Заботы пятьдесят третьего года

      - Логично. Дети, скажите тете Лиде "спасибо", - скомандовал Смирнов. Опергруппа, как один, поднялась и по слогам, будто школьники в классе, отчеканила:
      - Спа-си-бо!
      Не смутил ироничный рык Лидию Сергеевну. Она насмешливо глянула на Смирнова и сказала:
      - Не за что. Тем более за "тетю Лиду".
      И вышла, чтобы не дать возможности Смирнову подобрать достойный ответ.
      - Сегодня один-ноль в ее пользу, - зафиксировал счет Казарян.
      - Я ушел, Саня, - сообщил Андрей Дмитриевич и удалился. Трое молодых преданно смотрели на Смирнова. Тот осведомился у них:
      - Ребята, вам задания дали?
      - Мы их с Романом задействовали, - сообщил Ларионов, и ребята согласно покивали.
      - Тогда вперед, орлы! Вас ждут великие дела! - Ребята быстренько выкатились. Смирнов полистал записку эксперта и предложил:
      - В Перекидку?
      Начал умевший читать абзацами Казарян, за ним листы принимал Смирнов, и уже последним изучал материалы Ларионов. Казарян отстрелялся за несколько минут. Смирнов с Ларионовым еще водили носами по строчкам, а он топтался у окна, разглядывал "Эрмитаж" свой ненаглядный, надо полагать, думал. Смирнов дочитал, дождался Ларионова, спросил:
      - Ты уже помозговал, Рома. Что скажешь?
      - Существенны для нас только записка и письмо. Начну с записки, поскольку она коротка и в принципе ясна. "Он будет в час ночи у "Всех святых". Простенько и со вкусом. Кто-то сообщил Цыгану, что еще кто-то будет ждать его в час ночи у "Всехсвятской", насколько я понимаю, церкви. То есть совсем рядом от того места, где через полчаса, если допустить, что свидание и убийство произошли в один и тот же день, Цыган получит две пули. Теперь два вопроса. Первый: кто автор записки? Второй: кто должен был явиться к часу ночи?
      По первому у меня твердое убеждение, что автором записки является Виталий Горохов, Стручок. Фото записки и письма нашим НТО сделаны выше всех похвал. Я ж видел их залитыми кровью - ни черта не разберешь. А по фоткам - ну, просто чистовик! Так вот: не надо быть графологом, чтобы с ходу понять - записка написана полудетским почерком человека, еще недавно водившего пером номер восемьдесят шесть по линованной бумаге.
      Думаю, что в своих путешествиях по Рижской линии Стручок отыскал неизвестного третьего и передал ему по просьбе Цыгана или письмо, или устное предложение о встрече. Я уже говорил, как запуган, по словам Геннадия Иванюка, Стручок. Еще бы! Меж двух огней попал.
      - Пропадет, блатарь сопливый, - пожалел Стручка Смирнов.
      - Пропадет! - согласился Казарян и продолжил: - Теперь о том, кто согласился на свидание. Фигурантов по меховому делу, по сути, осталось двое: Куркуль и Столб.
      - Столб, - поправил Смирнов, - Куркуль отпадает. Их со Стручком визит к Шульгину - подтверждение, что они - в одной команде с Цыганом.
      - Именно об этом я и хотел сказать. Команда всеми правдами и неправдами стремится узнать, где Столб. Зачем? Единственный ответ: по твердому убеждению Куркуля и Цыгана Столб совершил в свое время отначку похищенного. Столб понимает это, соглашается на свидание, заманивает самого активного и опасного из команды, Цыгана, в укромное место и ликвидирует его. По записке у меня все.
      - Подожди. Почему неглупый и осторожный Цыган пошел в это укромное место?
      - Точно, Саня! - с лету поймал смирновскую догадку хитрый Казарян. Тайником заманил, ямой, которая в этих катакомбах!
      - Нету там ни хрена, - сказал Смирнов, - хотя еще разок посмотреть не мешает. Пусть ребятки для практики займутся. И не убивать он его вел. Столб о чем-то хотел поговорить с Цыганом, договориться. Если только убить, чего проще. О чем он хотел говорить с Цыганом, о ком?
      - Работенка, - мрачно резюмировал Смирнов.
      - О письме давайте, - вставил наконец Ларионов.
      - Роман, прочти его еще раз вслух, - попросил Смирнов.
