго заплакала (А. Платонов) – индекс (*): «неправильно».

И, наконец, ненамеренные аномалии делятся на индивидуальные (деструктивные) и типичные {конструктивные). К деструктивным аномалиям относятся «невольные или нерегулярные языковые ошибки, сделанные то ли по недостаточному знанию языка, то ли под наплывом эмоций, то ли подсознательно, то ли чисто случайно. <…> В большинстве случаев такие ошибки не имеют никакой перспективы в языке. Иными словами, относительно языка они действительно выступают как чисто деструктивное начало, хотя могут служить ценными указаниями на свойства или состояния говорящего» [Апресян 1990: 63–64]. Это нарушения типа лежачая Федератовна (А. Платонов) вместо нормативного – лежащая.

К конструктивным аномалиям относятся отклонения, которые в перспективе могут быть апроприированы системой языка и стать толчком к ее обновлению. Это связано с возможностью интерпретировать данную аномалию с точки зрения системных закономерностей языка, а также с возможностью ее семантической, стилистической или прагматической рационализации.

Например, выбор формы среднего рода для слова кофе поддерживается в узусе, во-первых, квалификацией исконных слов на —о(е) как среднего рода, а, во-вторых, и отнесением к среднему роду большинства несклоняемых заимствований на —о(е) типа метро, кашне.

Отметим, правда, что с точки зрения диахронии все конструктивные аномалии являются деструктивными, да и в синхронии грань между деструктивностью и конструктивностью аномалии провести не всегда легко: «То, что сейчас является совершенно индивидуальной и нетипичной ошибкой, может со временем захватить большое число говорящих и типизироваться. Тем самым граница между деструктивными и конструктивными аномалиями в языке оказывается непрочной и постоянно размывается» [Апресян 1990: 64].

С другой стороны, проверка и оценка той или иной аномалии на ее «конструктивный потенциал» может осуществляться именно в художественной речи, которая является естественной лабораторией, где испытываются на прочность закономерности системы языка и принципы порождения высказывания в речевой практике этноса.

Другой тип аномалий – намеренные аномалии могут порождаться и сознательно, в целях «языковой игры» на уровне обыденной коммуникации или в художественных целях: «…в речевой практике встречаются сознательные нарушения языковых правил, которые можно классифицировать, исходя из интенций говорящего» [Булыгина, Шмелев 1997: 442].

Ю.Д. Апресян выделяет две группы таких аномалий: «Во-первых, это авторские аномалии как явление текста (неважно, художественного, научного или обыденного); говорящие идут на них сознательно, чтобы добиться определенного эстетического или интеллектуального эффекта. Во-вторых, это результат экспериментальных манипуляций над единицами языка, производимых лингвистом с целью изучения свойств этих единиц и получения нового знания о языке. В этом случае аномалии используются как один из технических приемов экспериментальной лингвистики» [Апресян 1990: 51]

Авторские аномалии являются одним из самых важных художественных приемов: «Авторские аномалии используются прежде всего как выразительное средство, в частном случае – как средство языковой игры. В этом качестве они давно стали предметом описания в стилистике и поэтике» [Апресян 1990: 51]. Причем в плане нашего исследования важно, что в эстетических целях «можно совершить насилие практически над любым правилом языка, каким бы строгим оно ни было» [Апресян 1990: 53].

Экспериментальные аномалии выступают своего рода элементами метаязыка лингвистики, о чем пишет Н.Д. Арутюнова: «Удачный эксперимент указывает на скрытые резервы языка, неудачный – на их пределы… Лингвистические работы последних десятилетий пестрят звездочками. Примеры семантических и прагматических аномалий, иногда очень изощренные, теснят корректные примеры» [Арутюнова 1999: 79].

В целом разграничение ненамеренных и намеренных аномалий, действительно важное с точки зрения прагматики высказывания, оказывается нерелевантным при рассмотрении собственно языкового механизма его порождения, который и у тех, и у других одинаков (нарушение языковых правил, конвенций общения или неких общих принципов речепорождения – см. об этом у Ю.Д. Апресяна [Апресян 1995с: 621]).

К тому же применительно к художественной речи квалификация аномалий по признаку намеренности / ненамеренности значительно осложняется. Так, если языковая аномалия присутствует в речи персонажа как средство его речевой характеристики, тогда в плане авторской интенции мы должны признать ее намеренной (функционально нагруженной), а исходя из интенций персонажа она будет ненамеренной, так как герой не ставил себе целью сознательно породить отклонение от языкового правила.

