Охота на Сезанна

– Он настаивает на неукоснительном следовании завещанию. – Маргарита прищурилась. – Он же его сам и написал.

– Может быть, стоит отправить картину в музей на время?

Маргарита опять покачала головой:

– Он и об этом подумал. Он хочет, чтобы картины продали по самой высокой цене.

– Я могу вам помочь.

Глаза Маргариты заблестели.

– А что вы можете сделать?

Аукруст снял картину с крюков и держал ее на вытянутых руках.

– Попросите меня заменить порванную бумагу, вот здесь. – Он перевернул картину и показал. – Я могу также проверить полотно на наличие плесени или грибка, сменить проволоку. – Он ухмыльнулся. – Да здесь работы на несколько месяцев.

– Конечно. Старые картины и рамы нуждаются в починке, – задумалась она. – Я обещала директору Гране, что они смогут вывесить ее во время выставки Сезанна в январе. Вы могли бы отвезти ее туда. – Она засмеялась.– Фредди будет взбешен. Он твердит, что автопортрет уйдет за рекордную цену.

– Это же Сезанн, так что вполне возможно, – согласился Аукруст.

– Музей Гране предлагает семьдесят пять миллионов франков, этого более чем достаточно.

– На аукционе в Нью-Йорке она принесет вдвое больше.

Маргарита скрестила руки на груди, посмотрела на автопортрет, потом перевела взгляд на пейзаж. Она вдруг поняла, насколько ценно то, что находится перед ней. Ни она, ни Гастон не продавали и не покупали в течение семи лет, они только обменивались, уменьшая коллекцию с тридцати до одиннадцати картин.

Она приняла решение и твердо произнесла:

– Я поговорю с Фредди о завещании. За картины платила я, и я не собираюсь позволять эгоистичному старому дураку говорить мне, как, когда и кому я должна их продавать. А сейчас я оставлю все как есть. – Она улыбнулась. – Теперь о более важном. Я должна заплатить вам за новую раму.

Глава 12

Компания «Лансет Венчурз» занимала тридцать первый этаж Нешнл-Вестминстер-Тауэр, самого высокого здания в Сити, хотя уже не самого высокого в Большом Лондоне, потому что это звание теперь принадлежало Уан-Кэнада-Сквер в районе новой застройки, возникшему из ниоткуда посреди Темзы. Кабинеты «Лансет» были обставлены весьма элегантно и, по мнению некоторых, неоправданно дорого. Громадный конференц-зал выходил южными окнами на Темзу, а западными – на собор Святого Павла. Под огромной люстрой стоял инкрустированный стол из тика, по бокам которого размещались два десятка кресел с высокими спинками, обитые шелком с рисунком в виде орлов, львов и пурпурно-красных роз. На стене висели две замечательные картины – Джексона Поллока и Эндрю Уайета, а по бокам от них были менее известные полотна современных британских художников. Одна – «А без названия», этюд с красными геометрическими фигурами, принадлежала кисти Маргарет О'Рурк, другая, «Номер 3-1954» Джеремайи Тобина, представляла собой обширный голубой холст с пурпурными и зелеными мазками, нанесенными веником по влажной краске.

Совладельцами «Лансет Венчурз» были «Ферст Бэнк оф Нью-Йорк» и компания «Лондон/Вестминстер Секьюритиз». Офисы в Нью-Йорке были точной копией лондонских и располагались на тридцать третьем этаже Всемирного торгового центра на Манхэттене. «Лансет» занималась инвестициями капитала в новые предприятия, и в последние три года компания слишком часто ошибалась; поэтому от исполнительных директоров последовало указание «прекратить это безобразие».

Старший управляющий партнер из Нью-Йорка приехал в Лондон, чтобы встретиться с английским коллегой по поводу тревожных событий: самая крупная сделка «Лансета», когда-то многообещающее вложение в сферу изящных искусств, похоже, не оправдывала их надежд. На кону были займы на более чем сто миллионов. Также под угрозой оказалась прибыль партнеров и около трех миллионов долларов, размещенных в государственных ценных бумагах.

