Булкинъ и сынъ

      За Фундуклиди надобно последить, решил я. За Фундуклиди и... за молчаливым "бесфантазийным" Степаном.
      13.
      За стеною защелкнулась дверь. Слышно было, как Фундуклиди тяжело протопал к окну и затворил форточку: видимо, грек опасался холодных российских сквозняков, хоть и был "рюс натюрализе" не первого поколения.
      Я поднялся, сделал три осторожных шага и прислушался. Детектив ходил по своей комнате; показалось даже, что я слышу, как он сопит от надавившего после ужина брюха.
      Плавно и нежно я нажал на ручку и толкнул дверь. Я решил посмотреть за Михаилом Ксантиевичем: как он поживает за тонкой стенкой? Что поделывает в одиночестве? Мне почему-то казалось, что я увижу что-нибудь интересное. Может, тесная замочная щелка позволит заглянуть на задворки фундуклидиной души.
      Света в коридоре не было, газ прикрутил рачительный грек; в сумраке лишь блестела классическая в литературе золотая струйка света под дверью комнаты детектива и выше слабо светилась светлая точка. Слава Богу, ключа в замке нет.
      Я наклонился и пристроился к наблюдательскому отверстию. Сначала из-за малого размера скважины видно было плохо, мутно. Но потом глаз привык, и я довольно четко, правда, как бы в отдалении, увидел темное окно напротив, угол кровати, стол, кресло, половину которого заслонял тучным боком хозяин. Очевидно, Фундуклиди вешал в шкаф свой замечательный пиджак. Судя по движениям невидимых рук, вешал он не торопясь, тщательно расправляя лацканы и обдергивая полы. Окончив процедуру вешания, Фундуклиди сделал шаг назад, и я увидел его всего. На миг показалась дверца шкафа - и уплыла, закрылась со стуком. Детектив, довольный, засунул за широкие подтяжки большие пальцы, потянулся, привстал на носках, оттянул подтяжки, выпятил пузырем живот и зевнул. Зевал он так долго и широко, что даже зажмурил глаза, заслезившиеся от насаждения. Конец зевка совпал с моментом, когда грек отпустил подтяжки и они со щелчком вернулись на надлежащее место.
      По окончании этого ритуала Фундуклиди заметно пободрел. Резвой походкой циркового борца, заслышавшего аренный марш, он подошел к окну, задернул занавески и затянул всё сверху бордовой плотной шторой. Он обернулся, и я увидел, что губы у него слегка шевелятся - уж не напевает ли он что-нибудь? Однако через дверь слабых звуков не было слышно, для этого пришлось бы поменять местами глаз и ухо, а я боялся что-нибудь упустить. Бог с ним, тем более, что исполнитель наверняка фальшивит.
      Между тем Фундуклиди сунул руку куда-то в невидимое мне пространство комнаты и вытащил оттуда стул. При этом он вдруг строго посмотрел на дверь, так что я даже прижмурил глаз, опасаясь, что он увидит блеск моего зрачка: шут его знает, какие зоркие бывают у детективов взоры! Очевидно, Фундуклиди собирался делать нечто для него важное, тайное и размышлял, стоит ли запереться на замок? У меня досадливо заныло внутри: сейчас окошко захлопнется! Грек размышлял - это красноречиво отражалось на его лице. Затем он решил, что час поздний, гостей не ожидается, а ключ далеко, и передумал.
      Легко, словно мальчик, словно этакий воздушный шар в штанах, он вскочил на стул, сбросив тапочки. Я поехал щекой и носом вниз по двери, выворачивая глаз вверх, но все равно достал взглядом лишь до фундуклидинского живота. Для обозрения мне осталась лишь нижняя половина грека. Он топтался по стулу полосатыми носками, раз даже судорожно потянулся кверху на цыпочках. Судя по зашатавшимся теням, он задел абажур на кенкете. Значит, шарил где-то на шкафу...
      Минуты через две Михаил Ксантиевич осторожно ступил со стула, чтобы тяжелым прыжком не будить тишину в доме; вновь нацепил покинутые тапочки. В руках он держал небольшую - не больше папиросной - железную коробочку, обвязанную нитью. Он вновь поглядел на дверь, и я снова подумал: вдруг вздумает все же запереться? Фундуклиди убрал стул и принялся распутывать нитку. Я немигающим взглядом змеи следил за его движениями: что же сейчас объявится? Дъявольский прибор для подачи тайных сигналов? Запас яду?..
