Жизнь — это судьба

Дженис, выполнявшая обязанности кладовщика, выбрала его себе в помощники, и почти все утро они проработали в складской палатке, примыкавшей сзади к магазину. Потом Рейн передала мне его просьбу: разрешить вместе с Дженис отправиться за товаром на грузовике, поскольку водитель-индус уже неоднократно выказывал свою полную беспомощность в простейших ситуациях. Дав свое согласие, я больше не вспоминала о нем, пока он через пару часов не вернулся с грузом.

Как и намечалось, в полдень две тысячи человек направились в порт, откуда им предстояло отплыть на родину. Примерно половину этих людей нам удалось напоить чаем, а затем мы вышли попрощаться с отъезжающими и махали до боли в руках вслед длинной колонне грузовиков с репатриантами, постепенно исчезающей за воротами лагеря. После этого нам пришлось немало потрудиться, чтобы приободрить и утешить оставшихся.

В лагере понемногу устанавливался порядок, все потихоньку устраивалось, заметно сократились очереди в столовых. Но хвост у нашего магазина нисколько не убавился. Прослышав о том, что в лагере существует магазин, в котором работают британские девушки, многие приходили к нам, не только желая утолить голод и попробовать наш «чай с пирожком», но и удовлетворить свое любопытство. Некоторые отказывались верить в наше существование, пока не удостоверятся собственными глазами. И вот уже изможденное лицо какого-нибудь бывшего военнопленного медленно расплывается в счастливой улыбке. Кто-то, глядя на нас, от избытка чувств не мог сдержать слез. Некоторые, прождав длительное время, чтобы представилась возможность поговорить с нами, когда наступал их черед, не могли вымолвить ни слова. Все это чрезвычайно трогало, и наши сердца сжимались от жалости, но их было так много, что мы едва могли уделить каждому всего несколько минут.

Погода стояла жаркая, вдали погромыхивал гром, и воздух в шатре был очень тяжелым, насыщенным табачным дымом, едким запахом множества стиснутых вместе потных человеческих тел. Я организовала наш труд таким образом, чтобы дать возможность каждому отдыхать полчаса после двух часов работы. Но, несмотря на это, я видела, что мои девушки очень страдали от вынужденного пребывания в спертой, душной атмосфере шатра.

Нужно было как-то ускорить обслуживание людей, и я безуспешно ломала голову, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Теснота не позволяла поставить к прилавку еще людей, если бы даже у нас имелось дополнительное оборудование, которого у нас, кстати сказать, просто не было.

Вечером ко мне подошла Рейн. Она только что вернулась с получасового перерыва, но все равно выглядела очень утомленной: губы сжаты, щеки запали и побелели, на лбу блестели капельки пота.

— Это ужасно, Вики, — проговорила она с напряжением и заметным раздражением.

— Да, — согласилась я, — но ничего не поделаешь. Мы должны торговать, пока существует очередь.

— Она растянулась не меньше чем на полмили, — сообщила Рейн. — Я проверила, когда шла сюда. И там на дальнем конце царит нездоровое возбуждение.

— Неужели?

— Да, да. Некоторые проворные молодцы, — добавила она мрачно, — хлещут виски без всякой меры. А они ведь не пробовали алкоголя целых четыре года.

Мы взглянули друг другу в глаза. Я понимала, что она имеет в виду, могла представить себе грозящую опасность. Уже одного доброго глотка может хватить человеку, лишенному алкоголя столь длительное время, чтобы превратить его из дисциплинированного солдата в дикого зверя.

— Есть пьяные? — спросила я со страхом.

— Боюсь, что уже есть. Когда я шла мимо, они вели себя довольно дружелюбно, но начнись драка и... — Рейн развела руками. — Мне думается, лучше закрыть магазин, Вики.

Мне не хотелось этого делать. В конце концов, не все же пьяные, а многие военнопленные часами ждали своей очереди, чтобы войти в шатер.

— На всякий случай, — продолжала Рейн, — ты должна попросить у коменданта охрану. Если здесь начнутся беспорядки, одним нам не справиться.

