Сент Ив

В то удивительное утро мне о многом надобно было подумать и за многое возблагодарить судьбу; и все же сердце мое стучало тревожно. Войти в Эдинбург при ярком свете дня было для меня все равно, что в полный рост шагать прямиком на вражескую батарею: каждый встречный будет для меня не менее опасен, чем дуло пистолета. И мне вдруг пришло на мысль, что я, бы меньше бросался в глаза, добудь я себе хоть какого-нибудь спутника.

Возле самого Мерчистона мне посчастливилось заметить господина весьма солидной комплекции в платье тонкого черного сукна и в гамашах, который, согнувшись в три погибели, разглядывал какой-то камень в стене. Уж, конечно, я не упустил желанного случая и, подойдя поближе, осведомился, что интересного он тут нашел.

Джентльмен поднял голову, и оказалось, что лицо у него под стать его широкой спине.

— Понимаете, сэр, стою и диву даюсь, до чего же я глуп: хожу мимо всю свою жизнь, каждую неделю — разумеется, в хорошую погоду — и ни разу не приметил этого камня! — И толстяк легонько постучал по камню крепкой дубовой тростью.

Я взглянул. Камень был вставлен в стену меж другими как-то боком, и на нем ясно виднелись следы геральдических знаков. И меня вдруг осенило: джентльмен этот с виду в точности таков, каким Флора описала мне мистера Робби, если же он притом еще и знаток фамильных гербов, то, несомненно, это Робби и есть. А ведь что может быть удачнее, нежели случайное знакомство с человеком, которого я непременно должен разыскать на другой же день, чтобы поведать ему о гуртовщиках, и которому мне во что бы то ни стало надобно прийтись по душе!

Я тоже склонился над камнем.

— Шеврон на трех рыбах? — сказал я задумчиво. — Похоже на герб Дугласов, не правда ли?

— Вот именно, сэр, вы совершенно правы. Как две капли воды похоже на герб Дугласов; впрочем, тут все так сбито и обломано, да и краски так выцвели, что я не решился бы это утверждать. Но позвольте мне высказать свое удивление, сэр: ныне, когда культура день ото дня падает все ниже, редко встретишь подобную осведомленность!

— Видите ли, образованием своим я обязан наставнику моей юности, — отвечал я, — то был пожилой джентльмен, друг нашей семьи и, можно сказать, мой опекун, но с той поры я многое позабыл. Ради бога, не подумайте, сэр, что я стремлюсь показаться знатоком, я всего лишь невежественный любитель.

— Что ж, скромность украшает и знатоков, — любезно возразил мой новый знакомец.

Коротко говоря, дальше мы двинулись вдвоем и, весьма дружески беседуя, прошли остаток проселочной дороги, предместья нового города и вступили на его улицы, безлюдные, тихие, точно вымершие. Лавки были закрыты, ни извозчиков, ни экипажей, одни кошки опрометью носились по залитой солнцем старой мостовой; наши голоса и шаги гулко отдавались от стен молчаливых домов. Вот оно, престранное завершение бурной деятельности, в которой Эдинбург пребывал всю неделю и которая неуклонно нарастала день ото дня, подобно морскому приливу; то был апофеоз воскресенья, и, признаюсь, картина была величественная, хоть и на редкость унылая. Не всякий религиозный обряд производит столь глубокое впечатление. Итак, мы шли и разговаривали в совершенном одиночестве, как вдруг во всем городе зазвонили колокола и улицы мгновенно заполнились благочестивыми прихожанами, спешащими в церковь.

— Вот и колокола, — сказал мой спутник. — Вы человек приезжий, сэр, а посему позвольте предложить вам мою скамью в церкви. Быть может, вы не знакомы с нашими шотландскими богослужениями; тогда я покажу вам в молитвеннике, какие нынче будут псалмы. Я прихожанин храма Святой Девы, а наш пастырь, доктор богословия, преподобный Генри Грей, — один из лучших проповедников в городе.