      Коробка раскрылась - и у Фундуклиди в руках оказалась пачка тесно свернутых четвертных ассигнаций. Плюнув на пальцы, грек деловито развернул их. Одна...две...пять...двенадцать. Точь-в-точь - хряповский аванс.
      Ну и гусь! - присвистнул я про себя. От кого же он прячет их? От меня? От самого Хряпова? Или от Степана? Может он и переселение в бильярдную замыслил, чтобы в пущей безопасности содержать свой банк?...
      Постойте, Петр Владимирович, появилась другая внезапная мысль, а где вы сами поместили свои денежки? Увы мне! Примитивно сунул в тумбочку; не зарыл, не зашил в фалду за подкладкой. До чего же несносна бывает наша жизнь! Мало того, что она создает таких жалких индивидуумов, как Фундуклиди, но, чтобы потешиться, заставляет нас находиться в их обществе. О, ехидная любительница анекдотов!
      Фундуклиди пересчитал бумажки и заправил их обратно. Снова забравшись на стул, он водворил их на место. Впрочем, где-то он был прав. Ничего зазорного нет в том, чтобы к презренной субстанции относиться с почтением. Можно, конечно, сказать: тьфу на вас! Но кому от того бывало легче?
      Надо будет свои тоже проведать. И пересчитать. Мало ли... денежки любят, кагда их тово... Но на шкаф - это уж чересчур, чересчур!
      Грек слез со стула, снова загнал ноги в тапочки, подхватил стул и мягкими шажками понес его на место. Он исчез из поля зрения, но я уже не стремился непременно за ним проследить. Я понял, что ничего особенного больше не увижу - и сразу появилась истома, захотелось зевнуть и , как говорили в редакции, "покемарить". Нельзя сказать, что картинка, которую я наблюдал, была неинтересной, но я ждал действия драматического, а попал на второй акт водевиля...
      Грек внезапно выскочил сбоку возле самой двери и пошел прямо на меня. Взятый врасплох, я замешкался, и чертов Фундуклиди чуть не вставил ключ мне в глаз. Я отшатнулся, а в коридоре эхом крякнул защелкиваемый еще на один оборот замок.
      14.
      Хотя время и сочилось сквозь стены хряповского дома весьма медленно, всё же в конце концов обнаруживалось, что минуты исправно складываются в часы, часы составляют дни, а там, глядишь - вчерашний день уже стал позавчерашним.
      Минуло без малого две недели с того дня, как наше святое - троичное число мужчин избрало английские замки и крепкие отечественные засовы участью. Каждый уже совершил для себя достаточно глубокое знакомство с характерами соседей, и та тяга к новому, нам подобному существу, которую мы спервоначалу испытывали, повинуясь первобытному эху инстинкта, уже абсолютно иссякла. Со всё большим удовольствием каждый из нас проводил свое время в одиночестве. Встречаясь же, мы были натужно веселы, разговаривали обо всем небрежно и свысока. Я с недовольствием замечал за собой эту растущую привычку, но был не в силах превозмочь ее. Мне оставалось лишь позволять себе утешаться тем, что такова мудрая суть природы, ограждающей таким образом мой разум от власти тревоги и нервозности. Для пущей беззаботности и веселости Хряпов велел Степану купить граммофон и все фонограммы, какие найдутся в городе. Безобразный инструмент - экзотический цветок машинного двадцатого столетия - установили в салоне и закрывали зев от пыли салфеткой. Сперва редко находились охотники накручивать ручкой тугую пружину, но после к граммофонной забаве пристрастились, и труба иногда целыми днями, похрустывая, пела неглубоким медным голосом то солидное:
      "Не счеееесть жемчууужин
      В море полудёоооонном..."
      то водевильное, легкое и прыгучее, как воробей:
      "Ручаться можно ли за что?
      Наш ум - ужасный своенравец!
      Давно ль мной было принято
      Намеренье - не знать красавиц?..
      Нельзя ручаться ни за что!
      Нельзя ручаться
      ни
      за
      чтоооо!..."