— Пойду-ка взгляну на очередь, — сказала я, понимая, что Рейн права. — Если они там действительно расходились вовсю, я попрошу охрану.

— Лучше попроси ее в любом случае, — посоветовала Рейн, пожимая плечами.

Выходя сзади из шатра, я столкнулась с О'Малли.

— Решили подышать свежим воздухом? — спросил он, шагая рядом.

Я объяснила, в чем дело, и он сдвинул брови.

— Тогда вам лучше не ходить одной. Подождите меня здесь, я только рубашку накину.

По обыкновению, он работал, раздевшись по пояс. Вскоре он снова присоединился ко мне и сказал:

— Этот ребенок, Дженис, совсем выбилась из сил. Час назад она чуть не потеряла сознание, поэтому я отвел ее в палатку и уложил в постель. Надеюсь, что вы не станете возражать. В тот момент не мог найти вас, чтобы попросить разрешения.

— Вам, как я вижу, приходится много трудиться, выступая в роли доброго самаритянина, — заметила я. — Сперва я, а теперь вот Дженис.

— С Дженис проще, — улыбнулся он. — Она страдает всего лишь от жары и духоты. Через несколько часов будет в полном порядке. Вы же несколько в ином положении, не так ли?

— Разве? — Голос у меня слегка дрогнул, хотя я изо всех сил старалась говорить равнодушным тоном. — Ваше виски вылечило меня той же ночью.

— Шоковая терапия, моя дорогая. Временно подействовала и поставила вас на ноги. — Он взял меня твердо под руку и повел вокруг шатра. — Ну вот и они. На мой взгляд, они ведут себя довольно мирно.

Я посмотрела туда, куда указывал его палец, и увидела при свете луны длинный ряд застывших неподвижно, терпеливо ожидающих людей, которые выглядели совершенно безобидно. Они тихо переговаривались между собой, некоторые стояли, но большинство сидели, по-турецки сложив ноги, на пыльной земле. Они улыбались и здоровались с нами, когда мы медленно проходили мимо. Примерно в середине очереди небольшая группа шотландских солдат распивала бутылку виски. Генри заговорил с ними, и они весело откликнулись.

— На вашем месте, ребята, я бы не очень налегал, — миролюбиво сказал Генри. — Ведь вы отвыкли от алкоголя и...

— Ах, доктор, не беспокойтесь. Мы только пробуем, — ответил рыжеволосый юноша, лицо которого было мне знакомо Он раскраснелся, однако казался совершенно трезвым. — У нас одна бутылка на восьмерых. От этого не захмелеешь!

Другой рассмеялся и добавил:

— Как бы там ни было, Санди, но сегодня мне хочется танцевать. Эх, музыку бы сюда! Хорошо бы какого-нибудь музыканта, а то и двоих.

— Знаете, — заметил Генри, когда мы миновали шотландцев с их бутылкой, — а ведь он высказал дельную мысль. Музыка, пожалуй, поможет. Если кто-то из парней и хлебнул лишнего, они, усердно танцуя и распевая песни, протрезвеют до того, как войдут в магазин. Мне кажется, я видел патефон в вашей палатке, когда укладывал вас в постель вчера вечером.

Я почувствовала, как в душной темноте у меня запылали щеки.

— Ваши слова звучат довольно двусмысленно и бросают тень на мою репутацию. Да, вы не ошиблись, то был патефон, правда, изрядно разбитый. Пластинки тоже не в лучшем состоянии. Они принадлежат Рейн, музыка большей частью классическая.

— Пойдемте за ними. Любая музыка поможет развеять скуку ожидания. С вами в качестве хранителя нравственности я заодно взгляну на малышку Дженис.

Мы медленно брели между белеющими в потемках палатками, наши шаги гулко отдавались на деревянном настиле. Недавно вывешенный указатель извещал нас, что мы находимся на бульваре «Билл-слим» и что «Сапремо-стрит» ведет к канцелярии коменданта.

