Листья коки

Синчи должен был долго и подробно отвечать на вопросы охраны, а потом — какого-то молодого воина с суровым лицом, прежде чем его провели к палатке инки Манко. Резиденция уже прославленного вождя была обычным воинским шатром и только находилась поодаль от тесно стоявших друг подле друга остальных шатров — на небольшом пригорке, прямо над рекой. Вход охраняли часовые, вооруженные топорами и копьями.

Синчи очутился перед молодым, щуплым мужчиной и без колебания склонился перед ним, как перед властелином, хотя на нем были обычные доспехи, на голове — солдатский шлем и даже в ушах — лишь небольшие, легкие кольца. Но взгляд и манера держаться сразу же выдавали повелителя.

— Кто ты и с чем прибыл? — спросил воин спокойно. А Синчи подумал, что если бы в этом голосе зазвучал гнев, то он предпочел бы услышать ильяпу, предвещающую землетрясение.

— Зовут меня Синчи, великий господин, я был часки-камайоком при сыне Солнца Атауальпе и при сыне Солнца…

Он замолчал, смутившись. Ведь он говорит с братом Уаскара, который сражался с Атауальпой.

— И при сыне солнца Тупаке-Уальпе, — невозмутимо докончил за него Манко. — Чего же ты ищешь в моем лагере?

— Откуда ты сейчас пришел? — вмешался какой-то жрец.

— Из лагеря белых, о почтенный,

— Где сейчас эти белые?

— Я ушел из Айякучо. Сегодня они, наверное, уже подходят к Куско.

Манко не дрогнул и спокойно сказал:

— Ты говоришь правду, я уже знаю об этом. Зачем ты пришел?

— Великий господин, меня послал преподобный Масомати, который теперь уильяк-уму…

— А прежний уильяк-уму?

— Его нет в живых, великий господин.

— Чаракас?

— Нет в живых, великий господин.

— Рапачи?

— Нет в живых, великий господин.

— Это нам известно, — снова вмешался суровый жрец. — Но мы ничего не знаем о тебе. А вдруг ты предатель? Кто в нашем лагере может знать тебя?

— Я его знаю.

Синчи, пораженный, быстро обернулся и сразу же низко склонился, радостно улыбнувшись. Главный ловчий Кахид, на этот раз в воинских доспехах, как и все, кроме жрецов, смотрел на него проницательно, но дружелюбно.

Манко кивнул головой и тихо спросил:

— Ты его знаешь? Как его зовут и кто он такой?

— Он сказал правду. Зовут его Синчи. Был часки, на охоте спас жизнь сапа-инки Уаскара и за это был назначен камайоком.

— А потом служил Атауальпе?

— Да, великий господин. Это он вырвал копье из рук Уаскара, когда тот замахнулся на Атауальпу.

— Почему ты это сделал? — Манко обратился к Синчи; на этот раз в его голосе послышались резкие, почти металлические нотки.

Гонец затрепетал, но ответил быстро и смиренно:

— У сапа-инки Атауальпы на голове была повязка и перья птицы коренкенке…

— Ага, повязка и перья… Поэтому ты начал служить Атауальпе, а потом даже и Тупаку-Уальпе, потому что у него тоже были повязка и перья, хотя и возложенные белыми. Не так ли?

— Да, великий господин…

— Что ты знаешь об этом человеке? — спросил Манко ловчего.

— Он один из тысячи. Кому служит, служит преданно, Уважает знаки власти и повинуется отдающему приказания.

— С чем ты все-таки прибыл сюда? — Манко снова обратился к Синчи.

— Меня послал преподобный Масомати с вестью о смерти сапа-инки Тупака-Уальпы. Он сказал, что ты, великий господин, будешь теперь властителем всего Тауантинсуйю.

Инка Манко испытующе посмотрел прямо в глаза Синчи. Потом начал говорить, внимательно обдумывая каждое слово:

— Надо, чтобы ты знал и пусть знает весь народ, что сказал оракул Золотого храма с острова Солнца на озере Титикака. Я должен надеть повязку и священные перья птицы коренкенке и спасти Тауантинсуйю. Я вынужден был уступать белым, потому что у меня не было перьев. Но теперь пришла весть из Арекипы, что на склонах белой горы Мисти найдено гнездо священной птицы, и часки уже несут мне перья. Теперь я пойду в Куско, покорюсь белым и приму повязку из их рук.

