Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Агасфер. Том 3

ModernLib.Net / Исторические приключения / Сю Эжен Жозеф / Агасфер. Том 3 - Чтение (стр. 16)
Автор: Сю Эжен Жозеф
Жанр: Исторические приключения

 

 


Мадемуазель де Кардовилль была достаточно смела, чтобы без ложного стыда заявлять, что она желает себе мужа только молодого, красивого, пылкого и чистого: так называемые стыдливые, скромные особы довольствуются старыми, истощенными развратниками, а через полгода заводят себе двух или трех любовников. Нет, Адриенна инстинктивно чувствовала, сколько девственной, божественной свежести кроется в одинаковой невинности страстных молодых влюбленных и сколько гарантий для будущего заключается в нежных, неописуемых воспоминаниях, какие сохраняются у; человека о его первой любви и первом обладании. Итак, Адриенна была разуверена только наполовину, несмотря на то, что досада Пышной Розы подтверждала отсутствие привязанности Джальмы к гризетке.

Пышная Роза закончила свою речь словами полной и явной неприязни:

— И наконец, мадам, я вас ненавижу!

— За что же вы меня ненавидите? — мягко спросила Адриенна.

— Ах, Господи! — продолжала Роза, совсем утратив победоносный вид и уступая природной искренности своего характера. — Пожалуйста, не притворяйтесь, что вы не знаете, из-за кого и из-за чего я вас ненавижу!.. Только этого недоставало… Разве пойдут доставать букеты из пасти пантеры для особ, к которым равнодушны? Да это еще бы ничего! — прибавила Роза, воодушевляясь, причем ее хорошенькое личико, до сих пор имевшее сердитое выражение, подернулось печалью, вполне искренней, но и довольно комичной. — История с букетом — пустяки! Когда я увидала, что волшебный принц, как козленок, прыгнул на сцену я подумала: «Ба! У этих индусов вежливость особенная; у нас кавалер поднимает букет и возвращает его даме, а в Индии, видно, не так: мужчина букет поднимает, но не отдает уронившей, а закалывает перед ее глазами дикого зверя. Вероятно, это считается там хорошим тоном»… Но уж так обращаться с женщиной, как обращались со мной… это нигде хорошим тоном не назовут… и я уверена, что этим я обязана вам…

Эти наивные жалобы Пышной Розы, горькие и смешные в одно и то же время, мало соответствовали рассказам о безумной любви принца к ней, но Адриенна и не подумала указать на противоречия, а только кротко сказала:

— Я уверена, — вы ошибаетесь, думая, что я имею хоть какое-нибудь отношение к вашим неприятностям; во всяком случае, я очень сожалею, если с вами дурно обращались.

— Если вы думаете, что меня били… то вы очень ошибаетесь! — воскликнула гризетка. — Этого бы еще недоставало! Нет, это не то… и все-таки я уверена, что если бы не вы, мой принц полюбил бы меня… хоть немножко… право же, я этого стою! Да ведь всякая есть и любовь… я не требовательна! Между тем ни-ни… ни вот столечко!

И Роза прикусила кончик ногтя.

— Да… Когда Нини Мельница явился сюда за мной с кружевами и драгоценностями, он не соврал, что я не подвергаюсь ничему… бесчестному…

— Нини Мельница? — спросила заинтересованная Адриенна. — Что это за Нини Мельница, мадемуазель?

— Духовный писатель… — проворчала Роза. — Верный служитель шайки старых святош, у которых он загребает деньги под предлогом написания нравственных статей! Нечего сказать, хороша нравственность!

При словах духовный писатель шайки святош Адриенна догадалась, что напала на след новой интриги Родена или отца д'Эгриньи, жертвами которой должны были стать она и Джальма. Желая добиться истины, она спросила:

— Но под каким же предлогом этот господин увез вас отсюда?