      Иногда кто-нибудь из нас, не сдержавшись, подходил к окну, случайно пускал за отворот шторы долгий взгляд и произносил что-нибудь о погоде. Неосторожного тут же ждала насмешка остальных: "Что это вы, батенька, никак погодой интересуетесь? Гляньте на барометр в библиотеке - он вернее. Нельзя же так не доверять науке!" или: "Да что вы, право, моншер - не собираетесь ли увидеть разбойников в саду? Подите, гляньте: какая нынче цифра на численнике, о н и ведь явятся еще нескоро".
      Но всё равно каждый раз собирал нас вместе вечер, когда одному победить темноту и непрошеные мысли было невмоготу. Мы усаживались за круглый стол в гостиной; я тасовал колоду; Хряпов открывал коробку с горькими сигарами; Фундуклиди сопел и выкладывал на сукно стопку мелких монет, готовясь проиграть и заранее обижаясь. Играли в игры простые, общеизвестные: петуха, двадцать одно, железку...
      - Бубны-козыри, - провозгласил я, открывая себе карту, Михаил Ксантиевич, прошу, ваш заход.
      Плотные шторы застегнули комнату; из-под бахромчатого абажура пылала яркая аргандова лампа, освещая стол и игроков; пятачок света тлел на чудовищном профиле граммофона.
      - С маленькой да плохонькой, - нерешительно выложил карту Фундуклиди.
      - Перебиваю, - пробурчал Хряпов.
      - Беру, - сказал я, подгреб убитую взятку и бросил козырного туза.
      - Ай да боровичок! - пробормотал Хряпов.
      - Лечу в тартарары, - завистливо произнес Фундуклиди.
      Реплики за колодой были каждый раз одинаковые, но произносились почему-то всё равно с неизменным удовольствием.
      - Кстати, - вдруг вырвалось у меня. - А мне ведь давеча снился главный злодей... Вот-с! Сам Булкин.
      Хряпов и грек покосились с любопытством, однако продолжали бормотать привычную карточную каббалистику:
      - Пара красных...
      - Взял...
      - Спишите петуха и три, итого - восемь...
      - Михаил Ксантиевич, вы уж на колу повисли? Подвздернем-с!
      - Да никак нет-с, еще не повис...
      Наконец Хряпов вымолвил:
      - И как это он... то бишь, Булкин, вам видится, Петр Владимирович?... Если, конечно, не секрет?
      - Отчего же, - сказал было я, но заколебался. - Однако, господа, может, это ни к чему? Не стоит, так сказать, поминать лукавого к ночи?
      - Нет-нет, - с напором повторил Хряпов. - Расскажите, Петр Владимирович. Всенепременно.
      В его голосе было какое-то болезненное любопытство, неведомая сила которого заставила меня покориться.
      - Что ж... Слушайте, коли не боитесь...
      Я рассказал всё в подробностях: о Булкине, о сыне, об ужасном ножике. Эффект был полный! Я понял это по тому, что Хряпов слушал молча, не перебивая обыкновенным своим прибаутством ("Вуаля!", "Свежо предание, гм-гм..." и тому подобное), а грек сидел совсем неподвижно и глядел напуганной совой.
      - Что с вами, господа? - спросил я в конце рассказа, удивленный постными лицами собеседников.
      Хряпов хмыкнул и заворочался на стуле.
      - Видите ли, Петр Владимирович, дело в том, что я в последнее время вижу во сне нечто похожее...
      - То есть?
      - То есть, пресловутого Булкина с его чадом.
      - И я... вижу... -промямлил грек.
      В первую минуту я удивился, но потом подумал, что это естественно. Вам разве не снилось после театра, что вы - Ромео или Фауст? А уж нам-то, живым участникам всей этой истории!..
      - В каком же виде они вам являются, Савватий Елисеевич?
      - В весьма чудном. Как и вам - вроде приказчиков... Стрижка этак, знаете, с прямым пробором. Затем, сапоги, рубахи... Главное - рожи. Уж больно тупые и злобные, людоеды какие-то, ушкуйники...
      Небось, в холодном поту просыпаешься, усмехнулся я про себя, с внимательным лицом кивая Хряпову.