— Неукротимый дух британского солдата! — воскликнул Генри, прочитав вслух надпись. Названия других «улиц» были менее приличными, и мы не могли удержаться от смеха. Сильные пальцы Генри сжали мне руку. — Мне нравится ваш смех, Вики. Знаете, слышу его впервые.

— Разве? — сказала я, чувствуя себя неловко. Говорить о моих личных делах мне не хотелось, даже с Генри. Было лишь одно желание: поскорей вернуться в магазин с патефоном. В одной из ближайших палаток с десяток пьяных голосов внезапно затянули непристойную песню. И я подумала, возможно, Рейн права, и мне следует попросить нескольких военных полицейских для охраны. Шотландские стрелки не вызывали тревоги, но другие, вероятно, могли причинить неприятности.

— Не волнуйтесь, Вики, — сказал Генри, угадав мои мысли. — Для беспокойства нет оснований.

— Ну, хорошо. Однако Рейн полагает, что нам следует попросить у коменданта охрану. Каково ваше мнение?

— Я бы не стал, — ответил он. — Если здесь окажутся представители военной полиции, то при любых беспорядках участников ожидает военный суд. Помимо этого, полицейские могут линчевать. Если хотите, я буду вас охранять. Отберу в помощники надежных парней, на которых, уверен, можно положиться.

— О, это было бы здорово! Не хотелось бы закрывать магазин, но мы не имеем права и рисковать, а тут еще пресловутое распоряжение о предании военному суду всякого, кто осмелится приставать к нам или... или...

— Или войдет к вам в палатку, — подсказал с усмешкой Генри.

— Да. Идея принадлежала фактически коменданту. Он настаивал на этом.

— А вы возражали?

— Да. Такой необходимости никогда прежде не возникало. Но он считает, что в нынешней ситуации эта мера необходима, а мне пришлось с его решением согласиться. Он, по правде сказать, вообще против пребывания женщин в лагере, опасается неприятностей, но наша начальница сумела убедить его: дать нам шанс попробовать. Понимаете, нам так хотелось помочь.

— И вы помогли, — заявил Генри очень серьезно. — Говорю как бывший военнопленный, не встречавший белой женщины в течение четырех долгих лет. Боже мой! Вы даже не представляете себе, как вы помогли.

— Думаю, что представляю, — сказала я вполне искренне.

Расспросив немного о нашем отряде и его деятельности во время бирманской военной кампании, он неожиданно отрывисто спросил:

— Вики, вы как будто замужем?

— Да, — ответила я, сожалея, что он задал подобный вопрос.

— Рейн сказала мне об этом, — пояснил Генри. — И вы счастливы? — добавил он после некоторого колебания.

Я промолчала, а он продолжал:

— Письмо, которое вы читали вчера, из-за которого вы плакали, оно было от того самого парня... вашего мужа?

— Да, от него, — коротко ответила я и с облегчением увидела невдалеке наши палатки. — Я принесу патефон, а вам лучше оставаться снаружи... ввиду угрозы военного суда.

— А как же быть с Дженис? — поинтересовался он.

— Я позабочусь о ней, — пообещала я.

В обеих наших палатках было тихо. Дженис мирно спала, на красивых детских губах застыла улыбка. Трое девушек, спавших вместе с ней в одной палатке, даже не пошевелились, когда я проползла между ними; все они очень устали. Я забрала патефон и пластинки из палатки, передала их Генри.

— Прекрасно. А девочка спит?

— Да, спит, — кивнула я. — Вы ей тоже дали виски?

— Нет. У меня не осталось ни капли. Я прикончил его прошлой ночью, коли вас это так интересует.

— Один всю бутылку?

— Ну, если помните, — ухмыльнулся он, — вы сами изрядно хватили из нее. Но я поступил по-честному: разделил содержимое бутылки с десятью ребятами из моей палатки. И уверяю вас: каждому из нас досталось меньше, чем тем шотландским стрелкам. Правда, я мог бы и один справиться с бутылкой, учитывая мое настроение той ночью.

Я повернулась и взглянула на него. Говорил он веселым тоном, но выражение лица было достаточно серьезное.