Это предложение повергло меня в ужас. Я вовсе не собирался идти на такой риск. На улице мимо нас пройдут десятки людей, кое-кто, возможно, разок на меня оглянется, но и только; если же я просижу на церковной скамье долгую службу, на меня посмотрят и в третий и в четвертый раз и в конце концов признают. Довольно случайного поворота головы, чтобы привлечь внимание людей. «Кто бы это мог быть? — спросят они себя. — До чего знакомое лицо». И так как в церкви думать решительно не о чем, меня станут разглядывать и еще до конца богослужения припомнят, кто я такой. Но будь что будет! Я поблагодарил моего нового друга за любезность и покорно пошел за ним.

Мы направились в северо-восточную часть города, где в живописном новом предместье стояла недавно построенная просторная И красивая церковь. И вскоре я уже восседал на скамье рядом с моим добрым самаритянином, и на меня глядели словно бы с угрозой все многочисленные прихожане храма. Сперва я непрестанно думал об опасности и сидел как на иголках, но понемногу уверился, что страшиться нечего, ибо, видно, служба так и не оживится арестом французского шпиона, и принялся усердно слушать проповедь преподобного Генри Грея.

Но и это испытание кончилось, мы вышли из церкви, и моего спутника окружила толпа друзей и знакомых; я с радостью услышал, что они называли его, как я и предполагал, мистером Робби.

Лишь только мы вновь остались одни, я поклонился и спросил:

— Мистер Робби, если не ошибаюсь?

— Он самый, сэр, — отвечал этот достойный джентльмен.

— И, кажется, адвокат?

— Присяжный стряпчий его величества, к вашим услугам.

— Сама судьба нас свела! — воскликнул я. — У меня с собою карточка, адресованная вам. Ее вручил мне поверенный нашего семейства. Когда я уезжал, он на прощание просил меня передать вам низкий поклон и выразил надежду, что вы извините ему такой неположенный способ представить меня вам.

И я подал ему листок мистера Роумена.

— А-а, старый друг Дэниел, — сказал Робби. — И как же поживает мой старый друг?

Я заверил его, что мистер Роумен находится в добром здравии.

— Да, вот уж поистине прихоть случая, — продолжал мистер Робби. — Но поскольку знакомство наше состоялось, чем я весьма польщен, давайте, не откладывая, его закрепим. Позвольте пригласить вас перекусить перед дневною проповедью в храме и распить бутылочку моего излюбленного вина, а если никто нам не помешает, потихоньку побеседуем о гербах, мистер Дьюси. (Я еще прежде назвался этим именем в тщетной надежде, что в ответ и он назовет себя.)

— Прошу прощения, сэр, должен ли я понять ваше предложение в том смысле, что вы приглашаете меня к себе в дом? — спросил я.

— Именно это я и пытался сделать, — отвечал адвокат. — Город наш славится гостеприимством, и я желал бы, чтобы вы вкусили от моего радушия.

— Мистер Робби, я искренне надеюсь им насладиться, но только не теперь, — сказал я. — Прошу вас, поймите меня правильно. Дело, которое привело меня в Эдинбург, не совсем обычного свойства. Сначала выслушайте мою историю, ибо иначе меня будет мучить мысль, будто я обманом втерся к вам в дом.

— Ну что ж, — сказал Робби, несколько суше прежнего. — Будь по-вашему, хотя говорите вы так, что можно подумать, будто вы совершили убийство. Теряю на этом только я: мне придется обедать в одиночестве — что весьма пагубно для человека моих привычек, — удовольствоваться, я пинтой разливного кларета и ожидать беседы с вами. Однако о вашем деле: ежели оно и вправду столь необычно, оно, вероятно, не терпит отлагательства?

— Должен признаться, сэр, дело крайне спешное.

— В таком случае встретимся завтра, скажем, в половине девятого утра,

— предложил мистер Робби, — и я надеюсь, когда вы выполните свою миссию и успокоитесь — а ваше к этому отношение делает вам честь, — вы все же разделите со мной временно отложенную трапезу и разопьете бутылочку. Есть у вас мой адрес? — прибавил он и дал мне его, а мне только того и надобно было.