Гарольд Самюэльсон по кличке Бад имел тонкие губы и настороженный, проницательный взгляд. Он был невысоким и загорелым, так как регулярно посещал солярий Нью-Йоркского атлетического клуба. Разговаривая, он нервно размахивал руками. Ему было сорок два года, он окончил Университет Миссури и Гарвардскую школу делопроизводства и имел репутацию расчетливого дельца.

Лондонским филиалом управлял Теранс Слоун. Терри Слоуну было сорок пять лет, своего поста он достиг упорным трудом и блестящей работой за границей. Он не принадлежал к старой школе, и у него не было обширных связей, но он добился успеха благодаря силе своего делового ума и старомодному здравому смыслу, кроме того, он имел склонность работать по двадцать четыре часа в сутки.

В течение всего полета на «Конкорде» Самюэльсон готовился к встрече с человеком, которому доверили огромную сумму денег для приобретения коллекции великих полотен и который не смог получить желанной прибыли. Самюэльсон накрутил себя, и лицо его выражало решимость. Он сразу дал выход своему гневу.

– Этот негодяй опять собирается потчевать нас какой-то байкой и требовать еще денег. Вы слышите, Терри? Он захватит инициативу, черт его подери, и выдвинет свои требования!

– Возможно, он все объяснит, Бад. Не забывайте, что он понес большие убытки, а тут еще убийство хранителя коллекции.

– Я сожалею по поводу Барнса, или как его там, и о картине. Я не знал, что у него есть что-то подобное.

– Хранителя звали Боггс, – сказал Терри Слоун, – и это «что-то», как вы выражаетесь, первого класса.

– Это было чертовски глупо с нашей стороны – влезть в такое дело. Нам не отсудить у него денег, тем более что его деньги вложены в основном в картины. И наглости у него на троих хватит.

– Мы сами виноваты, надо было разузнать побольше о рынке искусства.

Больше Самюэльсон не желал говорить о своих ошибках или же об ошибках Терри Слоуна.

– Я полагаю, что картина была застрахована, и на кругленькую сумму.

– Думаю, у Ллойда.

– Вы прекрасно знаете, что он потребует отсрочки.

– А вы бы так не сделали?

Самюэльсон порылся в папке.

– Здесь шесть страниц описи его имущества – все, кроме картины. У него есть деньги. Много денег.

– Он занимает деньги и вкладывает их.

На столике под большой голубой картиной с пурпурными и зелеными мазками стояли напитки и лед. Самюэльсон налил содовой в высокий бокал и вернулся к столу. Поскольку приезжие партнеры обычно сидели во главе стола, Терри Слоун сел справа от Самюэльсона, а блокноты, ручки и телефон были от Самюэльсона слева.

– Он опоздает ровно на десять минут, – предупредил Терри Слоун и сухо заметил: – Это одна из составляющих его обаяния.

В этот момент дверь отворилась и в комнату вошла привлекательная женщина.

– Привет, Бад, – сказала она дружелюбно. – Вы не зашли поздороваться.

Самюэльсон встал.

– У вас там за дверью был какой-то жаркий спор.– Он приподнял свой бокал. – Я и не стал заглядывать.

В ответ она закрыла глаза и покачала головой.

– Вы хотите, чтобы я присутствовала или прослушала беседу?

– Лучше прослушайте, Мэрибет, – сказал Терри Слоун, поднимаясь и подходя к ней. – Алан любит играть на публику, и с ним проще обращаться, если у него нет аудитории.

Мэрибет была адвокатом, притом хорошим. Ее выбрали из пятидесяти двух юристов материнского банка. Сама американка, она была замужем за англичанином и имела двоих маленьких детей. Казалось, Мэрибет была воплощением успеха, но в то же время она оставалась обычным человеком, без всяких отклонений. И это было замечательно.

