Темный инстинкт

Они чуть не бегом вернулись в дом. Первое, что бросилось Мещерскому в глаза внизу, в гостиной, – огромный букет траурно-багровых астр в напольной вазе: кто-то совершил налет на клумбу в саду. В гостиной находилась только Алиса Новлянская: вроде бы читала книгу. На приятелей она даже не взглянула.

Они поднялись по лестнице и свернули по коридору направо. Мещерский подумал, что надо бы получше изучить этот обширный дом. Снаружи, например, если стоять на лужайке, обсаженной туями, можно увидеть огромное панорамное окно застекленной террасы-лоджии второго этажа. Но вот как в нее попасть отсюда, изнутри? В коридор выходило сразу несколько дверей – новеньких, финского полированного дерева «под мореный дуб», явно появившихся здесь после недавнего ремонта.

Одна из дверей, мимо которых они проходили, была распахнута настежь. Они заглянули туда: узкая спальня-пенал, обставленная современной и весьма простой, если не сказать скудно-спартанской, мебелью: низкий диван с полкой-стеллажом в головах, шкаф-купе. На диване валялся варварски скомканный костюм «Рибок» и одна грязная кроссовка. С полки стеллажа свисал строгий собачий ошейник в шипах. На кресле-вертушке зияла раскрытой «молнией» огромная бейсбольная сумка «Милано бистс». Мещерский решил: наверняка это спальня Георгия Шипова.

– Егор, вы не могли бы… – Он перешагнул через порог: никого. Обитатель, видимо, только что вышел: и дверь не захлопнул, да и телевизор оставил работающим – маленький переносной, на нем черный ящичек видеоплейера. Звук и тут был отключен. Но сначала внимание приятелей привлек не телевизор, а нечто другое. На стене, обклеенной новомодными белесыми обоями, висели два явно чужеродных для этой скучной комнаты предмета – два красочных плаката-портрета. Один – афиша внушительных размеров, с которой ослепительно улыбалась Марина Зверева, облаченная в причудливый древнеегипетский убор и ужасно похожая (явно благодаря усилиям своего гримера) на знаменитый портрет царицы Нефертити. Четкая надпись внизу на английском, итальянском и немецком языках извещала о бенефисе «Русского чуда – непревзойденного славянского меццо-сопрано» в «Аиде» на сцене «Ла Скала». Второй, еще более грандиозный плакат, занимавший большую часть стены, изображал не кого-нибудь, а самого Бенито Муссолини в парадно-декоративной форме римского берсальера. Кравченко, вошедший вслед за приятелем в комнату, пристально изучал надменный подбородок, стальной взгляд и шикарный черный берет с петушиным пером, лихо сдвинутый набекрень напыжившимся дуче. Затем перевел взгляд на диван, откуда Шипов-младший, вероятно, и созерцал лежа оба плаката, и хмыкнул: «Ну и ну».

Мещерский же не отрываясь смотрел на экран. Нажал кнопку на пульте, включая звук. Шла запись какого-то костюмированного концерта-бала. Где – бог весть. Может, в Монте-Карло, может, в Ницце. В общем, обстановочка там была, как на великосветском приеме. Посреди залитой огнями хрустальных люстр залы, полной разнаряженных дам и господ в смокингах явно не русского покроя, танцевал Рудольф Нуриев собственной персоной в костюме… Золушки. И даже хрустальные туфельки его были безупречно прозрачны.

Танец окончился овацией. А затем следующий кадр – любительская камера запечатлела смеющихся Нуриева и Звереву в толпе гостей. Какой-то краснолицый апоплексического вида старичок обнимал их за плечи и что-то говорил, сверкая жемчужной вставной челюстью. «Наверняка Генрих фон Штауффенбах», – подумал Мещерский. Потом возник новый кадр: Зверева на возвышении у рояля царит над умолкнувшей толпой. Огни, отраженные хрусталинами люстр, чей-то поднятый бокал, чья-то улыбка и…

Мещерский сразу узнал вещь, которую исполняла Зверева: ария Надира из «Искателей жемчуга». Эту арию всегда пел тенор, но здесь, на этом вечере, где все, видимо, делалось шиворот-навыворот, Зверева так же, как и Нуриев, шалила на свой лад: «В сиянье ночи лунной тебя я увидал» – она пела эту знаменитую мужскую арию по-русски, тоже, видимо, специально.

Когда голос ее затих, Мещерский перекрутил запись вперед, но далее на кассете появились только какие-то волосатые молодчики в грязном исподнем белье и оглушительно вдарили «металл». Он выключил звук.