Кроме того, в художественной литературе XX в. существуют типы повествования, для которых противопоставление аномалий по намеренности / ненамеренности может вообще нейтрализоваться. В частности, особенностью художественной речи А. Платонова является принципиально неразграничение слова Повествователя и слова героя [Левин Ю. 1991], когда про многие фрагменты авторского повествования нельзя с уверенностью сказать, кому – Повествователю или герою – он принадлежит.

Тогда с точки зрения реального автора – создателя текста аномалия будет намеренной, а с точки зрения «образа автора» как строевого элемента сюжетно-композиционной организации повествования – аномалия должна считаться ненамеренной. К тому же, по свидетельствам многих очевидцев, А. Платонов и в жизни часто говорил так, как это репрезентировано в его произведениях [Меерсон 2001], поэтому вопрос о намеренности или ненамеренности аномалий в художественной речи А. Платонова усложняется еще более.

В уже цитированной работе [Булыгина, Шмелев 1997] приводится также и другое разграничение аномалий, которое предполагает своим основанием наличие или отсутствие возможности, так сказать, «перевести» языковую аномалию обратно на стандартный язык. Это разграничение переосмысляемых и непереосмысляемых аномалий.

Со ссылкой на работу Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1987], Т.В. Булыгина и А.Д. Шмелев говорят о двух видах намеренных аномалий: «…высказывания, которые должны получить семантически стандартную интерпретацию (пусть с потерей образности и силы) в результате переосмысления, и высказывания, которые не могут быть сведены к стандартной семантике и привлекают внимание к самому нарушаемому правилу» [Булыгина, Шмелев 1997: 443]. Ср. мысль Н.Д. Арутюновой: «Приемы, специфические для языка художественной литературы, практически целиком созданы отклонениями от семантического шаблона. Их можно огрубление разделить на две категории: 1) сводимые (с потерей образности) к семантическому стандарту (риторические тропы и фигуры), т. е. интерпретируемые аномалии, 2) несводимые к стандартной семантике (прагматические аномалии, абсурд, нонсенс)» [Арутюнова 1999: 88–89].

К первой группе относятся так называемые переосмысляемые аномалии. В частности, на основе «постулатов речевого общения» могут получить нормальную интерпретацию выражения, буквальный смысл которых тавтологичен (типа Закон есть закон!) или противоречив (.И ненавижу, и люблю!).

При этом важно, чтобы адресат понимал, что произнесение семантически противоречивого выражения входит в интенцию говорящего: «Возможность переосмысления семантических аномалий, сведения их к семантическому стандарту (пусть с потерей образности и силы) обусловлена существованием особых правил переосмысления, которые говорящий может эксплуатировать. Тем самым семантически аномальное высказывание перестает быть аномальным; точнее, оно аномально относительно «базовых» правил, но вполне закономерно относительно правил переосмысления» [Булыгина, Шмелев 1997: 443].

Другой тип языковой аномалии – непереосмысляемая аномалия. Цель такой аномалии – привлечь внимание к самому нарушаемому правилу для достижения какого-либо эффекта. Т.В. Булыгина и А.Д. Шмелев приводят разные типы подобных аномалий. Во-первых, это языковая игра, преследующая чисто развлекательные цели (балагурство, острословие и т. п.). Во-вторых, это языковой эксперимент, служащий цели «остранения», «обнажения приема». Именно такого рода аномалии эксплуатируются в языке сказок Льюиса Кэрролла, проанализированном в работе Е.В. Падучевой [Падучева 1982].

Суммируя вышесказанное, отметим, что разграничение на непереосмысляемые и переосмысляемые аномалии представляется важным с точки зрения самого языкового механизма создания аномалий.

Однако, с одной стороны, не все аномалии, относимые в цитируемой работе к переосмысляемым (например, высказывания типа Закон есть закон), могут быть квалифицированы как аномалии: представляется, что как раз идиоматичность подобных моделей, вполне апроприированная стандартным языком, выводит их вообще за пределы аномалий.

А с другой стороны, есть точка зрения, согласно которой и непереосмысляемые аномалии не считаются таковыми. Так, при узком понимании языковой аномальности, представленном в работе И.М. Кобозевой и Н.Е. Лауфер, подлинными аномалиями считаются только те высказывания, которые могут получить стандартную интерпретацию: «Под языковой аномалией мы понимаем те случаи отклонений от нормы, для которых достаточно легко предложить стандартный способ выражения в языке. Поэтому мы не считаем языковыми аномалиями те тропы и фигуры речи, для которых сложно восстановить их нормативный прообраз, например: Чувства высоко поднимались сердцем и падали по другую сторону его» [Кобозева, Лауфер 1990: 125].

