История с привидениями

— Пойдемте отсюда, — сказал я.

Думал ли я тогда, что она может дать мне материал для романа? Пожалуй, нет. Я подумал, что она напускает на себя таинственность, но все равно был поражен. Х.Х.Х, и Вирджиния Вулф, да еще «Великая иллюзия». Что во всем этом общего?

Потом она пригласила меня к себе. Она жила недалеко от кафе. Как только мы свернули с шумной улицы в более темный переулок, она почему-то заговорила о своей жизни в Чикаго. На этот раз я ее ни о чем не спрашивал; мне показалось, что после того, как она «созналась» мне в связи с Х.Х.Х., она почувствовала себя свободнее. Стояло обычное для Беркли теплое лето, хотя вечер был довольно прохладным. Присутствие рядом со мной очаровательной женщины заставляло меня острее чувствовать окружающее, радоваться жизни больше, чем за несколько предыдущих месяцев. Я словно пробудился от спячки.

— Первый этаж, — сказала она, когда мы вошли в подъезд.

Я оглянулся на нее, идущую сзади в тусклом свете фонаря. Где-то близко залаяла собака. Мне показалось, что глаза Альмы светятся в темноте, как у кошки.

— Ну что, вы будете осторожничать, как в вашем романе, или все же войдете? — окликнула она меня.

Я непроизвольно отметил факт, что она читала мой роман, и вошел в дверь. Я не гадал, на что похожа ее квартира, но подозревал, что у нее нет ничего общего с неряшливым жилищем Хелен Кайон. Альма жила одна, как я и предполагал. В большой комнате, куда она ввела меня, все было подчинено единому вкусу, и это, пожалуй, была одна из самых роскошных жилых комнат, какие я видел. Пол покрывал толстый бухарский ковер; перед громадным камином стояли столики, которые я определил как работу Чиппендейла. Под окном стоял массивный стол с лампой под шелковым абажуром; кругом теснились низенькие кушетки и стулья эпохи Регентства. Ее родители явно были богаты.

— Вы не простая студентка, — заметил я.

— Я предпочитаю жить с этими вещами, а не хранить их в кладовой. Еще кофе?

Я кивнул. Теперь ее поведение приобрело для меня новый смысл. Можно понять, почему она так отличается от массы окружающих ее людей — она выросла в атмосфере богемной роскоши, которую большинство из них не могут даже вообразить. А так пассивна она потому, что ей никогда не приходилось самой принимать решения. Я представлял ее детство с нянями и гувернантками, частную школу в Швейцарии, прогулки на яхте. Такой образ жизни настолько не соответствовал нашему времени, что мне стало понятно, почему она показалась мне несовременной.

Когда она принесла кофе, я спросил:

— Не хотите отправиться со мной в Стилл-Вэлли на недельку?

Альма подняла брови и покачала головой. Меня снова удивила ее какая-то бесполость — или это андрогинные свойства проститутки?

— Вы интересная девушка.

Она села на кушетку рядом со мной, и я сразу забыл о ее андрогинности. Я удивлялся, как я вообще мог об этом подумать. Я знал, что буду спать с ней, и она это знала.

Утром я понял, что влюблен в нее по уши. После того, как мы проговорили часа полтора, она спросила:

— Вы же не пойдете домой, так?

— Не пойду.

— Ну что ж, тогда оставайтесь.

То, что произошло потом, не было обычным блудом, схваткой в постели. Фактически она и вовремя любви оставалась такой же пассивной. Да, она стонала от наслаждения, сперва во время минета, потом извиваясь подо мной в нижней позиции; она повисала на моей шее, обхватывала ногами мою спину; но даже в эти моменты она оставалась отчужденной. «Я люблю тебя», — прошептала она, сжимая мои волосы, однако ее руки были такими же нежными, как ее голос. Разгадав одну ее загадку, я нашел другую внутри нее. Я имел дело с десятком женщин, которые были лучше в постели, чем Альма Моубли, но никто из них не одаривал меня такой тонкостью чувств, таким богатством оттенков. Я словно заглядывал в приоткрытую дверь и видел совсем другую жизнь, другой опыт.