Наконец где-то возле Йорк-Плейс мы учтивейшим образом распростились, и сквозь толпы народу, возвращавшегося из церкви, я стал пробираться к себе на Сент-Джеймс-сквер.

Я дошел почти до самого дома и тут нагнал мою квартирную хозяйку в невообразимо строгом и чопорном наряде, которая влекла за собою не кого иного, как Роули; на шляпе у него красовалась кокарда, а сапоги были с элегантными отворотами. Впрочем, говоря, что миссис Макрэнкин влекла его за собою, я несколько преувеличил; напротив того, это он с неподражаемым достоинством вел ее под руку. Втихомолку улыбаясь, я поднялся вслед за ними по лестнице.

Увидев меня, оба поспешили со мною поздороваться, и миссис Макрэнкин тот же час осведомилась, где я был. Я хвастливо отвечал, что посетил такую-то церковь и слушал такого-то проповедника, по своему невежеству надеясь возвысить себя в ее глазах. Но она не замедлила меня разубедить. В нраве жителей Шотландии есть такие извивы и хитросплетен-ия, которых человеку пришлому не только не понять, но и не разглядеть: он постоянно ходит меж пороховых бочек, и лучше всего ему сразу сдаться на милость победителя. «Вот я весь тут в твоей власти» — как гласит стих из любимого псалма миссис Макрэнкин.

Она презрительно фыркнула; ошибиться в значении этого звука было столь же невозможно, как изобразить его на бумаге, и я мигом прибегнул к упомянутому выше стратегическому маневру.

— Не забывайте, что я человек пришлый, — промолвил я. — И ежели я сделал что-нибудь не так, сударыня, то единственно по невежеству. Нынче же вечером, ежели вы соблаговолите взять меня с собою, я буду иметь честь сопровождать вас в вашу церковь.

Но успокоить миссис Макрэнкин оказалось не такто просто, и она удалилась в свои комнаты, ворча что — то себе под нос.

— Итак, Роули, ты тоже был в церкви? — спросил я.

— С вашего позволения, сэр, — сказал он.

— Что ж, значит, нам обоим равно не повезло, — заметил я. — И как же ты справился с шотландским богослужением?

— Да что, сэр, трудновато пришлось, чуть вовсе не осрамился, — отвечал Роули. — Не пойму даже, с чего бы это, но, сдается мне, тут уж больно все переменилось со времен Уильяма Уоллеса. Ну и чудная же эта церковь, куда она меня водила, мистер Энн! Прямо диву даюсь, как я высидел всю службу до конца, может, потому, что она мне то и дело совала леденцы. Она ведь добрая душа, наша хозяйка, хоть и налетит другой раз, что твой коршун, и уж больно беспокойная, а только, право слово, мистер Энн, она это все не со зла. Да вот нынче утром как напустится на меня, прямо беда! Понимаете, вчера она меня позвала ужинать, а я, сэр, с вашего позволения, осмелился да и сыграл ей песенку-другую на флажолете, и она ничего, вроде даже довольна была. Ну вот, я утром-то нынче и стал потихоньку наигрывать сам себе, а она как взовьется, да как закричит на меня, да все попрекает и попрекает, дескать, нынче воскресенье!

— Видишь ли, Роули, они тут все немного не в себе, и нам надобно им угождать, — сказал я. — Смотри же, не ссорься с миссис Макрэнкин, а пуще всего остерегайся с ней спорить, не то будет худо. Что она тебе ни скажет, ты знай кланяйся да тверди: «Как вам будет угодно, сударыня» либо «Прошу прощения, сударыня». И еще вот что: мне тебя, конечно, очень жаль, но придется тебе и к вечерней службе с ней сходить. Ничего не поделаешь, мой милый, это наш долг.