— От белых? — Синчи был поражен. — Великий господин, ведь… ведь сын Солнца Тупак-Уальпа сделал то же самое и…

— И не выдержал. К предкам отойти легко. Останутся песни араваков и слава. Но я хочу спасти Тауантинсуйю. Знай, я не отправлюсь в край теней и покоя, пока не одержу победу над белыми. Они занимают Куско? Прекрасно. Но оттуда им уже не выйти. Они попадут туда, словно крот в нору, в которой притаилась змея. Но чтобы стать этой змеей, я должен отправиться вместе с ними и вовремя быть на месте. Пусть они перестанут остерегаться инки Манко. Пусть думают, что уже нет никого, кто готов сразиться за Тауантинсуйю. Ты оповестишь весь народ, что инка Манко, сын сапа-инки Уайны, возложил на себя повязку и перья, дабы в Тауантинсуйю снова воцарились мир и порядок.

— Войска Атауальпы, которые сражаются в уну Ика… — вмешался Кахид.

— Подчинятся приказу белых, — невозмутимо прервал его Манко. — А белые велят им служить мне, если я покорюсь им. Белые победили Атауальпу коварством, теперь мы обернем коварство против них. Синчи! Ты часки-камайок, разошли приказ и кипу!

Низко склонившись, Синчи, удивленный, мгновенно выпрямился.

— Кипу, великий господин? Кипу уже никто не прочтет. Сапа-инка Тупак-Уальпа разослал приказ: «Каждый, кто владеет искусством чтения кипу, обязан немедленно умереть». Потому что белые разослали фальшивые кипу.

— Знаю. Тупак-Уальпа снова пошел самым легким путем, не думая о будущем. И люди повиновались приказу?

Синчи вспомнил то, что он слышал по дороге, и склонил голову.

— Да, повиновались, великий господин.

— Жаль их. Мои жрецы и другие люди, умеющие читать кипу, живы. Таинственное и священное искусство чтения кипу не умрет. Нужно будет научить новых людей вместо тех, что отошли к предкам. А теперь разошли слова: инка Манко возложил на голову повязку и перья.

Синчи вышел из шатра вместе с ловчим Кахидом, который должен был отвести его к прежнему часки-камайоку из лагеря Манко. Синчи воспользовался случаем.

— Господин, — обратился он, как только они оказались за пологом. — Когда войска, верные сыну Солнца Уаскару, шли на Силустани…

— Да, я вел их. Но нам не удалось перевалить через горы. Воины плохо сражались. Они все время помнили, что Атауальпа носит повязку и священные перья. Это сильнее чем любые разумные доводы. Ведь и ты рассуждаешь подобным же образом.

— Господин! — Синчи говорил дрожащим голосом. — В уну Юнии есть селение Кахатамбо. Люди… я не нашел, там людей. Ты не знаешь, господин, куда они ушли? Почему?

— Спасались от войны. Спешили укрыться от наступающих войск. Уходили в горы или в долину реки Уальяго.

— Не было ли… не было ли там сражения? Или резни?

— Я не слышал об этом. Войска бились друг с другом, но жители… Нет, никто не причинял вреда населению. Зачем было это делать? Ведь земледельцы, рудокопы, ремесленники всегда нужны…

— О, тогда я найду ее! — возбужденно воскликнул Синчи.

Кахид, обладавший великолепной памятью, вспомнил тот день, когда Синчи был его проводником, и усмехнулся.

— Смотри же постарайся отыскать ее до праздника Райми, — благосклонно посоветовал он. И Синчи смущенно потупился.