Я впервые понял, почему женщины сходили с ума от Дона Жуана.

И я знал, что она преподнесла мне тщательно отредактированную версию своего прошлого. Я был уверен, что она крайне неразборчива в своих связях, и видел в этом причину и ее дружбы с Х.Х.Х, и ее внезапного отъезда из Чикаго.

Конечно, я хотел раскрыть эту дверь и разгадать все ее тайны, и всегда иметь эту красоту и тонкость рядом с собой. В суфийской легенде слон влюбился в светляка и воображал, что тот светит только для него; а когда светляк улетел, слон был уверен, что в свете его фонарика запечатлелся его, слоновий, образ.

Можно сказать, что любовь сразила меня наповал. Я не мог больше писать, имея перед глазами живую загадку Альмы, я не хотел разгадывать загадки выдуманных персонажей.

Неотвязно думая об Альме, я пользовался любой возможностью побыть с нею; в течение десяти дней я проводил с ней все время, кроме занятий. На моем диване громоздились нечитанные студенческие работы, а на столе — книги и статьи о Готорне. Наша сексуальная лихорадка в те дни была невообразимой. Мы занимались любовью в аудиториях, в незапертом офисе, где, кроме меня, работали другие преподаватели; однажды я вошел за ней в женский туалет и овладел ею сзади, когда она наклонилась над раковиной. Одна студентка на семинаре спросила, как я могу определить мужчину. «Как существо сексуальное и несовершенное», — не задумываясь, брякнул я.

Я сказал, что проводил с ней почти все время. Исключением были два вечера, когда она говорила, что уезжает к тете в Сан-Франциско. Она назвала ее имя — Флоренс де Пейсер, — но я все равно терзался сомнениями. Однако возвращалась она такая же, как и уезжала, — я не видел никаких следов встречи с другим любовником.

Или с Х.Х.Х., чего я боялся еще больше. Она окружила миссис де Пейсер таким множеством деталей, вроде йоркширского терьера Чуки и служанки по имени Росита, что мои подозрения улеглись. Нельзя вернуться со встречи с зомби из Х.Х.Х, и рассказывать про терьера Чуки.

На самом деле меня, скорее, беспокоили не гипотетические соперники, а одна фраза, сказанная ею в первый вечер. «Ты принят», — сказала она. Я сперва подумал, что она имеет в виду наше окружение — китайские вазы, картину Писсарро и бухарский ковер.

— Тогда и ты принята, — ответил я.

— Может, и я, но не только, — и она прижала палец к моим губам.

Через день или два я забыл об этих словах.

Конечно, я забросил и большую часть работы. Я влюбился, как никогда прежде; похоже было, что я всю жизнь бегал от любви, отделываясь шуточками, и только Альма поставила меня с ней лицом к лицу. Все мои подозрения по ее поводу сгорали в пламени чувств. Если в ней и было того, что я не знал, мне не было до этого никакого дела.

Я уверен, что она первой заговорила о браке. Это были фразы типа: «Когда мы поженимся, мы будем много ездить» или «Какой дом ты хочешь, когда мы поженимся?» Мы не задерживались на этой теме — я был слишком счастлив.

— Да, ты действительно принят, — снова сказала она как-то.

— Может, познакомишь меня со своей тетей?

— Если мы поженимся в будущем году, — сказала она вместо ответа, — давай проведем лето в Греции. У меня там есть друзья, у которых можно остановиться. Мой отец жил на Поросе.

Через пару дней она заговорила о том, что после Пороса мы поживем месяц в Испании.

— А как же Вирджиния Вулф?

— Из меня все равно вышла неважная студентка.

Конечно, я не думал всерьез, что мы будем путешествовать месяцами, но мне хотелось в это верить.

Когда до моей лекции о Стивене Крэйне осталось совсем немного, я вдруг понял, что совершенно не готовился, и сказал Альме, что должен провести пару вечеров в библиотеке:

— Все равно лекция будет ужасная. Мне плевать, что Либерман не продлит мой контракт — мы ведь все равно собираемся бросить Беркли, — но я хочу хоть немного оправдаться перед ним.

