Колесо судьбы

— Надеюсь, ты запомнишь сегодняшний урок, Тэн. Услышав это ласковое имя, которое употреблял Билли, дочь снова начала всхлипывать. Наконец Джин съехала на обочину и спросила напрямик:

— Что это с тобой? Ты напилась? Или приняла наркотики?

В ее голосе и в глазах было осуждение, какого она не выразила в адрес Билли. «Как несправедливо устроена жизнь! — подумала про себя Тана. — Но ведь мать еще не знает, что натворил этот замечательный мальчик, Билли Дарнинг». Она посмотрела матери прямо в глаза:

— Билли изнасиловал меня в спальне своего отца.

— Тана! — Джин Робертc пришла в ужас. — Что ты такое говоришь? Билли никогда такого не допустит. — Она гневалась на своего единственного ребенка, а не на сына любовника, не в состоянии поверить, что он способен на такой поступок. Это ясно читалось на ее лице. — Это ужасно, то, что ты сказала.

«Это ужасно, то, что он сделал», — стояло в голове у Таны. Мать смотрела на нее с нескрываемым возмущением.

Две круглые слезы скатились по щекам девушки.

— Он это сделал. — Ее лицо исказилось при воспоминании о кошмарной сцене. — Клянусь тебе… — У нее снова начинался нервический припадок.

Джин отвернулась и завела мотор. Больше она не смотрела на дочь, сидящую на заднем сиденье.

— Я не хочу и слышать о таких вещах — в связи с чьим бы то ни было именем! — Билли был безобидный мальчик, которого Джин знала с десяти лет. Она даже не дала себе труда задуматься над тем, что побудило Тану сказать такие слова: ее, видимо, больше волновал сам Билли, или Энн, или Артур… — Я запрещаю тебе повторять это когда бы то ни было! Ясно?

Ответом ей было молчание. Тана сидела позади нее с ничего не выражающим лицом. Она никогда больше не скажет этого. Ни о Билли и ни о ком другом. Что-то внутри ее будто умерло — навсегда.

Глава 4

Лето пролетело незаметно. Тана провела две недели в Нью-Йорке, медленно оправляясь от пережитого кошмара. Джин каждый день ходила на работу. Дочь внушала ей опасения, вызванные не вполне понятными причинами: Тана ни на что не жаловалась, но могла часами сидеть, глядя прямо перед собой и прислушиваясь неизвестно к чему; она не виделась с друзьями, не отвечала на телефонные звонки. В конце недели Джин даже решилась на то, чтобы поделиться своими сомнениями с Артуром. К этому времени в его доме был наведен порядок, а Билли со своими друзьями отправился в гости к однокурсникам, живущим в Малибу. Помещение над бассейном они разорили довольно-таки основательно, но самый большой ущерб был нанесен спальне Артура: посередине большого и дорогого ковра зияла дыра, будто вырезанная ножом. По этому поводу отец имел с сыном крупный разговор.

— Боже правый! Что вы за дикари? Мне следовало отдать тебя не в «Принстон», а в «Уэст-Пойнт»[1] , чтобы там вложили тебе ума. В мое время я не знал никого, кто мог бы вести себя подобным образом. Ты видел ковер в моей спальне? Они испортили его напрочь.

Билли охотно соглашался с ним и сердился на своих друзей.

— Извини, отец. Немного недоглядел.

— Это называется «немного»! А машина? Ведь вы с дочерью Робертc уцелели лишь чудом!

Однако все сошло Билли с рук. Синяк под глазом еще оставался, но швы над бровью скоро сняли. И он по-прежнему гулял вечерами вне дома, задерживаясь допоздна, пока они не отбыли в Малибу.

— Ох уж мне эти детки! — проворчал Артур, выслушав сетования Джин, которая уже не в первый раз упоминала о странностях в поведении дочери. Она начинала опасаться, что травма головы была более серьезной, чем посчитали врачи. — Как она сейчас?