Как я и ожидал, с первым звуком вечернего колокола к нам явилась миссис Макрэнкин, чтобы препроводить нас в церковь; я вскочил и с готовностью предложил ей руку. Роули поплелся следом. Я уже начинал привыкать к опасностям моего пребывания в Эдинбурге, и мне показалось даже забавным предстать перед новой паствой в новой церкви. Правда, к концу службы я не забавлялся более, ибо если поутру преподобный доктор Грей был весьма многоречив, то мистер Маккроу оказался еще куда многоречивой, да притом говорил сумбурно и невразумительно, и проповедь его состояла из одних лишь нападок на все иные вероисповедания, включая и мое; поэтому меня клонило ко сну, и я несколько оживлялся лишь, когда проповедник позволял себе открытые оскорбления в адрес инаковерующих. Словом, я изо всей мочи таращил глаза и время от времени колол Роули булавкой в бок, чтобы и он не задремал, так что оба мы с грехом пополам высидели всю службу до конца.

Миссис Макрэнкин была совсем покорена нашим «благочестием», но, боюсь, в этом не последнюю роль сыграли соображения земного толка. Прежде всего ей лестно было шествовать в церковь об руку с элегантным молодым джентльменом, да еще в сопровождении щеголеватого слуги с кокардой на шляпе. Это явствовало из того, как она хлопотала вокруг нас, указывая нам в молитвеннике нужные места, шепотом сообщила мне имя проповедника, совала мятные конфетки — я немедля передавал их Роули, — и поминутно украдкой поглядывала по сторонам, чтобы убедиться, что на нас смотрят. Роули был недурен собой, и я тоже не совсем урод, да простит мне читатель такую нескромность. Если сами вы уже не молоды, как светлеет комната, как озаряется все вокруг, едва вашему взору предстанут юность, изящество, здоровье и миловидность! Вам уже нет в них никакой корысти, вы не стремитесь ими завладеть даже для вашего сына, и, однако же, с улыбкой ими любуетесь, и при одном воспоминании о таких минутах вновь невольно улыбаетесь. Попробуйте испытать это или хоть вспомнить — и не улыбнуться от безграничного, сокровенного и притом вполне бескорыстного удовольствия! Вот такое чувство и владело нашей почтенной миссис Макрэнкин, или уж я вовсе не понимаю женщин. Вопервых, она шла в церковь в сопровождении слуги с кокардой; во-вторых, дом ее осветился присутствием двух красивых представителей сильного пола, которые всегда учтиво и уважительно с нею обходились и никогда не вступали в спор.

Такие чувства надобно было поощрять, и потому по пути домой из церкви (если это можно назвать церковью) я пустил в ход самую коварную уловку, чтобы еще сильней воспламенить ее интерес к нам: я доверив ей свою сердечную тайну. Стоило мне заикнуться о юной леди, которой я отдал свое сердце, как миссис Макрэнкин обратила на меня взор, исполненный устрашающей серьезности.

— Она хороша собой? — спросила сия достойная особа.

Я от всей души заверил ее в этом.

— А какой она веры? — последовал новый вопрос, и от неожиданности я совсем оторопел.

— Право, не знаю, сударыня, я как-то не спрашивал! — воскликнул я. — Знаю лишь, что она истинная христианка, и этого мне довольно.

— Да, но тверда ли она в своей вере? — со вздохом произнесла миссис Макрэнкин. — Ведь истинные христиане есть во всяком вероисповедании. Встречаются они и среди макглашанитов, есть и среди гласситов, а сколько их среди макмилланитов, и даже в англиканской церкви найдутся.

— Я знавал даже иных весьма благочестивых католиков, если уж на то пошло! — подхватил я.

— Мистер Дьюси, постыдитесь, сэр! — воскликнула миссис Макрэнкин.

— Помилуйте, сударыня! Я ведь только… — начал было я.

— Не годится шутить в серьезных делах, — наставительно молвила она, не дав мне даже договорить.

Вообще же, когда я рассказывал ей про нашу с Флорой любовь то немногое, что счел нужным рассказать, она чуть ли не облизывалась, точно кошка перед горшком со сметаной, и, как ни странно — вот что значит пылкое чувство! — мне и самому было столь же приятно излить свою любовь перед этой твердокаменной слушательницей. Меж нами сразу же образовались крепкие узы: с той минуты мы точно спаялись в единую семью, и мне не стоило никакого труда уговорить миссис Макрэнкин откушать с нами чаю и сидеть при этом во главе стола. Престранная это получилась компания: миссис Макрэнкин, Роули и виконт Энн! Но я согласен с апостолом, если только слегка изменить его изречение "Все — женщинам! ". И пусть в тот день, когда я не смогу более угодить даме, меня удавят моим собственным галстуком!