      Роман взял из справки скрюченную, как кусок засохшего сыра, фотокопию и прочел:
      - "Ромка, родной! Нет ни дня, минуты, нет ни секунды, чтобы я о тебе не думала. И ты должен так, потому что мы все равно обязательно будем вместе. Он уговорил меня, что пока нам с тобой лучше не видеться, но я последнее время сомневаюсь в этом. Рома, я стала его бояться. Вроде бы он желает нам добра, но мне все равно страшно. А может, я просто дура? Не умею писать письма, да я и не писала их никому. Живу себе помаленьку, с местными ни с кем не дружу, гуляю одна, хожу поезда встречать. Знаю, что ты не можешь приехать, а все равно встречаю и надеюсь. Он мне про Леньку сказал, с ухмылочкой так сказал, а я заплакала. Какой бы ни был этот Ленька, а все же я на него зла не держу. Ты, пожалуйста, не ревнуй к покойнику. Писать больше не о чем. Люблю тебя и хочу, хочу, хочу увидеть тебя как можно скорее. Твоя, вся твоя Ри".
      - Черт-те что, - подумав, сказал Сергей. - Имечко тоже - Ри.
      - Что же ты понял? - спросил Смирнов.
      - Во-первых, не из дамочек - постоянного контингента Цыгана. Девица, и молодая девица. Импульсивна, я бы сказал, экзальтированна, из допустимо интеллигентной семьи, но воспитания крайне небрежного. Влюблена в Цыгана, как кошка.
      - А кто это "он"? - поинтересовался Ларионов.
      - Чего не скажу, того не скажу, - признался Казарян. Смирнов взял из его рук фотокопию, еще раз просмотрел текст и подытожил раздраженно:
      - Сережа, за тобой - все бабские связи Цыгана. Ты, Роман, возглавляешь группу, которая будет прочесывать Рижскую дорогу. Больше пока ничего в башку не приходит. Да, что можете сказать по карманной клади Цыгана и следам?
      - Карманная кладь - джентльменский набор маршрутника: тысяча сто двадцать три рубля 65 копеек денег, шикарный бумажник, расческа в серебре, пачка папирос "Тройка", австрийская зажигалка и - смерть бабам - темные очки, - по бумажке перечислил Ларионов. - Из этого ничего не выжмешь: есть только то, что есть. А следы, какие могут быть особые следы на песке? Так, тени следов.
      - Не скажи, Сережа, - не согласился Казарян. - Тени, как ты говоришь, в какой-то степени определяют объект, который их отбрасывает. В данном случае - размер ноги. Очкарики же пишут - ориентировочный размер обуви сорок четыре - сорок пять. Не меньше. Косвенно подтверждается Столб с его ростом метр восемьдесят семь.
      - Согласен, - подтвердил его правоту Ларионов.
      - И я согласен, - кивнул Смирнов. - Согласен-то согласен, а что это нам дает? Опять в маету. Да, а где тот парень, Витя, которого за Коммерцией я посылал?
      ...Паренек Витя - младший лейтенант Виктор Гусляев - явился через полчаса и доложил:
      - Еле я его разыскал, товарищ майор.
      - Так тащи его сюда!!!
      - Я его не смог доставить, товарищ майор, - виновато пояснил Гусляев. - Он в сорок восьмом в предвариловке сидит.
      - Как это сидит?! Он что, спятил, чтобы в тюрьму садиться?!
      - Был пойман с поличным во время кражи в гастрономе возле метро "Сокол".
      - Что украл-то?
      - Пытался стащить у гражданки одной из хозяйственной сумки кошелек.
      - Совсем интересно. А когда это преступление века свершилось?
      - Сегодня в двенадцать часов двадцать три минуты.
      - Ой, как мне захотелось поговорить с Валерием Евсеевичем! Утром думал, что придется ловить наудачу, а теперь жареным пахнет. Так почему же ты его не приволок?
      - Они без бумажки не отдают, бюрократы чертовы! - обиженно пожаловался Гусляев.
      - Ну, бумажку-то мы им мигом спроворим!
      Был Валерий Евсеевич Межаков по кличке Коммерция одет несколько не по сезону. В добротной стеганке, в диагоналевых галифе, в крепких и тяжелых яловых сапогах. Смирнов оглядел его со всех сторон, обойдя для этого кругом, потом спросил:
      - Не жарко ли?