– Мне жаль этого хранителя; ужасная новость. Я скажу Алану об этом, если будет возможность. – Она помедлила. – Я хочу сообщить вам, что встреча записывается на пленку. Знаю, что вы этого не любите, но так надо.

Мужчины переглянулись, и Самюэльсон сказал:

– Мы объясним ему, что записываем, что это не просто так, дерьмовый треп.

Мэрибет улыбнулась:

– Вы, как всегда, следите за своей речью, Бад.

В комнату вошла секретарь Терри Слоуна и объявила, что мистер Пинкстер прибыл.

Было ровно десять минут седьмого.

Алан Пинкстер и Бад Самюэльсон впервые встретились в Японии в середине восьмидесятых. Пинкстер сотрудничал с одним энергичным нью-йоркским брокерским домом, который расширял свой международный отдел. Самюэльсон был заместителем директора филиала своего банка в Токио. Терри Слоун и Пинкстер познакомились через своих жен, которые когда-то вместе учились. После развода жена Пинкстера продолжала дружить с женой Слоуна; от нее они узнавали подробности знаменитой гонки Пинкстера за богатством.

В зал вошел Пинкстер. Он был заметно возбужден и излучал такую самоуверенность, словно председатель совета директоров, собравший своих подчиненных, чтобы объявить о том, что он собирается разгромить главного конкурента. Его безупречная внешность сейчас была подпорчена сыпью на лбу и щеках, с которой он ничего не мог поделать. Своим отрывистым приветствием он дал понять, что хочет, чтобы обсуждение поскорее началось и поскорее закончилось и он смог бы заняться более важными делами. Он положил свой тонкий «дипломат» рядом с телефоном, отодвинул от стола кресло и сел. Самюэльсон и Терри Слоун стояли, ожидая, пока Пинкстер выпустит пар.

– Давно не виделись, – произнес Самюэльсон и добавил: – Я сожалею по поводу Боггса. Какой кошмар.

Пинкстера передернуло.

– Я потерял двух хороших друзей.

– Боггс – это действительно трагедия. Потеря картины ужасна, но это всего лишь картина, ее можно заменить.

Пинкстер холодно посмотрел на Самюэльсона:

– Только не эту картину. Она незаменима.

– Эти слова характеризуют вас должным образом, -сказал Терри Слоун.

Пинкстер проигнорировал его слова и, глядя на Самюэльсона, спросил:

– Как в этом году дела у «Кардиналов»?

– Тебе действительно интересно?

– Для вас, американцев, бейсбол – только цифры и статистика, – сказал Терри Слоун. – В этом, что ли, весь смысл?

– В Нью-Йорке Алан был фанатом «Янки», – ответил Самюэльсон. – Правда?

Пинкстер кивнул и перевел взгляд на блокнот. Он взял ручку и написал дату на листе вверху.

– Начнем?

Терри Слоун ответил:

– Перед тем как начать, Алан, я хочу предупредить, что наш разговор записывается. Вы получите копию записи. Понимаете?

Пинкстер кивнул.

Заговорил Самюэльсон:

– Для записи, пожалуйста, подтверди, что ты знаешь, что наш разговор записывается.

Пинкстер раздраженно сказал:

– Я знаю, что этот разговор записывается на чертову пленку.

Самюэльсон поправил папки и листки, лежавшие на столе, и посмотрел Пинкстеру в глаза.

– На кону сейчас приличная сумма, и я уверен, что ты, так же как и мы, хочешь, чтобы все решилось по справедливости. Полтора года назад мы вложили в твое предприятие «Пасифик Боул» сорок миллионов долларов. Через полгода – еще двадцать пять и еще сорок в марте этого года.

– Сто пять миллионов,– с раздражением, резко сказал Пинкстер, сидевший с закрытыми глазами. – Я знаю цифры.

– Думаю, для записи мы должны их огласить, – решительно продолжал Самюэльсон. – Годовой процент составляет два с половиной миллиона долларов. Не делалось никаких погашений. Проценты на сегодняшний день составляют шесть миллионов восемьсот сорок тысяч долларов.

– Минус три миллиона.