ГЛАВА XXVIII

ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПОНЕДЕЛЬНИК

ВЕЧЕР У МИСТЕРА РОББИ

На другое утро, ровно в половине девятого, я уже звонил у дверей адвокатской конторы на Касл-стрит, где ждал меня мистер Робби; он удобно расположился за письменным столом; по стенам его кабинета сверху донизу тянулись полки, уставленные зелеными папками с делами. Поздоровался он со мною, как со старинным другом.

— Слушаю вас, сэр, слушаю, — сказал он. — Это все равно, что рвать зуб, и я, ваш дантист, обещаю вам, что операция пройдет безболезненно.

— Позвольте мне в этом усомниться, мистер Робби, — возразил я, пожимая ему руку. — Но по крайности постараюсь не отнять у вас ни одной лишней минуты.

Пришлось мне сознаться в том, что я бродил с двумя гуртовщиками и их стадом, что прикрывался вымышленным именем, что убил или смертельно ранил человека в драке и допустил, чтобы двое ни в чем не повинных людей просидели немалое время в тюрьме по обвинению, от которого я с легкостью мог бы их избавить. Все это я выложил мистеру Робби с самого начала, чтобы худшее поскорее осталось позади, и все это он выслушал очень серьезно, однако не высказывая ни малейшего удивления.

— А теперь, сэр, — продолжал я, — пришла мне, видно, пора расплачиваться за мои неудачные похождения, но я очень бы хотел, ежели возможно, устроить это, не появляясь самолично на сцене, и так, чтобы даже мое настоящее имя не было упомянуто. За все время моего сумасбродного бродяжничества у меня хватило ума называться вымышленным именем; мои родичи до крайности бы встревожились, дойди до них какие-либо слухи. Однако же, если рана этого Фэя приведет к роковому исходу и против Сима Тодда и Кэндлиша будет возбуждено еще и дело об убийстве, я отнюдь не намерен спокойно смотреть со стороны, как их станут допекать или еще, чего доброго, покарают, а потому вверяю свою судьбу вам: ежели вы полагаете нужным, отдайте меня под суд, а ежели нет, приготовьтесь защищать Тодда и Кэндлиша в суде. Надеюсь, сэр, что вы не сочтете меня Дон-Кихотом, но я решился во что бы то ни стало добиться справедливости.

— Прекрасно сказано, — отвечал мистер Робби. — Все это, правда, не совсем по моей части, что, без сомнения, подтвердил бы вам и ваш друг мистер Роумен! Я редко берусь за уголовные дела и стараюсь не иметь к ним касательства. Но для вас, молодой человек, я мог бы, пожалуй, сделать исключение и смею надеяться, что в этом случае сумею вам помочь скорее, нежели кто-либо другой. Я незамедлительно отправлюсь в канцелярию государственного прокурора и наведу нужные справки.

— Одну минуту, мистер Робби, — возразил я. — Вы забываете о расходах. Я полагал для начала вручить вам тысячу фунтов.

— Соблаговолите подождать, уважаемый сэр, покуда я предъявлю вам счет, — строго сказал мистер Робби.

— Но мне казалось, что раз уж я свалился к вам как снег на голову и навязал дело столь для вас необычное, некая солидная гарантия моей добропорядочности… — начал я.

— У нас в Шотландии так дела не делаются, сэр, — тоном, не допускающим возражений, прервал мистер Робби.

— И все же прошу вас, мистер Робби, позвольте мне договорить, — продолжал я. — Я имею в виду не только расходы по ведению моего дела; я думаю также о Тодде и Кэндлише. Это весьма достойные люди, и из-за меня им пришлось немалое время пробыть в тюрьме. Прошу вас, сэр, не жалейте средств для того, чтобы их вызволить. Вот почему я хочу вручить вам тысячу фунтов, — прибавил я с улыбкой. — Я желал бы дать вам понятие, какими капиталами располагаю для успешного проведения моих дел.