— Вас вывело что-то из себя прошлой ночью, Генри?

— Да, вы выводите меня из себя, лишаете душевного покоя с того самого момента, как я увидел вас, Вики.

Я не могла сделать вид, будто не понимаю, о чем идет речь. У меня упало сердце.

— Ах, Генри, мне очень жаль. Я не хотела...

— Разумеется, вы тут ни при чем, — заявил он резко. — Вы так же, как и вон та луна в небе, не можете не быть тем, что вы есть. Вы прелестное, манящее видение, созданное для того, чтобы разбивать сердца мужчин — мне и тысячам другим несчастным. Не ваша вина, что я полюбил вас, Вики, и, к сожалению, я тоже ничего не могу с собой поделать.

— Да, но...

— Пожалуйста, — вздохнул он, — избавьте меня от общих избитых мест — от фраз вроде той, что вы, мол, первая белая женщина, которую я встретил за последние четыре года, а потому... и тому подобное. Это мне известно и без вас. Вы могли стать десятитысячной, а результат был бы тот же самый: я все равно полюбил бы вас, Вики.

— Нет, не полюбили бы, — слабо защищалась я, отчетливо сознавая, что он говорил правду. С самого начала мы оба испытывали какое-то странное взаимное влечение, проистекающее, возможно, из некоего родства душ. И если я до сих пор не думала о нем как о мужчине, то лишь потому, что была слишком утомленной, слишком поглощенной своими обязанностями и слишком несчастной. Я передвигалась подобно автомату, оглушенная своей сердечной болью и своими переживаниями, которые сделали меня если не совсем равнодушной, то, во всяком случае, невосприимчивой к чужим страданиям. Я искренне жалела бывших военнопленных, но всех вместе, не стараясь видеть в них отдельных личностей. По имени я называла только Генри, но даже и он — если я не находилась в его обществе — до поры до времени был для меня обычным членом огромной безликой людской массы. Лишь теперь он перестал быть одним из многих и стал вполне конкретным Генри О'Малли, поскольку признался мне в любви, и в моем представлении он никогда больше не сольется с безликой толпой. — А как же Дженис Скотт? — спросила я, хватаясь за соломинку. — Я думала, что она...

— Она — очаровательный ребенок, — согласился он и улыбнулся. — Однако не в моем вкусе, к сожалению. Я не знал, Вики, что вы замужем... до сегодняшнего утра, пока мне не сказала Рейн. Вы ведь не носите кольца.

— Нет, не ношу, — призналась я сокрушенно. Кольцо Коннора лежало у меня в кармане. Я не могла его надеть, не сообщив предварительно начальнице о браке, но теперь не было причин его скрывать.

— Если хотите, я могу кольцо надеть, — добавила я безразличным тоном.

Генри поднял лицо к ночному небу, и я заметила, как оно мгновенно исказилось, словно от боли.

— Ради Бога, не носите его из-за меня, — произнес он с горечью. Затем, взвалив патефон на плечо, он зашагал так быстро, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним. — Как долго вы уже замужем, Вики? — бросил он, не оборачиваясь, через плечо.

Я задумалась, но так и не смогла прийти к какому-то результату, а потому просто назвала дату бракосочетания.

— Мы поженились в Сиднее. Новый Южный Уэльс.

— И он сейчас там?

— Да.

— Ваша фамилия Ранделл по мужу?

— Нет, по мужу я — Дейли.

— Чем он занимается?

— Мой муж художник. Рисует политические карикатуры. Потерял в автомобильной катастрофе левую ступню и поэтому не воевал.

— А вот почему вы так судорожно сжимали в руке вчера рисунок, когда я... — Генри на мгновение запнулся, но потом закончил с усмешкой: — Когда я укладывал вас в постель. Рисунок был выполнен довольно профессионально.

— Да. Он настоящий художник. Профессионал.

— Меня вовсе не восхищает его поведение. Боже милостивый! Он ваш муж и не стыдится прислать вам подобную вещь! Мне кажется, я понимаю, что он хотел выразить, во всяком случае, его главную мысль. Именно поэтому вы так горько плакали?