Однако приводимое авторами высказывание из А. Платонова выглядит куда более аномальным, чем, например, весьма типичная для поэтической речи метафора типа Звезда с звездою говорит (М. Лермонтов), которая может получить стандартную интерпретацию и, значит, согласно авторам работы, должна считаться истинной аномалией.

Впрочем, нет ничего страшного, что одно явление представляется «более аномальным», а другое – «менее аномальным». Важно, что не всякое переосмысляемое явление обязательно аномально и, напротив, не всякое непереосмысляемое явление обязательно выходит за пределы аномальности. Следовательно, и критерий переосмысляемости не всегда оказывается релевантным.

Как кажется, более перспективным является путь квалификации аномалий исходя из их собственно лингвистической или экстралингвистической природы.

Одна из таких классификаций, позволяющая разграничить системноязыковой и прагматический уровень порождения аномалий, предлагается И.М. Кобозевой. Это разграничение аномалий на семантические и прагма-семантические: «Семантическая аномальность возникает из противоречия между любыми конвенциональными компонентами смысла. Она является характеристикой собственно языкового значения предложения и для своего обнаружения не требует обращения к контексту. Прагмасемантическая аномальность основана на противоречии между конвенциональным и неконвенциональным компонентом смысла и требует для своего обнаружения обращения к контексту, лингвистическому или экстралингвистическому» [Кобозева 1990: 195].

Так, не требует обращения к контексту обнаружение аномальности такого высказывания из раннего А. Введенского, как:… он с горы сидит впотьмах… («Седьмое стихотворение»), где нарушены и семантическое согласование, и грамматическое правило.

В свою очередь высказывание Книг она не читала[5]… (В. Пелевин, «Ника») понимается как аномалия только в контексте всего произведения, когда выясняется, что речь идет о кошке. Такая аномалия имеет своей природой прагматический фон высказывания: в норме «прототипическая ситуация» чтения книг приписывается только человеческому существу, и тогда предикация этого свойства животному выглядит избыточной.

То же – в известном выражении из фильма «Осенний марафон»: Коза кричала нечеловеческим голосом, где аномальная «тавтологическая избыточность» (термин Ю.И. Левина [Левин Ю. 1991: 170]) возникает из столкновения буквального лексического значения слова нечеловеческий и его вторичной, идиоматизированной в речевой практике семантикой ‘превышающий человеческие возможности’ (с пресуппозитивным смыслом ‘присущий только человеческому существу’).

Еще одной, на наш взгляд, релевантной классификацией будет разграничение аномалий логических и языковых (семантических), намеченное в работах Ю.Д. Апресяна [Апресян1995Ь и 1995с].

Здесь уместно привести мысль Ю.Д. Апресяна о том, что не всякое сочетание несочетаемых с точки зрения лексического значения слов (типа женатый холостяк) обязательно ведет к языковой аномалии: аномальность зависит от того, насколько велика глубина залегания исключающих друг друга смыслов в семантических структурах сочетающихся единиц. Т. е. она возникает в случае противоречий между лексическим значением и коннотацией, пресуппозицией или модальной рамкой, в случае противоречий между прагматическими или коннотативными аспектами значений сочетающихся единиц, а также в случае противоречий между их лексической и грамматической семантикой [Апресян 1995b: 624–625].

Например, в высказывании: Приступили к взаимному утешению друг друга (А. Платонов, «Ювенильное море») противоречие возникает из-за того, что пресуппозитивный компонент семантики слова взаимный ‘наличие, как минимум, двух субъектов отношения’ избыточно вербализован в ассертивном компоненте смысла устойчивого сочетания друг друга. Такая аномалия должна квалифицироваться как языковая (семантическая).

Логические аномалии – это такие аномалии, которые, не содержа в себе никаких нарушений в сфере системных закономерностей языка, тем не менее, воспринимаются как некие отклонения, т. к. ведут к противоречию, тавтологической неинформативности или бессмысленности высказывания. Ю.Д. Апресян выделяет два типа таких аномалий – тавтология и противоречие [Апресян1995Ь: 622]. Тавтология, например, проявляется в следующем высказывании:… оживет и станет живою гражданкой роза Люксембург (А. Платонов, «Чевенгур»), Противоречие проявляется в таком примере: Как сейчас помню, два года тому назад я еще ничего не помнил (А. Введенский, «Елка у Ивановых»),

Будем при этом иметь в виду, что практически любая семантическая аномалия предполагает какое-то логическое нарушение: иначе она просто не осознавалась бы как таковая. Логической аномалией имеет смысл считать такое нарушение в сфере содержания высказывания, которое не содержит отклонения от собственно языковых правил.