Пинкстер вручил Самюэльсону чек, оплаченный токийским банком «Сумитомо».

Терри Слоун потер подбородок:

– Этого недостаточно, Алан. Это ничто.

– Черта с два! Этого достаточно, – рявкнул Пинкстер, – и при нынешних обстоятельствах это кое-что, черт вас дери.

Самюэльсон встал и подошел к окну. Обернувшись, он засунул обе руки в карманы и заговорил тихо и отчетливо:

– Алан, я знаю о твоей деятельности в Нью-Йорке и Токио, и я знаю, что у тебя, сукина сына, талант делать деньги. Но даже ты не можешь контролировать события, и ты не можешь контролировать рыночные цены. Ты можешь только знать их.

Пинкстер сидел неподвижно, пристально наблюдая за Самюэльсоном.

– Несколько лет назад в Японии разразился финансовый скандал с самоубийствами и арестами. Жуткое дело. Недавно я узнал, что ты был замешан, что ты входил в число иностранцев, которым предложили частное вложение в «Рекрут Космос», и что ты получил кучу денег.

– Меньше двухсот тысяч, – возразил Пинкстер, – и это не имеет никакого отношения к «Пасифик Боул».

– Мы думаем, имеет, – сказал Терри Слоун.

– Говорю вам, нет, – решительно заявил Пинкстер.

– Скандал с «Рекрут» давно в прошлом, и нас не волнует, сколько вы там заработали. Для нас важно то, что вас взяли в это дело. – Терри Слоун откинулся на спинку кресла. – Мы хотим узнать почему.

Пинкстер нанес на губы бальзам.

– Мне позвонили. Ничего особенного. Я знал многих людей и иногда давал им хорошие советы. – Он нацарапал что-то на листочке. – В том, что я делаю, я лучший, а в Японии за это платят как надо.

– В Токио ты имел дело с самой крупной фирмой, занимающейся ценными бумагами. Через «Номуру» и «Никко», а не через свою компанию. Почему?

– Я заключал сделки для особых клиентов.

– Тебя наняли «Обри и Уикс», а вопросы ты решал через другие брокерские дома? Несколько странно, тебе не кажется?

– С теми клиентами нельзя было обходиться обычным образом.

– Ты сказал, что тебе звонили по поводу «Рекрут». Кто звонил?

– Не могу ответить.

– Конечно, можешь, – сказал Самюэльсон. Он стоял возле кресла Пинкстера, положив руку на высокую спинку. – Мы вбухали в «Пасифик Боул» сто пять миллионов плюс проценты, и все, что, черт возьми, ты делаешь, нас касается.

– Звонок был от председателя «Рекрут». Я помог ему как-то купить несколько картин. Он просто отплатил мне любезностью.

– Да, они мастера в этом: ты – мне, я – тебе.

– Это вполне обычно. И законно.

– Тогда почему всплыло столько дерьма? – спросил Самюэльсон. – Страна просто взбесилась.

– Потому что три кабинетных министра приняли денежные пожертвования от «Рекрут». Это не то же самое, что купить акции. Министры подали в отставку, и премьер-министру пришлось последовать их примеру. Глава «Ниппон Телеграф энд Телефон» также оказался замешанным. Этого довольно?

– И ты, сукин сын, вышел из этого сухим?

– Прежде всего, черт возьми, я не глава японского правительства и не директор крупнейшей мировой компании. И я не принимал пожертвований, мне дали шанс купить тысячу акций, и я купил их. Все вполне законно.

– Что меня смущает, Алан, так это то, что ты оказался внутри всего этого, ты знал всех этих людей.

– Я же сказал, в этом нет ничего дурного.

Самюэльсон покачал головой:

– Ничего дурного, если люди правильные. А ты был знаком с «неправильными».

– Что ты имеешь в виду? – огрызнулся Пинкстер.

– То, что ты был связан с криминальными структурами. – Самюэльсон сел на ручку кресла, скрестив руки на груди. – Ты был связан с убийцами из якудзы.