— Да. Пожалуйста, Генри, неужели так необходимо ворошить все это? Я предпочитаю не касаться этой темы, — проговорила я резче, чем мне хотелось, и он вздрогнул, точно от пощечины.

— Разумеется. Раз не желаете, то и не нужно. Никто вас не принуждает. Просто пытался выяснить, есть ли у меня хоть какие-то шансы.

— Никаких, Генри. Мне очень жаль, но... их в самом деле у вас нет.

— Они, возможно, и были бы, если бы вы не вышли замуж за этого малого Дейли.

— Да, вполне возможно. Но я ведь замужем, и, следовательно, всякие надежды напрасны. Прошу мне верить.

— О, не сомневаюсь, — сказал Генри с кривой усмешкой. — Несмотря на мерзкий рисуночек, вы продолжаете любить его? Или все-таки любите своего десантника?

Выслушивать что-либо подобное даже от Генри я не собиралась и, отодвинув руку, сквозь стиснутые зубы произнесла.

— Не знаю, кого я люблю и вообще люблю ли кого-нибудь. Мне только известно, что я замужем за Коннором и что тот мерзкий рисуночек нисколько не меняет моего отношения к нашему браку. Я не виновата, если Коннор не воспринимает его так же, как и я, но данное обстоятельство никоим образом не влияет на мои чувства. Здесь у меня работа: я отвечаю за магазин. И если в нем произойдет какая-нибудь неприятность, пока мы тут стоим и разговариваем, то виноватой буду я. Вся ответственность за случившееся ляжет на меня.

— О Вики! — воскликнул Генри, внезапно рассмеявшись и сияя яркими голубыми глазами. — Совсем забыл, что вы — начальник, обремененный всевозможными заботами. Когда я поступил на военную службу, в армии не было женщин. Во всяком случае, я не встречал ни одной. Возможно, и к лучшему. А теперь — вперед, к вашему великолепному магазину! Я же займусь музыкой и стану развлекать очередь. Пока все спокойно, и на вашем месте я бы не тревожился.

Расставшись с ним, я вернулась в шатер, где все протекало довольно гладко. Рейн, которая как будто забыла прежние страхи, даже не спросила меня об охране. Я сказала ей насчет патефона, и она одобрительно кивнула.

— Мне кажется, это очень хорошая мысль, — проговорила она. — У нас уже побывали два или три не совсем трезвых человека, но они вели себя вполне прилично. И все же позволять им употреблять алкоголь — чистое безрассудство. Еще куда ни шло — пиво.

Я сменила ее, и она выразила желание помочь Генри с патефоном. Через несколько минут до меня донеслись слабые звуки какой-то музыки. Мужчины в очереди подняли головы, заулыбались. Немного спустя многочисленные голоса подхватили мелодию. Это была любимая пластинка Рейн с записью музыкальных фрагментов из оперы «Богема», хотя то, что долетало до нашего прилавка, уже мало напоминало творение великого композитора. Но музыка была веселой и непринужденной, люди подпевали с явным удовольствием. Когда патефон умолк, послышались одобрительные выкрики, и со следующей пластинки — несомненно, идея Генри — зазвучал голос Джона Маккормика, исполнявшего «Когда ирландские глаза улыбаются». Эта песня вызвала бурные аплодисменты и сопровождалась столь мощным хором мужских голосов, что я стала уже опасаться, как бы к нам не явился сам комендант для выяснения причин необычного шума.

Но он так и не пришел, а в магазине, где по-прежнему было жарко и душно, словно повеяло свежим ветерком. Люди в очереди повеселели, оживились, стали продвигаться быстрее, задерживались у прилавка лишь на несколько секунд, а затем, зажав в одной руке кружку с чаем, а в другой пирожок с мясом, спешили наружу, поближе к источнику согревающей музыки.