      - Жар костей не ломит, - скромно отвечал Межаков.
      - Тебя что, оперативники домой после ареста переодеться водили?
      - Зачем? Таким взяли.
      Смирнов легким толчком в плечо направил Коммерцию к табурету, а сам сел за свой стол. Лейтенант Гусляев продолжал стоять.
      - Друг мой Коммерция, я тебя очень прошу ответить на один вопрос: от кого ты узнал, что сегодня ночью убили Цыгана? - витиевато спросил Смирнов.
      Коммерция покосился на Гусляева, потом на Смирнова.
      - Нам с тобой, Александр, без свидетелей, без протокола следовало бы говорить. И тебе полезнее, и мне.
      - Принято, - согласился Александр. - Витя, будь добр, оставь нас одних.
      - Слушаюсь, - по-военному ответил огорченный Гусляев и удалился.
      - Так кто же сказал тебе, что убили Цыгана?
      - А почему ты думаешь, что мне известно об убийстве Цыгана? вопросом на вопрос ответил Коммерция.
      - Я не думаю, я знаю.
      - Так откуда же, дорогой Александр Иванович?
      Смирнов направил свой твердый, как пистолет, указательный палец на дверь, за которой скрылся Гусляев:
      - От младшего лейтенанта Виктора Гусляева, драгоценный Валерий Евсеевич.
      - А что он может знать?
      - Хотя бы то, чем ты сегодня с утра занимался. И мне этого вполне достаточно.
      - Загадками говорите, уважаемый Александр Иванович.
      - Я удивлен, Коммерция. - В смирновском басе погромыхивала гроза. Ты сам напросился на разговор без свидетелей и протокола. И тут же начинаешь мне, как фофану, заливать баки. Я перестаю тебя понимать.
      - Зачем же сердиться, Александр? - Коммерция был готов ликвидировать легкое недоразумение. - Меня до некоторой степени смущает некорректность постановки тобой вопроса. Если бы ты спросил просто: "Коммерция, тебе известно, что Цыган убит?" - я бы тотчас ответил: "Да". Но ты с ходу требуешь персонификации источника и ставишь меня в положение весьма и весьма унизительное. В положение доносчика.
      - Ладно. С этим разобрались. Следующий вопрос я, правда, тоже хотел задать персонифицирующий, начав его с сакраментального: "Кого?" Но, щадя твое обостренное чувство собственного достоинства, изложу его несколько по-другому: "Чего ты так испугался, Коммерция?"
      - Я свое давным-давно отбоялся, Александр.
      - Не скажи, Коммерция, не скажи. Тебя надо очень сильно напугать, чтобы ты, быстренько прибежав домой, потеплее приоделся для лагерных зим и ринулся в открытую крутить сидора у первой попавшейся гражданки. Фармазон на покое, катала на подхвате, ежедневно ужинающий стерлядкой в ресторане на бегах, польстился на кошелек со ста двадцатью рублями!
      - Черт попутал.
      - Я скорее поверю, что ты черта попутал. Одно только скажу: перепуганный, ты грубо работаешь. Читается как по букварю.
      - Это вами читается. А народный суд, не умея прочитать, отстегнет мне пару лет, и дело с концом.
      - А если я помогу народному суду прочитать текст?
      - Какой именно?
      - Случайный свидетель по меховому делу Валерий Евсеевич Межаков как только узнает, что освобожденные участники этого дела начинают всерьез постреливать друг в друга, быстренько совершает липовую кражу в надежде отсидеться в лагере, пока эта перестрелка не закончится естественным путем, то есть пока фигуранты не перестреляют друг друга, и гражданину Межакову нечего будет опасаться. Гражданин Межаков опасается, боится, паникует, не желая получить пулю.
      Эрго: гражданин Межаков не простой случайный свидетель, а полноправный фигурант по делу.
      - Блестящая версия! - восхитился Коммерция. - Только жаль, никакими фактами не подкреплена.
      - Так я и стал бы излагать тебе факты!
      - У тебя их нет, Александр, - убежденно заявил Коммерция.
