Джек/Фауст

Если они ищут такого, как он, и их мысли соприкоснутся во тьме с его мыслями, тогда можно заключить сделку. Он не нуждался в магическом идиотизме нарисованных линий или специальных устройств, равно как в глупых заклинаниях или жертвоприношениях. Нет необходимости даже покидать эту комнату. Он сможет победить во всем, добиться всего, здесь и сейчас. Для этого потребно лишь усилие воли.

Предложить он мог только самого себя.

Дрожь (предчувствие страха? Фауст не мог сказать) пронизала плоть. Комната показалась необъяснимо холодной. Он медленно раскинул руки.

Книга вывалилась из горящей стопки на каменную плиту перед очагом и, упав, раскрылась, а потом запылала еще неистовее. От нее густо шел дым, словно черное пламя, но Фауст не потрудился вернуть ее обратно в камин. Он неподвижно замер, удивляясь своей резкой и непостижимой неспособности действовать. Он не страшился проклятий. Равно как ни во что не ставил общественное мнение. Ничто не могло остановить его, кроме страха – страха, что его последовательный ход мысли неверен. Страха, что в ответ на предложение он получит доказательство своих заблуждений.

Он колебался очень недолго.

– Вот я, – с трудом выговаривая слова, произнес Фауст. – Я предоставляю себя тебе. – Ибо Фауст не имел иллюзий относительно своей роли; он знал, что он охотно поклонялся бы демонам, с удовольствием сослужил бы службу отвратительным чудовищам, если бы они того возжелали. Есть дерьмо, убивать детей – он бы сделал все, чего бы они ни потребовали. Он был готов на что угодно в обмен на…

Вокруг него вился удушливый дым, вызывая головокружение и тошноту. В эти мгновения Фауст ничего не видел и не чувствовал. Объятый серым дымом, затерявшийся в нем и его пагубном воздействии, Фауст полностью очистил мозг от мыслей, дум, слов, окончательно отринув все, кроме своих амбиций. Он застыл неподвижно и в молчании, не замечая, что его легкие работают тяжело, как кузнечные меха. Он не обращал внимания на резкий прилив крови в жилах и, наконец, на слабое потрескивание, которое стало задним планом его мыслей, но при этом все более заглушало их, а все, что осталось от него, – это непосредственно одна только воля, и воля эта была с голодным отрытым ртом.

Он стоял, сократившийся до своей сути, нетронутый кусок мрамора, ожидающий руки резчика; очищенный от прежних надписей палимпсест, выскобленный дочиста и готовый для письма гусиным пером, жаждущий знаний, как сухое дерево – огня. В ушах все громче ревело всепоглощающее пламя, этот рев превращался в журчащий грохот, подобный миллиону голосов, слившихся в белом буруне звука, потоком заливал его мозг и топил последнее подобие разума. Фауст очутился в абсолютной тишине.

Кружась в полнейшей тишине без надежды на будущее,

теряя контроль над собой, падая в безвременье,

туда, где человеческая мысль угасает

и не существует ничего,

кроме пустоты…

и – …

Из самого сердца этого небытия донесся голос:

– Фауст.

2. ОТКРОВЕНИЯ

На рыночной площади, со стороны улицы, ведущей к колледжу, собрал толпу кукольник. Бесплотный, не имеющий определенного местонахождения Фауст видел все: палатку проезжего продавца костяных изделий, куда галантные щеголи стекались за черепаховыми гребнями и шкатулками, изготовленными достаточно искусно, чтобы покорить самые холодные дамские сердца; тощего ростовщика, спешащего дать взятку мэру; цепкую торговку: с множеством мужских шляп в одной руке и шляпой на голове, эта бабенка, казалось, не говорила, а хрипло лаяла, призывая покупателей, и торговля у нее шла бойко; безногого ветерана, списанного с венецианского военного корабля, с чашкой для милостыни. Толпа поменьше собралась со стороны Еврейской улицы, где цирюльник поставил кресло и ванночку и обещал выдернуть больные зубы «всего в три рывка». Он тяжело уселся верхом на колени своей все понимающей жертвы и кивнул дюжим добровольцам. Двое схватили несчастного за руки, а третий схватил его за волосы и запрокинул ему голову.