– Якудза – это не мафия.

– Ну конечно. Они делают деньги весьма старомодным способом – убивают ради них. – Самюэльсон улыбнулся своей шутке.– Тебе знакомо имя Цусуми Исии?

– Исии очень богат. Он любит раннего Пикассо, хорошо играет в гольф.

– Еще бы он плохо играл, – фыркнул Терри Слоун. – У него четыре поля для гольфа.

– Что ты делал для него? – спросил Самюэльсон.

– Недавно японцы серьезно начали покупать искусство. Сначала это было искреннее желание обладать западной живописью, но вскоре они стали соревноваться между собой, приобретая самые дорогие картины. Я увидел, что можно покупать в Европе и Нью-Йорке, а продавать в Японии…

– Все это мы знаем, – перебил его Самюэльсон. – Поэтому ты создал «Пасифик Боул» и пришел к нам за деньгами.

Пинкстер промолчал. Отвернувшись от Самюэльсона, он что-то записал.

Тишину прервал Терри Слоун:

– Вы знакомы с Акио Саватой. Что вас связывает?

– Только дела, – ответил Пинкстер.

– Автомобили, недвижимость, проституция? Какие дела? – потребовал Самюэльсон.

– Вымогательство, подлоги? – добавил Терри Слоун.

– Савата богат, и я не спрашивал его о родословной или о том, как он нажил свое состояние. – Пинкстер отодвинулся от стола. – Он покупал картины, а остальное мне было не важно.

– Тогда откуда у нас проблемы? Савата один из самых богатых людей в Японии, и, насколько я понимаю, он ввязался в «Пасифик Боул» и должен уйму денег.

Пинкстер покачал головой:

– У нас нет контракта. Савата не подписывает контрактов.

– Как ты можешь вести дела без контракта? У тебя ведь что-то есть? Какое-нибудь письмо?

Пинкстер нанес на губы еще бальзама.

– Когда имеешь дело с Саватой, вы с ним разговариваете просто так, потом он описывает картину и говорит, что она ему нужна. И кланяется.

– Как? Кланяется? – Самюэльсон опять вскочил и засунул руки в карманы.

Пинкстер кивнул.

– Именно так.

– Он сказал, какая картина ему нужна? – спросил Терри Слоун.

– Мы с Акио Саватой говорили о картинах Жоржа Сёра. Их не очень много, и те, что находятся в частном владении, в Америке. Я знал, что интерес к нему растет, и Акио тоже знал. Время было подходящим – или так мы думали, по крайней мере, – и я сказал, что присмотрюсь, и как раз мне посчастливилось приобрести неплохой рисунок на аукционе Сотби в Нью-Йорке. Он стоил четыреста тысяч долларов. Я продал его Акио за полмиллиона. Потом один агент из Чикаго описал мне картину, которая бы прекрасно подошла Савате. Большое полотно, которое Сёра написал незадолго до смерти. – Пинкстер отвернулся от Самюэльсона и Слоуна– Я начал поиски, и вскоре из Парижа пришло известие, что осенью откроется большая выставка Сёра Чертовы французы никогда о нем не вспоминали, и вот на тебе. Агент удвоил цену до восьми миллионов, и я купил, пока цена не поднялась выше.

– Сколько заплатил Савата?

Пинкстер ответил не сразу, он снова что-то написал. Затем посмотрел на Самюэльсона.

– Он ничего не заплатил. Сказал, что цена слишком высока и что он собирается закрыть свои галереи.

– Он кланялся, черт возьми,– сказал Самюэльсон. – А ты говорил, это все равно что контракт.

Пинкстер как-то странно улыбнулся:

– Ты очень наивен, Бад. Савата поклонился, а это значило, что он хотел бы иметь Сёра. Это его ни к чему не обязывало.

– И ты знал об этом?

– Конечно. Это риск. Я получу то, что заплатил за Сёра, но мне потребуется время. – Пинкстер встал и посмотрел на Самюэльсона и Терри Слоуна. – Предлагаю вам внимательно выслушать то, что я вам сейчас скажу.