— Ты знаешь, в ту ночь она была в бреду… не иначе. Джин помнил ту странную историю, которую дочь пыталась ей рассказать в связи с Билли. Тана явно была не в себе. Артур принял тревоги Джин близко к сердцу.

— Надо добиться повторного освидетельствования, — сказал он.

Однако, когда Джин заикнулась об этом, дочь наотрез отказалась. Мать была не уверена, что Тана чувствует себя настолько здоровой, чтобы отправиться на летние работы. Однако накануне отъезда в Новую Англию Тана спокойно собрала вещи, а утром, как всегда, вышла к завтраку. Лицо ее было усталым и бледным, но, когда мать поставила перед ней стакан апельсинового сока, Тана улыбнулась — впервые за последние две недели. Джин едва не расплакалась от радости. Со дня аварии дом выглядел точно могильный склеп: ни голосов, ни музыки, ни смеха, ни телефонных звонков. Мертвая тишина, и потухшие глаза Таны.

— Я так соскучилась по тебе, Тэн.

При звуках этого имени глаза дочери наполнились слезами. Она кивнула, не будучи в состоянии говорить: у нее не осталось слов — ни для кого. Ей казалось, что жизнь кончена. Никогда не позволит она прикоснуться к себе ни одному мужчине — это она знала наверняка. Никто никогда не сделает с ней того, что сделал Билли Дарнинг. И самое страшное заключалось в том, что мать не стала ее слушать и не допустила даже такой мысли. По ее мнению, это было невероятно, а значит, этого не было вовсе.

— Ты в самом деле считаешь себя достаточно здоровой, чтобы поехать в лагерь?

Тана уже думала об этом: выбор имел для нее важное значение. Можно было провести остаток жизни, прячась от людей, чувствуя себя калекой, жертвой насилия, которую смяли, раздавили и выбросили на свалку. Но можно было снова выползти на божий свет и вернуться к жизни. Тана выбрала последнее.

— Я буду в полном порядке, мам.

— Ты уверена? — Дочь показалась ей спокойной, собранной, заметно повзрослевшей, как если бы травма головы положила конец ее юности. А может, в этом был повинен испуг. Во всяком случае, Джин еще не приходилось наблюдать столь разительную перемену за такое короткое время. Артур твердил о том, что Билли ведет себя, как послушный сын, хотя Джин знала, что ко времени отъезда он уже принялся за старое. Это был явно другой случай. — Тана, солнышко, если ты почувствуешь себя не совсем хорошо, сразу же возвращайся домой. До начала занятий в колледже тебе надо окрепнуть.

— Я буду в порядке, — повторила дочь, надевая на плечо ремень дорожной сумки.

Как и в предыдущие два года, она села в автобус, идущий на Вермонт. Работать летом в лагере ей нравилось, однако на этот раз все было иначе. Окружающие отметили, что Тана Робертc стала другой — молчаливой, замкнутой, неулыбчивой. Она общалась только с персоналом лагеря и с детьми. Все, кто знал ее раньше, с грустью отметили эту перемену. «Видимо, что-то случилось у нее дома, — гадали они, — а может, сама нездорова… Какая жалость, ее будто подменили». Никто не знал истинную причину. В конце лета Тана села в автобус и вернулась домой. В этот сезон она не завела новых друзей, если не считать ребятишек; но даже и у них она не пользовалась такой популярностью, как раньше. «Тана Робертc стала какая-то не такая», — единодушно решили дети. И они были правы.