Толпа любопытствующих сузила круг.

– Португальские! Португальские! – певуче выкрикивал продавец апельсинов.

Фауст видел все какими-то урывками, будто обладал тысячью глаз, поворачивающихся во все стороны: вот тощий пес безнадежно подкрадывается к колбасе под бдительным взглядом колбасника, а вот полногрудая горожанка платит за выбранный кусок мяса тайным поцелуем мяснику позади его лавки. Жителя Ростока, привязанного к позорному столбу в центре площади за продажу прокисшего вина, насильно заставили выпить столько вина, сколько смог, а остальное просто вылили на него. Перед тем как лишиться чувств, этот человек шумно испортил воздух, обмочился и обделался. Те же, кто подошел поближе, желая извлечь урок из чужой ошибки (а таких оказалось немало), либо сперва купили апельсины, чтобы зажать ими носы, либо вскоре пожалели, что так не сделали.

Кукольник давал представление плутовского моралите «Древний порок», поучительную и пикантную по сюжету постановку с достаточным количеством пронзительных криков и сцен взбучек, чтобы удовлетворить самую взыскательную аудиторию. Сцена находилась у него над головой, а свисавшее с нее некое подобие покрывала было стянуто у него на поясе, а после ниспадало на башмаки. Дети с трудом протискивались вперед, но пьесу смотрели и взрослые: разодетые в самые лучшие платья хозяйки, пришедшие на площадь в базарный день, селяне с грубыми лицами, то и дело проверяющие свои корзины с покупками, чтобы уберечь их от воров; офицер из замка, который, сидя в седле, с улыбкой теребил усы, припомнив одно из любовных приключений своей юности. Ведущая азартную игру мошенница смеялась, в то время как ее проворные пальцы перемещали начинку из одного наперстка в другой. На сцене, где шел «Древний порок», звучали завывания, когда маленькую лодку стало подбрасывать на воображаемых волнах, а кукловод согнулся пополам и раскачивался на коленях, изображая бурю в океане.

Внезапно с противоположной стороны рынка раздался выкрик:

– Один!

Люди повернулись, вытянули шеи, но ничего не увидели. Кукловод оцепенел, а его герой – лодка в виде полумесяца – едва не опрокинулась.

– Один! – Кукла истерически захлопала маленькими ручонками. – Один – что? О! Наверное, ко мне приближается морской змей!

Пожилая торговка рыбой отскочила назад, когда проезжающая телега, запряженная лошадью, промчалась достаточно близко от нее, чтобы забрызгать ей юбки, и принялась неистово костерить возницу. Тот сложил огромные руки на груди и устало кивал головой. Никто не обратил внимания на молодую женщину, скользнувшую мимо с прощальной улыбкой на устах и крепко зажатым письмом в руках. Двое подмастерьев башмачника, с угловатыми лицами, вприпрыжку пробежали мимо нее, напевая веселую песенку. Один забыл мелодию, и его приятель в шутку толкнул его в сторону, на витрину кондитера, опрокинув поднос с подслащенными конопляными зернами, продающимися как особое средство против женских колик.

– Два!

– Два морских змея! О! Горе мне! Что станется со мною?

Через толпу пробивался студент, он пересекал площадь босиком, в ночной сорочке, махая руками, как какая-то необычная большая птица.

– Помогите! Помогите!

Кукла исчезла с крошечной сцены и оказалась рядом с лицом кукольника, который замер, выпучив глаза. Дети хохотали и показывали пальцем на студента с волосатыми ногами.

– Прошу вас! – кричал он, перебегая от одного горожанина к другому, даже не останавливаясь, чтобы хоть кто-то из них сумел откликнуться. – Кто-нибудь, помогите магистру! Он все швыряет в огонь!