Предлагаемая в этой книге классификация аномалий исходит из того, что одной из задач работы является исследование роли языковой аномальности в семантических преобразованиях языковых единиц разного типа, а также ее природы (лингвистической или экстралингвистической). Поэтому наша типология ни в коей мере не перечеркивает уже существующие классификации, являясь просто их некоторой модернизацией в нужных для нашего исследования целях.

(1) Аномалии формальные и семантические. Языковая аномалия может возникать как в плане выражения, так и в плане содержания языкового знака. Так, возможны разного рода отклонения в фонетической реализации, в морфемной и словообразовательной структуре, в морфологической форме (колебания в роде, числе и падеже), в синтаксической структуре (немотивированные нарушения сочетаемости и пр.). Это мы отнесем к аномалиям формальным, если они сами по себе не ведут к искажениям смысла языковой единицы (хотя и могут вызывать определенные трудности в ее понимании).

Формальные аномалии, по сути, соответствуют тому, что принято называть нарушениями орфоэпической, лексической, словообразовательной, морфологической или синтаксической нормы в той их части, где фиксируются нерелевантные по отношению к смысловым преобразованиям формальные девиации – типа * более лучше.

Такова, например, неправильная вербализация формы компаратива: … Лев Чумовой… был наиболее умнейшим на селе[6]… (А. Платонов, «Усомнившийся Макар»), – возникшая в результате ненормативной контаминации синтетической и аналитической форм превосходной степени.

Представляется, что такая аномалия есть отражение в речи Повествователя фрагмента речи недостаточно владеющего нормой персонажа и не имеет иной – прагматической или семантической – нагрузки.

Подобные аномалии не участвуют в актуализации семантического потенциала языка в его синхронном функционировании (что не исключает факта, что в определенной речевой ситуации и таким аномалиям может быть приписан смысл) и не являются предметом данного исследования.

Семантические аномалии – это результат аномальной вербализации именно плана содержания языковой единицы, возникающая как в результате искажения формальной структуры, так и без искажения формы: неадекватная парадигматическая субституция, аномальная сочетаемость или неправильное заполнение позиции валентности, неправильная реализация словообразовательной или синтаксической модели и т. д.

Семантические аномалии могут квалифицироваться в зависимости от уровня языковой системы, на котором происходит аномальная актуализация системных закономерностей, как лексико-семантические, стилистические, фразеологические, словообразовательные и грамматические. Только разные виды семантических аномалий являются предметом нашего исследования.

(2) Аномалии семантические и прагматические. Необходимо разграничивать собственно языковое значение и внеязыковое (экстралингвистическое) содержание языковых единиц.

Термин семантические аномалии мы сохраняем только за аномалиями, имеющими чисто языковую природу, т. е. аномалиями смысла, которые возникают в результате разного рода нарушений в вербализации лексической или грамматической семантики в пределах языковой системы стандартного языка. Тогда нарушения, связанные с прагматической сферой речи (нарушение норм и принципов речевого поведения и пр.), мы будем именовать аномалиями прагматическими.

Релевантным критерием для выделения прагматических (а возможно, и многих других) аномалий является сформулированный Ю.Д. Апресяном «принцип внутренней последовательности говорящего на протяжении высказывания», заложенный в самой природе языка: «Он проявляется в следующем. Если говорящий возбудил у слушающего какие-то общие фоновые знания (пресуппозиции) или занял какие-то интеллектуальные позиции, отраженные в модальных рамках выбранных им языковых единиц, то ничто в его высказывании не должно их отменять. В противном случае правильного высказывания не получится. Таким образом, язык в доступной ему мере вынуждает говорящего быть последовательным» [Апресян 1990: 62].

По нашему мнению, следует разграничивать два вида таких аномалий. Первый из них находится в промежуточной зоне между собственно семантикой и прагматикой, если конвенциональные пресуппозитивные смыслы слов и словесных конструкций, которые очевидным образом входят в их семантику, относить к прагматической сфере. Такие аномалии мы называем, вслед за И.М. Кобозевой, прагмасемантическими.