— Он пришел сюда и объявил, что мне нечего бояться за свою добродетель и что я должна только стараться быть хорошенькой. Я и подумала: «Филемон на родине, я скучаю, а это, кажется, будет довольно забавно, тем более что я ничем не рискую». Ох! Не знала я, чем рисковала! — прибавила Пышная Роза со вздохом. — Мы садимся в очаровательную карету, едем на площадь Пале-Рояль, там меня встречает какой-то желтолицый плут и ведет прямо к принцу, у которого меня и поселили. Когда я его увидала, он показался мне таким красавцем, таким красавцем, что я была совсем ослеплена и подумала, что молодцом буду, если устою и останусь умницей… Не знала я, что верно угадаю… я и осталась умницей… Увы! Более чем умницей!..

— Как, мадемуазель, вы раскаиваетесь, что сохранили добродетель?

— Да нет… я сожалею, что Мне не пришлось ни в чем отказывать… А как тут станешь отказывать, когда вас ни о чем и не просят… ни-ни… ни о чем. Когда вас так презирают, что не хотят вам даже сказать ни одного малюсенького ласкового словечка!

— Но, мадемуазель, разрешите вам заметить, что равнодушие, какое вам оказывали, не помешало вам прожить там довольно долго.

— А я почем знаю, зачем меня там держал этот волшебный принц? Зачем он со мной разъезжал в карете и возил в театр? Что поделаешь! Может быть, у них там в их дикой стране и в моде держать при себе хорошенькую девушку для того, чтобы не обращать на нее никакого внимания… абсолютно никакого…

— Зачем же вы сами оставались там?

— Господи! Ну и оставалась! — топнула с досады ногой Пышная Роза. — Оставалась потому, что, сама не знаю как, невольно влюбилась в волшебного принца. И что всего смешнее, что я, веселая, как жаворонок, влюбилась в него за то, что он такой грустный! Это доказывает, что я его серьезно полюбила. Наконец однажды я не вытерпела… Я сказала себе: «Тем хуже! Будь что будет! Я уверена, что Филемон меня там на родине обманул не раз… Значит…» Это меня подбодрило, и раз утром я нарядилась так мило, так кокетливо, что, взглянув на себя в зеркало, не могла не сказать: «Ну, уж теперь-то он не устоит!» Иду к нему, совсем теряю голову… болтаю всякие глупости, какие только взбредут на ум… смеюсь и плачу и, наконец, объявляю ему, что его обожаю!.. И знаете, что он мне на это ответил своим нежным голосом, но не с большим волнением, чем если бы он был мраморный: «Бедное дитя!» Бедное дитя! — с негодованием повторила Пышная Роза. — Точно я пришла ему пожаловаться на зубную боль, оттого что у меня режется зуб мудрости!.. Но я уверена, самое ужасное здесь то, что, не будь он несчастливо влюблен в другую, — это был бы настоящий порох. Но он так грустен, так убит!.. — Затем, замолчав на минутку, Роза воскликнула: — Нет… я вам больше ничего не скажу… вы были бы слишком довольны…

Затем через секунду:

— А впрочем, все равно… тем хуже… я вам все скажу… — продолжала эта забавная девочка, взглянув на Адриенну растроганно и почтительно. — Зачем мне молчать? Я начала сперва с того, что из гордости уверяла, будто волшебный принц готов был на мне жениться, а кончила признанием, что он меня чуть не выгнал! И вот подите… всегда-то я запутаюсь, как примусь врать! Теперь же я скажу вам всю истинную правду: увидев вас у Горбуньи, я сперва, было, вскипела, как дуреха… Но когда я услыхала, как вы, знатная красавица, называете бедную швею своей сестрой, у меня и гнев прошел… Как я ни старалась здесь себя настроить снова… ничего не вышло… Чем более я убеждалась, какая между нами разница, тем яснее понимала, что принц был прав, если он думал только о вас… Потому что от вас он поистине без ума… решительно без ума… Я говорю это не потому, что он убил для вас пантеру в театре… Но если бы вы знали, как он потом сходил с ума от вашего букета! И знаете, он все ночи не спит… а часто проводит их в слезах в той зале, где увидал вас в первый раз… знаете, там… возле оранжереи… А ваш портрет, который он на память нарисовал на стекле, по индийской моде! Да чего там, всего не расскажешь! Иногда, видя все это и любя его, я не могла не злиться… а потом это так меня трогало и умиляло, что я сама принималась плакать… Вот и теперь… я не могу удержаться, чуть только подумаю о бедном принце!