– Огонь!

При звуке этого страшного слова смех попритих. Брат Иосафат, весьма примечательный своими габаритами монах – ширина его плеч не уступала росту, и коротышкой при этом он вовсе не был, – выступил из толпы. Он преградил студенту дорогу и таким образом остановил стремительный бег Вагнера.

– Кто это – все предает огню? – требовательно спросил он. – Где?

– Магистр Фауст, он…

– Астролог Фауст?

– О нет, нет, нет! Ученый Фауст, мой славный собрат. Он самый выдающийся и ученый доктор натурфилософии, который учит…

– Да, да, мне известно, о ком ты говоришь. Где он?

– Он… он… он…

Брат Иосафат поднял Вагнера за плечи и грубо встряхнул, чтобы привести его мысли в порядок. Затем развернул студента и поставил его крепко на ноги.

– Довольно болтать! Показывай, куда идти.

Команда спасателей загромыхала вверх по лестнице. Некоторые несли ведра с водой, проливая ее по дороге; другие шли с мешками с песком, имевшимися под рукой для чрезвычайных случаев, кое-кто – с топорами и палками с крючьями, чтобы сдирать шторы и пробивать стены. Первым шел Вагнер, за ним следовал громадный брат Иосафат, а в конце кучка торговцев и крестьян, которые уже продали свои товары и сочли подходящим для себя потратить свободное время на это развлечение, а также прочие оказавшиеся рядом – работники, бездельники и даже пара седобородых евреев, облаченных в черное. И конечно же, вопящие от возбуждения дети, которых невозможно было утихомирить даже пинками и проклятиями. Кукольник, обвесившись тряпичными куклами, как связками лука, тащился сзади, смахивая на пугало со сверкающими глазами и крючковатым носом.

Они не обнаружили бушующего пламени, кроме того, что ютилось в камине. Фауст, один в комнате, что-то бессвязно бормотал с пустым взором. Кто-то выплеснул в камин ведро воды, из-за чего комната наполнилась шипением, паром и дымом. Это так подействовало на самых слабонервных из толпы, что те в неистовстве стали ронять полки и бить по стенам.

Но вот, проявив здравомыслие, еврей резко распахнул окна, и в помещение ворвался свежий воздух. Дым рассеялся, и все, немедленно прекратив буйство, застыли в замешательстве, моргая и неуверенно переступая с ноги на ногу. Монах, подбоченясь, презрительно осмотрел грязь и беспорядок.

– Отвратительно!

– О, учитель, дорогой учитель! – причитал Вагнер, взяв ученого за холодные руки и вложив их в свои ладони. – Скажите, вы меня слышите?

Однако глаза Фауста оставались пустыми. Ответа не последовало. Его губы продолжали идиотское бормотание, а лицо покрылось бусинками пота. Брат Иосафат отогнул Фаусту веко и положил руку ему на лоб.

– Лихорадка, – заявил он. (Некоторые из стоявших возле Фауста тотчас отступили, кое-кто сразу же покинул комнату.) – Положите его в постель.

Фауста уложили.

Кукольник, уходя, воспользовался общим бардаком и стащил грошовый католический требник, но поскольку тот принадлежал Вагнеру, то кукольник не нанес этим никакого вреда.

– Зачем ты показываешь мне это?

Фауст, невольный свидетель этих событий, наблюдал за их участниками, в том числе за собой, весьма отстраненно и безучастно, причем одновременно со всех сторон, словно видел происходящее с помощью осколков разбитого, но не утратившего магических свойств зеркала. Объединяло всех этих людей их ничтожество; продавщица шляп, еврей, монах, крестьяне и вор – мухи, роящиеся над общим отхожим местом, не заслуживающие внимания. Ничтожества, прибывающие в Виттенберг и отбывающие из него, текли сквозь его восприятие стремительным потоком образов/запахов/строений/звуков, на значимости которых у него не было времени сосредоточиться, чтобы рассортировать их. Однако где-то внутри он все время фокусировал внимание на одном фрагменте, на той темноте, на том безвоздушном пространстве, откуда впервые услышал голос:

– Фауст.