– Ладно, идем отсюда. Она ждет. – Кравченко смотрел на Муссолини. – А занятный он парень, а? Наводит на размышление.

Мещерский тоже решил про себя, что к Шипову-младшему стоит приглядеться повнимательней.

Зверева действительно ожидала их с нетерпением. Услышав музыку «Искателей жемчуга», она распахнула двери террасы и теперь стояла на пороге. Мещерского удивило в ее облике многое. Сильно напудренное, распухшее от слез лицо. Нарочито подчеркнуто, даже с какой-то непристойной яркостью накрашенные губы, ресницы – она словно бы гримировалась для сцены, но грубо, неумело, потому что руки дрожали, и краска-тушь расплывалась от текущих слез.

Поразила его и фантастически безупречная прическа: крупные завитые локоны лежали волосок к волоску, точно над ними только что трудился лучший парикмахер. Потом до Мещерского дошло: это же парик! Превосходного качества парик, подобранный в тон ее собственным волосам.

И еще его весьма неприятно удивило обилие драгоценностей. Зверева, облаченная в очень простое с виду и очень дорогое черное платье, выглядела так, словно рекламировала ювелирный магазин: серьги, колье, браслет, перстень, крупные бриллианты, безжизненно-тусклые в солнечном свете. Но все это неприятное впечатление от выставленного напоказ богатства мгновенно улетучилось: Зверева шагнула им навстречу, крепко обеими руками обняла Мещерского за шею и зарыдала на его плече.

– Помогите мне, ради бога, помогите, не оставляйте, не бросайте меня, найдите его, – шептала она быстро, не делая даже пауз, чтобы перевести дыхание. – Я прошу вас, прошу, умоляю.

– Марина Ивановна, милая, сядьте. Мы здесь, с вами… Мы всей душой… Все, что пожелаете… Любая помощь. Одно ваше слово… – лепетал потрясенный Мещерский.

Они усадили женщину на диван. Пока приятель пытался успокоить ее, Кравченко быстренько окинул взглядом террасу. Мебель здесь была гораздо богаче и элегантнее, чем на первом этаже, где еще сохранялся скромный стиль покойного дирижера Новлянского. Здесь же, наверху, все успели переделать, перепланировать и декорировать на новый лад в соответствии с рекомендациями дизайнеров.

– Ну почему он? За что, скажите мне? – шептала Зверева. – Я не понимаю. Ну ответьте же мне! Объясните!

– Успокойтесь, пожалуйста. Вам надо выпить. Это сейчас самое необходимое дело. – Кравченко весьма энергично включился в процесс успокаивания вдовы.

– Что? Я не понимаю? – прошептала она.

– Я спущусь в гостиную, поищу в баре бутылку. Вы как предпочитаете: покрепче, послабее?

– Не надо спускаться, не оставляйте меня! – Зверева цепко впилась в его рукав. – Возьмите здесь. Там у окна, внизу.

Долго искать выпивку не пришлось: мини-бар оказался в стенной нише, украшенной массивным бронзовым распятием. Кравченко выбрал початую бутылку джина, плеснул в стакан на два пальца.

– Для голоса не вредно?

– Боже мой, боже мой. – Она словно и не слышала вопроса, протянула руку, стиснула стакан. Выпила до дна одним глотком. И от нее сразу резко запахло алкоголем.

– Марина Ивановна, располагайте нами полностью. Мы все для вас сделаем. Все! – пылко выпалил Мещерский.

– Андрей умер. – Она подняла на него глаза – серые, без голубизны на этот раз, лихорадочно блестящие. – Почему ЕМУ попался именно он? Ну почему?!

– Успокойтесь, – произнес Кравченко как можно мягче. А про себя отметил: «Какая увядшая у тебя кожа. Если сидеть вот так близко, то все видно, все твои морщинки. Никакими подтяжками ничего уже скрыть нельзя».

– Мы с Сергеем от всего сердца соболезнуем вам и скорбим вместе с вами, – продолжил он проникновенно. – Ваш муж был замечательный, но… что случилось, увы, уже непоправимо. И теперь надо думать не только о мертвых, но и о живых. Понимаете, Марина Ивановна?

Она судорожно тискала в руке стакан. Мещерский испугался: еще раздавит, порежется.

– Позвольте… – Он попытался вытащить стакан из ее крепко сжатых пальцев, бриллиантовый перстень сверкнул радугой огней и угас. И так же внезапно угасли и ее глаза.

– Я никогда не думала, что такое может случиться в моей семье, – прошептала она.