Альма сказала, что она все равно собирается в гости к миссис де Пейсер дня на три.

На следующий день мы обнялись на прощание, и она уехала. Я пошел в свою квартиру, где за предыдущий месяц провел очень мало времени, собрал свои заметки и пошел с ними в библиотеку.

Там я в первый раз после лекции увидел Хелен Кайон. Она не видела меня, поглощенная разговором с моим коллегой Рексом Лесли. Заметив меня, она положила руку ему на плечо. Я улыбнулся и мысленно пожелал им счастья.

Этот вечер и следующий я работал над лекцией, но я не мог ничего сказать о Стивене Крэйне, он не интересовал меня; поверх страниц я видел лицо Альмы с блестящими глазами и маняще приоткрытым ртом.

На второй вечер я вышел из дома перекусить и увидел ее возле бара под названием «Последний риф», куда я не заходил, — он был известен, как оплот местных «голубых» и наркоманов. Я замер: почему-то меня сразу охватил страх. Она была не одна, и хотя мужчина рядом с ней, очевидно, вышел из бара (он держал в руке стакан пива), он не был похож на «голубого». Он был высоким, бритоголовым, в темных очках, очень бледный. Хотя он был одет по-человечески (в кожаную куртку на голое тело), он напоминал зверя, голодного волка в человеческой шкуре. На тротуаре у его ног сидел мальчик лет восьми, босой, изможденного вида. Они трое выглядели очень странно, беседуя в полутьме возле бара. Альма, казалось, была среди них своей, и это впечатление не нарушала даже ее природная грация. Они были похожи на какую-то жуткую семью. Я отошел, подумав, что если этот тип заметит меня, мне несдобровать.

Этот человек-волк мне о чем-то напомнил. Скоро я понял: Х.Х.Х.

Скоро он рывком поднял мальчика с тротуара, кивнул Альме и сел в машину, стоявшую рядом, так и держа свой стакан с пивом. Мальчик залез на заднее сиденье. Машина тронулась.

Тем же вечером я позвонил ей. Она оказалась дома.

— Я видел тебя пару часов назад. Я думал, ты еще в Сан-Франциско.

— Мне стало скучно, и я вернулась раньше. Не звонила тебе, чтобы не отрывать от работы. Дон, бедный! Ты, наверное, вообразил невесть что!

— Кто был этот человек, с которым ты говорила? Бритый, в темных очках и с мальчиком?

— А, этот. Так это его ты видел? Его зовут Грег. Мы знакомы по Новому Орлеану. Он приехал сюда учиться, потом его выгнали. А мальчик — его брат. Их родители умерли, и Грег о нем заботится, хотя я должна сказать, не очень хорошо.

— Он из Нового Орлеана?

— Конечно.

— А как его фамилия?

— О, какой ты подозрительный! Его фамилия Бентон. Они жили на соседней улице.

Все это звучало убедительно, но я не мог забыть внешность этого Грега Бентона.

— Он из Х.Х.Х.?

Она засмеялась.

— Мой бедный дорогой Дон все прикинул! Нет, конечно. Не думай о нем. Не знаю, зачем я вообще тебе сказала.

— Так ты правда знаешь людей из Х.Х.Х.?

— Но немного…

Я с облегчением вздохнул. Конечно, она напускала на себя таинственность, а «человек-волк» — ее старый знакомый из Нового Орлеана, который в полутьме произвел на меня странное впечатление, как… как сама Альма тогда, на лестнице.

— А что этот… Бентон делает?

— Я думаю, он торгует лекарствами… не совсем легальными.

Это объясняло его странный вид и его присутствие в баре «Последний риф». Но Альма почему-то выглядела раздраженной.

— Если ты закончил дело, пожалуйста, подойди и поцелуй свою невесту, — сказала она. Я оказался у двери через несколько секунд.