Глава тридцать шестая

Иллья возвращалась домой на закате солнца и несла вязанку сухих смолистых ветвей толы. Девушка торопилась. Каменную человеческую фигуру — древнюю уаку, почитаемую всей долиной, а в айлью Кахатамбо считавшуюся родовым фетишем, — нашли поверженной, когда вернулись домой после ухода войск. Это могли сделать воины родом с побережья, чтившие только свои фетиши, но, возможно, здесь бесчинствовал и сам Супай. Жрец из Юнии советовал остерегаться и, по крайней мере пока не принесена большая жертва, по выходить ночью из дому.

От деревни до зарослей толы было далеко, и хотя Иллья не успела собрать столько сучьев, сколько могла бы унести, она спешила вернуться. С тропинки, вьющейся высоко по склону горы, ей была видна вся деревня.

Дома уцелели, войска нне тронули их. Только на одном сгорела соломенная крыша, да и то наверняка случайно. Но поля, террасами поднимавшиеся по склонам, пришли в запустение. На нижних участках торчали почерневшие сухие стебли не сжатой вовремя киноа, выше буйно разрослись сорняки. Кое-где из-под травы пробивалась кукуруза, взошедшая из осыпавшихся зерен.

Светлой ломаной линией обозначался на склоне горы главный тракт, ведущий из Куско в Кито. Иллья некоторое время смотрела в ту сторону. Тракт был пуст, даже возле сторожевого поста на перевале не заметно ни малейшего движения.

Впрочем, гонцы больше не несли службы. Уже одного этого — вещи странной, неслыханной — было достаточно, чтобы устрашить самого храброго. А кроме того, пугал призрак голода, не покидал страх, что снова явятся войска, неизвестно откуда и чьи, а тут еще слухи — смутные, непонятные, неведомо откуда идущие…

Иллья снова взглянула на дорогу. По ней спешил когда-то молодой гонец Синчи, который здесь всегда сбавлял шаг и смотрел на нее… В тот раз он шел с солдатами и крикнул ей, что через год, на празднике Райми, будет выбирать себе жену.

Она надула губы, гордо выпрямилась и презрительно вскинула голову. Часки? Фи, да разве они женятся? Конечно, большая честь быть часки, но разве это муж! Все время на службе, все время на сторожевом посту.

Но, однако, этот Синчи крикнул, что будет выбирать жену. Может, он оставит службу? А возможно, сделается начальником поста? Нет, нет! Пусть лучше бросит работу, пусть возвращается в свою айлью и требует землю и дом.

А если он не земледелец? Может, рудокоп, рыбак, каменщик или пастух? Как живут их жены?

Она тихо рассмеялась, пожала плечами и быстро двинулась дальше. О чем она думает? Этот Синчи ушел и пропал. Может, он шутил тогда? Или уже забыл? Кто-то говорил, что видел его на тракте, что он теперь важный камайок и его сопровождало четверо воинов.

Глупости! Как это может быть? Ошибка. Этот Синчи, если он еще жив, бегает, наверное, где-нибудь на другой Дороге и заглядывается на других девушек.

Она ускорила шаг. Над крышей дома курился дымок, Значит, отец уже вернулся. Нужно торопиться.

Старый Ликучи, отдыхая, сидел у очага, в котором горел сухой навоз лам. Дочери, Мола, младшая, и Мотупо, мужа которой забрали с собой солдаты, хлопотали по дому, хотя делать, собственно, было нечего. Когда они вернулись в свою айлью, нашли только стены и крышу. Ни утвари, ни ковров, ни домашней птицы. В кладовке ни зернышка кукурузы или киноа. Из вещей осталось только то, что успели захватить с собой, а жили они тем, что удавалось собрать на запущенных и вытоптанных полях.

В молчании съели жидкую похлебку, приготовленною Мотупо в каком-то сосуде, и лишь когда Иллья запалила светильник из смолистых веток толы и гнетущий мрак отступил к углам хижины, только тогда старый Ликучи сказал:

— Инти, бог Солнца, все время карает нас. В айлью только шестеро стариков и двое парней. Будет голод, дети мои, страшный голод. Нам не под силу обработать землю. Ни для храма, ни для самих себя. Ни для сапа-инки. А главное — нет зерна для посева…

Мотупо, муж которой работал на общинных складах, прервала его:

— Получим из общих хранилищ. Никто не должен голодать — таков закон. Камайок должен сейчас же послать кипу, что Кахатамбо грозит голод.