      - А у меня - один с усиками и с фиксой, - вставил Фундуклиди.
      Выяснилось, что ночами на всех нас наваливается один и тот же кошмар. Это было тревожным знаком. Семейство Булкиных, слава Богу, пока еще не выглядывало из-за шкафов, не грозило из-под кровати, но уже захватило важный плацдарм ночных миражей.
      - У меня дома травки есть, - сказал Фундуклиди. - От них спать очень спокойно, будто ангелу. Если б эти травки пить...
      - Если тут же начать травки глотать, то чем же мы изволим к концу спасаться? - сердито спросил Хряпов.
      Грек захлопал глазами и не отвечал.
      - М-да, - сказал я.
      - Э... - мычал Фундуклиди.
      - Хм! - сердито крякнул Хряпов.
      Вдруг меня разобрало любопытство.
      - Савватий Елисеевич, а вы сами помните этого Булкина?
      Вопрос был законный. Он давно висел над нами, как созревшее яблоко. Удивительно, что он еще ни разу не прозвучал.
      Забытые карты, разумеется, уже лежали на столе картинками вверх.
      - Что ж, могу рассказать, - протянул Хряпов, сделав губы трубочкой; он помолчал, пососал воздух и продолжил:
      - Никаких точных сведений, как я вам уже говорил, у меня нет... Вы сами, полагаю, догадываетесь: если б я знал что-нибудь определенное, не пришлось бы нам сидеть взаперти, как девицам на выданье. А уж господин Булкин имел бы дело с судебным приставом. За угрозу, за нарушение порядка взяли бы его на цугундер и оч-чень крепко взяли бы. Для таких быстрых молодцов есть подходящие места в империи.
      - Дикие-с! - обрадовался Фундуклиди знакомой теме.
      - Не знаю, не бывал, - суховато сказал Хряпов. - Но вся беда как раз в том - да-с, вся беда - что нам ни-че-го не известно. Михаил Ксантиевич уже сообщал на первом совещании, что именно удалось установить (грек приосанился). Был такой человек - Федор Булкин, жил... не помню где, неважно. А потом исчез. Съехал после банкротства и нигде не объявился.
      - Он к вам, судя по письму, заходил? - спросил я. - Помните?
      - Не помню, - тут же ответил Хряпов. - не удивляйтесь, что так быстро ответил: уже силился, вспоминал. Не могу.
      - Он еще, вроде бы, писал насчет больной жены... - сказал я так, для самого себя, вспоминая.
      - Вы разве что допрос мне решили учинить? - недовольно сморщился Хряпов. - Причем тут жена? Я, если хотите, ничего не желаю знать о чужих женах! Или вы считаете - я виноват в том, что этот Булкин полез не в свое дело и прогорел? Не умеешь вести дела - не берись, милый мой!..
      - Собственно... - пробормотал я.
      Однако Хряпов решил, по-видимому, расставить все точки над своей порядочностью.
      - Если, скажем, вы, Петр Владимирович, проснувшись раз утром, вдруг решите пойти на биржу да накупите бросовых бумаг - кто будет виноват, что денежки - тю-тю?
      - Собственно, - снова сказал я, - я и не думал вас винить, Савватий Елисеевич. Упаси бог! - решив всё обратить в шутку, я добавил: - И на биржу не пойду: все равно надуют.
      Хряпов успокоился, милостиво улыбнулся и наклонил голову.
      - Карты-то, господа? Забыли! Еще талию?
      Талия вышла какая-то пресная. Каждый думал о своем, Фундуклиди перепутал валета с королем. Под конец, когда все стали тайком глотать зевки, бес снова ткнул меня когтем под ребро:
      - Савватий Елисеевич, а сколько вы всё-таки получили на булкинском деле?
      Вопрос был против шерсти, но уж сильно томило меня любопытство.
      К удивлению, Хряпов на этот раз не рассердился.
      - Ну... - сказал он мрачно, - тыщ эдак... триста... нет, вру, все четыреста.
      400 тысяч, почти полмиллиона! Я скривил губы и покачал головой. Фундуклиди перестал разглядывать ногти и приоткрыл рот, оглушенный цифрой.
      - Простите, Савватий Елисеевич, - сказал я. - Может быть, я вмешиваюсь в область сугубо тайную, но - неужели столько стоили дом и имущество, что пошло с торгов?