Когда наконец в полночь наступила пора закрыть магазин, я тоже вышла наружу. Сперва, после яркого света, я могла различить лишь огоньки сотен сигарет, которые подобно крошечным фонарикам мерцали во тьме. Потом, когда мои глаза освоились с темнотой, я увидела лица стоявших возле меня людей — сосредоточенных, увлеченных и умиротворенных. А из видавшего виды патефона Рейн лилось сопровождаемое легким потрескиванием шубертовское бессмертное трио, по неизъяснимой для меня причине музыка звучала в этой обстановке особенно чарующе. Прелестная мелодия начиналась с «аллегро модерато», а во второй части проникновенно раскрывали тему скрипка и виолончель. Уверена, что среди собравшихся здесь людей, с таким упоением слушавших Шуберта, едва ли хотя бы один из каждых десяти человек когда-нибудь побывал на концерте классической музыки. И предложи им кто-нибудь в те далекие дни, когда они были обыкновенными штатскими, пойти на такой концерт, большинство, вероятно, наотрез отказались бы. Камерная музыка, полагали они, — это только для высшего общества, слишком уж она утонченная.

Но сегодня ночью они слушали с трогательным вниманием, как завороженные. Пластинка такая же старая, как и патефон, была настолько заиграна, испорчена тупыми иголками, что воспроизводимые звуки сильно отличались от первоначальной записи, тем не менее у мужчин наворачивались слезы на глазах, а душу обволакивали мир и покой, вообще их состояние трудно описать словами. Все сидели молча, музыка говорила с ними и за них — я отчетливо это ощущала. Они столько страдали, пережили ужасы, пытки и унижения от рук жестоких варваров — тюремщиков, поэтому их переживания требовали слишком сложных эпитетов. Стоя здесь и всматриваясь в лица бывших военнопленных, я начала понемногу понимать, какие чувства испытывали они, слушая заключительную часть «аллегро виваче». Но вот патефон умолк, а многочисленная публика дружно и глубоко вздохнула. Кто-то проговорил на настоящем лондонском диалекте:

— Давайте еще, мисс, не останавливайтесь. Это так трогает душу.

Рейн кивнула и поставила новую пластинку. Я узнала увертюру к пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» Мендельсона. Сама ли она выбрала или подсказал Генри, но это была великолепная мысль. Под желтой бирманской луной гениальное произведение звучало особенно Проникновенно, перенося каждого из нас в давно забытый мир домовых и волшебников, гномов и одетых во все зеленое проказников эльфов — в фантастический, воображаемый мир. То была музыка сказочной страны, которая ласково шелестела опавшими листьями, поднималась на крыльях бабочек высоко в ночное небо, затем возвращалась на землю, радостная, изящная, светлая, как осенняя паутинка, на мгновение расцвеченная радугой. Она возвращала нас в детство. Перед моим мысленным взором возникали лесные карлики, сидевшие на грибах, которых, как я тогда верила, можно увидеть, стоит только добраться до того места, где радуга упирается своими концами в землю.

Я забыла про все свои проблемы, не дававшие мне покоя, перестала тревожиться относительно возможных инцидентов в магазине; эти люди были не способны на дурные поступки. Я опустилась на песок, и чья-то рука протянула мне пачку сигарет.

— Пожалуйста, мисс.

Я поблагодарила неизвестного, едва различимого в темноте доброжелателя и, прикурив от услужливо предложенного огонька, сидела в уютном содружестве до тех пор, пока Рейн не объявила, что у нее вышли все иголки и импровизированный концерт закончен. Мужчины поднялись и постепенно растворились в окружающей темноте, безмолвные и таинственные, как призраки. В сопровождении Рейн и Генри я прошествовала к своей палатке, у входа он весьма любезным тоном пожелал нам спокойной ночи. Внешне он держался ровно, ничем не проявляя своей обиды, но старательно избегал смотреть мне в глаза. Мне хотелось думать, что я вовсе не задела его самолюбия, но в глубине души знала, что он сильно уязвлен, хотя, возможно, лишь на короткое время. Чувства возникают быстро в столь напряженной атмосфере, но им недостает устойчивости и глубины. Когда Генри сядет на пароход и отплывет в Англию, он, вероятно, забудет меня. Что бы он ни говорил, но я ведь в самом деле была первой белой женщиной, с которой ему пришлось близко столкнуться после освобождения из плена. Я не хотела иметь на своей совести страдания двух людей — его и Алана. Раздеваясь, я старалась убедить себя, что нет нужды беспокоиться, что я вовсе не ранила Генри, ничем не уязвила его мужское достоинство. В случае с Аланом было много такого, за что я могла укорять себя; однако были ли у меня основания винить себя за те чувства, которые неожиданно обнаружил передо мной Генри О'Малли? Ведь если говорить честно, я старалась относиться к нему просто, по-дружески, хотя, возможно... Я пошарила в кармане и нашла кольцо Коннора.