И Роза, с полными слез глазами и с таким искренним сочувствием, что Адриенна была глубоко тронута, прибавила:

— Послушайте… у вас такое доброе, кроткое лицо! Не делайте вы его таким несчастным, полюбите его хоть немножко, этого бедного принца! Ну что вам стоит его полюбить?..

И слишком фамильярно, но в то же время с наивным порывом Пышная Роза схватила Адриенну за руку, как бы подтверждая свою просьбу. Адриенне потребовалось большое самообладание, чтобы сдержать порыв радости, взволновавший ее сердце и готовый излиться в словах; ей трудно было удержать поток вопросов, которые она горела желанием задать гризетке, и, кроме того, не допустить себя до счастливых слез, дрожавших на ее ресницах. Она крепко сжала руку молодой девушки и не только не оттолкнула ее, но машинально притянула поближе к окну, как бы желая хорошенько всмотреться в очаровательное лицо гризетки. Входя в комнату, Пышная Роза сбросила шляпу и шаль, так что Адриенна могла любоваться густыми шелковистыми косами пепельного цвета, прелестно обрамлявшими свежее лицо с румяными щеками, с пунцовым, как вишня, ртом, с огромными веселыми голубыми глазами. Благодаря не совсем скромному покрою платья Адриенна могла оценить всю прелесть и изящество ее груди нимфы. Как ни покажется странно, но Адриенна приходила в восхищение от того, что молоденькая девушка была еще красивее, чем ей показалось сначала… Стоическое равнодушие Джальмы к этому восхитительному созданию доказывало как нельзя больше искренность любви к ней молодого принца.

Пышная Роза, взяв за руку Адриенну, была и сконфужена и изумлена добротой, с какой мадемуазель де Кардовилль отнеслась к ее смелости. Ободренная снисходительностью и молчанием Адриенны, ласково на нее глядевшей, она сказала:

— О! Не правда ли, вы пожалеете бедного принца?

Не знаем, что ответила бы на эту нескромную просьбу Адриенна, если бы в это время за дверью не раздался громкий, дикий, резкий, пронзительный крик, видимо, старавшийся подражать пению петуха.

Адриенна вздрогнула в испуге, а растроганное выражение лица Розы сменилось радостной улыбкой; несомненно, узнав сигнал, она захлопала в ладоши и закричала:

— Да ведь это Филемон!!!

— Что значит Филемон? — с живостью спросила Адриенна.

— Ну да… мой любовник… Ах, чудовище! Подобрался на цыпочках, чтобы закричать петухом… Как это на него похоже!

За дверью раздалось новое звонкое ку-ка-ре-ку.

— Экое забавное и глупое животное! Вечно одна и та же шутка… и вечно она меня смешит! — сказала Пышная Роза.

И, отерев, кулаком капавшие слезы, она залилась, как сумасшедшая, смехом над шуткой Филемона, казавшейся ей всегда новой и забавной, хотя и была ей давно знакомой.

— Не отворяйте… — шепотом сказала смущенная Адриенна. — И не отвечайте ему… умоляю вас.

— Ключ в двери, и она заперта на задвижку: Филемон знает, что здесь кто-то есть!

— Это все равно!

— Да ведь это его собственная комната, мы у него! — отвечала Пышная Роза.

И действительно, Филемону, вероятно, надоело упражняться в орнитологических подражаниях, и он взялся за ключ, но когда и тут дверь не отворилась, он грубым басом заговорил:

— Как, милая кошечка моего сердца… мы заперлись? Или мы молимся святому Фламбару о возвращении своего Монмончика (читайте — Филемона)?

Адриенна, не желая затягивать эту смешную и затруднительную сцену, сама подошла к двери и открыла ее, чем до такой степени поразила Филемона, что он невольно отступил. Мадемуазель де Кардовилль, несмотря на досаду, не могла удержаться от улыбки при виде возлюбленного Махровой Розы и его багажа, который он держал в руках и под мышкой.