— Прекрасно понимаю, мистер Дьюси, — отвечал адвокат. — И чем быстрей я приступлю к делу, тем больше у нас надежды на успех. Мой секретарь проводит вас в приемную; полистайте, если угодно, свежие номера «Каледонокого Меркурия» и «Реджистера», это поможет вам скоротать время до моего возвращения.

Мистер Робби отсутствовал часа три, не менее. Наконец я увидел в окно, как он выходит из кареты, и почти тут же меня вновь пригласили к нему в кабинет; держался он на сей раз столь сурово, что у меня душа ушла в пятки от самых дурных предчувствий. У него достало жестокости начать с пространного нравоучения о том, сколь неправдоподобно глупы, чтобы не сказать безнравственны, были все мои поступки.

— Мне тем приятнее откровенно высказать вам свое мнение, что, кажется, вам все сойдет с рук, — сказал он наконец, и, право же, на мой взгляд, именно с этого ему и следовало начать.

— Вашего Фэя выпустили, он совершенно излечился, а приятели ваши Тодд и Кэндлиш давным-давно вышли бы из тюрьмы, не будь они так безгранично вам преданы, мистер Дьюси… то бишь мсье Сент-Ив, видимо, так мне следует теперь вас называть? Эти два старых дурака словечка не проронили, ни единым намеком не дали понять, что есть на свете некто Сент-Ив, а когда им предъявили версию Фэя о том, что произошло, они вдруг заговорили совсем несообразно, наперекор и прежним своим показаниям и друг другу, вовсе сбили прокурора с толку, и он вообразил, будто за этим кроется что-то серьезное. Ну, разумеется, я высмеял его подозрения и с легкостью их рассеял. А затем имел удовольствие наблюдать, как обоих ваших друзей освободили и они с радостью воротились к своим гуртам.

— Ах, сэр! — вскричал я. — Почему вы не привели их обоих сюда?

— Вы не давали мне такого поручения, мистер Дьюси, — отвечал мой адвокат. — Как я мог знать, что вы пожелаете возобновить знакомство, которое наконец столь благополучно пришло к концу? И, по совести говоря, я бы воспротивился, даже если бы вы мне это поручили. Пусть себе идут своей дорогой! Им уплачено, они вполне довольны и почитают мистера Сент-Ива величайшим своим благодетелем. Когда я выдал каждому по пятьдесят фунтов

— как вам угодно, мистер Дьюси, а этого более чем достаточно, — Тодд стукнул посохом оземь и сказал (вообще-то я только его голос и слышал, второй уж вовсе ни разу рта не раскрыл): «То-то, я ж говорил, он самый настоящий джентльмен!» А я ему в ответ: «Знаете, Тодд, то же самое мистер Сент-Ив говорит про вас».

— Словом, обмен любезностями, как в великосветской гостиной!

— Нет, право, мистер Дьюси, эти самые Кэндлиш и Тодд ушли из вашей жизни — и скатертью дорога! Конечно, они на свой лад превосходные люди, но вам не компания, и, сделайте милость, обещайте мне оставить наконец свои проказы и не связываться более с гуртовщиками, разбойниками, мастеровыми и прочим сбродом, а наслаждайтесь жизнью, подобающей вашим летам, богатству, уму и, ежели мне позволено об этом упомянуть, вашей наружности. И первым шагом на этом пути будет холостяцкий обед у меня дома, — докончил он, глядя на часы.

За обедом, кстати говоря, отменно вкусным, мистер Робби продолжал развивать свою мысль.