Тана пробыла два дня дома, по-прежнему избегая старых друзей. Уложив вещи, она села в поезд с чувством глубокого облегчения. Ей вдруг захотелось оказаться далеко-далеко от дома, от Артура, от Джин, от Билли и даже от школьных подруг. Той беззаботной девушки, которая окончила школу три месяца назад, больше не было. Вместо нее было существо оскорбленное, преследуемое воспоминаниями, с рубцами на душе. Однако, сев в поезд, помчавший ее в сторону Юга, она начала понемногу возвращаться к жизни. Ей было необходимо уехать как можно дальше от этой лжи и обмана, от интриг, от всего, чего они не хотят видеть, чему не хотят верить. После того как Билли Дарнинг взял ее насильно, она не хотела показываться им на глаза: они больше не существовали для нее. Раз они не признают за Билли эту вину… Но кто «они»? Ведь она сказала об этом только Джин. И если уж собственная мать ей не поверила, она не хочет больше думать об этом, не хочет думать ни о ком из них. Она едет далеко на Юг и, возможно, никогда не вернется домой. Хотя вряд ли… Тана помнила последние слова матери: «Ты ведь приедешь на День Благодарения, не правда ли, Тэн?» Ей показалось, что мать боится ее глаз, видя в них нечто такое, что предпочитала бы не видеть: из них рвалась непроходящая, неприкрытая боль, которую мать была не в силах излечить. Тана не хочет приезжать ни на День Благодарения, ни после. Она бежит от их мелочной, мещанской жизни, от лицемерия, от этих варваров — Билли и его друзей, от Артуpa, столько лет эксплуатировавшего Джин, обманывавшего жену… от самообмана матери. Тана больше не может выносить это: она должна бежать, бежать как можно дальше… и никогда не возвращаться… никогда.

Она любила размышлять под стук колес, и ей стало жаль, когда поезд остановился в Йолане. Колледж «Грин-Хиллз» находился в двух милях от станции. За ней прислали старенький, громыхающий фургончик с седовласым стариком негром в качестве водителя. Он приветствовал ее широкой белозубой улыбкой, но Тана отнеслась к нему настороженно.

— Вы, наверное, долго ехали, мисс? — спросил он, помогая ей укладывать в кузов сумки.

— Тринадцать часов, — ответила Тана.

Всю короткую дорогу до колледжа она хранила молчание, готовая выскочить из кабины и закричать, лишь только он попытается остановить машину. Водитель уловил ее настроение и не продолжал попыток завязать дружеский разговор, начав вместо этого насвистывать какую-то мелодию, а потом запел незнакомые Тане песни далекого Юга.

Когда они прибыли на место, она приветливо ему улыбнулась:

— Спасибо за поездку.

— Пожалуйста, мисс, в любое время готов услужить — вы только зайдите в офис и спросите Сэма. Я отвезу вас, куда вы захотите, и все вам покажу. — Он весело засмеялся и добавил с характерным южным акцентом:

— Правда, здесь не так уж много мест, которые стоит смотреть.

С самого момента приезда Тана не переставала любоваться здешней природой: высокие, величавые деревья, яркие клумбы, свежая, зеленая трава, а теплый, настоянный на аромате цветов воздух будто застыл в неподвижности. Хотелось идти и идти, не останавливаясь, по этой траве, дышать этим воздухом. А впервые увидев сам колледж, она замерла на месте со счастливой улыбкой на лице: именно таким он рисовался ее воображению. Прошлой зимой она собиралась приехать сюда, чтобы ознакомиться со всем лично, но не смогла — не хватило времени. Пришлось ограничиться беседой с представителем колледжа, объезжавшим города Севера, и рекламным буклетом. В академическом отношении это было одно из лучших учебных заведений страны, но Тана этим не довольствовалась: ее привлекали окружавшие его легенды и закрепившаяся за ним репутация хорошо поставленного колледжа старого толка. Даже аура старомодности не отталкивала, а скорее притягивала Тану. И теперь, глядя на симпатичные, прекрасно сохранившиеся старинные здания с высокими колоннами и красивыми балкончиками, выходящими на небольшое озеро, девушка испытывала такое чувство, что наконец-то она дома.