Это слово звучало тише шепота, голос звал из невообразимой дали, откуда-то из-за границ вселенной, и вместе с тем был к Фаусту ближе, чем его собственная мысль. В голосе звучало могущество ненависти. Злоба опаляла его, подобно жестокой ухмылке убийцы, нападающего в ночи.

Порочное и невежественное насекомое, мы покажем тебе это так, что ты осознаешь. Это не физическое общение между нашим миром и твоим – пропасть, разделяющая нас, слишком велика. Лишь знание способно преодолеть эту бездну. Не говори о нас никому. Тебя посчитают безумцем или даже хуже.

– Кто вы?

Те, кого ты призывал.

– Покажитесь.

Кабинет вокруг Фауста преобразился с такой галлюцинаторной четкостью, что даже воздух заискрился. Комната равномерно осветилась так, что никаких теней не было, как будто каждый предмет воссиял изнутри совершенным светом. Вот стол, почти скрытый под бесполезными бумагами и сосудами из жаропрочного стекла, вот и магнит, и тут же крокодил, вот карты Ирланд аль-Кабира (что можно грубо истолковать как «Ирландец Великий» или «Величайший Ирландец») западной Атлантики, где обозначен каждый каменный город и названия подписаны изящным округлым почерком арабского географа Идриси, купленные, несмотря на опасения, у португальского путешественника, который клялся, что украл их из библиотеки самого Генриха Мореплавателя. Все было выполнено настолько достоверно, да к тому же португалец свидетельствовал это на смертном одре, бледный, едва ворочая языком, что Фауст не сомневался в их подлинности.

Радостное ощущение пронзило его, чувство триумфа, что наконец его исследования привели к цели.

– Кто вы? – переспросил он.

Из небытия сама собой сформировалась фигура. Подобно Протею и выглядя как чудовище, она неустанно принимала разные обличья, однако ни на чем не остановилась. Блестящая кожа и глаза, напоминающие черные камни, как у ламантина, уступили место живому образу витых, как лианы, труб, растущих на грубом каркасе дубовых досок. Цветок свернулся, превратился во влажное отверстие, которое поглотило само себя и дало побеги в виде металлических кристаллов. Когда Фауст попытался рассмотреть это существо, у него стало резать глаза и подвело живот, ибо поверхности гостя беспокойно тыкались друг в друга, словно состояли из очень многих измерений и эти измерения никак не могли правильно воссоединиться. Чтобы смотреть на такое, приходилось внутренним чутьем (смутно, как в скверном сне) постигать вселенную, где четыре правильных угла могут сложиться в треугольник или шесть кубов превратиться в шар.

– Имя нам легион. Сотни таких библиотек, как сожженная тобой, не сумеют вместить наше имя.

– Что ж, начинайте, а я скажу, когда остановиться. Ответьте мне, кто вы или что вы.

Опустив то, что можно было назвать пальцем, в камин и поворошив им в золе, существо четко написало черным на белой оштукатуренной стене:

– Mephistopheles. Мефистофель, – повторил ученый, очарованный сложностью этого уравнения, математической тайной, лежащей перед его глазами. – И что это означает?

– Первый символ, m с индексом e внизу, обозначает массу покоя электрона. Она умножается на плотность энергии вселенной, помноженную на константу, характеризующую величину квантовых эффектов любой системы. В твоей вселенной она равна 6,6261?10-34джоуль-секунд, до смешного мало, кстати. Это делается для того, чтобы получить величину для сопоставления с нашей относительной энергией. Само это произведение, как ты понимаешь, ничего не значит, имя по сути всего лишь условное обозначение, выражение нашей взаимосвязи с твоим миром.