Филемон, рослый румяный брюнет, возвращался из путешествия; на нем был белый берет басков. Густая черная борода волнами ниспадала на широкий светло-голубой жилет a la Робеспьер, а коротенькая куртка из бархата оливкового цвета и широчайшие панталоны в огромную клетку дополняли костюм. Аксессуары, заставившие улыбнуться Адриенну, состояли, во-первых, из дорожного мешка, который он держал под мышкой и из которого торчали голова и лапы гуся, а во-вторых, из громадного белого живого кролика в клетке, качавшейся у него в руках.

— Ах, какой душка, беленький кролик! Какие у него хорошенькие красные глаза!

Надо признаться, что это были первые слова Пышной Розы, хотя Филемон возвращался после долгого отсутствия. Но студент не только не рассердился, что его принесли в жертву длинноухому и красноглазому товарищу, но снисходительно улыбнулся, увидев, что сюрприз был так хорошо принят его возлюбленной.

Все это произошло очень быстро.

Пока Роза, стоя на коленях перед клеткой, восхищалась кроликом, Филемон, пораженный величественным видом мадемуазель де Кардовилль, почтительно ей поклонился, сняв берет, и отступил к стене. Адриенна с вежливой и полной достоинства грацией отвечала на его поклон и, легко спустившись по лестнице, скрылась из виду.

Филемон, ослепленный ее красотой, а также поразительным изяществом и благородством, горел нетерпением узнать, откуда, черт возьми, могли явиться у Розы такие знакомые, и с живостью спросил ее на своем нежном арго влюбленного:

— Дорогая кошечка скажет своему Монмончику, что это за прекрасная дама?

— Это одна из моих подруг по пансиону… толстый сатир… — ответила Роза, дразня кролика.

Затем, бросив взгляд на ящик, который Филемон поставил рядом с клеткой и дорожным мешком, она прибавила:

— Бьюсь об заклад, что ты еще домашнего варенья привез в ящике.

— Монмончик привез своей кошечке кое-что получше, — сказал студент, влепив два звучных поцелуя в свежие щеки Розы, поднявшейся, наконец, с полу. — Монмончик привез ей свое сердце…

— Знаем… мы… — сказала гризетка и, приложив к кончику розового носа большой палец левой руки, поиграла остальными в воздухе.

Филемон отвечал на эту насмешку тем, что любовно привлек к себе Розу за талию, и веселая парочка заперла за собою дверь.

25. УТЕШЕНИЕ

Во время разговора Адриенны с Пышной Розой трогательная сцена произошла между Агриколем и Горбуньей, чрезвычайно удивленными снисходительностью мадемуазель де Кардовилль к гризетке.

Как только Адриенна вышла, Агриколь опустился на колени возле Горбуньи и проговорил с глубоким волнением:

— Мы одни… Наконец я могу тебе высказать все, что у меня лежит на сердце… Знаешь… ты хотела сделать ужасную вещь: умереть от нищеты… от отчаяния… и не позвала меня к себе!

— Агриколь… выслушай меня…

— Нет… тебе нет извинения… Господи! К чему тогда мы пятнадцать лет звали друг друга братом и сестрой, пятнадцать лет доказывали бесчисленное число раз взаимную и самую искреннюю привязанность… если в минуту горя ты решилась покончить с жизнью, не подумав о тех, кого оставляешь… не подумав, что убить себя — это сказать им: «Вы для меня ничто».

— Прости, Агриколь… это правда… я об этом не подумала, — сказала Горбунья, опустив глаза. — Но нищета… безработица…

— Нищета!.. А меня-то разве не было?

— Отчаяние!..

— А отчего отчаяние? Эта великодушная барышня приглашает тебя к себе, обращается с тобой, как с сестрой, потому что ценит тебя по достоинству, и в ту самую минуту, когда твое счастье… твое будущее, бедное дитя, вполне обеспечены… ты ее покидаешь, оставляя нас в ужасной неизвестности о твоей-участи!..

— Я… я… боялась быть в тягость… моей благодетельнице… — заикаясь говорила Горбунья.

— Ты в тягость мадемуазель де Кардовилль?.. Такой богатой, доброй девушке?

— Я боялась быть назойливой… — твердила Горбунья со все увеличивающимся смущением.