— Был такой закон, — грустно поправил ее отец. — А сейчас ты говоришь: «Камайок должен послать кипу!» Какой камайок? Тот, который был у нас, отправился с Атауальпой на Кахамарку и там погиб. Пришел новый. А теперь и этот, новый, получил какой-то приказ сапа-инки, удалился в горы и бросился со скалы. Да и самого сапа-инки уже нет в живых.

— Тупака-Уальпы? Так будет другой. Сапа-инка должен быть. Как же жить без закона и без приказов? — робко вступила в разговор Иллья.

— Об этом ничего пока не слышно, ничего. Да и как мы теперь узнаем, если часки больше не бегают. О таких временах, когда не было часки, не рассказывают даже араваки. Теперь если кто и идет по дороге, то он так напуган, что с ним не поговоришь. Вот ты, Мотупо, думаешь, что мы получим припасы на складах. На каких? В Юнии и даже в Силустани склады пусты. Приходили разные войска и опустошали склады один за другим. Брали все кому не лень. А ты теперь обходись как знаешь.

— Когда будет передел земли? — спросила Иллья. — Где мы получим участок в этом году? Ой, если бы на нижних террасах по северному склону.

— Ишь чего захотела! Учу уже занял их.

— Как это — занял? Без передела, без согласия айлью?

— А вот так и занял. Он смеялся над нами и говорил: «Нет теперь сапа-инки, значит, нет и старых законов. Теперь сила — закон. А в Кахатамбо только я один сильный, поэтому и беру, что захочу. Так делают белые».

Старик понизил голос. Он боялся, что его услышат, и дочери едва понимали его слова.

— Учу грозится, что пойдет в горы, разыщет наше стадо лам и заберет себе. Что будет есть свежее мясо, не сушеное, а такое, как едят белые. Но он толстый, хотя и сильный. Быстро ему не добраться туда. А мы — ближе. Наш дом выше. Надо опередить Учу. Нужно пойти и забрать лам себе.

— Но ведь за это на всю жизнь ссылают на рудники. Могут даже приговорить к смерти, — испугалась Мотупо.

Иллья вскинула голову — была у нее такая привычка — и с любопытством смотрела на отца, который продолжал:

— Раньше так было. Но теперь нет закона. Учу прав. Если не возьмем мы, возьмет он. И он будет жрать свежее мясо, а мы — разве что полевых мышей.

— Отец, а ты не боишься гнева богов?

— Я буду поклоняться богам белых людей. Они, должно быть, сильнее наших.

Он вдруг вскочил и, размахивая руками, стал кричать:

— Тебе, Иллья, хотелось получить нижние террасы? Так нет же! Я возьму себе самые лучшие земли — в долине! Между каналами! Возьму!

Дочери, пораженные, смотрели на него, не смея ответить. Каждый год по извечному закону лучшие земли в долине предназначались для властелина. Слова отца для девушек зазвучали почти как святотатство.

Ликучи успокоился так же быстро, как и вышел из себя, он снова сел и закрыл лицо руками. В полной тишине едва слышно потрескивал светильник.

— Гибнет все, — после тягостного молчания забормотал Ликучи. — Нет сапа-инки, нет и законов. Неоткуда ждать помощи бедному человеку. Подыхай или живи, как этот Учу, по-разбойничьи. Правильно говорили старики: если во время праздника Райми не появится солнце и не зажжет священный огонь, год будет несчастливым. Так и случилось. Нет в живых сапа-инки Уаскара, нет Атауальпы и Тупака-Уальпы, в с ними ушла в прошлое и вся прежняя жизнь. Никто не заботится о земледельце, не рассылает приказов, не говорит, когда сеять, а когда жать. Наверное, и о празднике Райми никто не думает. Как же в таком случае девушкам искать себе мужей? Жаль мне вас. Все погибло.

— Отец, может, и новое не будет таким уж плохим? Нужно только пережить, а там увидим.