Возвратимся же к уравнению – извини, если я чересчур упрощаю. Мы определяем это значение, умножая квадратный корень из минус единицы на вариацию значения t с нижним индексом 0, обозначающего возраст Вселенной, помноженную на волновую функцию Вселенной, помноженную на H – константу, характеризующую скорость расширения Вселенной. Видишь, как это все четко друг другу соответствует? Эпсилон с нижним индексом L – это, конечно же, проходимость Вселенной для информации, а сигма – сумма стандартных значений S, где S представляет…

– Я не вижу в этом никакого смысла! – в отчаянии вскричал Фауст.

Кристаллический «человек», безукоризненно пропорциональный, представлял собой лишь подобие человека, и это подобие чрезвычайно раздулось, затем превратившись в отвратительно смердящее тухлой водой существо.

– Успокойся, глупыш. Ты все поймешь. А сейчас давай-ка удовлетворимся тем, что наша вселенная существует на более высоких энергетических уровнях, чем ты в силах представить. Окно между нашими мирами размером с твою голову пропустило бы сюда столько энергии, что растопило бы Землю, как свечку.

При таких условиях химическое и физическое взаимодействие происходит почти моментально, а прохождение сигналов и информации – с непостижимой для тебя скоростью. Время также течет соответственно гораздо быстрее. Уже за время нашей беседы сменились сотни поколений нашего рода, они и сейчас появляются на свет, взрослеют и умирают. Существо, которое ты видишь, – искусственная конструкция, гомункулус или, по другой аналогии, марионетка, которой управляет огромное множество представителей нашего рода. Ты общаешься сейчас не с личностью, но с целой расой. Это единственный способ, каким мы можем общаться с тобой.

– Где вы?

– Это непростой вопрос.

Земля перед глазами Фауста расцвела множеством красок. Он видел ее, спокойную, благородную, красивую до слез: голубая из-за океанов, белая из-за облаков и, похоже, до того крошечная, что на ней было не различить даже ничтожных следов человечества. Ему было дано узнать, что Земля вращается вокруг Солнца (здесь и таилось разрешение путаницы в его расчетах!), а через мгновение его взгляд метнулся дальше, и Фауст увидел величественное Солнце, великого отца Аполлона, и оно было всего лишь одной звездой из многих. Потом Фауста снова развернули, чтобы он увидел: эти бесчисленные звезды – лишь незначительные песчинки водоворота галактики, столь гигантской, что свету звезды, расположенной на одном ее конце, понадобились бы сотни тысяч лет, чтобы добраться до другого.

И снова все стало удаляться! Теперь Фауст видел, что это круговращение солнц – не единственное, что подобных ему вращающихся, закручивающихся структур из бесчисленного количества разноцветных звезд несть числа. А потом он узрел, что эти галактики образуют всего лишь островок в архипелаге таких же объединений галактик. В свою очередь, эти архипелаги выстраивались в более крупные структуры, а те структуры оказывались составляющими еще более крупных. Наконец Фауст постиг, что космос целиком и полностью напоминает странным образом перекрученный мраморный шарик.

Опьяненный этими чудесами, Фауст мог лишь дивиться и восхищаться. Это не был надменный часовой механизм элегантной классической астрономии, а напротив, своего рода безумное, дикое величие, выплескивающее чудесное открытие за чудесным открытием, изумление за изумлением, и каждое мягко укладывалось в уравнения такой безупречно законченной логики, что никто из единожды познавших не смог бы это отвергнуть.

– Вообрази свой космос пузырем, – промолвил Мефистофель. – Внутри него есть определенный набор взаимно согласованных условий и законов. Вне его время не имеет длительности, а пространство протяженности; они не могут вне этого существовать. Вообрази, что есть множество подобных пузырей, и у каждого – свой уникальный в своем роде набор законов. Наш космос именно таков.

– Это превосходит любую фантазию!

– Это жалкие крохи знаний. Ты похож на нищего, который стоит на пороге императорской кухни, вдыхая ароматы, и считает, что сбылись все его мечты. Однако мы готовы предоставить тебе не только пищу, кухню и замок, но и империю, и армии, которые завоюют земли за ее пределами, если пожелаешь.