Вместо ответа Агриколь молча глядел на нее с неописуемым выражением. Затем он, как будто отвечая на тайную мысль, воскликнул:

— Я уверен, она простит меня за то, что я ее не послушал!

И, обратившись к Горбунье, он сказал ей взволнованным, отрывистым тоном:

— Я слишком откровенен. Такое положение невыносимо: я тебя упрекаю, браню… а думаю совсем не то… я думаю совсем о другом…

— О чем же, Агриколь?

— У меня сердце разрывается при мысли, какое зло я тебе причинял…

— Я тебя не понимаю… мой друг… ты никогда не делал мне зла…

— Нет?.. Правда? Даже в мелочах?.. Даже тогда, когда, повинуясь отвратительной привычке, усвоенной с детства, я оскорблял тебя сто раз на день, несмотря на то, что уважал и любил, как сестру?

— Ты оскорблял меня?

— А как же иначе, если я, вместо того чтобы называть тебя по имени, употреблял отвратительно-насмешливое прозвище?

При этих словах Горбунья с ужасом взглянула на Агриколя, опасаясь, что и он, вероятно, узнал ее грустную тайну, несмотря на все уверения Адриенны. Но затем она успокоилась, решив, что Агриколь мог и сам додуматься, как унизительно было для нее постоянно слышать эту кличку. И, пытаясь улыбнуться, она отвечала ему:

— Чего же огорчаться из-за таких пустяков! Это просто привычка детства, как ты сам говоришь… твоя мать, добрая и ласковая ко мне, как к родной дочери, звала меня тоже Горбуньей, ты это хорошо знаешь.

— Моя мать… а разве она тоже пришла к тебе советоваться о моей женитьбе и тоже принималась расхваливать редкую красоту моей невесты, и тоже просила тебя посмотреть на девушку и изучить ее характер, надеясь, что твой инстинкт любящего человека предупредит меня, если я сделал плохой выбор? Разве у нее хватило бы на это жестокости? Нет, эта только я так разрывал твое сердце!

Страхи Горбуньи снова пробудились. Без сомнения, Агриколь знал ее тайну. Ей казалось, что она умрет от стыда. Но, делая последнее усилие, чтобы уверить себя в ошибке, она прошептала слабым голосом:

— Конечно, об этом просил ты, а не твоя мать… и… и… я была тебе очень благодарна за это доказательство доверия.

— Ты мне благодарна… Несчастное дитя! — воскликнул кузнец со слезами на глазах. — Да нет же, это неправда… я тебе причинял ужасную боль… я был безжалостен… конечно, бессознательно… Боже мой!

— Но… — спрашивала Горбунья, почти неслышным голосом, — почему ты так думаешь?

— Почему? Да потому, что ты меня любила! — воскликнул взволнованно кузнец, братски обнимая Горбунью.

— О, Господи! — прошептала несчастная, стараясь закрыть лицо руками. — Он знает все!

— Да, я знаю все, — продолжал кузнец с чувством нежности и неизъяснимого уважения. — Да, я знаю все и не хочу, чтобы ты краснела за чувство, которое делает мне честь и которым я горжусь. Да, я знаю все и с гордостью, с чувством счастья говорю себе, что самое благородное в мире сердце принадлежало, принадлежит и будет принадлежать вечно мне… Полно, Мадлена… оставим стыд дурным страстям… Полно, подыми гордо голову и взгляни на меня… Ты знаешь, мое лицо никогда не лжет… я не могу притворяться… Посмотри Же на меня, посмотри… и ты прочтешь на моем лице, как я горжусь… и по праву горжусь твоей любовью…

Горбунья, растерявшаяся от горя, подавленная стыдом, не смела поднять глаз на Агриколя, но в словах кузнеца звучало такое глубокое убеждение, в его звучном голосе слышалось такое нежное волнение, что бедняжка начала понемногу успокаиваться, особенно когда Агриколь прибавил с возрастающей пылкостью:

