Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

– Но что все это, дорогой Тоби, по сравнению с огорчением, которое нам причинило появление ребенка на свет головой вперед, когда я так горячо желал спасти из этого страшного кораблекрушения хотя бы его головную коробку в неповрежденном и сохранном виде. —

– Несмотря на все мои предосторожности, теория моя самым жалким образом была опрокинута вверх дном вместе с ребенком в утробе матери! Голова его попала во власть грубой руки и подверглась давлению четырехсот семидесяти коммерческих фунтов, а когда такая тяжесть действует отвесно на темя – мы только на девяносто процентов можем быть уверены, что нежная мозговая ткань не лопнет и не разорвется в клочки.

– Все-таки мы могли еще выпутаться. – – Дурак, хлыщ, ветрогон – дайте ему только нос – калека, карлик, сопляк, простофиля – (наделяйте его какими угодно недостатками) двери Фортуны перед ним отворены. – О Лицетус! Лицетус! пошли мне небо недоноска в пять с половиной дюймов длины, вроде тебя, – я мог бы бросить вызов судьбе.

– Но даже и в этом случае для нашего ребенка оставался еще один счастливый выход. – О Тристрам! Тристрам! Тристрам!

Надо будет послать за мистером Йориком, – сказал дядя Тоби.

– Можете посылать за кем угодно, – отвечал отец.

Глава XX

Каким, однако, аллюром, с какими курбетами и прыжками – два шага туда, два шага сюда – двигался я на протяжении четырех томов подряд, не оглядываясь ни назад, ни даже по сторонам – посмотреть, на кого я наступил! – Не буду ни на кого наступать, – сказал я себе, когда садился верхом, – буду ехать хорошим бойким галопом, но не задену даже самого захудалого осла по дороге. – Так пустился я в путь – по одной тропинке вверх – по другой вниз – минуя одну рогатку – перескакивая через другую – как если б сам сатана гнался за мной по пятам.

Но поезжайте вы этим аллюром даже с самыми лучшими намерениями и решениями – все-таки, миллион против одного, вы кого-нибудь да ушибете, если сами не ушибетесь. – Он свалился – он выбит из седла – он потерял шляпу – он лежит растянувшись – он сломает себе шею – глядите-ка! – да ведь он врезался на полном скаку в трибуны присяжных критиков! – он расшибет себе лоб об один из их столбов – опять он растянулся! – глядите – глядите – вот он теперь несется как угорелый, с копьем наперевес, в густой толпе живописцев, скрипачей, поэтов, биографов, врачей, законоведов, логиков, актеров, богословов, церковников, государственных людей, военных, казуистов, знатоков, прелатов, пап и инженеров. – Не бойтесь, – сказал я, – я не задену даже самого захудалого осла на королевской большой дороге. – Но ваш конь обдает грязью; смотрите, как вы разукрасили епископа. – Надеюсь, видит бог, то был только Эрнульф, – сказал я. – Но вы брызнули прямо в лицо господам ле Муану, де Роминьи и де Марсильи, докторам Сорбонны. – То было в прошлом году, – возразил я. – Но вы наступили сию минуту на короля. – – Худые, значит, пришли времена для королей, – сказал я, – коли их топчут такие маленькие люди, как я.

– А все-таки вы наступили, – возразил мой обвинитель.

– Я это отрицаю, – сказал я, спасаясь от него, и вот стою перед вами с уздечкой в одной руке и с колпаком в другой, готовый рассказать одну историю. – – Какую историю? – Вы ее услышите в следующей главе.

Глава XXI

Однажды зимним вечером французский король Франциск I, греясь возле угольков догоравшего камина, беседовал со своим первым министром о различных государственных делах[211]. – Не худо было бы, – сказал король, помешивая палочкой тлеющие угольки, – немножко упрочить добрые отношения между нами и Швейцарией. – Не имеет смысла, сир, – возразил министр, – давать деньги этому народу – он способен проглотить всю французскую казну. – Фу! фу! – отвечал король, – – есть и другие способы, господин премьер, подкупать государства, помимо денежных подачек. – – – Я хочу оказать Швейцарии честь, пригласив ее в крестные отцы ребенка, которого я ожидаю. – – Поступив таким образом, ваше величество, – сказал министр, – вы наживете себе врагов в лице всех грамматиков Европы: – ведь Швейцария, будучи в качестве республики особой женского пола, ни в коем случае не может быть крестным отцом. – Так пусть тогда будет крестной матерью, – запальчиво возразил Франциск, – извольте послать туда завтра утром гонца с объявлением моих намерений.