Хотя мы не можем дать тебе ничего, кроме знания, – теперь голос напоминал шуршание множества подкрадывающихся летучих мышей, и эти мыши блестели глазками, цеплялись друг за друга острыми коготками и показывали ученому тонкие, как иглы, зубки, – зато наши знания абсолютны. Мы подчинили себе все науки, усовершенствовали все технологии. Нам ничего не стоит показать тебе события далекого прошлого, торжественные японские церемонии и языческий экстаз еще не исследованных западных земель, самые сокровенные моменты из жизни римских пап, соития королей и королев. С нашей помощью ты сможешь переделать мир, покорить самых сильных людей и самых красивых женщин – стоит только захотеть. Ты сможешь уничтожить врагов, вознаградить друзей, тайно или открыто править государствами – как тебе будет угодно. Что бы ты ни пожелал увидеть, мы покажем тебе это. Ни одно знание не будет от тебя скрыто. Безусловно, в обмен на это мы попросим об определенном обязательстве.

– В обмен… – произнес Фауст, внезапно ощутив дурное предчувствие. – Да. Да, что же вы хотите за это?

– Только чтобы ты нас слушал.

– Слушал? Зачем?

Комната исчезла. Фауст стоял под серым небом. Во все стороны тянулись ряды одинаковых дощатых домов, напоминающих бараки, и их было достаточно, чтобы назвать это городом. От ног ученого к какому-то зданию без окон, но с множеством труб, тянулась дорожка. Кирпичи строения потемнели от сажи. Из труб непрерывно поднимался плотный дым. Холодный осенний ветер заставлял его стлаться по земле, словно дым отталкивала длань небес.

Зловоние стояло невыносимое, невообразимое. От этого Фауст чувствовал во рту отвратительный привкус. Он провел рукой по губам. Там, где дым касался его плоти, остался серый, немного сальный осадок.

– Зачем я здесь?

Ответа он не получил.

Он двинулся вперед. Под ногами скрипел гравий. Стояла жуткая сверхъестественная тишина. Несмотря на множество зданий, он не слышал ни голосов, ни человеческой речи. Даже птицы не пели. Только дым стелился по этой безлюдной дороге.

Он проходил мимо слепых окон и пустых стен. Что-то хрустело, непонятно, методично ли, негромко, но на это невозможно было не обратить внимания. Поскрипывала открытая дверь, едва заметно болтаясь на ветру. Проходя мимо, Фауст заглянул внутрь.

Он увидел пустой школьный класс. Парты с исчерканными и исцарапанными крышками стояли аккуратными рядами. На стенах сотнями висели скрипки, все для детской руки, все немые.

Он шел вперед, волнение его все росло.

Дорожка привела Фауста к потемневшему зданию. Холодный ветер прекратился. Хруст гравия затих. Фауст положил руку на металлические двери и почувствовал тепло. Тогда его охватил внезапный ужас, и он не смог отворить двери. Не смог. Не хватало силы воли, чтобы заставить себя заглянуть внутрь.

Но когда он решил повернуть обратно, рядом оказался Мефистофель. На сей раз он принял почти человеческое обличье. У него была красная кожа, острый подбородок и крючковатый нос, а под ним – длинные и изящно навощенные усы. Длинный цепкий хвост поднимался из клоунских панталон в полоску, а когда Мефистофель им помахивал, острый, как копье, кончик хвоста перебрасывался с одного плеча за другое. Нелепую шапочку венчал плюмаж. Перед Фаустом был образцовый типаж комического дьявола из дешевого фарса. Тем не менее ошибиться было нельзя: это был именно дьявол, судя по ауре яростного безумия, лучами исходящего от побагровевших щек, по лукаво-коварному, лживому и плотоядному взгляду, словно под человеческим обличьем скрывался волк-оборотень. Дьявол дотронулся до руки Фауста, и от этого нарочито учтивого жеста ученый вздрогнул.