Той ночью случились два происшествия. Мы лежали в постели Альмы, окруженные обстановкой, которую я уже описал. Большую часть ночи я скорее думал, чем спал, и один раз легко коснулся голой руки Альмы. Меня будто ударило током — не электрическим, а током концентрированной энергии, будто я коснулся огромного слизняка. Я отдернул руку, она пошевелилась и пробормотала: «В чем дело, дорогой?» — и я тоже что-то пробормотал в ответ. Потом я уснул, и мне приснилось ее лицо, но не знакомое, а какое-то чужое и такое страшное, что я со стоном проснулся и уже не мог уснуть.

Может быть, с этого и начались перемены, но внешне наши отношения не менялись, по крайней мере до уик-энда в Стилл-Бэлли. Мы занимались любовью часто и охотно, Альма продолжала говорить о нашей жизни после женитьбы. И я продолжал любить ее, хотя и сомневался порой в правдивости ее слов. В конце концов разве я не был писателем и тоже своего рода лжецом? Моя профессия состояла в том, чтобы придумывать события и людей, окружая их более или менее правдоподобными деталями, и выдумки других не должны были меня смущать. Мы решили пожениться в Беркли в конце весны и закрепить таким образом наше счастье. Но, по-моему, перемены уже начались с того момента, как я дотронулся до нее ночью, хотя я их еще не заметил.

Конечно, переменам способствовало мое «принятие». Накануне лекции о Крэйне я не выдержал и прямо спросил ее об этом; у меня было плохое настроение, поскольку я знал, что не готов.

— Слушай, если я «принят» не тобой и не миссис де Пейсер, то кем? Мне интересно. Может, это твой приятель из бара? Или его идиот-братец?

Она улыбнулась немного нервно:

— Придется тебе сказать. Мы уже достаточно близки.

— Да, уж скажи.

— Я знаю, что это прозвучит странно.

— Ничего. Мне надоело неведение.

— Тот, кто тебя принял — мой старый любовник. Подожди, Дон, это не то, что ты думаешь. Он умер.

— Умер? — Я так и сел. Конечно, я был удивлен, но теперь мне кажется, что я и ожидал чего-то подобного.

Она кивнула со своим обычным иронически-серьезным выражением.

— Да. Его зовут Тэкер Мартин. Я связана с ним.

— Связана?

— Постоянно. Я говорю с ним. Ты ему нравишься, Дон. Очень нравишься.

— Польщен.

— Да. Я ему все рассказываю. И он мне все время говорит, что мы должны пожениться. Ты действительно нравишься ему. Если бы он был жив, вы бы подружились.

Я молча смотрел на нее.

— Я же говорила, что это прозвучит странно.

— В самом деле. А как давно он умер?

— Пять или шесть лет назад.

— Еще один старый друг из Нового Орлеана?

— Именно.

— И вы были близки?

— Мы были любовниками. Он был старше, намного. Он умер от сердечного приступа. Через два дня после этого он начал говорить со мной. Он два дня не мог найти телефон, — она замолчала.

— А сейчас он говорит с тобой?

— Он слушает. Он рад, что ты узнал о нем.

— Не могу сказать то же о себе.

— Попробуй понять. Ты ему нравишься, Дон. Все будет хорошо, так же, как и раньше.

— А когда мы с тобой в постели, этот Тэкер тоже тебе звонит?

— Думаю, что да. Эта сторона его всегда интересовала.

— И он дает тебе советы?

— Иногда. Это именно он напомнил мне о друзьях отца на Поросе. Он думает, что тебе это понравится.

— И что, он думает, я буду делать теперь, когда узнал про него?

— Он говорит, что ты несколько растерян и думаешь, что я немного не в себе, но тебе нужно только попытаться понять — ОН здесь и никуда не денется, и ты здесь, и мы поженимся. Поэтому думай о нем просто как о части меня.

— Я не могу поверить, что ты действительно говоришь с человеком, умершим пять лет назад.

На деле я был очарован всем этим. Беседы с духами, бывшие в моде в XIX веке, хорошо подходили Альме. Конечно же, разговорчивый дух Тэкера Мартина был иллюзией; у кого угодно, кроме Альмы, такая иллюзия свидетельствовала бы о серьезном умственном расстройстве. Мне не нравилась и процедура «принятия» бывшим любовником.