Когда я надевала его на палец, Рейн с ехидцей заметила:

— Итак, ты все-таки решила его носить. Л я все удивлялась, когда же ты его наденешь.

Я не ответила. Другие девушки в нашей палатке уже спали, и это служило оправданием моему молчанию. Рейн пожала плечами. У нее на пальце все еще блестело обручальное кольцо, и мне было непонятно, почему она проявляла такой повышенный интерес к моему кольцу.

— Возможно, было бы лучше, если бы мы все носили кольца, — сказала она.

— Быть может, ты права, — ответила я кротко, натягивая пижаму и вопросительно глядя на нее. — Ты уже готова?

— Нет, — покачала она головой. — Хочу еще хорошенько расчесать волосы. Пока ехала на этом ужасном грузовике, столько набилось песку. Обо мне не беспокойся, ложись спать. Когда закончу, сама потушу лампу.

Она долго занималась своими волосами. Я легла в постель и накрылась с головой простыней. Под ней было душно и жарко, но ничего не поделаешь — сеток от москитов не было, и поэтому, спасаясь от назойливых насекомых, приходилось залезать под простыню. Прищурив глаза, Рейн наблюдала за мной, рука со щеткой быстрыми нервными движениями разглаживала черные волнистые волосы.

— Ты очень странная женщина, Вики, — наконец проговорила она тихим сердитым голосом, и меня поразила прозвучавшая в нем неприязнь.

С того самого вечера в гостинице Христианского союза в Калькутте, когда мы говорили об Алане, Рейн ничем не проявляла своей антипатии ко мне. И если ее отношение не отличалось большой теплотой, оно было, по крайней мере, вежливым и вполне сносным. Что же касается совместной работы, то здесь у меня к ней не было ни малейших претензий. Она находилась в отряде дольше, чем я, и знала все, что касается работы армейских магазинов. Мы обе не сомневались: не подай она прошение об увольнении из армии, ее непременно повысили бы в звании. Тот факт, что я формально являлась ее начальницей, нисколько не смущал нас. По крайней мере, мне так казалось. Слишком хорошо ее зная, я никогда не пыталась ей приказывать, да в этом и не было необходимости. Она и без указаний всегда четко понимала, что нужно делать в данный момент, и отлично справлялась со своими обязанностями. На первых порах, когда мы в страшной спешке оборудовали магазин, ей довольно часто приходилось единолично принимать решения, которые всегда оказывались разумными и не вызывали у меня возражений.

И, глядя на нее теперь, я старалась отгадать причину внезапно возникшего озлобления. Едва ли это как-то было связано с Генри. Я провела с ним меньше времени, чем она, и не могла себе представить, чтобы Генри признался Рейн в чувствах, о которых он совсем недавно говорил мне. Он не принадлежал к типу людей, которые охотно распахивают душу перед посторонними; сдержанность во всем являлась отличительной чертой его характера, и еще он был слишком жизнерадостным человеком, чтобы хандрить, кукситься, всенародно посыпать голову пеплом, давая тем самым Рейн повод что-то заподозрить.

— Уже слишком поздно, Рейн, — сказала я примирительно. — И если ты не очень устала, то я — как выжатый лимон. Кроме того, мы разбудим наших девочек, если начнем доискиваться до причин моих странностей. Причин более чем достаточно, но у меня нет желания обсуждать их сейчас.