Подобная аномалия часто связана с противоречием, возникающим между пресуппозитивным компонентом семантики одного слова и лексическим значением другого. Ср. пример из Д. Хармса: За раком плыла голая лягушка («Я родился в камыше»), – где аномалия порождается тем, что в семантику слова голый ‘без одежды’ также входит и обязательная пресуппозиция ‘применительно к человеку’. Аналогично – у А. Введенского:… уста тяжелого медведя («Начало поэмы»), – где слово уста тоже имеет пресуппозицию ‘принадлежность человеческого существа’.

Другим вариантом является избыточная вербализация пресуппозиции. Так, в примере: На нее сидящую орел взирал и бегал (А. Введенский, «Минин и Пожарский»), – в пресуппозиции предполагается, что «прототипические» орлы не бегают, а летают. Подобная экспликация пресуппозиции может приводить к тавтологии: Еще раз / на бранном месте / где происходила битва / вновь опускается молитва (А. Введенский, «Сутки»), – избыточно вербализована пресуппозитивная часть семантики словосочетания бранное место ‘место, где проходит битва’.

Обратным случаем является буквализация пресуппозиции, когда нормативно идиоматичному выражению возвращается его исходная, буквальная интерпретация. Подобное наблюдаем в «Елке у Ивановых» А. Введенского, когда Пузырев-отец говорит об умершей дочери: «Пузырев-отец (плачет). Девочка моя, Соня, как же так. Как же так. Еще утром ты играла в мячик и бегала как живая. Устойчивый элемент как живая действительно конвенционально употребляется, когда речь идет либо о покойнике, либо о неодушевленном предмете. Но контекст бегала как живая возвращает этому элементу буквальное значение (в отличие, например от нормального лежит как живая).

В прагматике высказывания также может возникать противоречивая интенциональность: …я был мертв (А. Введенский, «Четыре описания); В лесу меня крокодил съел (А. Введенский, «Минин и Пожарский»), – аномалия возникает из-за того, что высказывание от I лица невозможно для субъекта говорения, который умер или подвергся съедению.

Ср., например, как Р. Барт, комментируя высказывание «я мертв» из новеллы Э. По, говорит о «языковом скандале»: «…в известном смысле можно сказать, что перед нами – перформативная конструкция, но такая, которую ни Остин, ни Бенвенист, конечно, не предвидели в своих анализах. <…> в нашем случае невозможная фраза перформирует собственную невозможность» [Барт 1989: 453–454].

Прагматические аномалии иного типа, описанные, например, в известной работе Е.В. Падучевой «Тема языковой коммуникации в сказках Льюиса Кэрролла» [Падучева 1982], которые являются результатом нарушений непосредственно в сфере речевого поведения, в области принципов организации коммуникативного акта, можно назвать коммуникативно-прагматическими.

В отличие от прагмасемантических аномалий, где сталкиваются конвенциональные и неконвенциональные компоненты смысла, здесь сталкиваются только неконвенциональные компоненты.

К таким аномалиям будет, например, относиться аномальный (по разным причинам) коммуникативный акт, многочисленные примеры которого есть в текстах А. Введенского, Д. Хармса или А. Платонова. Ср., например, тавтологически бессмысленное и иллокутивно немотивированное диалогическое взаимодействие героев пьесы Д. Хармса «Елизавета Бам»: ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ: Елизавета Бам, Вы не смеете так говорить./ ЕЛИЗАВЕТА БАМ: Почему? / ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ: Потому что Вы лишены всякого голоса. Вы совершили гнусное преступление. Не Вам говорить мне дерзости. Вы – преступница!/ ЕЛИЗАВЕТА БАМ: Почему?/ ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ: Что почему?/ ЕЛИЗАВЕТА БАМ: Почему я преступница?/ ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ: Потому что Вы лишены всякого голоса. / ИВАН ИВАНОВИЧ: Лишены всякого голоса. / ЕЛИЗАВЕТА БАМ: А я не лишена. Вы можете проверить по часам./ ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ: До этого дело не дойдет. Я у дверей расставил стражу, и при малейшем толчке Иван Иванович икнет в сторону.

Если считать сферу интенциональности и вообще – коммуникативной организации высказывания явлением языка в широком смысле слова (а такая точка зрения давно утвердилась в лингвистике), то и прагматические аномалии мы с полным правом можем считать разновидностью языковых.