Я поглядел на Альму, сидящую напротив меня с выжидательным выражением, и подумал: она опять выглядит андрогином. Она была похожа на девятнадцатилетнего парня. Она улыбнулась мне. Мне хотелось тут же повалить ее на диван, и я по-прежнему чувствовал отчуждение от нее. Ее длинные красивые пальцы спокойно лежали на полированном дереве столика, переходя в не менее красивую руку.

— Мы будем так замечательно жить, — сказала она.

— Ты, я и Тэкер.

— Видишь? Он же говорил, что ты не будешь против.

По пути на лекцию я вспомнил человека, которого видел с ней, Грега Бентона, и не смог сдержать дрожь.

Конечно, Альма не была нормальной. В ее мире спокойно присутствовали говорящие духи и зловещие человековолки. Конечно, она не заставила меня поверить в этот свой мир, но я часто задумывался. Человек стоит на твердой земле, и вдруг она обрушивается у него под ногами, и вместо травы и почвы он видит зияющую пропасть, где кишат неведомые бледные твари. Значит ли это, что твердой земли вообще нет, что она только узкий мостик над всем этим кошмаром? Нет, конечно, нет. Я люблю Альму, говорил я себе. Мы весной поженимся. Я думал о ее восхитительных ногах, о ее милом лице, о тонкости чувств, которые я познал с нею.

Моя вторая лекция полностью провалилась. Я запутался в своих заметках, в отчаянии попытался выдать несколько затасканных идей и не смог их связать. Погруженный в свои муки, я заявил, что «Алый знак доблести» — это «история о привидении, где привидение так и не появляется». Когда я закончил, из зала раздалось несколько иронических хлопков. Хорошо хоть Либерман был в Айове.

После этого я пошел в бар и заказал двойную порцию «Джонни Уокер». Потом пошел к телефонам и взял справочник Сан-Франциско. На "П" там не было ничего похожего, но на "Д" я отыскал «де Пейсер Ф.». Адрес был в том месте, где говорила Альма. Что ж, может быть, земля и в самом деле твердая.

На другой день я позвонил Дэвиду и сказал, что собираюсь в Стилл-Вэлли.

— Прекрасно, — сказал он, — и как раз вовремя. Правда, там пока живет сторож, но вы сможете побыть там вдвоем. А кто она?

— Очень странная девушка. Я думаю, мы с ней поженимся.

— Как-то неуверенно ты говоришь.

— я обручен с ней. Мы поженимся в конце весны.

— А как ее зовут? Почему ты до сих пор молчал?

— Дэвид, я никому из родных еще не говорил. Если ты с ними общаешься, скажи, что я им напишу. Пока. Я очень занят.

Он объяснил мне, как до него добраться, и сказал: «Что ж, братец, я очень рад за тебя». Мы обменялись обычными обещаниями писать друг другу.

Дэвид купил дом в Стилл-Бэлли, когда получил хорошую работу в Калифорнии.

Он выбрал его со своей обычной тщательностью, убедившись, что он стоит близко к океану и имеет участок земли — восемь акров. После этого он потратил немалую сумму на ремонт и переоборудование. С тех пор дом подорожал как минимум в четыре раза, еще раз подтвердив всем, что Дэвид далеко не дурак.

Мы с Альмой взяли ключи у соседей (сторож накануне выехал) и поехали по пыльной дороге в сторону океана. Когда мы увидели дом. Альма сказала:

— Дон, здесь мы проведем наш медовый месяц.

Меня обмануло то, что Дэвид постоянно называл свой дом «коттеджем». Я ожидал увидеть двух — или трехкомнатный сарай, но передо мной предстала дорогая игрушка преуспевающего юриста.

— Твой брат здесь не живет? — спросила Альма.

— Приезжает на две-три недели каждый год.

— Хорошо. Я никогда не видел ее такой заинтересованной.

— Что говорит Тэкер? — Говорит, что здесь чудесно. Похоже на Новый Орлеан.