– Меня крайне удивляет, – сказал Франциск I (две недели спустя) своему министру, когда тот входил в его кабинет, – что мы до сих пор не получили от Швейцарии никакого ответа. – Сир, – сказал господин премьер, – я как раз являюсь к вам с донесениями по этому делу. – Она, понятно, принимает мое предложение, – сказал король. – Принимает, сир, – отвечал министр, – и высоко ценит честь, оказанную ей вашим величеством, – но только республика, в качестве крестной матери, требует, чтобы ей предоставлено было право выбрать имя для ребенка.

– Само собой разумеется, – сказал король, – она его назовет Франциском, или Генрихом, или Людовиком, или каким-нибудь другим именем, которое нам будет приятно. – Ваше величество ошибается, – отвечал министр, – я сейчас получил бумагу от нашего резидента, в которой он сообщает о принятом республикой решении также и по этому вопросу. – На каком же имени для дофина остановилась республика? – Седрах, Мисах и Авденаго[212], – отвечал министр. – Клянусь поясом апостола Петра, не желаю иметь никакого дела с швейцарцами, – воскликнул Франциск I, подтянув штаны и быстро зашагав по комнате.

– Ваше величество, – спокойно сказал министр, – не может взять назад свое предложение.

– Мы им дадим денег, – – сказал король.

– Сир, у нас в казне не наберется и шестидесяти тысяч крон, – отвечал министр. – – – Я заложу лучший камень моей короны, – сказал Франциск I.

– В этом деле уже заложена ваша честь, – отвечал господин премьер.

– В таком случае, господин премьер, – сказал король, – клянусь – – – мы начнем с ними войну.

Глава XXII

Как ни страстно желал я и как ни прилежно старался (по мере скудного дарования, отпущенного мне богом, и поскольку позволял мне потребный для этого досуг от других, более прибыльных дел и здоровых развлечений) достигнуть, любезный читатель, того, чтобы тоненькие книжки, которые я даю тебе в руки, заменили множество более объемистых книг, – однако мое обращение с тобой было так своенравно и непринужденно-шутливо, что мне теперь прямо-таки стыдно просить тебя всерьез о снисходительности. – Поверь же мне, молю тебя, что, излагая точку зрения моего отца на христианские имена, – я и в мыслях не имел задеть Франциска I, – а рассказывая историю о носе, – Франциска IX, – точно так же как, рисуя характер дяди Тоби, – характеризовать воинственные наклонности моих соотечественников – ведь одна его рана в паху исключает всякие сравнения в этом роде, – и выводя Трима, я не имел в виду герцога Ормондского[213], – поверь, что книга моя не направлена ни против предопределения, ни против свободы воли, ни против налогов. – Если она против чего-нибудь направлена, – так, с позволения ваших милостей, только против сплина – и имеет целью, посредством более частых и более судорожных поднятий и понижений диафрагмы, а также посредством сотрясения междуреберных и брюшных мускулов при смехе, погнать желчь и другие горькие соки из желчного пузыря, печени и поджелудочной железы подданных его величества в их двенадцатиперстную кишку.

Глава XXIII

– Но можно ли уничтожить сделанное, Йорик? – спросил отец. – – По-моему, это невозможно. – Я плохой знаток церковного права, – отвечал Йорик, – но так как самым мучительным из всех зол является пребывание в неизвестности, мы, по крайней мере, узнаем, как нам быть в этом деле. – Ненавижу большие обеды, – сказал отец. – Дело не в размерах обеда, – отвечал Йорик, – нам надо, мистер Шенди, разобраться до конца в нашем недоумении, может ли имя быть изменено или не может. – А так как там должны будут встретиться посередине стола бороды стольких епископских делегатов, официалов[214], адвокатов, поверенных, регистраторов и наиболее видных наших богословов и Дидий так усиленно вас приглашал, – кто в вашем бедственном положении пропустил бы такой исключительный случай? Все, что от нас требуется, – продолжал Йорик, – это посвятить Дидия в подробности нашего дела, чтобы он мог после обеда направить разговор на эту тему. – В таком случае, – воскликнул отец, хлопая в ладоши, – с нами должен будет поехать мой брат Тоби.