— Полно… успокойся, благородная и кроткая Мадлена… я буду достоин этой любви… Поверь, она принесет тебе столько же счастья, сколько раньше доставила слез… Зачем тебе стыдиться, скрывать и таить это чувство? Да и как понимает любовь твое чудное сердце? Как вечный обмен преданностью, нежностью, взаимным уважением, взаимным слепым доверием? И конечно, Мадлен, мы еще больше прежнего будем испытывать друг к другу, и преданность, и доверие, и нежность! Прежде ты боялась выдать свою тайну, и это внушало тебе недоверчивость и страх… В будущем же, напротив, когда ты будешь видеть, как я счастлив тем, что твое благородное, мужественное сердце занято мною, ты и сама будешь счастлива моим счастьем… Конечно, это очень эгоистично с моей стороны… но тем хуже, врать я не умею!

Чем больше высказывался кузнец, тем смелее становилась Горбунья… Она боялась всего больше, чтобы ее тайна, если она станет известной, не встретила насмешки, презрения и унизительного сострадания, а между тем оказалось, что Агриколь счастлив и рад этой любви, и это ясно читалось на его мужественном, честном лице. Горбунья знала, что он не умеет притворяться: поэтому без прежнего стыда, а почти с гордостью она, наконец, воскликнула:

— Итак, всякая чистая и искренняя страсть имеет то преимущество, что когда-нибудь ее оценят, если человеку удастся справиться с первыми бурями! Она всегда будет почетной и для того сердца, которое внушает эту любовь, и для того, которое ее испытывает. Благодаря тебе, Агриколь, благодаря твоим добрым словам, поднявшим меня в собственных глазах, я не буду теперь стыдиться своей любви, а буду гордиться ею. Моя покровительница… и ты… вы оба правы. Чего мне стыдиться? Разве моя любовь не святое, искреннее чувство? Занимать вечно место в твоей жизни, любить тебя, доказывать эту любовь словами и постоянной преданностью, — чего же больше желать? А между тем стыд и страх да еще безумие, овладевающее человеком, когда его несчастья превышают меру, довели было меня до самоубийства! Но ведь надо простить смертельные сомнения бедному существу, обреченному на насмешки с самого детства… И эта тайна должна была умереть со мной, если бы невероятная случайность не открыла ее тебе… Правда, зная тебя и себя, мне нечего было бояться. Но прости: недоверие… ужасное недоверие к себе самой… заставляет, к несчастью, сомневаться и в других… Забудем теперь все это… Слушай, Агриколь, мой великодушный брат, я скажу тебе то же, что ты сказал сейчас: взгляни на меня, ты знаешь, мое лицо никогда не лгало… гляди же: видишь, я не избегаю больше твоего взора… я счастлива… а так недавно еще… я хотела умереть!

Горбунья говорила правду. Агриколь сам не надеялся на столь быстрый успех своих увещеваний. Несмотря на глубокие следы нищеты, страдания и болезни, запечатлевшиеся на чертах молодой девушки, ее лицо сияло высоким, ясным счастьем, а чистые и нежные, как ее душа, голубые глаза без смущения глядели в глаза Агриколя.

— О! Благодарю… благодарю!.. — опьяненно воскликнул кузнец. — Когда я вижу тебя счастливой и довольной, мое сердце переполняется радостью.

— Да, я спокойна и счастлива, — продолжала Горбунья. — И счастлива навсегда… потому что теперь ты будешь знать всякую мою мысль… Да, я счастлива, и этот день, начавшийся таким роковым образом, кончается, как дивный сон! Я не только не боюсь тебя, но смотрю на тебя с упоением. Я нашла свою благодетельницу, я спокойна за участь моей бедной сестры… Ведь мы сейчас, не правда ли, сейчас ее увидим?.. Я хочу поделиться с ней своим счастьем!

Горбунья была так счастлива, что кузнец не смел и не хотел говорить ей о смерти Сефизы, для того чтобы сообщить ей это позднее с предосторожностями; он ответил:

— Сефиза, именно потому, что она крепче тебя, потрясена так сильно, что, как я слышал, благоразумнее не беспокоить ее сегодня ничем.

— Я подожду тогда… мне есть чем заняться в ожидании… мне так много надо сказать тебе…

— Милая, добрая Мадлена!..