      - А почему бы нет? - сказал Хряпов. - Булкин собрал блестящую коллекцию картин. Правда, не очень старых, недорогих. Маковский, Рябушкин... Я храню их в банке. У него была и коллекция саксонского фарфора, которую я, правда, продал. Не люблю идиллических амуров, пастушек и стариков с раскрашенными щеками. Вы видели у меня в кабинете над столом "Закат над морем"? Это тоже его - Булкина... Я оставил ее, потому что она мне очень понравилась... А кроме того, не забывайте, что две булкинские мануфактуры тоже отошли мне. Так что, назвать точную цифру я затрудняюсь.
      - М-да... - сказал я, подавленный. Мне даже не хотелось вспоминать свои мечты о пузыре с плохим шампанским и о лубочных вечерах в подтяжках на диване. Это были грезы сопливого мальчишки о засиженном мухами леденце. Такие вот, как Хряпов, сами дирижируют своей жизнью и желаниями. Захотел спас Булкина, захотел - затоптал его и десяток других. Захотел - и плюющийся паром локомотив потащит тебя сквозь швейцарские туннели в Ниццу. Захотел - и в шкафу завелся фрак с кавалерией через плечо. Назваться министром, губернатором... А у других в оркестре лишь пиликает скрипка нищеты, и свирелям надежд никак ее не одолеть...
      Когда мы расходились почивать, Хряпов задержал меня за руку и показал на картину довольно неприметно висевшую в углу над буфетом.
      - Тоже его, Булкина.
      Это было полотно небольших размеров, написанное в темных тонах. Две парусные лодки с убранными парусами. Волны вокруг... Сюжет, в общем, обычный. Но в этом отсутствии затейливости, в неуклюжести лодок, в непривычной некрасивости моря скрывалась настоящая сила. Эта немая сила резко входила в память и оставляла там и море, и лодки, и их старые обветренные мачты.
      - Ну как? - спросил Хряпов весело. - Ничего, а? Хе-хе...
      Я покачал головой.
      - Да. Очень здорово. А чья это?
      - Булкинская, я же говорил...
      - Я имею в виду художника.
      - А-а... - Хряпов вперил глаза в картину. - Не помню. Какой-то француз... или итальянец.
      - Ну да, - сказал я. - Ясно...
      Ясно, зачем ему знать художника, если он держит картины в банке, подумал я. Это ведь - ка-пи-тал! Может, Булкина он из-за картин и угробил... Хотя, наверное, всё-таки из-за мануфактур...
      Я снова посмотрел на картину и на миг пожалел Булкина. А впрочем, все они - Хряповы, Булкины - одного поля... Интересно, прежний хозяин тоже хранил картины в сейфе?... "Какого-то француза..." М-да...
      - О чем это вы задумались, Петр Владимирович? - спросил Хряпов.
      - Так... - сказал я. - Ни о чем. Хорошо нарисовано. С талантом.
      - Потому и держим-с! - отозвался Хряпов.
      15.
      Иногда мне казалось, что произошла ошибка, что человек с фамилией Булкин не может быть злодеем.
      Слово "булка" связывалось у меня с толстым розовым мальчиком с рекламного листка московского царя кондитеров Филиппова. Злодеями могли быть Мацедонский, то есть я, Фундуклиди, Буз; совсем ужасно звучало: Хряпов.
      Я повторял вслух: Булкин, Булкин... - и слово было теплым, мягким, добрым. И тогда мне представлялся небрежный пухлый господин, способный на единственное преступление: уничтожение тортов и паштетов. Воображение меняло виды: господин Булкин с салфеткой; господин Булкин, отдувающийся после пяти шагов по скверу; господин Булкин, подремывающий в кресле. Горничные хихикали за дверью над моим Булкиным, конопатый сын крал у него гривенники из карманов, последний замусоленный приказчик из щелястой лавки обзывал его за глаза "балбесом" и обидным народным словом "тютя"...
      Бесплотные воздушные картинки кончались, и Булкин снова становился угрозой, символом отвратительного убийства, электрическим полем, намагничивающим проволоки наших нервов.
      16.
      Васька появился через пятнадцать дней.