Тана отметилась в приемной, заполнила какие-то формы, вписала свое имя в длинный список абитуриенток, выяснила, где будет жить, и недолгое время спустя Сэм погрузил ее вещи на видавшую виды двухколесную тележку. Тане показалось, что она совершает путешествие в прошлое, и впервые за последние месяцы ей стало легко и покойно. Здесь не будет Джин и, значит, не придется постоянно объяснять, что у тебя на душе: здесь она не будет слышать ненавистные имена Дарнингов, не будет видеть отражающиеся на лице матери тайные страдания, вызванные мыслями об Артуре, не будет слышать упоминаний о Билли; ей было невыносимо тяжело даже находиться с ними в одном городе; в первые месяцы после изнасилования она хотела лишь одного бежать, скрыться от людей. Потребовалось немалое мужество, чтобы заставить себя поехать в летний лагерь; каждый проведенный там день мог быть приравнен к выигранной битве. Тана вздрагивала всякий раз, когда кто-то из мужчин или даже подростков подходил к ней слишком близко. Здесь по крайней мере исключается этот страх: колледж женский, и ей не придется ходить на вечера танцев, на совместные экскурсии, на футбольные матчи. Общественная жизнь колледжа привлекала ее, когда она подавала сюда документы, но не теперь. В последние три месяца ее не влечет абсолютно ничто, и все же… все же… здесь даже воздух имеет какой-то особый, нежный запах. Шагая рядом с тележкой, она взглянула Сэму в лицо и улыбнулась. Он широко улыбнулся в ответ.

— Далеконько вы заехали, мисс, — проговорил старый негр. В глазах у него плясали веселые чертенята, кучерявые белые волосы казались мягкими и пышными, точно хлопок.

— Да, далековато. Зато как здесь красиво!

Она посмотрела на озеро, потом оглянулась на белые здания, веером раскинувшиеся позади нее; впереди каждого из них стояло здание поменьше. Это напоминало богатое поместье, каковым оно и было когда-то. Здания содержались в идеальном порядке. Тана почти пожалела, что ее мать не видит такой красоты. «Надо будет привезти ее сюда», — мельком подумала она.

— А знаете, мисс, раньше здесь жили плантаторы, — Сэм рассказывал это сотням девушек, приезжающих сюда каждый год. — И мой дед был здесь рабом, — добавлял он не без хвастливой гордости: ему нравилось видеть их распахнутые от удивления глаза. Они были такие юные и почти такие же симпатичные, как его собственная дочь, если не считать того, что она теперь взрослая женщина и сама имеет детей. Эти девушки тоже выйдут замуж и нарожают ребятишек. Сэм знал, что каждый год, по весне, они возвращаются сюда с разных концов страны, чтобы совершить свадебный обряд в красивой церкви, расположенной на территории колледжа; после каждой выпускной церемонии таких пар набирается не меньше дюжины. Он взглянул на Тану, шагающую сбоку от него, и загадал, сколько времени продержится эта новенькая. Она была одной из самых красивых когда-либо виденных им студенток: длинные стройные ноги, копна белокурых волос и немыслимо зеленые глаза. А какое лицо!.. Если бы Сэм знал ее поближе, он бы не упустил случая пошутить с ней: дескать, ее можно принять за кинозвезду из Голливуда. Однако его спутница была менее общительной, чем большинство других девушек. Сэм успел заметить, что она необычайно застенчива. — Вы бывали здесь раньше, мисс?

Отрицательно мотнув головой, Тана посмотрела на здание, близ которого остановилась тележка.

— Это и есть «Дом Жасмина», один из самых красивых наших домов. Сегодня я проводил сюда уже пятерых твоих подруг, а всего вас здесь будет жить около двадцати пяти. За вами будет присматривать домовая наставница, — тут он расплылся в лукавой улыбке, — хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас нуждался в этом. — Он рассмеялся раскатистым, мелодичным смехом, и Тана невольно улыбнулась, помогая ему выгружать свои сумки.

Она вошла следом за ним вовнутрь и оказалась в красиво убранной гостиной. Мебель была почти вся старинная: либо английская, либо в стиле первых американских поселенцев; нарядная обивка диванов и кресел радовала глаз; на письменном столе и на маленьких столиках по углам красовались в хрустальных вазах роскошные букеты цветов. В гостиной чувствовалась домашняя атмосфера и в то же время ощущался некий аристократический налет на всем: все было так презентабельно и чинно, что, казалось, сюда можно входить не иначе как в шляпе и белых перчатках. Тана невольно взглянула на свою помятую клетчатую юбку, на запыленные мокасины и гольфы. Навстречу ей шла через комнату Женщина в строгом сером костюме, с седыми буклями и голубыми глазами, окруженными сетью лучистых морщинок. Это была их наставница Джулия Джонс, занимающая эту должность свыше двадцати лет. Единственным ее украшением была нитка жемчуга, видневшаяся из-под жакета. Тана решила, что она напоминает ей чью-то тетю.