Самюэльсон вернулся к своему креслу. Терри Слоун подвинулся так, чтобы видеть лицо Пинкстера, и сказал:

– Небольшое напоминание, Алан. Все записывается.

– То, что я скажу, не займет много времени, и можете, черт возьми, все записывать.

Он сел на край стола и поглядел в окно, в темноту, опустившуюся на город.

– Давайте кое-что вспомним. Японцы всегда любили западное искусство. В восьмидесятые они начали покупать старых мастеров и европейское искусство. Картины были хорошим вложением денег и надежным способом повысить свой престиж. В особенности они любили французских импрессионистов, и многие бизнесмены начали соревноваться между собой, пытаясь купить более ценную картину, чем другие. Человек по имени Морисита, которого когда-то осудили за вымогательство и подлог, потратил на свою коллекцию девятьсот миллионов долларов. Рёй Сайти, глава гигантской страховой компании, заплатил за картину Ван Гога восемьдесят два миллиона долларов и семьдесят восемь за одного Ренуара, а потом имел наглость потребовать в своем завещании, чтобы обе картины сожгли с его телом во время кремации. Торговая компания «Итоман» купила более четырехсот картин, что обошлось ей почти в полмиллиарда долларов, а корпорация «Мицубиси» купила двух Ренуаров за тридцать миллионов.

Говоря это, Пинкстер обошел стол для совещаний и вернулся к своему креслу.

– Простите за монолог, но это освежит вашу память и поможет понять суть проблемы. Именно японцы создали рынок искусства, и они же разрушают его. Их экономика основана на зыбучих песках. Когда фондовая биржа торгует в таких масштабах, а скандалы подрывают финансовое положение каждый год, это ведет к катастрофе. Вы знаете, что такое зайтек?

– Нелегальные формы подсчета. Двойная бухгалтерия и все такое.

– Вовсе нет, – возразил Пинкстер. – Японцы более изобретательны. У них зайтек – это финансовая инженерия. По-нашему, это использование предметов искусства как валюты. – Пинкстер устроился в своем кресле. – Правительство ограничивает цену на недвижимость. Но если собственник хочет получить больше, он берет деньги плюс небольшую картину Дега или Пикассо. Вот что такое зайтек в Японии. У меня есть три клиента, каждый из них покупает по одной, иногда по две картины в месяц. Затем министерство финансов начало расследовать каждую сделку, превышающую сто миллионов иен. Искусство перестало быть твердой валютой.

– Что ты хочешь сказать? – Самюэльсон начал терять терпение.

– Я хочу сказать, что у меня сейчас двадцать одна картина стоимостью девяносто восемь с половиной миллионов долларов. Я мог бы продать их за сто пятьдесят или за сто восемьдесят миллионов. Но сейчас на рынке искусства похолодало, и я не смогу выручить и восьмидесяти миллионов.

– Но можно продавать не только японцам, – сказал Терри Слоун.

– Ну-ка. – Самюэльсон наклонился, вытянул руки и уперся ладонями в стол. – Ты не можешь получить нужную цену, потому что японская экономика в заднице, и ты хочешь, чтобы мы подождали, пока она оттуда не выберется? Так я понимаю?

– Примерно. Я не знаю, сколько точно потребуется времени, но их экономика восстановится.

– С новыми улучшенными формами зайтека? – усмехнулся Самюэльсон. – Наше дело не может ждать. Мы вкладываем деньги в бизнес и получаем прибыль. Мы не ждем.

– Продлите срок выплаты процентов на месяц. Это всего четыре миллиона. Я гарантирую.

– Я не буду ждать еще целый месяц. – Самюэльсон ударил по столу обеими ладонями. – У тебя пять дней.

– Я так не могу.

– Нет, сукин сын, можешь, или мы конфискуем все то чертово барахло, которое у тебя есть. – Он взял верхнюю папку из стопки на столе. – Вот наш контракт. Невыплата процентов вовремя является поводом для его расторжения и позволяет начать судебный процесс.