– Развесь на ночь у огня, Трим, – сказал дядя Тоби, – мой старый парик с бантом и расшитый позументом полковой мундир.

Глава XXV

– Несомненно, сэр, – здесь недостает целой главы – – из книги вырвано десять страниц – но переплетчик не дурак, не плут и не ветрогон – и книга ни капли не пострадала (от этого изъяна, по крайней мере) – а напротив, стала совершеннее и полнее без пропущенной главы, чем была бы с ней, что я сейчас докажу вашим преподобиям следующим образом. – Пользуясь этим случаем, я даже ставлю сначала вопрос, не окажется ли этот эксперимент столь же удачным и в отношении ряда других глав, – – но если мы займемся экспериментированием над главами, с позволения ваших преподобий, конца ему не будет – довольно с нас экспериментов. – Покончим же с этим делом.

Но прежде чем приступить к доказательству, позвольте доложить вам, что вырванная мною глава, которую вы все читали бы в настоящее время вместо той, что вы читаете, – содержала описание сборов и поездки моего отца, дяди Тоби, Трима и Обадии с визитом в ***.

– Поедем в карете, – сказал отец. – А скажи, пожалуйста, Обадия, мой герб переделан? – Впрочем, рассказ мой сильно выиграет, если я начну его иначе. Когда к гербу рода Шенди присоединен был герб моей матери и наша семейная карета перекрашивалась к свадьбе моего отца, случилось так, что каретный живописец, – потому ли, что он выполнял все свои работы левой рукой, подобно Турпилию Римлянину или Гансу Гольбейну из Базеля[215], – или же в промахе этом повинна была скорее голова художника, чем его рука, – или, наконец, все, так или иначе связанное с нашим семейством, расположено было уклоняться влево, – словом, к позору нашему, вышло так, что вместо правого пояса[216], который законно нам полагался с царствования Гарри VIII[217], – – в силу одной из этих роковых случайностей выведен был наискось по полю герба Шенди левый пояс. С трудом верится, чтобы такой умный и рассудительный человек, как мой отец, мог быть настолько обеспокоен подобным пустяком. Когда бы он ни услышал в нашем семействе слово карета – все равно чья, – или кучер, или каретная лошадь, или наем кареты, как сейчас же начинал жаловаться на унизительный знак незаконности, выведенный на дверцах его собственной кареты; он не мог войти в карету или выйти из нее, не обернувшись, чтобы взглянуть на герб, и не дав при этом обета, что нынче он последний раз ставит туда ногу, пока не будет убран левый пояс. – Но, подобно дверным петлям, герб принадлежал к тем многочисленным вещам, относительно которых в книге судеб постановлено – чтобы люди вечно на них ворчали (даже в более рассудительных семьях, чем наша) – но никогда их не исправляли.

– Вычищен ли левый пояс, я спрашиваю? – сказал отец. – Вычищено, сэр, – отвечал Обадия, – только сукно на подушках… – Мы поедем верхом, – сказал отец, обращаясь к Йорику. – За исключением разве политики, духовенство меньше всего на свете смыслит в геральдике, – сказал Йорик. – Какое мне дело до этого, – воскликнул отец, – мне просто будет неприятно явиться перед ними с пятном на моем гербовом щите. – – Бог с ним, с левым поясом, – сказал дядя Тоби, надевая парик с бантом. – Вам, конечно, все равно, – ну так и поезжайте делать визиты с тетей Диной и с левым поясом, коли вам угодно. – Бедный дядя Тоби покраснел. Отец уже досадовал на себя за свою несдержанность. – Нет – милый брат Тоби, – сказал отец совсем другим тоном, – но я боюсь за свою поясницу; от сырого сукна на подушках у меня опять может разыграться ишиас, как в декабре, январе и феврале прошлой зимой, – поэтому садитесь, пожалуйста, на лошадь моей жены, братец, – а вам, Йорик, надо ведь готовить проповедь, и самое лучшее, стало быть, поехать вперед – а я уж сам позабочусь о брате Тоби; мы с ним потихонечку тронемся за вами.