— Добро пожаловать в «Дом Жасмина», моя милая, сказала наставница, чопорно растягивая слова на южный манер. — На кампусе двенадцать таких домов, но нам хочется думать, что наш дом самый лучший.

Джулия лучезарно улыбнулась девушке и предложила ей выпить чаю. Сэм начал вносить вещи на второй этаж. Тана присела и взяла предложенную ей разрисованную чашку с серебряной ложечкой, отказавшись от маленьких, пресных на вид пирожков. Она посмотрела в окно на озеро, думая о превратностях жизни. Ей казалось, что она попала в совершенно другой мир, такой непохожий на прежний, привычный. Вот она сидит — вдали от Нью-Йорка, ото всех, кого знала раньше, — пьет чай и разговаривает с голубоглазой женщиной, у которой на шее виднеется нитка жемчуга. А всего лишь три месяца назад Тана лежала на полу в спальне Артура Дарнинга, сын которого избивал и насиловал ее…

— …как вы полагаете, милая?

Тана непонимающе уставилась на свою собеседницу: она не слышала начала фразы и сдержанно кивнула в ответ, почувствовав внезапно усталость. Слишком много всего для одного дня…

— Да, конечно… Я с вами согласна… — сказала она наугад.

Больше всего ей хотелось уйти в свою комнату. Завершив наконец ритуал чаепития, они поставили чашки на поднос, и Тана чуть было не засмеялась, подумав о том, сколько же чашек чая пришлось выпить бедной женщине в этот день. А та, будто угадав нетерпение Таны, повела ее в назначенную ей комнату. Они поднялись по витой лестнице, миновав два изящных пролета, и оказались в длинном коридоре, стены которого были оклеены тиснеными обоями с цветочным узором и увешаны фотографиями выпускниц колледжа. Наставница открыла последнюю дверь в самом конце коридора. Стены комнаты были выкрашены в светло-розовый цвет, занавески и покрывала сшиты из набивного ситца. Тана окинула взглядом обстановку: две узкие кровати, два старинных шкафа и два кресла; в углу — маленькая раковина. Это была забавная комната в старом стиле, где потолки нависали над самыми кроватями. Наставница, ревниво следившая за выражением лица Таны, осталась удовлетворена, когда та повернулась к ней с довольной улыбкой:

— Здесь очень мило.

— В «Доме Жасмина» все комнаты такие. — Немного погодя она оставила Тану одну.

Та села и уставилась на свои сумки, не зная, что делать дальше. В конце концов она легла на кровать и стала смотреть на деревья за окном. Распаковывать вещи ей не хотелось, к тому же она не была уверена, можно ли занимать шкаф до прибытия соседки. Она уже собралась пойти прогуляться к озеру, когда послышался стук в дверь и на пороге появился старый негр. Тана поспешно села на свою кровать, и Сэм внес в комнату два чемодана. Он взглянул в сторону Таны с каким-то непонятным выражением лица и пожал плечами.

— Сдается мне, такого у нас еще не бывало.