      - Считай, Коммерция, что предварительную беседу мы закончили. Теперь суть. Мне необходимо раскрыть убийство Цыгана. Это сравнительно нетрудно. Значительно труднее предварить вполне возможные грядущие убийства. Для сведения: ревизовать меховое дело я не собираюсь, хотя твоя роль в нем предыдущим следствием совершенно не изучена. Но обстоятельства, подробности того дела необходимы мне для поиска и разработки плана предотвращения последующих уголовных акций. Итак, условия: я тебя не трогаю по меховому делу, а ты - откровенно, естественно, в приемлемых для тебя и меня рамках, отвечаешь на мои вопросы. Согласен?
      - Согласен.
      - Вопрос первый: почему ты считаешь, что у тебя нет фактов?
      - Я был связан только с Цыганом, а Цыгана нет на этом свете.
      - Кто задумывал и разрабатывал план грабежа склада?
      - Я, - скромно ответил Коммерция.
      - Мне казалось, что ты от этого открещиваться будешь.
      - Но мы же договорились, Александр! - слегка удивился Коммерция.
      - Тогда подробности. На каком этапе тебя привлек Цыган?
      - Когда уже был выбран объект.
      - Кто нашел этот объект?
      - Не знаю. Ко мне все шло через Цыгана.
      - Тебе известно, почему это преступление было так быстро раскрыто?
      - Откуда?! Секрет вашей фирмы.
      - Могу сообщить: Колхозник для того, чтобы опохмелиться, шкурку на Перовском рынке продавал.
      - Знал, что дурак, но такой! Скорей всего его кто-то спровоцировал на это.
      - Я тоже так думаю. Но кто?
      - Не надо больше вопросов, Александр. Я сам отвечу на все, что ты хочешь узнать. Ты думаешь, я этих законников неумытых испугался? Да плевать я на них хотел, если бы они только между собой эти пять контейнеров делили. Я испугался того, кто их сталкивает лбами, кто знает про них все, делает с ними что хочет. Вот он-то и меня, вероятнее всего, подвести под монастырь мог.
      - Хоть догадываешься - кто?
      - Не догадываюсь и не хочу догадываться. Себе дороже.
      - Я, Коммерция, искал этого человека. Но теперь этот человек раздвоился. Я-то думал, что это он так неглупо разработал план операции. Оказалось - ты.
      - Спасибо за комплимент.
      - Может, еще что-то скажешь?
      - Сказать больше ничего не имею.
      Смирнов стукнул кулаком в стенку, Казарян явился на зов.
      - Рома, привет! - радостно поздоровался с ним Коммерция.
      - Привет, - кивнул Роман и поинтересовался у Смирнова: - Нужен я, Саня?
      - Не ты. Разыщи Гусляева. Он где-то здесь. Пусть везет Коммерцию в районное училище.
      - Дал что-нибудь? - спросил Казарян.
      - Ты не у него, ты у меня спрашивай, - встрял Коммерция. - Как на ипподроме спрашиваешь, на кого ставить.
      - Лерик, - с угрозой сказал Казарян. - Ты зачем меня дискредитируешь перед начальством?
      - Не зачем, а отчего. От скуки.
      Бумажных дел по палагинскому делу хватило до позднего вечера. А утром привезли Сырцова-Почтаря, который для порядка поломался полдня. Потом мучил следователя, требуя уточнений, подтверждений и неукоснительного соблюдения протокола. Мучил Ларионова, мучил Смирнова. Отмучились и собирались домой отоспаться, когда из проходной позвонил Алик.
      - Что случилось? - спросил Александр.
      - Ничего, - ответил Алик. - Пойдем погуляем.
      Смирнову шибко хотелось спать, но и прогуляться тоже было неплохо. По бульварам до Москвы-реки. Любимый маршрут. Спустились к Трубной.
      - Как Иван Павлович? - осторожно поинтересовался Александр.
      - Скоро умрет, - стараясь приучить себя к неизбежному, Алик вслух произнес страшные слова.
      - Не надо так, Алик, - попросил Смирнов.
      - А как? Как надо?! - заорал, чтобы не пустить слезу, Алик. - Я у них сегодня ночевал. Он не спит, понимаешь, не спит! Он задыхается, а не кашляет только сидя. Так ночь в кресле просидел.
      - Может, лекарство какое-нибудь есть, чтобы не задыхался?
      - Есть. Понтапон, морфий. Но он не хочет помирать блаженным кретином под действием наркотиков. Я вот все думаю: скоро, совсем скоро его не станет в этой жизни, а все его мысли о том, что будет без него, что будет с нами, что будет со страной. Сила духа это или ограниченность жуткая?