Глава, которую мне пришлось вырвать, содержала далее описание этой кавалькады, возглавляемой капралом Тримом и Обадией, которые медленным шагом, как патруль, ехали бок о бок на двух каретных лошадях, – – между тем как дядя Тоби в расшитом позументом полковом мундире и в парике с бантом держался рядом с отцом, погружаясь попеременно в ухабы и в рассуждения о преимуществах учености и военного дела, смотря по тому, кто из них начинал первым.

Но картинное изображение этой поездки, если его критически разобрать, оказывается по стилю и манере настолько выше всего, что мне удалось достигнуть в этой книге, что оно не могло бы в ней остаться, не причинив ущерба всем прочим сценам и не разрушив также необходимого между двумя главами равновесия и соразмерности (в добре ли или во зле), от чего проистекают правильные пропорции и гармония произведения в целом. Сам я, правда, еще новичок в литературном деле и мало в нем понимаю – но, мне кажется, написать книгу, по общему представлению, все равно что напеть вполголоса песню, – вы только не сбивайтесь с тона, мадам, а возьмете ли вы низко или высоко, это не важно. – —

– Этим и объясняется, с позволения ваших преподобий, почему некоторые низменнейшие и пошлейшие сочинения расходятся очень хорошо – (как Йорик сказал однажды вечером дяде Тоби) посредством осады. – Услышав слово осада, дядя Тоби насторожился, но не мог взять в толк, зачем она здесь понадобилась.

В следующее воскресенье мне предстоят проповедовать в суде, – сказал Гоменас, – так просмотрите мои заметки. – Вот я и стал напевать заметки доктора Гоменаса, – переливы отличные, – если и дальше в таком же роде, Гоменас, мне нечего вам возразить, – и я продолжал напевать – под впечатлением, что песенка в общем сносная; и до сего часа, с позволения ваших, преподобий, я бы никогда не обнаружил, как она вульгарна, как пошла, как безжизненна и бессодержательна, если бы не раздалась вдруг посреди нее одна мелодия, такая чистая, такая прелестная, такая божественная – она унесла мою душу в иной мир; между тем, если бы я (как жаловался Монтень в схожем положении) – если бы я нашел скат пологим или подъем нетрудным – я бы наверно попался впросак. – Ваши заметки, Гоменас, – сказал бы я, – хорошие заметки; – но то была такая отвесная крутизна – настолько отрезанная от остального произведения – что с первой же взятой нотой я улетел в иной мир, откуда долина, из которой я поднялся, показалась мне такой глубокой, такой унылой и безотрадной, что никогда не найду я в себе мужества снова в нее спуститься.

Карлик, который сам же дает мерку для определения своего роста, – – можете быть уверены, является карликом не в одном только отношении. – На этом мы и покончим с вырванными главами.

Глава XXVI

– Глядите-ка, ведь он изрезал ее на полосы и предлагает их окружающим на раскурку трубок! – Какая мерзость, – отвечал Дидий. – Этого нельзя так оставить, – сказал доктор Кисарций (он был из нидерландских Кисарциев).

– Мне кажется, – сказал Дидий, привстав со стула, чтобы отодвинуть бутылку и высокий графин, стоявшие как раз между ним и Йориком, – мне кажется, вы могли бы воздержаться от этой саркастической выходки и выбрать более подходящее место, мистер Йорик, – или, по крайней мере, более подходящий случай, чтобы выказать свое презрение к тому, чем мы здесь заняты. Если ваша проповедь годится только на раскурку трубок, – тогда, понятно, сэр, она не годится для произнесения перед таким ученым собранием; если же она была достаточно хороша, чтобы ее произнести перед таким ученым собранием, – тогда, понятно, сэр, она была слишком хороша, чтобы пойти потом на раскурку трубок господ слушателей.

– Вот я его и поймал, – сказал про себя Дидий, – теперь он непременно будет подцеплен если не одним, то другим рогом моей дилеммы, – пусть выпутывается как знает.