Я не стал спорить.

«Коттедж» Дэвида был двухэтажным деревянным строением испанского типа, белым с черными железными балкончиками. Тяжелую переднюю дверь окружали пузатые колонны. Прямо за домом расстилался бескрайний голубой океан. Я вытащил из багажника наши чемоданы и открыл дверь.

Пройдя через маленькую прихожую, мы очутились в комнате, освещенной солнцем. На полу лежал пушистый ковер. По углам стояли кушетки и низенькие столики со стеклянными крышками. Я уже знал, что мы найдем в доме. Я знал, что там будут сауна, дорогая стереосистема, и в спальне — шкаф, набитый порнографией. Еще «Бетамакс», кровать размером с бассейн, биде в каждой ванной… Я понял, куда Дэвид угрохал столько денег, когда приезжал в Калифорнию, но я не подозревал, что его вкусы остались на уровне юного плейбоя.

— Тебе не нравится, да? — спросила Альма.

— Я удивлен.

— Как зовут твоего брата?

Я сказал.

— А где он работает?

Она кивнула, когда я назвал фирму, не с иронией, как придуманная мной позже Рэчел Варни, но будто записывая это в невидимый блокнот.

Она была права — волшебная Страна Дэвида мне не понравилась.

Мы пробыли там три дня. Альма вела себя по-хозяйски, а я все сильнее раздражался, глядя, как она готовит на сверкающей белизной кухне или роется в дорогих игрушках Дэвида. Она как-то внезапно превратилась из того воздушного создания, какой я ее знал, в обычную домохозяйку, и я так и видел, как она придирчиво выбирает продукты в супермаркете.

Я опять свожу впечатления нескольких месяцев к трем дням, но изменения происходили сразу. Потом они только нарастали. У меня было странное чувство, что с переездом в другое место она как бы стала другим человеком. Теперь она говорила много, рассуждения по поводу нашей женитьбы превратились в настоящее эссе. Я с удивлением узнал, где мы будем жить (в Вермонте), сколько у нас будет детей (трое) и так далее.

И что хуже всего, она без конца говорила о Тэкере Мартине.

«Тэкер был таким большим, Дон, с прекрасными белыми волосами и пронзительными синими глазами. Тэкер особенно любил… Я не говорила тебе, что Тэкер… Однажды мы с Тэкером…» Все это сильно повлияло на мои чувства, но я не желал признать, что что-то изменилось. Когда она говорила о том, какими будут наши дети, я с удивлением видел, что у меня дрожат пальцы. Я спрашивал себя: "Но ведь ты ее любишь?

Ты же не станешь обращать внимания на все эти фантазии о Тэкере Мартине? Разве не так?" Погода испортилась. Когда мы приехали в Стилл-Бэлли, сияло солнце, но под вечер спустился густой туман, продолжавшийся все три дня. Когда я смотрел в окно на океан, было похоже, что он окружает нас со всех сторон, серый и мертвенный (именно это видел «Сол Мелкий» в парижской комнате). Иногда было видно дорогу, но чаще всего можно было видеть что-то только на расстоянии вытянутой руки.

Так что мы целыми днями сидели в доме Дэвида. Серый туман клубился за окнами, а шум волн раздавался так близко, что, казалось, они вот-вот ворвутся в дверь, Альма элегантно располагалась на одной из кушеток c чашкой чая или блюдцем с апельсином, поделенным на равные дольки.

«Тэкер говорил, что, когда мне будет тридцать, я буду самой красивой женщиной в Америке. Сейчас мне двадцать пять, и я боюсь его разочаровать. Еще он говорил…»

Я чувствовал безотчетный страх.

На вторую ночь она встала с кровати, разбудив меня. Я присел и посмотрел на нее. Она, обнаженная, подошла к окну спальни. Мы не занавешивали окон, и она стояла там и смотрела на серую пелену, скрывающую океан. Ее спина в полумраке казалась очень бледной и тонкой.

— Что там. Альма? — спросил я.

Она не отвечала.