      - Это храбрость, Алик. И ответственность за все, что совершил. Доброе или недоброе. Как он к аресту Берия отнесся?
      - Смеялся очень над заявлением, что Берия - английский шпион. А так радовался, говорил, что пора начинать.
      - Я его тоже поправил в этом роде. Разозлился он ужасно. Кричал, чтобы мы освобождались от идиотских иллюзий, погубивших его поколение. Иллюзий, что кто-то сверху решит все самым правильным образом.
      - Сверху виднее, - сказал Александр.
      - Ты, как попугай, за мной повторяешь. Именно так я ему и ляпнул.
      - А он что?
      - Он сказал, что снизу - виднее.
      Они миновали Трубную и поволоклись вверх. Невыносимо остро верещал железом о железо трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому.
      - Помнишь, Алик, он мне сказал, чтобы я боялся профессиональных шор? Так вот, поймал я себя тут на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах Ларионов, Ромка, да и я грешный, остроумны, находчивы, красноречивы. А допрашиваемые - несообразительны, тупы, косноязычны. Они глупы, а мы умны? Часто, но не всегда. Вся загвоздка в том, что мы играемся, чувствуя за собой силу. Силу своего положения, силу сведений, силу убеждения в том, что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играемся с людьми, как кошка с мышкой. А это - плохая игра, потому что кошка играется с мышкой перед тем, как ее съесть. Удовлетворение от собственного превосходства, веселье злорадства - вот что значит наше прекрасное остроумие.
      - А ты что, няньчиться с ними должен?
      - Не няньчиться. Разобраться по-человечески.
      Вот и Сретенские ворота, яркие огни, многолюдье.
      - По кружечке, а? - предложил Алик.
      Зашли в угловую пивную и взяли по кружечке. Тихий звон стеклянной посуды, мирный и мерный рокот доброжелательных бесед, уютный запах табака, свежего пива, горячих сосисок. Непонятно кто поприветствовал Смирнова из дальнего темного угла. Он ответил вежливо.
      - Москва знает своих героев, - отметил, забавляясь, Алик.
      - Надоели они мне все, - вяло сказал Александр.
      - Саня, я тут сорок пятый вспомнил, - ни с того, ни с сего вдруг переключился Алик. - Какой ты с войны пришел. Какой замечательный ты был, озорной, легкомысленный! Я тогда ужасно серьезный был, глобальными категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. А ты ерничал, шутковал, радовался как дитя, по лезвию ножа разгуливая. Допил? Пошли.
      Направились к Чистым прудам.
      - А теперь наоборот, - через молчаливых пять минут констатировал Александр.
      - Почему? - грустно спросил Алик.
      - Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.
      - Тоже мне старик?
      - Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.
      Дошли до Покровских ворот. Испортилось настроение.
      - Как живешь? - спросил Александр.
      - Живу - хлеб жую, - нелюбезно ответил Алик.
      - Варя как? Нюшка как?
      - Тоже хлеб жуют.
      - Что это ты? - удивился Александр.
      - Устал, извини.
      - Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.
      - Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.
      Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:
      - Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.
      Алик поехал домой, так и не сказав Александру того, ради чего он с ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него уголовного дела о превышении им мер самообороны.
      Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победительно каблучками по коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимал, что сегодня он не по звонку. Сегодня рядовой функционер мечтал хоть на минутку прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю. Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал, здороваясь: мимо, к высокому начальству направляясь, пробегало просто начальство. Наконец вышел из кабинета последний, и утихло все. Секретарша холодно сообщила:
      - Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.
      Отбывает. Через площадь - и всего делов-то.
      Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:
      - Люба, чайку. - И увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая. Поинтересовался: - Тебе чего?
      - Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.
      Пять свободных минут он выкроил для паренька: пока чай готовится, пока чай пьется... Да и настроение хорошее, демократичное. И поэтому предложил:
      - Заходи.
      Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал типографским способом изготовленный список для своих сотрудников и, усевшись, сообщил Грекову:
      - Слушаю тебя, Владлен. Только покороче. Времени у нас мало.
      - Постараюсь. Совершенно случайно от одного общего знакомого я сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего надежды журналиста Александра Спиридонова возбуждено дело. Он один - я подчеркиваю: один! - пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов, вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.
      - Как это - "обезвредил"? - недоуменно спросил Николай Александрович.