– Вы знали, что искусство – это необычный товар, когда подписывали контракт два года назад. Вы должны иметь терпение.

– Ты играешь с деньгами, а мне это не нравится. Ты и пенни не рискнул из собственного кошелька, а теперь тебе придется это сделать. Чтобы спасти свою шкуру.

– Я найму против вас лучших адвокатов. – Пинкстер протянул руку и схватил контракт. – Они найдут здесь кучу зацепок, и вы вообще денег не увидите.

– Вы блефуете, Алан. – Терри Слоун встал. – Выплатите нам все проценты за неделю, верните половину займа в течение месяца. И тогда мы посмотрим.

Пинкстер взглянул на Терри Слоуна, а потом на Самюэльсона. Он встал, подошел к окну и посмотрел на мост Тауэр и на Темзу. Как будто окаменев, он стоял несколько минут, затем сказал не оборачиваясь:

– Я все устрою.

– Что, черт возьми, это значит?

Пинкстер подошел к двери.

– Именно то, что я сказал. Я все устрою. – Он открыл дверь и вышел.

Самюэльсон ринулся было за ним, но Терри Слоун ухватил его за руку.

– Пусть идет, Бад. Ты дал ему срок, он обещал все сделать. Посмотрим, с чем он вернется.

Самюэльсон неохотно согласился. Он подошел к картине под названием «Номер 3-1954», уставился в поле синевы со странными мазками.

– Что за дурак это намалевал?

Терри Слоун подошел к нему.

– Я знал, что тебе не понравится. – Он усмехнулся. – Ужасная мазня. Половине не нравится, других просто тошнит.

Глава 13

«Меггера» стояла в ста ярдах от электростанции Баттерси; два зеленых огонька горели у ограждений на правом борту, три огонька (два белых и один желтый) светились на мачте позади рулевой рубки. Было около десяти часов, все речные экскурсии закончились, Темза потемнела.

Никос стоял в ожидании. Он взглянул на рулевую рубку, на Софию. Взгляд Софии был направлен на огни быстро приближавшегося к ним катера. Тот уже почти подошел вплотную, когда его двигатель затих; казалось, что нос катера поднялся, затем опять опустился на воду – судно качалось на поднятых им же волнах, подходя ближе к тому месту, где стоял Никос, держа в руках трос. Катер стал рядом с буксиром.

Из каюты на катере донеслась японская речь, потом появился мужчина; за ним вышла женщина небольшого роста. Она несла застегнутый на молнию атташе-кейс, в который с легкостью мог бы поместиться развернутый экземпляр «Лондон таймс». Когда они дошли до места, где были сошвартованы катер и буксир, их разговор прервался, услужливые помощники провели их на борт буксира и передали в руки Никоса. Он провел гостей внутрь «Сеперы», вниз, в большой салон.

Вместо четырех кресел и четырех рундучков в середине салона теперь стояли три кресла и один стол с неяркой лампой, которая распространяла мягкий желтоватый свет. Большая часть салона оставалась темной.

– Устраивайтесь, пожалуйста, – сказал Никос. – Принести напитки, виски например?

– Позже. После того, как мы покончим с делами, – ответили ему по-английски.

Среди равномерного гула вспомогательного двигателя послышался слабый лязг металла, затем звук отворившейся и закрытой двери, и в бледный круг света вошел Алан Пинкстер. Он прикладывал к лицу полотенце со льдом, к тем местам, где была сильная краснота.

– Сейчас свету станет больше, – сказал Никос.

– Добрый вечер, мисс Симада. – Пинкстер заставил себя улыбнуться. – Пожалуйста, усаживайтесь.

Мари Симада села лицом к лампе. Она была мала ростом. Ее черные волосы спадали на лоб и были подстрижены, как у пажа. Черты лица почти идеальные, а макияж необычный: матово-белое лицо с большими, подведенными глазами, губы и ногти ярко-красного цвета. Она сбросила пальто, обнаружив стройную фигуру, облаченную в черное трико. На ней была короткая черная юбка, перехваченная у пояса ремнем с золотой пряжкой. Пинкстер уже видел ее раньше и всегда удивлялся ее миниатюрности.