— Ты не поверишь, Агриколь, — прервала его Горбунья со слезами радости, — что я испытываю, когда ты называешь меня Мадленой… Нечто целебное, нежное, приятное… на сердце становится так ясно, хорошо!

— Бедное дитя! Как, должно быть, ты страдала, — воскликнул кузнец, глубоко растроганный, — если такая мелочь, как то, что ее называют по имени, вызывает в ней и радость, и благодарность!..

— Но подумай, друг мой, ведь это слово в твоих устах заключает в себе целую новую жизнь для меня! Если бы ты знал, какое счастье, какое наслаждение грезится мне в будущем! Если бы ты знал, как далеко заходит моя нежность в честолюбивых планах… Твоя жена, прелестная Анжель, с ангельской красотой и душой ангела… Взгляни мне в глаза, и ты увидишь, в свою очередь, как сладко для меня это имя… Да, и твоя прелестная и добрая Анжель назовет меня также Мадленой… и твои дети… Агриколь!.. Твои дети… эти чудесные малютки!.. И для них я буду их Мадленой, их доброй Мадленой. Ведь я так буду любить их, что они будут настолько же принадлежать мне, как и своей матери, не правда ли? Да… я хочу иметь свою часть в материнских заботах… они будут принадлежать нам всем троим; так ведь, Агриколь? О! Позволь, позволь мне плакать… Как сладки слезы, которых не надо таить!.. Слава Богу!.. Благодаря тебе, друг мой, источник горьких слез иссяк навсегда!..

Уже несколько минут при этой трогательной сцене присутствовал незримый свидетель. Кузнец и Горбунья были так взволнованы, что не заметили мадемуазель де Кардовилль, стоявшей на пороге. Горбунья выразилась верно: этот день, начавшийся для всех под самыми дурными предзнаменованиями, принес всем радость. Адриенна также сияла счастьем: Джальма был ей верен, Джальма любил ее до безумия. Отвратительная внешняя сторона, которая обманула Адриенну, несомненно, свидетельствовала о новой интриге Родена, и мадемуазель де Кардовилль оставалось только открыть цель этих коварных замыслов. Здесь Адриенну ждала новая радость… Счастье одаряет человека особой прозорливостью в отношении счастья других; Адриенна угадала, что между Горбуньей и кузнецом тайны больше не существует, и она не могла не воскликнуть, входя:

— Ах!.. Это лучший день в моей жизни, потому что не я одна счастлива!

Агриколь и Горбунья быстро оглянулись.

— Мадемуазель, — сказал кузнец, — несмотря на данное вам обещание, я не мог скрыть от Мадлены, что знаю о ее любви!

— Теперь, когда я не краснею больше за эту любовь перед Агриколем… я могу не краснеть и перед вами… Вы первая сказали мне: «Гордитесь этой любовью… она чиста и благородна!» — сказала Горбунья, и счастье дало ей силу подняться и опереться на руку Агриколя.

— Прекрасно, прекрасно, друг мой, — сказала Адриенна, поддерживая ее с другой стороны. — Позвольте мне только одним словом покаяться, почему я открыла вашу тайну… так как вы можете упрекнуть меня в нескромности… Если я ее и совершила, то для того…

— Знаешь для чего, Мадлена? — воскликнул кузнец, прерывая ее речь. — Это новое доказательство великодушной сердечной деликатности, которая никогда не изменяет мадемуазель де Кардовилль. «Я долго колебалась, прежде чем открыть вам эту тайну, — сказала она мне сегодня, — но я должна была на это решиться. Мы идем к вашей приемной сестре… Вы были для нее всегда лучшим — братом, но невольно, не подозревая того, вы ее нередко оскорбляли. Теперь я полагаюсь на вас, что вы сохраните эту тайну и в то же время оградите бедную девушку от тысячи страданий… страданий тем более горьких, что они исходят от вас и она должна переносить их не жалуясь. Так, например, когда вы будете говорить с ней о вашем счастье, о вашей жене, постарайтесь пощадить доброе, нежное и благородное сердце… будьте осторожны…» Вот почему, Мадлена, мадемуазель Адриенна и решилась на то, что она называет нескромностью.