Не поняв, о чем он говорит, Тана смутилась, а он снова пожал плечами и исчез за дверью. Тана посмотрела на принесенный им багаж, но не увидела в нем ничего примечательного: два больших чемодана с железнодорожными бирками, один синий, другой — в зеленую клетку, ящичек для косметики, круглая шляпная картонка, в точности похожая на картонку Таны, которую та заполнила разными мелочами. Она медленно прошлась по комнате в ожидании владелицы всех этих вещей. Представив себе бесконечную чайную церемонию внизу, она приготовилась ждать долго и была удивлена тем, как быстро появилась ее соседка по комнате. Сначала вошла, постучавшись, наставница; она многозначительно посмотрела в глаза Таны и сделала шаг в сторону, пропуская вперед девушку-негритянку. Та, казалось, не вошла, а вплыла в комнату — столь грациозной была ее походка. Такого поразительного создания Тана еще не видала на своем веку: черные как смоль волосы, стянутые на затылке, блестящие, словно бриллианты, темные глаза, немыслимой белизны зубы на бледно-шоколадном лице, будто вырезанном резцом мастера с таким искусством, что оно казалось почти нереальным. Ее красота была столь вызывающей, а движения столь изящными, что у Таны захватило дух. Сняв ярко-красное пальто, новоприбывшая бросила его на одно из двух кресел; под пальто оказалось узкое, облегающее платье из светлой ангорской шерсти, одного цвета с дорогими туфлями. Она была больше похожа на картинку из журнала мод, чем на студентку колледжа, и Тана со стыдом вспомнила о своем гардеробе: юбки из шотландки, грубошерстные брюки, куча простых рубашек, несколько свитеров с V-образным вырезом и два платья, которые Джин купила у «Сакса» перед самым отъездом дочери.

— Познакомься, Тана, — послышался очень серьезный голос наставницы. — Это — Шарон Блейк, она тоже с Севера, правда, не из Нью-Йорка, а из Вашингтона, округ Колумбия.

— Хэлло! — Тана застенчиво взглянула на девушку, тогда как та улыбнулась ослепительной улыбкой и протянула ей руку.

— Здравствуй!

— Я оставляю вас одних. — Наставница взглянула на Шарон так, будто та причинила ей физическую боль.

Тане она безмерно сочувствовала: она никогда не привела бы к ней Шарон Блейк, но ведь кто-то должен делить комнату с негритянкой. А Тана будет учиться по стипендии, то есть бесплатно. Наставница считала, что поступила по справедливости: Тана Робертc должна быть благодарна за все, тогда как другие девушки могли и не согласиться. Наставница тихонько прикрыла дверь и решительно зашагала вниз по лестнице. Такое случилось впервые не только в «Доме Жасмина», но и во всем колледже «Грин-Хиллз», и Джулия Джонс чувствовала, что чаем сегодня не обойтись. Чтобы снять это ужасное напряжение, ей требовалось кое-что покрепче.

А наверху Шарон кинулась в одно из двух страшно неудобных кресел и с улыбкой посмотрела на отливающие золотом волосы Таны. Обе девушки составляли чрезвычайно интересную, контрастную пару: одна — светлокожая, другая — цветная. Они с любопытством оглядели одна другую. Тана улыбнулась, не зная, как расценить появление Шарон в этом колледже, известном антинегритянской направленностью, ей было бы много проще учиться где-нибудь на Севере. Однако она еще ничего не знала о Шарон, кроме того, что та была несомненно красива и одета в дорогие наряды — Тана отметила это снова, когда Шарон сбросила серые модельные туфли.

— Ну и как? — нежное светло-коричневое лицо вновь осветилось улыбкой. — Тебе нравится «Дом Жасмина»?

— Он прелесть, правда? — Тана все еще стеснялась ее. Однако было в этой красивой девушке что-то притягивающее к себе, что-то первобытное и смелое; какая-то отвага проступала в ее тонко очерченном лице.

— Ты знаешь, нам дали самую плохую комнату.

— Откуда тебе это известно? — удивилась Тана.

— Я смотрела, когда шла по коридору. — Шарон вздохнула и осторожно сняла с себя шляпку. — Меня это не удивляет. — Она пытливо посмотрела на свою соседку и ласково улыбнулась. — А за какие грехи поселили тебя вместе со мной?