– Я перенес такие невыразимые муки, разрешаясь нынче этой проповедью, – сказал Йорик, – что, право, Дидий, я готов тысячу раз подвергнуться кадкой угодно пытке – и подвергнуть ей, если это возможно, также и моего коня, только бы меня больше не заставляли сочинять подобные вещи: я разрешился моей проповедью не так, как надо, – она вышла у меня из головы, а не из сердца – и я с ней так беспощадно разделался именно за те мучения, которых она мне стоила, когда я писал ее и когда ее произносил. – Проповедовать, чтобы показать нашу обширную начитанность или остроту нашего ума – чтобы щегольнуть перед невежественными людьми жалкими крохами грошовой учености и вправленными в нее кое-где словами, которые блестят, но дают мало света, а еще меньше тепла, – какое это бесчестное употребление коротенького получаса, предоставляемого нам раз в неделю! – Это вовсе не проповедь Евангелия – это проповедь нашего маленького я. – Что до меня, – продолжал Йорик, – я предпочел бы ей пять слов, пущенных прямо в сердце. —

При последних словах Йорика дядя Тоби поднялся с намерением что-то сказать о метательных снарядах – – – как вдруг одно только слово, брошенное с противоположной стороны стола, привлекло к себе общее внимание – слово, которого меньше всего можно было ожидать в этом месте, – слово, которое мне стыдно написать – а все-таки придется – и читателю придется его прочитать, – нелегальное слово – неканоническое. – Стройте десять тысяч догадок, перемноженных друг на друга, – напрягайте – изощряйте свое воображение до бесконечности – ничего у вас не выйдет. – Короче говоря, я вам его скажу в следующей главе.

Глава XXVII

– Чертовщина! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . – Ч – а! – воскликнул Футаторий, отчасти про себя – и, однако, достаточно громко, чтобы его можно было услышать, – странно было лишь, что выражение лица и тон человека, его обронившего, передавали, казалось, нечто среднее между изумлением и физическим страданием.

Два-три сотрапезника, обладавшие очень тонким слухом и способные различить экспрессию и соединение двух этих тонов так же ясно, как терцию, или квинту, или любой другой музыкальный аккорд, – были смущены и озадачены больше всех. – Приемлемое само по себе – созвучие это было совсем другой тональности, оно совсем не вязалось с предметом разговора, – так что при всей тонкости своего восприятия они ровно ничего не могли понять.

Другие, ничего не смыслившие в музыкальной экспрессии и Сосредоточившие все внимание на прямом смысле произнесенного слова, вообразили, будто Футаторий, человек несколько холерического темперамента, намерен сейчас выхватить дубинку из рук Дидия, чтобы по заслугам отколотить Йорика, – и будто раздраженное восклицание ч – а служит приступом к речи, которая, если судить по этому началу, не предвещала ничего хорошего; так что доброе сердце дяди Тоби болезненно сжалось в ожидании ударов, которым предстояло посыпаться на Йорика. Но так как Футаторий остановился, не делая попытки и не выражая желания идти дальше, – третья группа стала склоняться к мнению, что то было не более чем рефлекторное движение, выдох, случайно принявший форму двенадцатипенсового ругательства – но по существу совершенно невинный.

Четвертые, особенно два-три человека, сидевшие близко, сочли, напротив, это ругательство самым настоящим и полновесным, сознательно направленным против Йорика, которого Футаторий, как всем было известно, недолюбливал. – Означенное ругательство, – философствовал мой отец, – в это самое время бурлило и дымилось в верхней части потрохов Футатория и было естественно и сообразно нормальному ходу вещей выпихнуто наружу внезапным потоком крови, хлынувшей в правый желудочек Футаториева сердца по причине крайнего изумления, в которое он повергнут был столь странной теорией проповеди.

Как тонко мы рассуждаем по поводу ошибочно понятых фактов!

Не было ни одной души, строившей все эти разнообразные умозаключения относительно вырвавшегося у Футатория словечка, – которая не принимала бы за истину, исходя из нее как из аксиомы, что внимание Футатория направлено было на предмет спора, завязавшегося между Дидием и Йориком; и в самом деле, увидя, как он посмотрел сначала на одного, а потом на другого, с видом человека, прислушивающегося, что будет дальше, – кто бы не подумал того же? Между тем Футаторий не слышал ни одного слова, ни одного звука из происходившего – все его мысли и внимание поглощены были странным явлением, разыгравшимся как раз в эту минуту в пределах сто штанов, и притом в той их части, которую он больше всего желал бы уберечь от всяких случайностей. Вот почему, хотя он с пристальнейшим вниманием смотрел прямо перед собой и подвинтил каждый нерв и каждый мускул на своем лице до высшей точки, доступной этому инструменту, словно готовясь сделать язвительное возражение Йорику, сидевшему прямо против него, – все-таки, повторяю, Йорик не находился ни в одном из участков мозга Футатория, – но истинная причина его восклицания лежала, по крайней мере, ярдом ниже.