И вдруг уронила стакан, а он не разбился – покатился, покатился по полу, пока не зацепился за ножку кресла.

– Вы сказали: Андрей попался «ему», – Кравченко чуть отодвинулся от женщины, выпрямился. – Под «ним» вы подразумеваете того, кого разыскивает милиция?

– Он как чувствовал, как чувствовал, а я…

– Сбежавший психопат мог напасть на любого из нас, на первого же попавшегося ему прохожего. Это сама судьба так распорядилась, – осторожно заметил Мещерский. – Не надо себя ни в чем винить. Но выходит, Андрей не хотел идти на шоссе?

– На шоссе? – Зверева вздрогнула. – Да, они мне говорили о шоссе, что его там нашли. Но как он там очутился?! Я не могу понять. Они же с Егоркой еще вчера хотели опробовать новый мотор на лодке. Петя привез из Финляндии, но сам он ничего в технике не понимает. А Андрей, он тоже, конечно, не понимает… не понимал, но он так жаден был до всего нового, так радовался всему, так хотел доказать, что он…

– Что он что? – насторожился Кравченко.

– Ничего. Это уже не важно теперь, – она всхлипнула. – Мы расстались с ним здесь, в этой комнате. Он хотел идти на озеро. А потом приехала милиция и сообщила, что он… у колодца… там… – Зверева закрыла лицо руками.

– Марина Ивановна, мы внимательно вас слушаем, – Кравченко наклонился к ней. – Значит, теперь вы хотите, чтобы мы делали то, за чем вы нас сюда вызвали?

– Не оставляйте меня, – полные плечи ее тряслись точно студень. – Я не знаю даже, что вам сказать, как вас попросить ОБ ЭТОМ. Но… умоляю вас! Я заплачу сколько скажете! Только найдите его, отыщите, ведь вы умеете это, вы знаете, как это делается… Вы… Поймайте его, пока он не убил кого-то еще!

– Вы хотите, чтобы мы с Сергеем занялись поисками сбежавшего психа?

– Да, да! Отыщите убийцу моего мальчика, я заплачу сколько скажете! Умоляю.

– Марина Ивановна, а вы абсолютно, на все сто процентов уверены, что тот полоумный беглец и убийца вашего мужа – одно и то же лицо? – тихо спросил Кравченко.

Она взглянула на него – глаза ее были сухи и снова блестели, словно у больного в горячке.

– Я не понимаю вас, Вадим.

– Все вы прекрасно понимаете. Вы уж простите, если в эту минуту я скажу кое-что не совсем приятное. Но в такой ситуации я вынужден отбросить всякие сантименты. Сережа, помолчи, пожалуйста! Так вот. Я хочу услышать от самой Марины Ивановны, коль она сама теперь возвращается к тому, о чем просила в одном письме, от которого впоследствии отказалась, очертить нам рамки, так сказать, наших будущих действий. Так нам искать убийцу Андрея исключительно за пределами этого дома или и в этих вот гостеприимных стенах тоже?

Зверева закрыла глаза. Мещерскому стало до боли жаль ее: Вадька не понимает, что ли, что так нельзя? Это все равно что бить лежачего. Ведь самое страшное для нее сейчас – это мысль о том, кто убил. Она действительно все прекрасно понимает, ведь она мудрая женщина. Только ей очень хочется услышать от посторонних, чужих ей людей спасительную весть: «Не мучай себя, не плачь, не казни, не терзай себя еще и из-за ЭТОГО. Все это не имеет к близким тебе людям никакого отношения. Да, твой четвертый муж погиб, царствие ему небесное, но это всего лишь трагическая случайность. И ОНИ, те, которых ты любишь, чисты перед тобой. Это все тот ненормальный, которого ищут в округе с собаками и фонарями, и вот уже выследили, уже почти схватили и вот-вот будут судить…»

– Успокойтесь, – снова попросил он. – Мы – ваши друзья и не сделаем ничего такого, что причинит вам боль. Поверьте, все, что мы говорим, о чем спрашиваем, – все это ради вас.

– Я верю, спасибо, – певица кивнула. – Я… мне только страшно об этом говорить. И страшно слышать…

Кравченко поднялся и отошел к окну. На фоне озера и темно-зеленых сосновых крон он смотрелся весьма живописно.

– Марина Ивановна, ответьте нам, пожалуйста, только искренне: в том самом письме вы просили помощи и защиты? – спросил он громко.

– Просила. Но это очень глупое письмо! Мне стыдно за него.