– Добро пожаловать, мистер Кондо, – сказал он и подал Никосу знак, щелкнув пальцами. – Наши гости хотят выпить.

– Они сказали, что нет. Может быть, позже.

– Проследи, чтобы катер мистера Кондо стал на якорь и чтобы горели якорные огни. Потом отходим. – Он взглянул на часы. – Мы должны вернуться к одиннадцати тридцати.

Никос тронул козырек фуражки и вышел из зала.

– Почему так поздно? – спросил Кондо. – Мы можем закончить через тридцать минут.

– Я должен показать вам не только Сёра.

– Вы сказали, что в Лондоне у вас нет других картин.

– Кое-что изменилось.

– Они здесь, на буксире?

– Удивлены? Что может быть надежнее непотопляемого буксира?

– Мистер Савата считает, что ваш Сёра чудесен. Еще он сказал, что вы заплатили за картину слишком много.

– Цена приемлемая, – раздраженно сказал Пинкстер. – Это не его дело.

– Подобная информация – мое дело, – сказал Кондо. – Возможно, я и соглашусь с мистером Саватой.

У Кондо была большая круглая голова, казалось, ее просто приставили к короткой, толстой шее, скрытой высоким воротником белого свитера. Очки в тяжелой черной оправе придавали ему сходство с аквалангистом. На нем был темно-синий пиджак с яркими золотыми пуговицами и эмблемой на нагрудном кармане. Смуглая кожа казалась еще более темной при неярком освещении.

– Эти французы, умники, решили отпраздновать годовщину смерти Сёра и наконец отдать ему должное, – сказал Пинкстер. – После многих лет забвения цены на его картины подскочили. Вы знаете об этом, мистер Кондо?

Кондо кивнул.

– Я должен сделать так, чтобы они не поднялись выше.

– Но раз у вас есть картина, вы должны желать обратного. Так?

– А вы знаете дело.

– Кто ваш клиент?

Кондо покачал головой:

– Это конфиденциально.

– Он коллекционер или инвестор?

Кондо улыбнулся:

– И то и другое.

– Он имеет дело с ценными бумагами?

– Он делает деньги, – ответил Кондо.

Заработали ходовые двигатели, буксир покачнулся и двинулся.

– Где картина? – спросил Кондо.

Пинкстер нажал несколько кнопок на плоском предмете, напоминавшем пульт дистанционного управления. Наверху загорелся свет и упал на большую картину, висевшую на переборке за креслом Пинкстера. Краски были яркими; казалось, солнце подсвечивает сине-зеленую воду снизу, и молодой человек в лодке помогал девушке перейти в лодку. Мари Симада подошла к картине и стала рассматривать ее через лупу.

– Что вы думаете о картине, мистер Кондо?

Кондо поправил очки.

– Она хороша, насколько я разбираюсь в Сёра. Но эксперт – мисс Симада.

Мари говорила с воодушевлением, независимо от того, хвалила она что-нибудь или критиковала. Она оценила картину положительно.

– Сколько? – спросил Кондо.

– Одиннадцать миллионов долларов, – ответил Пинкстер.

Большая голова Кондо качнулась из стороны в сторону.

– Предлагаю вам восемь с половиной, и ваша прибыль составит полмиллиона.

– Это была частная покупка. Вы не знаете, сколько я заплатил.

– Мой друг из Чикаго сказал, что вы заплатили восемь миллионов.

– Ваш друг ошибся, мистер Кондо. – Пинкстер потер холодным полотенцем щеки и встал. – Сёра становится популярным, а достать его нелегко. Цена – одиннадцать миллионов.

Кондо подошел к картине и внимательно осмотрел ее.

– Предлагаю девять.

– Цена окончательная. – Пинкстер произнес каждое слово очень медленно.