Попробую теперь объяснить вам это как можно благопристойнее.

Начну с того, что Гастрифер, спустившийся в кухню незадолго перед обедом посмотреть, как там идут дела, – заметил стоявшую на буфете корзину с превосходными каштанами и сейчас же отдал распоряжение отобрать из них сотню-другую, поджарить и подать на стол – а чтобы придать своему распоряжению больше силы, сказал, что Дидий и особенно Футаторий – большие любители каленых каштанов.

Минуты за две до того, как дядя Тоби прервал речь Йорика, – эти каштаны Гастрифера были принесены из кухни – и так как слуга держал на уме главным образом пристрастие к ним Футатория, то он и положил завернутые в чистую камчатную салфетку еще совсем горячие каштаны прямо перед Футаторием.

Должно быть, когда полдюжины рук разом забрались в салфетку, было физически невозможно – чтобы не пришел в движение какой-нибудь каштан, более гладкий и более проворный, чем остальные; – во всяком случае, один из них действительно покатился по столу и, достигнув его края в том месте, где сидел, раздвинув ноги, Футаторий, – упал прямехонько в то отверстие на Футаториевых штанах, для которого, к стыду нашего грубоватого языка, нет ни одного целомудренного слова во всем словаре Джонсона[218], – волей-неволей приходится сказать – что я имею в виду то специальное отверстие, которое во всяком хорошем обществе законы приличия строжайше требуют всегда держать, как храм Януса (по крайней мере, в мирное время), закрытым.

Пренебрежение этим требованием со стороны Футатория (что да послужит, в скобках замечу, всем порядочным людям уроком) отворило двери для вышеописанной случайности. —

Случайностью я ее называю в угоду принятому обороту речи – отнюдь не намереваясь оспаривать мнение Акрита или Мифогера по этому вопросу; я знаю, что оба они были глубоко и твердо убеждены – и остаются при своем убеждении до сих пор, что во всем этом происшествии не было ничего случайного – но что каштан, взяв именно это, а не иное, направление как бы по собственному почину – а затем упав со всем своим жаром прямо в то место, а не в какое-нибудь другое, – – явился орудием заслуженной кары Футаторию за его грязный и непристойный трактат De concubinis retinendis[219], который он опубликовал лет двадцать тому назад – и как раз на этой неделе собирался выпустить в свет вторым изданием.

Не мое дело ввязываться в этот спор – – много, без сомнения, можно было бы написать в пользу и той и другой стороны – вся моя обязанность, как историка, заключается в правдивом описании факта и в растолковании читателю, что зияние в штанах Футатория было достаточно просторно для приема каштана – и что каштан так или иначе отвесно упал туда со всем своим жаром, причем ни сам Футаторий, ни его соседи этого не заметили.

В первые двадцать или двадцать пять секунд живительное тепло, источавшееся каштаном, не лишено было приятности – и лишь в слабой степени привлекало внимание Футатория к тому месту, – но жар все возрастал, и когда через несколько секунд он переступил границы умеренного удовольствия, с чрезвычайной быстротой двинувшись в области боли, душа Футатория, со всеми его идеями, мыслями, вниманием, воображением, суждением, решительностью, сообразительностью, рассудительностью, памятью, фантазией, а также десятью батальонами жизненных духов, беспорядочно ринулась по всевозможным узким и извилистым проходам вниз, к месту, находившемуся в опасности, оставив все верхние области этого мужа, вы сами об этом догадываетесь, пустыми, как мой кошелек.