      В тот день Фундуклиди, который, закалив сердце против наших насмешек, несколько раз из-за занавески внимательно осматривал улицу, громко сказал что-то по-гречески, а потом - себе под нос:
      - Опять он здесь...
      Мы с Хряповым передвигали шахматы, разыгрывая французскую защиту.
      - Вы о ком, Михаил Ксантиевич? - спросил Хряпов, посылая ладью на Е-6.
      - Крутится целый час уже... в плаще и кепи, - сказал детектив.
      - Бросьте, Михаил Ксантиевич, вечно вы всех подозреваете!.. Помните пьяного извозчика?
      Пять дней назад Фундуклиди забил тревогу, когда у ограды хряповского особняка остановилась пролетка живейного извозчика. Грек в это время, отодвинув край плотной шторы, как раз обозревал ту часть Вселенной, что открывалась из окна гостиной. Увидев, как хозяин пролетки слезает с козел и направляется к чугунным копьям решетки, Фундуклиди поднял настоящую бурю. Мы бежали, бросив приятный отдых, и каждый ощущал бьющийся в кармане о бедро тяжелый револьвер. Между тем, возмутитель спокойствия нетвердым шагом приблизился к ограде и, воровато оглядевшись, стал в сумерках мочиться через прутья на газон.
      - Помните извозчика? - снова сказал Хряпов, и я позволил себе улыбнуться. - Неужели вы хотите заставить нас снова наблюдать подобную картину?
      - Напрасно вы смеетесь, господа, - сказал Фундуклиди. - Я...
      - Жестоко, жестоко... - продолжал журить Хряпов.
      - Да нет же! - сказал Фундуклиди, закипая, и снова фыркнул что-то на греческом (даже глаза его вроде бы сверкнули). - Вон он... Вон ходит! Типичный соглядатай!
      - Ну уж... Так уж и соглядатай?
      Тем не менее, мы с Савватием Елисеевичем встали и подошли к окну.
      - Где же?
      У Фундуклиди запрыгали от волнения рыхлые щеки.
      - Только что здесь был... Агиос о теос! У тумбы. Ушел! Подозрительный тип!.. - повторял Михаил Ксантиевич. - Вот, снова появился!
      - Да где?
      - Во-он! Встал, не шевелится.
      Подозрительный тип стоял у афишной тумбы против громадного женского лица над буквами: "М-IIе Крутоярская. Бенефисъ". У М-IIе Крутоярской подгулявший приказчик подрисовал углем усы и баки.
      С первого момента я уловил что-то знакомое в мохнатом кепи и поднятом воротнике мышиного плаща (день был пасмурный, по улице ветер гнал провинциальный мусор, загибая угол "Бенефиса" m-lle К.). Невозможно было ни с чем спутать эти плечи, будто не выдерживающие веса отпущенного каждому воздушного столба Паскаля: на другой стороне тротуара стоял Васька Беспрозванный. Мне даже показалось, что я различил васькины глаза - глупые и жадные.
      Должно быть, какая-то жилка дрогнула в моем лице, потому что Фундуклиди, взглянув на меня, вдруг выпалил:
      - О-о!... Вы его знаете!
      Он сказал это так, словно застал меня в чужом саду на сливовом дереве. Я отдал должное его полицейскому чувству.
      - Знаю. Это Васька Беспрозванный.
      - М-да? - сказал Хряпов, странно взглядывая на меня.
      Я почувствовал себя женой вельможи, застигнутой с лакеем.
      - Это Васька Беспрозванный, - повторил я. - Сотрудник нашей газеты.
      - М-да? - снова сказал Хряпов.
      Что еще он мог сказать в эту минуту?
      Я понял, какие черные чувства взвились в душе Савватия Елисеевича, и разозлился на Ваську. Разозлился за всё: за то, что он выследил, за его дурацкую фигуру, за фамилию, смахивающую на кличку марвихера
      - Это Васька Беспрозванный, - повторил я в третий раз. - Дурак и зануда. Поверьте мне (я светло улыбнулся), это совершенно безопасный тип...
      - А откуда он здесь? - грозно крикнул Фундуклиди голосом околоточного.
      Глаза его отразили два оконных переплета и от этого стали жуткими, как у монстра.