Шарон знала, почему оказалась здесь она сама: единственная принятая в «Грин-Хиллз» негритянская девушка вряд ли могла рассчитывать на теплый прием. Это был беспрецедентный случай. Ее отец — известный прозаик, награжденный Национальной премией за лучшую книгу года, лауреат Пулитцеровской премии[2] ; ее мать занимает должность прокурора в государственных органах юстиции. Естественно, Шарон не чета другим негритянским девушкам — по крайней мере, ее родители рассчитывали на это и ждали от нее неординарных поступков, хотя заранее сказать было ничего нельзя. Прежде чем послать дочь в «Грин-Хиллз», Мириам предоставила ей право выбора: она может поступить в один из колледжей на Севере — скажем, в Колумбийский университет в Нью-Йорке, так как результаты выпускных экзаменов у нее довольно высокие. Если же ее намерения посвятить себя призванию актрисы серьезны, то ей надо идти в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Это был один путь.

— В качестве альтернативы, — сказала ей мать, — ты могла бы сделать то, что со временем станет важным для других наших девушек. — Дочь смотрела на нее, не понимая. — Ты можешь поступить в «Грин-Хиллз», — пояснила Мириам.

— Поехать на Юг?! — Шарон не могла прийти в себя от изумления. — Меня туда просто не возьмут!

— Ты, я вижу, не все понимаешь до конца, малышка. — Мать сверлила ее упорным взглядом. — Твой отец — Фримен Блейк, его книги читают во всем мире. Ты действительно думаешь, что в наше время тебя посмеют не принять туда?

Шарон нервно усмехнулась.

— Еще как посмеют, мам! Черт побери, от меня полетят пух и перья, прежде чем я успею распаковать свои чемоданы. — Шарон пугала одна мысль об этом. Она знала, что произошло в городе Литл-Рок три года тому назад; об этом писали газеты. Чтобы оставить черных студентов в колледже для белых, пришлось пустить в ход танки и Национальную гвардию. А «Грин-Хиллз» — не какая-нибудь маленькая второразрядная школа, это самый фешенебельный младший женский колледж на Юге, куда посылают своих дочек конгрессмены и сенаторы, губернаторы Техаса, Южной Каролины и Джорджии, чтобы они подросли там в тепличных условиях до статуса невест, прежде чем найдут себе достойную партию. — Это безумие, мам!

— Если все темнокожие девушки в этой стране будут думать так же, как ты, Шарон Блейк, то мы и через сто лет будем ночевать в гостинице для черных, сидеть в автобусе на задних местах и пить воду из фонтанов, куда мочатся белые парни.

Шарон содрогнулась под пылающим взором матери. Мириам Блейк была всегда неистовой. Она училась по стипендии в колледже «Рэдклифф», окончила юридическую школу при Калифорнийском университете в Беркли и с тех самых пор боролась за свои идеалы, за права обездоленных простых людей. Она борется и сейчас — за свой народ; перед ней преклоняется даже собственный муж. Сила воли у нее такая, что дай бог самому несгибаемому из мужчин. Она ни перед чем не остановится, но Шарон это страшит, и очень сильно. Она подала документы в «Грин-Хиллз» и задним числом испугалась.

«А что, если меня примут?» — со страхом подумала она и поделилась своими тревогами с отцом.

— Я ведь не похожа на нее, пап. Я вовсе не хочу что-то кому-то доказывать и для этого поступать в расистский колледж. Я хочу иметь друзей, весело проводить время. Она требует от меня слишком трудного выбора. — На глаза у нее навернулись слезы, и отец ее понял. Однако ему было не под силу изменить ни ту, ни другую: ни жену, с ее суровыми принципами, ни их беспечную и жизнерадостную красавицу дочь, гораздо меньше похожую на Мириам, чем на отца. Она мечтала быть актрисой и играть со временем на бродвейской сцене. А раз так, самое лучшее для нее было бы поступить в филиал Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.

— Ты можешь поступить туда через два года, — сказала ей мать, — после того, как выполнишь свой долг.

— Я никому ничего не должна! — вскричала Шарон. — Почему я обязана отдавать кому-то два года своей жизни?

— Потому что ты живешь здесь, в доме отца, в фешенебельном пригороде Вашингтона, спишь в теплой, мягкой постели. Благодаря нам ты никогда не знала жизненных тягот.