— Нет, мы должны это сделать теперь же... или никогда, — возразила Рейн. — Завтра я уезжаю.

— Уезжаешь? Послушай... — Я рывком села в постели и с удивлением уставилась на нее. — Уезжаешь из лагеря — хочешь ты сказать?

— Покидаю отряд и Бирму. Возвращаюсь домой, разве ты забыла? Пришел приказ о моем увольнении из армии, и я должна отправиться на ближайшем пароходе.

— Я не знала. Начальница ни словом не обмолвилась, когда была у нас утром.

— Приказ поступил сегодня вечером. Дороти сообщила мне запиской.

— Что же ты мне раньше не сказала?

— С какой стати? — зевнула Рейн.

— Но это ставит меня в довольно сложное положение, — заявила я, раздраженная ее тоном. — Я остаюсь без заместителя.

— Ты получишь Джоан Кросбу. Ведь вы, кажется, большие приятельницы. Думаю, ты обрадуешься.

Известие в самом деле обрадовало меня. Кругленькая, добродушная Джоан принадлежала к узкому кругу моих закадычных подруг. Мы вместе обслуживали магазин V индийской дивизии и расстались, только когда меня послали в Австралию. Как я знала, Джоан заведовала армейским магазином на аэродроме Мингала-дон, но мы еще не встречались с тех пор, как прибыли в Рангун два... нет, три дня тому назад.

— Ну что? — спросила Рейн. — Ты довольна?

— Да, конечно, очень довольна. Но жаль расставаться с тобой, — сказала я вполне искренне. Рейн была прекрасным работником, и ее уход — заметная потеря для отряда.

— Мне трудно в это поверить, Вики, — проговорила она, скривив губы в горькой усмешке.

— И все-таки это сущая правда, — сказала я, вздыхая и доставая пачку сигарет. — Хочешь?

— Спасибо, — ответила Рейн и подошла к моей постели с зажигалкой. Мы прикурили, и она, к моему удивлению, села рядом со мной. Одна из девушек беспокойно заворочалась во сне, я понизила голос.

— Надеюсь, у тебя все будет в порядке, когда ты вернешься домой...

— Ах, — резко перебила она, — ты говоришь просто так, из вежливости.

— Верь мне: я говорю от чистого сердца, — сказала я. — Если мы повздорили когда-то очень давно, то это не значит, что я не могу пожелать тебе от всей души благополучия в жизни. Разве так уж необходимо нам вечно быть на ножах? Я лично этого совсем не желаю.

— Есть еще Алан, — заметила она, вспыхивая. — Я еду к нему, Вики. Он дал мне свой домашний адрес и просил проведать его, когда я вернусь в Англию.

— Понимаю. Ну что ж... я не намерена предъявлять какие-то права на Алана. По правде говоря, у меня их никогда и не было. И перед отъездом из Калькутты я послала ему письмо, решительно последнее. Он не может рассчитывать на встречу со мной.

— Я видела то письмо, — ответила Рейн. — Вероятно, мне следовало бы поблагодарить тебя, но как бы там ни было, у тебя есть муж, верно? Несмотря на то, ты болтаешься здесь, — по причинам, известным только тебе, — вместо того чтобы лететь на крыльях в Австралию, ты все-таки замужем.

— Да, — подтвердила я с горечью, — я действительно все-таки замужем.

— Отчего ты не возвращаешься к нему, Вики? — спросила Рейн, коротко взглянув на мое кольцо, тускло блестевшее на безымянном пальце левой руки.

— Я вернусь. Когда... кое-что выясню для себя.

— Ты странная женщина, — повторила она, и в ее голосе прозвучало недоумение. — Ты, вне всякого сомнения, любишь этого австралийца, и поскольку ты пожелала мне счастья, я отвечу тебе тем же. Желаю, чтобы у тебя все уладилось, чтобы твоя семейная жизнь сделалась благополучной и счастливой.