      - Почему он наблюдает? Знаете? Можете сказать?!
      - Позвольте... Михаил Ксантиевич, Савватий Елисеевич... Я все объясню... Может - присядем?
      - Нет, здесь! - повелительно сказал Фундуклиди. Рука его подобралась к разрезу пиджака. В отличие от нас, он носил револьвер на шнурах подмышкой.
      - Вы что - с ума сошли? - сказал я. - Оставьте револьвер!
      - Какой револьвер? - слицемерил детектив. - Па-апрашу не увиливать!
      - Вы уж расскажите, Петр Владимирович, вы д о л ж н ы рассказать, сказал Хряпов, нажимая на слово "должны".
      - Да-да, я понимаю, - сказал я пересохшими губами. - Я помню: я обязывался ни словом, ни намеком... То есть, полный секрет... Я сам не понимаю, как случилось... - я вновь услышал васькин голос мне вдогонку у редакции: "Все равно узнаю!" Но как он отгадал Хряпова? Я что-то наплел Бузу... Но разве можно было додуматься?... Вот нюх у проныры! Конечно, затворничество купца, который прежде живал широко, не прошло мимо Васьки. Сопоставив время, факты, расспросив Буза, он, ясное дело, увидел, что оба неизвестных собрались в одном уравнении...
      Я рассказал Фундуклиди и Хряпову всё, как было: про Буза, Ваську, прощание с газетой. Они слушали молча, только Фундуклиди то вскидывал, то напускал на глаза жуткие брови, выдвигал челюсть и торопил в пространных местах:
      - Ну?... Ну а вы?... Ну, и как?...
      Я рассказал с подробностями, упомянув даже о Диане на потолке (оба вынесли это без улыбки). В конце рассказа Хряпов почесал в затылке (видно было: первый запал уже прошел, и сомнения почти рассеялись) и сказал:
      - Однако, неосторожно вы, Петр Владимирович...
      - Неосторожно, - сокрушенно согласился я. - Но кто же мог знать, что этот мерзавец Васька догадается. И зачем ему это нужно?
      - Стоит... - сказал Фундуклиди, в который раз посмотрев в окно.
      Васька стоял на прежнем месте, обдуваемый ветром.
      - Как ему не надоест? Римский статуй, ей-богу! - попытался я пошутить.
      Фундуклиди перекатил на меня маслиновые глаза и сказал:
      - А вдруг он связан со злодеями? Я лично допускаю такой вариант.
      - Да?... - нервно спросил Хряпов. - Но откуда же? Откуда?
      Фундуклиди солидно пожал плечами: мол, чего не бывает!
      - В нашем положении можно всего ожидать, Савватий Елисеевич.
      Все снова против воли посмотрели на мерзавца Беспрозванного. Тот уже прислонился к тумбе - устал, сердешный. С тех пор, как мы его заметили, прошел уже час. Сколько же он стоял до этого?
      - Вот что, господа, я выйду и пошлю его к черту, - сказал я решительно.
      - Ни в коем случае! - запротестовал Хряпов, волуясь. - Вы всё провалите! И без того ясно: нам дают понять, что дом под надзором.
      - Вто это я как раз и смогу выяснить: случайно Васька ошивается у тумбы или дело впрямь серьезное.
      Такая мысль вроде бы соблазнила Хряпова, но, поразмыслив, он сказал:
      - Нет... Это опасно и... ни к чему. Да-с!
      - Нет,- сказал и Фундуклиди.
      - Ну что ж, - покорился я. - Как желаете.
      Мы гнетуще помолчали.
      - Однака, господа, - через минуту сказал Хряпов, - что это мы всё этак... молчим? Довольно дискуссии. Не лучше ли нам развеяться (он улыбался и даже потер руки; не веселились только глаза). Михаил Ксантиевич, что это вы снова изучаете в окне? Нападение злодеев еще не скоро... Так что, господа - партию в бильярд?
      Я понял, на что намекал Хряпов: нельзя допускать упадка настроения. Уныние всех нас съест.
      - Что же, господин миллионер, - сказал я весело, - готов проиграть вам бутылку французского коньяку... Надеюсь, вы потерпите возврат долга до тех пор, как мы выйдем отсюда с триумфом?