– Ты должен это увидеть. Между нами не должно быть недопонимания.

– Нет. Прошу…

Однако Мефистофель уже толкнул двери, уже распахнул их.

– Не отворачивайся! Если отступишь, если испугаешься, если станешь отвергать то, что видишь, то ни о каком соглашении между нами не может быть и речи! Пока ничего нет, но если ты поступишь к нам в услужение, все будет. Вот та цена, которую тебе придется заплатить за знания: ты должен понять и признать последствия его обретения.

Дверь с грохотом распахнулась.

И Фауст увидел.

Это было невероятно. Невыносимо. Всякая возможность согласия и гармонии с этим врагом рода человеческого исчезла навсегда. Он не может. Не смог бы. Не с тем, что ему предстало. Фауст пронзительно закричал, не только от отвращения и жалости к тому мерзкому ужасу, свидетелем которого его насильно сделали, а из-за утраты бесконечного богатства знания, обещанного ему взамен. А ведь он подошел так близко! Стоит подумать об этом – и придет безумие.

Он не смог не отвернуться.

– Как… как возможно… – он яростно ударил по руке, оказавшейся перед ним, категорически отвергая все, что видел. – Как такое может быть?… Как Бог позволяет это?

– Бог? Глупец! Здесь Бога нет!

Эти слова оглушили Фауста, как если бы огромная бронзовая бита, вдребезги разбив укоренившиеся несомненные факты всей жизни, создала своим гудением, из-за дрожания вследствие удара, множественное эхо, которое медленными волнами прокатывалось туда-обратно через все его существо, не щадя ни единого атома, не щадя веры. Здесь нет Бога. Фауст принял это за истину, признал почти на физическом уровне и подвел итоги всему, о чем когда-либо думал и что постигал. Это разрешило тысячи терзавших его сомнений. Не оставило без ответа ни одного вопроса. Здесь нет Бога! А значит, можно всё. Всё разрешено!

Это мгновение скорбного освобождения от веры в любое иное время могло бы опьянить. Стоя напротив этих ужасных открытых дверей, он не ощущал ничего, кроме отчаяния.

– С какой целью мне это показали? – осведомился он.

– Рад, что ты спросил, – отозвался Мефистофель, лихо закручивая ус. – Это совсем просто. Наша воля такова: твой род – род человеческий – должен погибнуть. Видишь ли, вы живете намного дольше нас. Наши жизни рядом с вашими – жизнь поденки. За время, долгое даже по вашим меркам, наша раса состарится и умрет – есть причины, по которым это неизбежно, и стоит тебе пожелать, мы с радостью объясним тебе, что такое энтропия и тирания термодинамики. И все-таки здесь, где время течет медленно, твой слабый крикливый род переживет нас. А мы вымрем. Это нельзя стерпеть. Это оскорбительно.

Поэтому мы предоставим тебе все знания, какие пожелаешь. Так много знаний, что твоя раса задохнется от них. Мы дадим вам средства, превосходящие все фантазии вашего необузданного воображения, чтобы совершать любые преступления, какие только можно придумать. Через тебя мы дадим твоим сородичам безграничную силу, и они неотвратимо используют ее, чтобы сгинуть в симфонии ужасов. – Изящным жестом он указал на то, что находилось за дверьми. – Ужасов столь великих, что когда все их жертвы погибнут, то последние выжившие неизбежно отдадут себя на милость своих же жестоких механизмов.

И вот тогда, после того как существование будет очищено от паразитов, которыми оно сейчас кишит, от вашего потомства, мы спокойно умрем.

– Такого не может быть!

– Так должно быть.

– Ты же сказал… ты показал мне космос, звезды без числа, и назвал его всего лишь пузырем в матрице бытия. Мы населяем незначительный мир в мрачном и темном уголке забытой галактики, которая никогда не сможет оказать на вас воздействие. Вряд ли для тебя имеет значение, будем мы процветать или погибнем.