– Письма пишут под влиянием чувств. А стыдятся чувств только бесчувственные болваны, простите за грубый каламбур. То письмо и описанный в нем сон были следствием стресса, который вы пережили. Так вот, я хотел бы узнать: что конкретно, при каких обстоятельствах и где именно с вами приключилось?

Мещерский искоса наблюдал за Зверевой. Она явно колебалась. Рассказывать что-то после смерти Шипова и, главное, после весьма недвусмысленного намека Кравченко о замешанной в преступление семье было для нее очень даже проблематично. И она взвешивала про себя, а надо ли посвящать чужих в мир своих переживаний, подозрений и страхов.

– Стресс – это сильно сказано, Вадим. – Голос ее, однако, прозвучал очень спокойно. В него даже вернулись певучие мягкие обертоны. Ни следа от того взвинченного истерического шепота, возгласов, полных рыданий. – Просто… просто мне было как-то не по себе. Мороз по коже прошел.

– А что именно случилось? После каких событий вам приснился тот сон? – не выдержав, влез Мещерский.

– У меня был день рождения. Собрались гости, все очень поздно закончилось. Заснула я только под утро. А потом Андрей разбудил меня и сказал, что я кричу во сне. И я сразу же вспомнила, что мне приснилось. Все так отчетливо стояло перед глазами. И мне стало жутко.

– А где вы отмечали день рождения? В ресторане?

– Нет, на подмосковной даче. Я купила дом на Николиной Горе – дивное место. Совсем дешево купила, старый дом, милый. Конечно, пришлось его сломать и построить новый. Считайте, заодно мы отмечали и новоселье.

– Собралось много гостей?

– Нет, только моя семья.

– Все те, кто приехал к вам сюда?

– Да.

– Все-все? – настаивал Кравченко. – Или кого-то все-таки не было?

– Все. Ближе их у меня никого нет.

– А это была ваша первая встреча с семьей после вашего приезда из-за границы?

– Нет, почему? С чего вы взяли? Я же там не в изгнании жила. Мы часто виделись.

– Со всеми? Я не считаю вашего мужа, вашего секретаря, Майю Тихоновну и Александру Порфирьевну – я знаю: эти люди всегда были с вами. Но остальные?

– Петя с Алисой регулярно навещали меня, и в Милан приезжали, и в Лугано – они же учились в Италии, и потом тоже, когда закончили учебу. И когда мой муж был жив, и позже. Егорка последний год жил с нами, я хотела, чтобы он тоже учился в Италии. И Дима часто гостил. И мой брат.

Тут Мещерский хотел было ввернуть вопрос про Корсакова, но не успел. Кравченко захватил инициативу в свои руки.

– Значит, все эти люди виделись с вами часто, в том числе и после вашего брака с Шиповым. Я понял. Спасибо. Но продолжайте дальше, пожалуйста: итак, был вечер ваших именин – как водится, тосты, пожелания, поздравления и что… потом?

– Мне вдруг стало плохо.

– Обморок?

– Нет, вы не поняли, – Зверева покачала головой. – Я ощутила вдруг себя как… ну, как мошка, которую гнетет столб атмосферного давления. Ужасная тяжесть. Мне нечем было дышать от… ненависти, – голос ее дрогнул.

– От ненависти? – нахмурился Кравченко.

– Да. Я вдруг всей кожей ощутила, что со мной должно произойти нечто дикое, ужасное, потому что эта волна ненависти, которую я почувствовала, адресовалась именно мне.

– Это исходило от кого-то из ваших гостей?

– Я не знаю. Но ненависть витала в комнате, где мы сидели, в доме. Я не знала, что мне делать, как спастись.

– Но в чем это выразилось? Вы поймали чей-то ненавидящий вас взгляд, кто-то что-то сказал в ваш адрес, намекнул?

– Нет. Все это было… ну, в воздухе, что ли, – певица плавно повела рукой. – Напряжение. Электричество – как перед грозой. И я все ждала: вот грянет гром и убьет меня наповал. Но… ничего не произошло тогда.

– Было нечем дышать, – сказал Мещерский.

– Как? – Она заглянула ему в глаза. – Как вы сказали?

– Анчар, – Мещерский взял ее руку и почтительно поцеловал, – «яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною…». Ядовитые пары отравленного дерева, от них невыносимо дышать.

Кравченко вернулся к дивану. Было видно, что поэтическое отступление не произвело на него должного впечатления.

– Итак, вы почувствовали угрозу, скажем так, – продолжил он невозмутимо. – И реальную угрозу?