      - Да уж, ладно, - сказал Савватий Елисеевич. - Хе-хе! Что уж поделаешь!
      Мы почти силой оттащили Фундуклиди от окна. На лестнице по пути наверх, в бильярдную, детектив прижал меня боком и жарко сказал в ухо:
      - В редакции-то, небось, наболтали чуть больше, а?
      Он посмотрел на меня из лестничной тени, словно добавил: "Конечно, при Хряпове неудобно было сознаваться в невоздержанности на язык, но мне-то уж можете открыться!"
      - Да что вы, - тихо сказал я Михаилу Ксантиевичу. - Вовсе нет!
      Он улыбнулся и сощурил глаз-маслину: знаем вас!
      Из бильярдной, от наших с Хряповым азартных выкриков (дорога была, разумеется не бутылка - престиж бильярдщика), Фундуклиди потом еще четыре раза бегал смотреть на Ваську. Тот на некоторе время исчез - видно, обедал в "Трех богатырях" неподалеку - потом появился, простоял два часа в сумерках - и снова исчез.
      С тех пор он начал появляться почти каждый день и стоял на прежнем месте - у тумбы.
      17.
      Какая подлая штука - часы! Можно смотреть на них долго-долго, и стрелка будет стоять неподвижно, но стоит отвлечься, как вредный механизм тут же приходит в движение, и, повернувшись, вы замечаете, что стрелка уже продвинулась вперед на добрую половину часа. А вслед за нею плывет, скользит, ускользает время.
      Подлые часы!..
      Еще недавно, бывало, не раз за день захлопнешь книгу и скажешь в душе: как же медленно ползут минуты! А теперь - наоборот... Был бы у времени хвост - так и вцепился бы в него, чтобы попридержать.
      Это потому, что прошло уже больше половины срока, отпущенного до дня мести.
      Каждый новый день стал страшить.
      Каждый перезвон часов, отмеряющих еще одну навечно канувшую четверть часа, стал грозить, напоминать, вызывать дрожь.
      Вчера почтой пришло еще одно письмо: "Не пытайтесь мешать. Меры будут приняты незамедлительно. Будет хуже."
      - Вот! - запальчиво сказал на это Хряпов. - Я правильно делал, что не уставал повторять: нужно ждать! Во всяком случае, сейчас у нас есть хотя бы шанс выпутаться... Представьте себе теперь, господин детектив, - вдруг напустился он на Фундуклиди, - что было бы, если бы мы послушались ваших советов и опрометчиво решились бы покинуть дом или поднять шум на всю Ивановскую? Представляете? А? Ну?...
      - Право, Савватий Елисеевич, никто и не помышлял всерьез пускаться в авантюры, вступился я, чтобы прервать эту неприятную сцену.
      - Да вот же, вот он хотел! Он и полицию хотел! - оскорбительно тыкал пальцем в грека Хряпов. Он, по-видимому, "сорвался". Нервы у всех не железные.
      С трудом мне удалось вернуть нашему общению более-менее спокойную атмосферу, но всё равно Хряпов заметно нервничал. Однако, ужаснее всего было смотреть на Фундуклиди. Глаза его иногда вдруг начинали блуждать, лоб покрывался испариной, а сам грек находился, казалось, в глубоком обмороке.
      После такого состояния он обычно говорил пугающе-свистящим шепотом:
      - Господа! Я, кажется, догадался!...
      - Ну? - говорили мы с Хряповым. - О чем вы на сей раз догадались? В прошлый раз вы догадались, что злодеи взяли месяц сроку с целью совершить подкоп...
      - Подкоп - ерунда! Слишком трудная задача и много риску. На сей раз я, кажется, проник в замысел преступников.
      - Очень интересно, Михаил Ксантиевич, мы вас слушаем.
      - Да-да... - детектив встал из кресла, прошелся вдоль стены и ткнул пальцем в мраморных львов (мы, как обычно, были в гостиной):
      - Что это?
      - Камин, Михаил Ксантиевич. Уверяю вас, это всего лишь камин, сказали мы с Хряповым, тщетно пряча улыбки.
      - Всего лишь камин, - промычал, насупясь, детектив. - В том-то и дело! Про-сто ка-мин! А куда ведут трубы? Ведь на крышу!