Однако с помощью сведений, которые всем этим посланцам удалось ему доставить, Футаторий не в состоянии был проникнуть в тайну происходившего в нижней области, а также построить сколько-нибудь удовлетворительную догадку, что за дьявольщина с ним приключилась. Так или иначе, не зная истинной причины постигшей его неприятности, он рассудил, что самое благоразумное в его теперешнем положении перенести ее по возможности стоически; с помощью перекошенного лица и искривленных губ ему бы это, наверно, и удалось, оставайся его воображение все это время безучастным; – но мы не в состоянии управлять игрой воображения в подобных случаях – Футаторию вдруг пришло на ум, что хотя боль ощущалась им как сильный ожог – тем не менее причиной ее мог быть также укус; а если так, то уж не заползла ли к нему ящерица, саламандра или подобная им гадина, которая теперь вонзала в него свои зубы. – Эта жуткая мысль в сочетании с обострившейся в этот миг болью, виновником которой был все тот же каштан, повергла Футатория в настоящую панику, и, как это случалось с самыми лучшими генералами на свете, он в первую минуту страха и смятения совсем потерял голову, – следствием было то, что он вскочил, не помня себя, и разразился восклицанием удивления, которое вызвало столько толков и напечатано с пропуском нескольких букв: ч – а! – Не будучи строго каноническим, оно было, однако, в его положении вполне простительным – и Футаторий, кстати сказать, был так же не в силах от него удержаться, как он не мог предотвратить вызвавшую его причину.

Хотя рассказ об этом происшествии занял порядочно времени, само оно заняло не больше времени, чем его понадобилось Футаторию на то, чтобы вытащить каштан и с ожесточением швырнуть его об пол, – а Йорику, чтобы встать со стула и подобрать этот каштан.

Любопытно наблюдать власть мелочей над человеческим умом: – до чего важную роль играют они в образовании и развитии наших мнений о людях и о вещах! – Какой-нибудь пустяк, легкий, как воздух, способен поселить в нашей душе убеждение, и так прочно его там утвердить – что даже все Эвклидовы доказательства, пущенные в ход для его опровержения, были бы бессильны его поколебать.

Йорик, повторяю, подобрал каштан, в гневе брошенный Футаторием на пол, – поступок, не стоящий внимания, – мне стыдно его объяснять – он это сделал только потому, что каштан, по его мнению, не стал ни на волос хуже от приключившейся с ним истории, – и считая, что ради хорошего каштана не грех нагнуться. – Однако ничтожный этот поступок совсем иначе преломился в голове Футатория: последний усмотрел в действиях Йорика, вставшего со стула и подобравшего каштан, явное признание, что каштан первоначально принадлежал ему – и что, конечно, только собственник каштана, а не кто-нибудь другой, мог сыграть с ним такую штуку. Сильно укрепило его в этом мнении то, что стол, имевший форму узенького параллелограмма, представлял Йорику, сидевшему как раз против Футатория, прекрасный случай ввернуть ему каштан – и что, следовательно, он так и сделал. Подозрительный, чтобы не сказать больше, взгляд, который Футаторий бросил Йорику прямо в лицо, когда у него возникли эти мысли, с полной очевидностью выдавал его мнение – и так как все, естественно, считали Футатория более других сведущим в этом деле, то его мнение сразу сделалось общим мнением; – а одно обстоятельство совсем иного рода, чем те, что были до сих пор представлены, – вскоре исключило на этот счет всякие сомнения.

Когда на подмостках подлунного мира разыгрываются великие или неожиданные события – человеческий ум, от природы расположенный к любознательности, натурально, бросается за кулисы посмотреть, какова причина и первоисточник этих событий. – В настоящем случае искать пришлось недолго.

Все отлично знали, что Йорик никогда не был хорошего мнения о трактате Футатория De concubinis retinendis, считая, что эта книжка наделала немало вреда. – Вот почему нетрудно было прийти к выводу, что проделка Йорика заключала некоторый аллегорический смысл – и швырок горячего каштана в *** – *** Футатория был ехидным щелчком по его книге – теории которой, говорили они, обожгли многих порядочных людей в том же самом месте.

Это умозаключение разбудило Сомнолента – вызвало улыбку у Агеласта – и если вы можете припомнить взгляд и выражение лица человека, старающегося разгадать загадку, – то именно такой вид придало оно Гастриферу – словом, большинство признало проделку Йорика верхом остроумия и лукавства.

Между тем домыслы эти, как видел читатель, от начала до конца, были не более основательны, чем фантазии философии. Йорик был, без сомнения, как сказал Шекспир о его предке, – «человек, неистощимый на шутки»[220]; однако эта шутливость умерялась чем-то, что удерживало его как в настоящем, так и во многих других случаях от злобных выходок, за которые он платился совершенно незаслуженным порицанием; – но таково уж было несчастье всей его жизни: расплачиваться за тысячу слов и поступков, на которые (если только мое уважение к нему меня не ослепляет) он по природе своей был неспособен.