— Что-нибудь случилось?

Она очень медленно повернулась.

— Я видела дух (так «Рэчел Варни» сказала «Солу Мелкину», но, быть может. Альма сказала «Я дух»? Не знаю, она говорила очень тихо. Я сразу подумал о Тэкере Мартине, но если она сказала «Я дух», почему меня тогда это не напугало?) — О, Альма, — сказал я, не такой уверенный, как днем. Темнота в комнате, рокот волн и ее длинное белое тело у окна поневоле заставляли Тэкера выглядеть реальнее. — Скажи ему, пусть уходит и иди в постель.

Но она только надела халат, взяла стул и села у окна.

— Альма?

Она не ответила и не обернулась. Я снова лег и в конце концов уснул.

После этого долгого уик-энда все стало катиться под откос. Я часто думал, что Альма не в себе, а после того, что случилось с Дэвидом, я думаю, что она сознательно шла к своей цели, играя со мной, манипулируя моими мыслями и чувствами. Она добилась своего — я смирился с тем, что в ней совмещались избалованная богачка, оккультистка, исследовательница Вирджинии Вулф и подруга террористов из Х.Х.Х.

Она продолжала строить планы на будущее, но после Стилл-Вэлли я начал подумывать о расставании. Я по-прежнему любил ее, но страх превозмогал любовь. Тэкер, Грег Бентон, зомби из Х.Х.Х. — как я мог жениться на всем этом?

В течение двух месяцев после того уик-энда мы почти перестали заниматься любовью, и, когда я целовал или касался ее, поневоле приходила мысль:

«Хватит, остановись».

Мои семинары стали однообразными и тупыми, а писать я прекратил вовсе. Либерман вызвал меня и спросил:

— Мне описали вашу лекцию о Стивене Крэйне. Вы сказали, что «Алый знак» — это история о привидении без привидения? Не можете объяснить мне, что вы имели в виду?

— Я не знаю. Я немного запутался в своих мыслях.

— А мне казалось, что вы подаете надежды, — сказал он, глядя на меня с отвращением, и я понял, что теперь о продолжении моего контракта не может быть и речи.

Потом Альма исчезла. Она заставила меня, как госпожа своего слугу, пригласить ее в ресторан возле кампуса. Я пришел туда, заказал столик и прождал ее целый час. Мне вовсе не хотелось еще раз выслушивать, как мы будем жить в Вермонте, поэтому я съел салат и с облегчением отправился домой.

Она не позвонила мне. В ту ночь она приснилась мне с загадочной улыбкой уплывающей от меня в маленькой лодочке.

Утром я начал беспокоиться. Я много раз звонил ей, но она или отсутствовала, или не брала трубку (последнее я вполне мог ожидать — когда я был у нее, она часто не обращала на звонки никакого внимания). К вечеру я начал думать, что освободился от нее. Я еще позвонил два раза ночью и был рад, не услышав ответа. Наконец я написал ей письмо, где говорилось, что я прекращаю с ней отношения.

После первого семинара я пошел к ней домой. Сердце мое билось учащенно: я боялся, что встречу ее и должен буду говорить горькие слова, которые так легко было написать на бумаге. Я поднялся по лестнице и толкнул дверь. Заперто. Тогда я подсунул под дверь конверт так, чтобы можно было прочесть адресат — «Альме», и ушел.

Конечно, она знала мое расписание, и я ожидал увидеть за стеклянной дверью аудитории ее возмущенное лицо и свое письмо у нее в руке. Но она не пришла.

Следующий день повторил прошедший. Я боялся, что она может покончить с собой, но, отогнав эту мысль, пошел на занятия. Днем я снова позвонил ей, и снова бесполезно. Вернувшись домой, я хотел снять трубку телефона с рычага, но не стал этого делать, не желая признаться себе, что надеюсь на ее звонок.