— Чего хорошего можно ждать? Учу ведет себя как раз так, как эти белые. Мое! И слова-то этого крестьяне не знали! Что захватил, то мое! Один захватит много, другой ничего, и это называется хорошим? О, боги! Как иногда радуешься, что ты стар и скоро отойдешь к предкам. Там уж не столкнешься с новыми порядками, там никто не будет говорить: мое! Мое! Только вас мне жалко.

— Нас? Почему?

— Вы что, не слышали, как белые обходятся с девушками? Даже если это девы Солнца? Тут рукой подать до главного тракта, сюда они придут наверняка.

Его прервал внезапно раздавшийся крик. Мола, которая во время разговора тихо выскользнула из дому, возвращалась, запыхавшись. И уже издали кричала:

— Сигнал! Сторожевой пост внизу подает сигнал! Часки бежит!

Ликучи оттолкнул дочь и выскочил во двор. Стояла глубокая, темная ночь, луна всходила поздно — около полуночи. Небо было усыпано миллиардами мерцающих звезд, но внизу, на фоне черных гор, мигал и дрожал одинокий огонек, словно звезда упала в долину.

— Да, это пост сигналит. Смотрите, смотрите! И на перевале сигнал! Увидели! Ждут! О боги, неужели мои старые глаза еще успели увидеть это! Часки бежит, несет вести, важные приказы… Значит, порядок снова восстановлен!

— Придет и спасение, отец. Мы не погибнем.

— Нет, не погибнем. Мола! Беги вниз, к дороге! Может, часки крикнет, с чем он бежит. Может, это весть для всех?

— Я побегу!

Иллья вскочила раньше, чем сестра успела пошевельнуться. Бежала быстро, хотя тьма после освещенной комнаты казалась непроницаемой. Густой и плотной. Но Иллья знала тут каждый камень, каждую ветку, каждый бугорок и бежала смело, ведомая одним инстинктом. Она даже не смотрела под ноги, не спуская глаз с далекой золотистой точки, что мигала под горой. Бежит часки… Может… может быть, Синчи? Сейчас совершается столько небывалых дел, которые не укладываются в голове! Может случиться, что это бежит как раз Синчи.

Может, все это был только страшный сон: война, вести с нападении белых, бегство от войска, нужда и голод? Может, как раз сейчас они и пробудились от кошмарного сна я утром снова увидят по всей долине аккуратно обработанные поля, людей, которые трудятся, как обычно, а по дороге побегут часки, разносящие приказы сына Солнца, сапа-инки?

А часки с того поста внизу, здесь замедлит бег… До праздника Райми уже недалеко. Этот Синчи кричал, проходя мимо…

Она добежала до невысокой ограды из собранных по полям камней, которая ограждала дорогу, и оперлась на нее, тяжело дыша. Глаза привыкли к темноте и уже различали близкую полосу тракта. Сквозь шум крови, пульсирующей в ушах, она услышала звуки шагов тяжело бегущего человека, его усталое дыхание. Потом увидела его силуэт,

Не помня себя, она бросила в ночь, в пространство:

— Синчи! О Синчи, говори!

Ей ответил чужой, хриплый от усталости, но радостный голос:

— Всем сообщает сапа-инка Манко, сын Уайны. Я возложил на голову повязку и священные перья. Слушайтесь приказаний сапа-инки Манко.

Она медленно поднималась в гору, терзаемая противоречивыми чувствами. Жаль, что это не Синчи, жаль, что ее мечта — несбыточная, глупая и странная — осталась только мечтой. И все-таки это известие доставило огромную радость. Есть новый сапа-инка, вновь торжествуют старые порядка и законы. Отец успокоится, перестанет бояться голода. Наверное, война кончится, а тогда, может… может, и Синчи возвратится на свой пост?

Глава тридцать седьмая

Синчи первый узнал старого товарища по сторожевому посту и, обрадованный, остановил его. Бирачи был смущен, держался подобострастно и беспокойно оглядывался по сторонам. Сначала он называл Синчи «великим господином», но наконец разговорился. Они присели на камнях, приготовленных для строительства нового храма, который предполагалось возвести в честь богини Луны, сестры и супруги Солнца.