— Вы, без сомнения, любитель потанцевать? — спросил он меня. — Так вот, в четверг состоится бал в Благородном собрании. Вы непременно должны там быть, и позвольте мне к тому же выполнить долг чести и от имени нашего города послать вам приглашение. Я твердо верю, что молодой человек всегда и во всем остается молодым человеком, но заклинаю вас, хотя бы из уважения ко мне: довольно гуртовщиков и разбойников! Кстати, мне вдруг пришло на мысль, — я ведь и сам был молод когда-то! — что у вас может на бале не оказаться дамы, и потому, ежели только вас соблазнит скучнейшее семейное чаепитие в холостяцком доме стряпчего в обществе его племянниц и племянников, внучатых племянников и племянниц, а также его подопечных и многочисленных родственников его бывших клиентов, то загляните ко мне сегодня часу в седьмом. Надеюсь, мне удастся представить вас двум или трем барышням, на которых стоит посмотреть, и затем на бале в Благородном собрании вы пригласите их потанцевать.

И мистер Робби принялся описывать мне девиц, по его мнению, подходящих, с которыми я могу познакомиться у него дома.

— И еще у меня будет мой задушевный друг, мисс Флора, — сказал он под конец. — Но ее я даже не пытаюсь вам описать. Увидите сами.

Вы, конечно, понимаете, что я с радостью принял приглашение и, воротясь домой, поскорее занялся туалетом, достойным той, кого мне предстояло повстречать вечером, а также тех добрых вестей, которые я готовился ей сообщить. Туалет, полагаю, удался на славу. Мистер Роули отпустил меня, сказав на прощание:

— Вот это да! Вы, мистер Энн, прямо картинка!

Даже твердокаменная миссис Макрэнкин была — как бы это получше выразиться? — ослеплена и в то же время скандализирована моим видом, и хотя она, разумеется, скорбела о моем суетном тщеславии, однако же не могла не восхищаться его плодами.

— Ох, мистер Дьюси, дурное это занятие для богобоязненного христианина! — сказала она с укоризной. — Когда Христа презирают и отвергают во всех краях земли, а Завет совсем позабыт, вам больше пристало бы преклонить колена и молиться. Впрочем, не скрою: наряд вам очень к лицу. И ежели вы собираетесь к тому же повидать нынче вечером вашу милую, придется мне, верно, вас простить. Молодость — она и есть молодость, — прибавила миссис Макрэнкин со вздохом. — Помню, когда мистер Макрэнкин приходил поухаживать за мной — ох, давненько это было! — я надевала зеленое платье, все расшитое бисером, и люди говорили, шло оно мне на диво! Я, правда, не была, как нынче говорят, хорошенькая, а все-таки интересная, бледная такая, на меня сразу внимание обращали.

И склонясь со свечой над перилами лестницы, она глядела мне вслед, пока я не скрылся из виду.

Вечер у мистера Робби оказался совсем скромный; не то, чтобы малолюдный, нет, гостей было полнымполно, но никто не старался их принимать и развлекать. В одной комнате приготовлены были карточные столы, и гости, пожилые, солидные, самозабвенно предались игре в вист; в другой, что попросторнее, собралась молодежь и довольно скучно развлекалась: дамы сидели на стульях в ожидании кавалеров, а молодые люди стояли вокруг в различных позах, от совершенно равнодушных до вкрадчиво-льстивых. Единственным занятием здесь были разговоры, да еще порою молодые люди брали со столов разложенные на них многочисленные альбомы со стихами и рисунками либо иллюстрированные рождественские сборники и принимались показывать девицам картинки. Сам хозяин дома почти все время пребывал в карточной комнате и только время от времени, выйдя из игры и замешавшись в общество молодежи, весело, вразвалочку, переходил от одного к. другому

— этакий добродушный всеобщий дядюшка.

Случилось так, что в тот день Флора повстречала его на улице.

— Приходите нынче пораньше, мисс Флора, — сказал ей мистер Робби. — Я хочу познакомить вас с чудом совершенства, неким мистером Дьюси, моим новым клиентом, в которого я, клянусь вам, попросту влюбился.

И добряк в нескольких словах описал меня, да так верно, что Флора сразу же заподозрила истину. Поэтому она приехала на вечер, вся трепеща от волнения и тревожных предчувствий, и выбрала себе место у самой двери, где я и нашел ее, едва — переступив порог, окруженную толпой прескучных желторотых юнцов. Когда я подошел к ней. Флора вся подалась мне навстречу и самым непринужденным образом произнесла, должно быть, заранее приготовленное приветствие.