На следующий день я вел семинар по американской литературе около двух. Чтобы подойти к аудитории, мне нужно было пройти через широкий кирпичный двор, где всегда было полно народу. Студенты выставляли там плакаты с требованиями легализации марихуаны или защиты китов. В их гуще я опять, впервые за долгое время, увидел Хелен Кайон, и опять рядом с ней был Реке Лесли, держащий ее за руку. Они выглядели совершенно счастливыми, и я отвернулся, чувствуя себя одиноким и брошенным.

Я вдруг вспомнил, что два дня не брился и не менял белье.

Тут, отвернувшись от Хелен и Рекса, я увидел высокого бледного человека в темных очках, глядящего на меня из-за фонтана. У его ног сидел тот же босоногий мальчик в лохмотьях. Грег Бентон выглядел теперь еще более устрашающе, чем у «Последнего рифа»; на солнце в толпе он и его брат казались чем-то совершенно чуждым, как пара ядовитых пауков. Даже привыкшие ко всему студенты Беркли сторонились их. Бентон не говорил мне ничего и не делал никаких жестов — просто смотрел, и в его взгляде читалась ничем не прикрытая злоба.

Каким-то образом я понял, что он не, причинит мне вреда. Он мог только смотреть на меня, и я впервые порадовался тому, что здесь так много людей. Потом я вспомнил, что Альма в опасности. Может быть, она уже мертва.

Я отвернулся от Бентона и его брата и быстро пошел к воротам. Я чувствовал, как он смотрит мне вслед, но, повернувшись, обнаружил, что Бентон вместе с братом исчезли. Остались только толпы студентов и по-идиотски счастливые Хелен и Реке.

Когда я дошел до дома Альмы, мой страх уже казался абсурдным. Разве она сама не сигнализировала мне о нашем разрыве тем, что не пришла в ресторан? То, что я теперь беспокоюсь за нее, не более чем ее последняя манипуляция моими чувствами. Потом я заметил, что занавески в ее окне раздвинуты.

Я вбежал по лестнице дома напротив, откуда было видно ее окно. Ее квартира была пуста. Остались только голые стены, а на полу, там, где был ковер, лежал мой конверт. Нераспечатанный.

Я пришел домой в полном смятении и оставался в таком состоянии несколько недель. Я не мог понять, что случилось, и испытывал одновременно облегчение и чувство невозвратимой потери. Она, должно быть, съехала в тот день, когда мы должны были встретиться в ресторане, но зачем? Последняя шутка? Или она знала, что все кончено уже после Стилл-Бэлли?

Неужели она была в отчаянии? В это я не мог поверить.

Теперь, когда она исчезла, я остался в понятном, расчисленном мире с одной только загадкой — загадкой ее исчезновения. Другую, большую загадку: кто она была? — я не разгадывал. Мне было страшно.

Я много пил и спал большую часть дня. У меня словно отняли всю энергию, и ее осталось ровно столько, чтобы спать, пить и думать об Альме.

Когда через пару недель я начал вновь посещать занятия, я как-то встретил в холле Либермана. Сперва он сухо кивнул мне, но потом, заметив что-то в моих глазах, сказал: «Зайдите-ка ко мне в офис, Вандерли». Он тоже был зол, но с его злостью я мог мириться: это была злость человека… а не человеко-волка.

я знаю, что вы мной недовольны, — сказал я. Но у меня в жизни все спуталось. Я болен. Обещаю, что постараюсь закончить год прилично.

— Недоволен? Это слишком мягкое слово, — он откинулся назад в кожаном кресле. — Не думаю, что мы когда-нибудь ожидали от наших стажеров многого. Я доверил вам важную лекцию, и что за дрянь вы из нее сделали! — он помолчал, успокаиваясь. — И вы пропустили больше занятий, чем кто-либо в истории университета со времен поэта-алкоголика, который пытался поджечь медпункт. Короче, вы вели себя отвратительно. Я хочу, чтобы вы знали, что я о вас думаю. Вы поставили под угрозу весь наш учебный план.

— Я не буду с вами спорить. Просто я оказался в странной ситуации. Думаю, что у меня произошел нервный кризис.

— Вы, так называемые творческие люди, считаете, что вам все позволено. Надеюсь, вы не ожидаете, что я дам вам блестящую рекомендацию.