Храм начали строить на берегу реки, сразу же за стенами города, однако после прихода испанцев работы были прерваны и не возобновлялись. Немного поодаль расположился лагерь гвардии сапа-инки, которую испанцы вывели за пределы города и окружили удвоенной охраной. Остальные отряды индейцев еще раньше отошли к Саксауаману.

Бирачи рассказывал подробно, видимо, он давно жаждал выговориться перед внимательным слушателем. Синчи жадно ловил каждое слово и, прерывая рассказчика, вновь и вновь расспрашивал его о подробностях.

— Сначала сигналы прекратились с севера и запада, а потом и с юга. В Юнии еще видны были дымы. Но дальше — ничего. Несмотря на это, часки продолжали терпеливо ждать на своих постах, и с продовольственных складов им по-прежнему выдавали чарки, кукурузу, чичу и листья коки; мы отдыхали, и у нас были спокойные ночи. Хорошо было.

Но потом пришли войска с вестью, что Уаскар — это сапа-инка, а инка Атауальпа — предатель. Таких вещей простому человеку никогда не понять. Ведь Атауальпа носил повязку и перья.

От этих войск бежали кто как сумел. В горы. А они пошли к Силустани, и там была страшная битва, но для того и существуют воины. Однако они начисто опустошили склады. Все. И когда воины отправились куда-то за горы Уайуач, начался голод. Крестьянам нечего было есть, не говоря уже о часки. Но все еще как-то держались. Некоторые ходили, — Бирачи понизил голос, как будто ему и сейчас было страшно говорить об этом, — на охоту. Убивали вигоней, гуанако. Приносили мясо. А в деревнях даже резали лам. Без разрешения. Да, трудно приходилось. Но ведь жить было нужно!

Потом пришла весть о смерти Атауальпы и о том, что сыном Солнца стал Тупак-Уальпа. И, наконец, последнее известие, что сапа-инки Тупака-Уальпы нет в живых, а повязку с перьями священной птицы носит теперь Манко, сын Уайны. Весть разослали по всем дорогам, хотя не раз приходилось очень трудно. Не везде уцелели часки. Случалось, что пустовали три-четыре поста подряд. Так, например, за Уаскараном, на одном из горных постов все часки погибли, они сидели на скамье мертвые. Умерли с голоду. На дороге к Силустани тот мост — знаешь, с которого перед началом большой охоты упал часки, — снова сорвался в пропасть. Под Кахатамбо…

— Ты был в Кахатамбо? — взволнованно прервал его Синчи.

— Но ведь в тех местах проходил наш путь. Я часто бывал там.

— Говори! Я знаю, что люди оттуда убежали, спасаясь от наступающих войск. Они возвратились?

— Да. Там царят голод и нищета, потому что осталось всего лишь несколько стариков. Остальных забрали в носильщики те войска, которые проходили первыми.

— А… а девушки?

— Девушки? Ну, их там было достаточно.

— Почему ты говоришь «было»? Опять куда-нибудь ушли?

— Нет. Не ушли. Не успели.

Синчи уловил что-то тревожное в интонации последней фразы и, подавив страшное предчувствие, коротко бросил:

— Говори все!

Бирачи принялся рассказывать гораздо медленнее.

— Казалось, все возвращается на свои места. Снова передавались приказы, снова бегали часки. Сын Солнца Манко взрыхлил золотой мотыгой священную землю у Золотого храма, подав знак, что пора сеять, потом разрешил уну-камайокам провести охоту и поделить мясо, потом разослал предупреждения всем, кто служил Атауальпе, чтоб они были послушны новому властелину. Потом приказал инкам и куракам выбрать молодых девушек для службы в храмах дев Солнца, потом… Нет, это уже было и повторялось снова и снова: приказ, чтобы слушались белых и отдавали им золото.

Но белые в уну Юнии еще не появлялись, и ими никто не интересовался. Пока они не пришли. Они появились неожиданно. Никто не предупредил об этом ни сигналом, ни известием. Они ехали на своих страшных больших ламах.