— Как поживаете, мистер Дьюси? — сказала она. — Мы с вами не видались целую вечность!

— Мне многое нужно вам рассказать, мисс Гилкрист, — отвечал я. — Разрешите к вам подсесть? — ибо плутовка догадалась сохранить один стул подле себя свободным: усевшись у двери, она как бы ненароком бросила на него свою пелерину.

Теперь она на диво естественным движением освободила этот стул для меня, и у толпившихся вкруг нее юнцов хватило смекалки скромно удалиться. Как только я сел. Флора подняла веер и, прикрываясь им, шепнула:

— Вы сошли с ума!

— Только от любви, — отвечал я, — но ни в каком ином смысле.

— Вы несносны! Неужто вы не понимаете, каково мне? — продолжала Флора. — Чем вы объясните ваше здесь появление Рональду, майору Шевениксу, моей тетушке?

— Тетушка? — содрогнувшись, ахнул я. — Поделом мне, грешному! Неужто она здесь?

— В карточной комнате играет в вист, — отвечала Флора.

— Пожалуй, она просидит там весь вечер? — с надеждой спросил я.

— Быть может. Обычно так и бывает.

— Что ж, значит, мне надобно держаться подальше от карточной комнаты,

— сказал я. — Собственно, я и не собирался туда заглядывать. Не за тем я сюда пришел, чтобы играть в карты, а за тем, чтобы досыта наглядеться на одну молодую особу, если только сердце мое может когда-либо насытиться ее созерцанием, и сообщить ей кое-какие добрые вести.

— А Рональд и майор? — воскликнула Флора. -

Они-то не станут весь вечер сидеть за картами. Рональд будет бродить по всем комнатам, а майор Шевеникс… он ведь…

— Всегда держится поближе к мисс Флоре? — прервал я. — И они беседуют о несчастном Сент-Иве? Я так и предполагал, дорогая, и мистер Дьюси пришел положить этому конец! Но ради бога успокойтесь: мне не страшен никто, кроме вашей тетушки.

— Почему же именно тетушки?

— Потому что она женщина, дорогая моя, и женщина очень умная, и, как все умные женщины, склонна к поступкам опрометчивым, — пояснил я. — От таких женщин неизвестно чего ждать, разве что удастся застигнуть ее в каком-нибудь укромном уголке, — вот как я сейчас застиг вас, и убедительно и серьезно с нею поговорить, вот как я сейчас говорю с вами. Ваша тетушка не постесняется поднять самый страшный скандал: она будет равнодушна к тому, сколь это опасно для меня и в каком положении окажется наш добрейший хозяин.

— Ну хорошо, — согласилась Флора. — А как же

Рональд? Уж не думаете ли вы, что он неспособен поднять скандал? Вы, верно, еще плохо его знаете.

— А я как раз убежден, что прекрасно его знаю, — возразил я. — Просто мне надобно первым заговорить с ним, не дать ему начать разговор, вот и все.

— Тогда подите и поговорите с ним сейчас же! — умоляюще сказала Флора. — Вот он — видите? — в другом конце залы, разговаривает с девушкой в розовом.

— Но ведь я потеряю место рядом с вами, а я еще не передал вам мои добрые вести! — вскричал я. — Нет! Ни за что! И, кроме того, милая, подумайте хоть немного обо мне и моих новостях. Я-то полагал, что гонец, несущий добрые вести, — всегда желанный гость. И я даже надеялся, что ему немного обрадуются и ради него самого! Подумайте: у меня ведь в целом свете есть только один-единственный друг! Так позвольте же мне остаться подле него. И я жажду услышать лишь одноединственное слово — так дайте же мне его услышать!

— Ах, Энн! — вздохнула Флора. — Ежели бы я вас не любила, отчего бы мне так тревожиться? Я стала совсем трусихой, милый! Представьте себе на минуту, что все приключилось наоборот: вы живете совершенно спокойно, а я в смертельной опасности — и что бы вы чувствовали?