– Если ты лежишь при смерти, магистр Фаустус, а по прикроватному столику в нескольких сантиметрах от твоего сжатого кулака пробегает таракан, и ты знаешь, что он будет жить и увидит рассвет, которого ты не увидишь, – как ты поступишь?

Фауст почувствовал, что глаза его стали сухими, как песок. Ему было больно держать их открытыми. Из его груди рвалась свирепая злоба на всю человеческую расу, из-за дефективности которой пред ним предстала эта нелепая фигура. Ублюдки! Слабаки! Если бы не их испорченность, их непомерный аппетит к жестокости и разрушению, он добился бы мига высшей проницательности и учености, того, что искали и отвергали философы прошедших веков. Чтобы обрести безграничные знания, от него требовалось всего лишь сказать одно слово.

– Безусловно, – вскричал он, – этого можно избежать! Вне всяких сомнений, человечество сумеет освоить знания, которые ты предлагаешь, и с их помощью облагородить себя. Безусловно, они сумеют применить их рачительно и мудро!

– Они способны, – сухо произнес Мефистофель. – Но станут ли?

– Сомнительно, весьма сомнительно, – признал Фауст. Затем, быстро, судорожно выговаривая слова, сказал: – Буду ли я обязан повиноваться тебе?

– Делай, что хочешь. Обязан только слушать.

– Я никогда не отвернусь от правды…

– В таком случае, не отворачивайся и сейчас.

Фауст долго молчал. На его башмаки сыпался пепел, но он не уходил, понимая, что самое трудное уже позади; один раз он заглянул внутрь и перенес это сравнительно легко.

– Что касается их всех, – наконец, проговорил он, – пусть будет так. Я верю, человечество сможет вынести любую правду, и более того – с помощью совершенного знания мы должны подняться к совершенству духа, и сделаем это. Мы не животные! А если я ошибаюсь… Если средний человек не способен выдержать испытания знаниями, если все людские страсти имеют целью только невежество, то и пусть они поубивают сами себя – поделом. Поэтому, говоря о них – я умываю руки.

Он отвернулся от открытых дверей.

И снова очутился дома.

Мефистофель, лениво развалившийся за его письменным столом, поднял в знак приветствия одну только ладонь и кокетливо наклонил голову. Он сохранил образ комического дьявола и шляпу с перьями, но Фауст увидел, что на этот раз тело нечистого не скрывает никакая одежда, и оно очень напоминает одну пухленькую шлюшку, чьей благосклонностью он пользовался время от времени. Дьявол поймал у себя на лобке вошь и съел. Смотрел он весело и лукаво.

– Милый Фауст, – промурлыкал он. – Проси у меня все, чего пожелаешь. Не откажу тебе ни в чем.

3. НОВЫЙ ПРОМЕТЕЙ

Семь дней Вагнер ухаживал за Фаустом, страдающим лихорадкой. Опускаясь на колени возле постели ученого, он то и дело поил его из ложки бульоном и смачивал ему губы молоком. Менял испачканное постельное белье. Чтобы сбить температуру, пропитывал сложенные тряпочки холодной водой и прикладывал их к горлу Фауста и под мышки. Протирал спиртом бледные члены учителя и его худое, как у Христа, туловище, и постоянно переворачивал магистра, чтобы не появились пролежни – ему уже доводилось заниматься подобным уходом, ибо все три его сестры болели лихорадкой и все три раза он помогал матери ухаживать за ними на протяжении всей болезни. Каждое утро он причесывал Фауста и вспоминал их мертвые лица, белые, как мрамор, ангельски спокойные на смертном одре, и горячие слезы катились по его лицу, и он с горечью проглатывал их.

По ночам он спал на низенькой кровати, стоящей в ногах учителя. Однако сон его был прерывист, ибо Вагнер часто пробуждался от перемены тона или скорости постоянного бормотания Фауста и нередко вскидывался от внезапного громкого крика удивления или тревоги, садясь в постели.