Их вел индеец в одежде белых, который говорил на двух языках. Они врывались в храмы, во дворцы, в резиденции камайоков и требовали золота, золота, золота. А девушек они сами хватали. Какая им приглянется.

— Они были и в Кахатамбо? — прервал потрясенный Синчи.

— Были. Ночевали там. Золота не нашли, но прихватили с собой нескольких девок. Я сам видел.

— Ты… ты не знаешь, как их звали? — усилием воли Синчи попытался овладеть собой, но все же не смог сдержать дрожи в голосе.

Бирачи не заметил или не понял причины его волнения.

— Не знаю. Я часки и не смотрю на девушек. Но если тебя это интересует, то они здесь.

— Кто? Девушки из Кахатамбо — в Куско? — Синчи вскочил, но тут же снова опустился на камень, словно окончательно обессилев.

— Да, здесь. Из Кахатамбо, Юнии, Чапаса, Уантаго. Белые отобрали и согнали сюда самых красивых. Я знаю, потому что они и мужчин забрали с собой, заставили нести награбленное. Меня тоже заставили, хотя я часки, а не носильщик, но до этого им нет дела. Так и я попал в Куско. Тут я сбежал от них, так как белые плохо нас охраняли. Я собирался вернуться в родные края, но один инка из тех, главных, сказал мне: «Держи топор наготове и жди». Дал мне топор, дает чарки и чичу. Вот я и жду. А ты, что ты сейчас делаешь, Синчи?

Ответа его Бирачи уже не услышал. С быстротой, на какую он только был способен, Синчи бросился к городским воротам.

На стенах полно было испанской стражи, но днем из города разрешалось выходить всем, кто не нес поклажи, войти же мог каждый, не имевший при себе оружия. Поэтому Синчи в воротах не задержали, и он устремился к храму Кориканча. После того как его разграбили, похитив даже самые почитаемые святыни, в том числе и огромный золотой диск — изображение Солнца, прежние покои жрецов испанцы отвели для Манко и его двора. Во дворце Уаскара, где Манко наотрез отказался поселиться, хозяйничали белые.

Синчи, как часки-камайок, имел доступ к властителю в любое время. Первый же встретившийся жрец направил его в боковые комнаты; оказалось, что сын Солнца держал с кем-то совет и приказал разыскать Синчи. Не остановленный стражей, он поднял полог и вошел.

Сапа-инка Манко не носил в обычные дни ни повязки, ни перьев птицы коренкенке. Эти знаки отличия на него публично возложил в торжественной обстановке сам Писарро, когда бунтовавший до того времени инка добровольно подчинился и присягнул на верность белым. С того момента, однако, никто не видел на нем священных символов власти, а испанцы, не разбиравшиеся во всех тонкостях этикета инков, не заподозрили в этом ничего особенного. Поэтому, когда Синчи поднял голову, он был изумлен и почти испуган. Манко восседал на золотом троне в традиционной позе, в белых одеждах, предназначенных для торжественных случаев, в золотых сандалиях в держал в руке обоюдоострый боевой топор. Новую, более темную, чем прежде, повязку на голове сына Солнца венчала блестящая золотая застежка с двумя перьями птицы коренкенке. Это были не те перья, что украшали когда-то убор Атауальпы и Тупака-Уальпы и которые возложил на голову Манко сам Писарро. Эти перья были немного короче и отливали золотом. «Их принесли со склонов горы Мисти!» — невольно подумал Синчи.

Он порывался изложить свою просьбу, но не осмелился заговорить, видя своего властелина в полном торжественном облачении, и только снова припал челом к земле.

— Встань и слушай! — Манко говорил резко, решительно. — Хватит ли у тебя часки, чтобы разнести приказы по всем дорогам?

Синчи вспомнил рассказ Бирачи и беспомощно развел руками.

— Там, куда не пришли белые, сын Солнца, сторожевые посты наготове, и туда доходит твоя воля. Но белые забирают часки, когда им нужны носильщики, белые забирают еду, и часки умирают на своих постах.

— Этот приказ должен дойти, — твердо сказал Манко. — Пусть часки бегут три, четыре перегона, они должны доставить приказ на следующий пост.