Именно языковыми подобные аномалии считает и Ю.Д. Апресян, отграничивая их, например, от логических аномалий: «С этим отчасти связана отмеченная Ю. Д. Апресяном закономерность: к подлинной языковой аномалии, не допускающей осмысления, ведут противоречия, связанные с модальными рамками высказывания, грамматическими значениями, тема-рематическим членением. Действительно, такое противоречие вряд ли может быть допущено намеренно. Грамматические значения чаще всего выражаются помимо воли говорящего, т. е. ненамеренно. Модальная рамка и тема-рематическое членение непосредственно описывают коммуникативные намерения говорящего – едва ли можно намеренно иметь противоречивые намерения» [Булыгина, Шмелев 1997: 446].

(3) Аномалии семантические, прагматические и логические (концептуальные). Кроме высказываний, в которых неадекватно актуализуется системно-языковой и прагматический семантический потенциал языка, встречаются высказывания, в которых фиксируется некоторое логическое нарушение – при отсутствии очевидной языковой девиантности. К таким аномалиям можно отнести знаменитый пример Н. Хомского Зеленые идеи яростно спят.

Такие аномалии есть выражение неадекватной концептуализации мира в языковом знаке – причинно-следственных, пространственно-временных, родо-видовых и др. отношений, в смысле Ю.Д. Апресяна: «… в каждом естественном языке отражается определенный способ восприятия мира, навязываемый в качестве обязательного всем носителям языка. В способе мыслить мир воплощается цельная коллективная философия, своя для каждого языка» [Апресян 1986: 5]. Предполагается, что, если мы постулируем наличие общепринятого в данном языковом сообществе способа концептуализации мира, значит, мы можем предположить и возможность определенных нарушений в вербализации этого способа.

Человеческий способ осмысления мира, особенно представленный в естественном языке, не сводится к исключительно логическим законам и категориям. Поэтому логические аномалии включаются в более широкий круг аномальных явлений в сфере языковой концептуализации мира, которые мы предлагаем, за неимением лучшего интегрирующего термина, условно именовать концептуальными.

Это, например, смешение причинных отношений и отношений долженствования… а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть [т. е. ‘наступит, потому что должен наступить’] (А. Платонов, «Чевенгур»); установление ложной причинно-следственной связи: – Мама, а отчего ты умираешь – оттого что буржуйка или от смерти (А. Платонов, «Котлован») и т. п.

В дальнейшем предлагается термин концептуальные аномалии оставить только за случаями, не ведущими к аномальности системноязыковой. Но отсутствие нарушений в области вербализации собственно системно-языковых закономерностей все же позволяет оставить и за этими аномалиями родовое обозначение «языковые» (в широком смысле этого слова): в последнее время в лингвистике утверждается идея о том, что в совокупную языковую (= речевую) деятельность этноса надо включать и особенности «языковой концептуализации мира», «языковой картины мира» и пр. – см., например [Вежбицкая 1997; Демьянков 1994 и др.]. Тогда рассмотренные выше аномалии прагматические, наряду с логическими, могут также считаться разновидностями концептуальных аномалий.

Примечания

1

Здесь и далее произведения А. Введенского цитируются по изданию: Введенский, А.И. Полное собрание сочинений: В 2 т. / А.И. Введенский. – М.: Гилея, 1993. – Т. I – 285 с.; Т. II. – 271 с.

2

3десь и далее произведения Д. Хармса цитируются по изданию: Хармс, Даниил. Повесть. Рассказы. Молитвы. Поэмы. Сцены. Водевили. Драмы. Статьи. Трактаты. Квазитрактаты / Д. Хармс. – СПб.: Кристалл, 2000. – 512 с.

3

3десь и далее проза Л. Кэрролла цитируется по изданию: Кэрролл, Л. Алиса в стране чудес. Алиса в зазеркалье: Пер. с англ. / Л. Кэрролл. – М.: Эксмо-Пресс, 2005. – 216 с.

4

3десь и далее романы А. Платонова «Чевенгур», «Котлован» и «Ювенильное море» цитируются по изданию: Платонов, А.П. Ювенильное море: Повести, роман / А. Платонов. – М.: Художественная литература, 1988. – 560 с.

5

3десь и далее повести и рассказы В. Пелевина цитируются по изданию: Пелевин, В. Желтая стрела: Повести, рассказы/В. Пелевин. – М.: Вагриус, 1998. – 430 с.

6

3десь и далее текст произведений А. Платонова «Усомнившийся Макар, «Государственный житель и «Город Градов» цитируется по изданию: Платонов, А.П. Государственный житель: Проза. Ранние сочинения. Письма / А.П. Платонов. – Минск: Мастац. ли, 1990. – 604 с.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.