– Я не понимаю вашего вопроса. Я просто испугалась. А тот сон стал защитной реакцией. Те ужасные вещи, которые я намеревалась проделать с кем-то во сне, наверняка возникли в моем подсознании как отображение моего предчувствия относительно того, как именно могут поступить со мной.

Кравченко поморщился: он не терпел дебрей доморощенного психоанализа.

– А в какой момент праздничного вечера вы все это ощутили? Ну, в начале, когда все приезжали, когда сели за стол, когда первый тост подняли за ваше здоровье?

– Я не помню. Разве можно отождествить свои ощущения с ходом времени? Я сидела, все было хорошо, потом вдруг испугалась. И это все.

– Но вы ведь о чем-то разговаривали за столом?

– Я не помню.

– Вспомните. Должно было прозвучать что-то, что на миг привлекло всеобщее внимание: тост, здравица, шутка, подарок. – Кравченко перечислял медленно, давая ей возможность восстановить это в памяти. (Если пожелает, конечно, – он отчего-то был уверен, что она не пожелает.)

– Ах да, подарок, – Зверева выпрямилась. – Агахан еще сказал… Да, да! Подарок – он тогда впервые сообщил мне в присутствии всех, что процесс о наследстве выигран. Ему звонил мой адвокат из Милана и сообщил, что завещание моего покойного мужа признано действительным и по нему я становлюсь единственной законной наследницей всего имущества. Агахан еще сказал: «Это как подарок вам, Марина Ивановна, ко дню рождения». И предложил по этому поводу выпить шампанского.

– Марина Ивановна, я вам сейчас задам несколько бестактный вопрос: господин Генрих фон Штауффенбах действительно оставил вам солидный капитал?

Она кивнула и пояснила:

– Я не имею полномочий влиять на процессы производства, всем по-прежнему распоряжается совет директоров компании (это оговорено в завещании). Но в остальном полная хозяйка всему я. И это намного больше того, что я заработала своим трудом. А поверьте, мне платили всегда очень хорошо.

– Охотно верю. Но мне бы хотелось, чтобы вы назвали сумму.

Зверева смерила любопытного взглядом.

– Всего шестьсот восемьдесят пять миллионов долларов.

Кравченко аж присвистнул, заметно заволновался. Он никак не ожидал такой баснословной суммы.

– А зачем же… зачем, имея такие деньги, вы вернулись?

– Как это зачем? Что вы имеете в виду?

– Ну, зачем вы вернулись сюда, вы же теперь… в любой стране, да что в любой, вы теперь…

– Странно, что мне надо это объяснять вам, – Зверева поджала накрашенные губы. – Впрочем, мы однажды много лет назад уже обсуждали эту тему с Руди, и он, мудрый человек, сказал мне…

– С кем, с кем? – переспросил Кравченко.

– С Рудольфом Нуриевым. И он сказал мне: «Тебя, Марина, не поймут так же, как сейчас не понимают меня». О, он хотел вернуться домой, особенно в последнее время, когда уже болел, умирал. Но с ним обошлись как с… А я-то знала, как ему хочется. Ах, да что говорить! Но у меня никогда не было таких проблем, я никогда не считалась невозвращенкой. Мне повезло: они всегда смотрели сквозь пальцы на мои зарубежные контракты и на мое замужество. Естественно, я даже тогда продолжала отчислять деньги со своих гонораров – это, видимо, всех и успокаивало.

– А вы меняли гражданство? – поинтересовался Мещерский.

– Сначала это было невозможно. А теперь я по-прежнему гражданка своей страны, а также Италии и Швейцарии.

– О двойном гражданстве слыхал: РФ тире Израиль, а вот о тройном… Надо будет своему работодателю намекнуть, когда немного оклемается. Может, и мне паспорт с изнанкой купит на всякий пожарный, – хмыкнул Кравченко.

Мещерский украдкой наступил ему на ботинок: «Не до пошлого зубоскальства тут. Заглохни».

– Я вернулась, Вадим, потому что мне очень захотелось, – продолжала Зверева. – Надоело все как-то там. И потом, Андрей мечтал, чтобы о нем услышали и заговорили здесь, дома, в России. И я тоже этого желала, потому что русский певец, обладавший таким божественным даром и таким уникальным голосом, каким обладал Андрей, должен был прогреметь здесь. Прогреметь! И я бы сделала все, чтобы помочь ему стать звездой прежде всего русской оперы. Оплатила бы все – постановку, режиссера, художника, наняла бы оркестр, я бы… – Она сжала рукой горло, словно колье душило ее.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.