— Пусть часки хоть протянет ноги, но он обязан добежать и повторить приказ, — угрюмо вставил слово какой-то старый воин, сидящий рядом с сапа-инкой.

Синчи не знал его, но по украшениям и вышивке на одежде понял, что это особа из рода инков.

— Ужасно, что нельзя выслать кипу. — Худощавый молодой жрец хрустнул пальцами. — Ох этот Тупак-Уальпа! Что он натворил своим приказом! Нельзя отправить кипу, потому что на доброй половине территории Тауантинсуйю не осталось никого, кто мог бы их прочесть.

— Я знаю об этом, — спокойно прервал его Манко. — Но Тупак-Уальпа отошел к предкам, и нечего вам осуждать его поступки.

— Мумия его не находится в Кориканче, — возразил жрец, но Манко снова прервал его.

— И не будет находиться там, потому что белые осквернили его тело, предав земле. Но, святейший, не забывай о судьбе мумий всех сапа-инков.

Синчи вздрогнул. Когда белые вторглись в беззащитный Куско, они прежде всего направились во дворец сапа-инки и к храму Солнца. Там при виде богатств, превосходящих все их ожидания, они обезумели.

Мумии сидели на массивных тронах из чистого золота, на них было много золотых украшений. Белые стаскивали с тронов священные тела, вырывали серьги, прикрепленные золотыми пластинками к височным костям, ломали истлевшие запястья, спеша скорее завладеть драгоценными браслетами, разбивали черепа, надеясь и там найти золото. Оскверненные останки выбрасывали затем в мусорные ямы.

— Я не забыл, и ни один инка никогда этого не забудет, — исступленно прошептал жрец.

Манко обратился к Синчи.

— Что делает вождь белых?

Все помыслы Синчи были сосредоточены на Иллье, которая, возможно, где-то здесь, в городе. Он совершенно не следил за разговором. Когда его спросили, он усилием воли заставил себя собраться с мыслями. Направляясь к храму, он видел, как несколько белых шли в сторону дворца. Тот, что был в центре, в серебряных доспехах — это наверняка сам вождь. Сходство Хуана Писарро со своим братом обмануло индейца, которому вообще все белые казались на одно лицо. Синчи не знал, как не знали об этом даже многие испанцы, что наместник давно отбыл на побережье, где в облюбованной им местности заложил новую столицу — Лиму.

Поэтому Синчи ответил, не раздумывая:

— Он во дворце сапа-инки Уаскара, сын Солнца. Я видел его. Властелин мира, дозволь своему слуге…

Манко быстрым жестом прервал его.

— Сколько белых отправилось за золотом?

На этот вопрос ответил старый воин:

— Почти все, кто ездит на тех больших ламах. Они разъехались по всему Кольясуйю, и по Антисуйю, и по Кондесуйю. А вот вождь со светлой бородой во главе сильного отряда отбыл в Тиуанако. По дороге он намерен забрать золото из храма Солнца на озере Титикака.

Манко выразительно посмотрел на Синчи,

— Мой приказ должен быть доставлен туда до прибытия белых.

— Приказ дойдет, как ты велишь, сын Солнца.

Манко замолчал, устремив взгляд в одну точку. Только его рука, лежавшая на резной рукояти боевого топора, крепко сжалась.

Военачальники и жрецы, собравшиеся здесь, начали перешептываться. Гул голосов становился все громче. Наконец послышались отдельные возгласы:

— Сын Солнца, прикажи!

— Белых в городе только горстка!

— Остальные расползлись по всей стране небольшими отрядами! Обнаглели!

— Даже не боятся!

— Теперь самое время. Они поверили наконец в нашу покорность!

— Сын Солнца, разошли приказ!

Инка Манко посмотрел на Синчи. Медленно подал знак топором. В комнате мгновенно воцарилась тишина.

Властелин начал громким решительным голосом:

— Часки-камайок! Отправишь по всем дорогам приказ: говорит сапа-инка Манко. Всех белых убивать немедленно! Это приказ всем и каждому. Убивать любым оружием, убивать, где только возможно, сразу же, как будут услышаны Эти слова.