— У меня не хватает слов, чтобы отблагодарить, вечно благодарить вас, — сказала Горбунья.

— Посмотрите, мой друг, — заметила Адриенна, — как хитрости злодеев обращаются против них же. Боялись вашей преданности ко мне и велели Флорине украсть ваш дневник…

— Именно для того, чтобы я бежала от вас из стыда, что мои тайные мысли будут служить пищей для насмешек… Теперь я в этом не сомневаюсь, — сказала Горбунья.

— Вы правы, дитя мое. И эта бессовестная злоба чуть было не довела вас до смерти, но теперь она обращается на посрамление злодеев. Интрига их раскрыта, да и не только одна эта, по счастью, — прибавила Адриенна, вспомнив о Пышной Розе.

Затем она с радостью прибавила:

— Вот, наконец, мы все соединились и более счастливы, чем когда-либо; в счастье мы почерпнем силы для борьбы с нашими врагами. Я говорю с нашими потому, что всякий, кто меня любит, им враг… Но мужайтесь… час настал… настала очередь и честных людей…

— И слава Богу! — сказал кузнец. — С моей стороны в усердии недостатка не будет! Какое счастье сорвать с них маску!

— Позвольте вам напомнить, господин Агриколь, что завтра у вас свидание с господином Гарди.

— Я не забыл ни этого, ни вашего предложения, которое так великодушно.

— Это очень просто… он мне родня. Повторите же ему это, впрочем, я ему напишу сегодня вечером: средства на восстановление фабрики к его услугам. Я делаю это не для него одного, а для сотни семей, доведенных до нищеты… Уговорите его — это самое главное — покинуть мрачный дом, куда его завлекли. По тысяче причин он должен опасаться всего, что его окружает…

— Будьте спокойны, мадемуазель… Письмо, которое он мне написал в ответ на мое, было очень кратко, но ласково, хотя и печально. Он согласен на свидание; я уверен, что мне удастся убедить его покинуть этот дом и, может быть, увезти его с собою: он всегда знал о моей преданности!

— Итак, смелей, господин Агриколь! — сказала Адриенна, укутывая Горбунью в свою шубу. — А теперь поехали, пора. Когда приедем ко мне, я сейчас же дам вам письмо господину Гарди, и завтра вы придете сообщить мне о результатах вашего свидания, не правда ли? — Затем, слегка покраснев, она спохватилась: — Нет, не завтра… завтра вы мне только напишите… а приходите послезавтра около полудня…

Через несколько минут молодая работница с помощью Агриколя и Адриенны спустилась с лестницы и села в карету мадемуазель де Кардовилль. Она усиленно настаивала, чтобы ее завезли повидаться к Сефизе, хотя Агриколь и уверял, что сегодня это невозможно и что она ее увидит завтра…

Благодаря сведениям, полученным от Пышной Розы, Адриенна, не доверяя лицам, окружавшим Джальму, думала, что нашла, наконец, верный способ передать ему сегодня же вечером письмо прямо в руки.

26. ДВЕ КАРЕТЫ

Это было вечером того дня, когда мадемуазель де Кардовилль помешала самоубийству Горбуньи. Пробило 11 часов. Ночь темна, сильный ветер гнал по небу темные, мрачные тучи, скрывающие бледный лик луны. Медленно и с большим трудом пара усталых лошадей тащила фиакр по улице Бланш в гору, довольно высокую, около заставы, недалеко от которой стоит дом, занимаемый принцем Джальмой. Экипаж остановился. Кучер, ворча на длинный путь, заканчивающийся трудным подъемом, поворотился на козлах, наклонился к стеклу в переднем окне кареты и грубо спросил пассажира:

— Ну что же, скоро ли, наконец, доедем? От улицы Вожирар до заставы Бланш конец порядочный! Да еще в такую темень, когда за четыре шага ничего не видно и когда фонарей не велят зажигать под предлогом лунного света… которого нет…

— Когда заметите небольшую дверь с навесом… проезжайте шагов двадцать дальше… и остановитесь у стены, — ответил нетерпеливый и резкий голос с сильным итальянским акцентом.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36