— Тогда бейте меня! Обращайтесь со мной, как с рабыней, только дайте делать то, что я хочу.

— Прекрасно! — Глаза матери вновь зажглись черным огнем. — Делай что хочешь. Но помни: ты никогда не сможешь ходить с высоко поднятой головой, если будешь думать только о себе. Ты знаешь, как вели себя черные студенты в городе Литл-Рок? На их головы были направлены дула автоматов, для их шей ку-клукс-клан приготовил веревки, но они шли в колледж, шли туда каждый день. А ты знаешь, ради кого они это делали? Они делали это ради тебя. А для кого собираешься жить ты, Шарон Блейк?

— Для самой себя! — Она взбежала к себе наверх и с силой захлопнула дверь. Но материнские слова не шли у нее из головы — так всегда получалось с ее доводами. Мириам была не самым легким человеком, чтобы жить с ней, узнавать ее и любить. Она никогда не стремилась сделать жизнь приятной для своих близких, однако по большому счету она делала то, что должно делать для каждого члена семьи.

В тот вечер Фримен Блейк попытался переговорить с женой. Он понимал чувства Шарон, знал, как страстно она мечтает о Калифорнийском университете. Почему бы не позволить ей, хотя бы для разнообразия, поступить по своей воле?

— Потому что на ней лежит ответственность. Как и на нас с тобой.

— Но взгляни надело с другой стороны. Она молода. Дай ей шанс доказать, на что она способна. Может, она не хочет сжигать себя ради идеи? Может, ты одна делаешь достаточно — за всех нас? — Однако они оба знали, что это лишь часть правды. Дику, брату Шарон, было еще только пятнадцать лет, но он был как Мириам. Весь, до мозга костей. Он разделял ее идеи, даже в еще более непримиримой, более радикальной форме. Никто не мог выбить его из седла. Фримен гордился сыном и в то же время признавал, что Шарон была другой. — Давай оставим ее в покое, и пусть она решает сама.

Они так и поступили. В конце концов в девушке возобладало чувство раскаяния. «Вот почему я здесь», — так закончила она свой рассказ Тане в тот, первый, вечер. Они сходили на обед в главную столовую и вернулись в свою комнату. Шарон надела розовый нейлоновый халат, который подарила ей по случаю отъезда ее лучшая подруга в Вашингтоне; Тана была в голубом байковом халатике, ее белокурые волосы были завязаны в «конский хвост». Она вопросительно взглянула в лицо своей новой подруги. Та вздохнула и придирчиво оглядела розовый лак, положенный на ногти больших пальцев ног.

— Я думаю поступить в Калифорнийский университет после того, как окончу двухгодичный курс здесь, — ответила она на незаданный вопрос, вновь подняв глаза на Тану. — Мать требует от меня слишком многого. — Сама Шарон хотела лишь одного: быть красивой и элегантной, постараться сделаться известной актрисой. Этого было достаточно для нее, но не для Мириам. Выслушав ее, Тана улыбнулась.

— Моя мать тоже возлагает на меня большие надежды. Всю свою жизнь она посвятила тому, что считает единственно правильным для дочери. Она хочет, чтобы я проучилась здесь год-другой и вышла замуж за «приличного молодого человека». — Тана сделала презрительную гримасу, показывая, как мало ее привлекает эта перспектива. Шарон засмеялась.

— В глубине души все матери мечтают о том же самом, даже моя — при условии, что я дам зарок участвовать в ее борьбе и после замужества. А что говорит твой отец? Мой, благодарение богу, выручает меня, когда может. Он считает, что вся эта возня не стоит выеденного яйца.

— Мой отец умер еще до того, как я появилась на свет. Наверное, поэтому моя мать и переживает так сильно по малейшему поводу. Она смертельно боится, что все вдруг пойдет не так, как надо, и зубами держится за то, что называют обеспеченным положением. И от меня хочет, чтобы я поступала так же. — Она посмотрела на Шарон каким-то странным взглядом. — Знаешь, по-моему, твоя мама подходит мне больше. — Обе рассмеялись и долго еще после этого не выключали свет.