      - Нокаутировал, Николай Александрович. Алик - хороший боксер, и именно это теперь ставится ему в вину.
      Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан темно-коричневого чая:
      - Вам пора, Николай Александрович.
      Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:
      - А ему чайку?
      - Сейчас будет, Николай Александрович, - заверила секретарша и вышла. Николай Александрович смотрел на Грекова и соображал. Сообразив, сказал:
      - Ты чего стоишь? Садись, в ногах правды нет.
      Греков, зная место, сел на один из стульев, что стояли в ряду у стены, и завершил речь:
      - Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши идеалы - превыше всего, оказывается, преступник?
      - Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? - спросил Николай Александрович.
      - Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы, относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, тем более, что со Спиридоновым я еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.
      - И это не главное, Владлен. - Николай Александрович большим глотком ополовинил стакан, вышел из-за стола: - Главное то, что ко времени.
      Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском подстаканнике.
      - Николай Александрович, опоздаете, - зловеще предрекла секретарша и вышла.
      - Вот что, Владлен, - Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой дорожке, посмотрел на часы. - Я сейчас в ЦК, думаю, на час, не более. А ты у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.
      - Будет исполнено, - стоя ответил Греков. Стакан он держал как ружье на караул.
      Уже в дверях Николай Александрович обернулся:
      - Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и человеческая страстность - не последнее в нашей работе. Отмечу тебя, обязательно отмечу, не беспокойся.
      И ушел. Греков сел на стул допивать чай. Приказали.
      Сергей Ларионов по списку, составленному по рекомендации Вадика Клока, и по собственным соображениям ума шерстил соответствующих марух. Работенка эта была нервная.
      Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их, станций от Москвы до Волоколамска! И, на всякий случай, - до Шаховской. На каждой сойди, на каждой в пивную зайди, на каждой с людьми поговори, человечка подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком - кореша, мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.
      А любимый начальник с удовольствием рассматривал карту-схему, которую он составил по двум убийствам, когда зазвонил телефон.
      - Он умрет, Саня, - сообщил далекий голос Алика.
      Пятерка дударей задула в медные. Шестой ударил колотушкой по старческой коже огромного барабана. Начался траурный, шопеновский марш. У подъезда выноса тела ждала оживленная кучка старух. Немолодые приятели вынесли крышку гроба, а гроб несли молодые.
      - Еврей? - заглянувши в гроб, вопросительно поделилась с товаркой своими соображениями одна из старушек. Товарка тоже глянула и не согласилась:
      - Не-е! Верно татарин!
      И все стало на свои места. Ушел накат рыданий, который спазмами навалился на Алика во время выноса гроба из квартиры, и он увидел старушек, полуторку с откинутыми бортами, зеленый двор и детей, игравших в песочнице. Носом убрал слезы из глаз и взял под руку тихо плачущую мать.
      - Давай гроб сюда - зычно распорядился с полуторки председатель профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке, и представительную делегацию из четырех человек.
      - На руках понесем! - злобно ответил Александр Смирнов. И они несли на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.
      У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда еще копанье могил. Гроб поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно приступил:
      - Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за принципиальность, щедрость души, и глубоко партийное отношение к порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, - и, сурово насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали, прибитые ненужностью профсоюзных слов.
      - Заканчивать будем? - негромко предложил один из кладбищенских стариков.
      - Обожди, - властно сказал Смирнов. Был он в форме, при многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу, глянул на усохшее мертвое лицо. - Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротели Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому будто пацану со двора - всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Павлович.
      Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:
      - Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь? Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать, оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!
      Грустный немолодой гражданин усмехнулся на Вилленово слово и, опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.
      - Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами, твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе, прощай. Если есть какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.
      Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары молотка. Господи, кто это придумал - заколачивать гроб гвоздями?
      На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.
      К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин - залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.
      - Здравствуй, Аля, - сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. - Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.
      Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:
      - Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. - И заплакала, опять заплакала.
      - Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.
      - Тебя совсем освободили? - осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.
      - Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:
      - Дядя Ника, здравствуй!
      - Алик? - боясь ошибиться, узнал человек. - Господи, совсем вымахал!
      Подошел Смирнов, пожал человеку руку.
      - Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!
      - Спасибо тебе, Александр.
      - За что?
      - За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.
      - Все дрались.
      - А я не дрался. - Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.
      Хваткие заводские представители умело ставили ограду.
      Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.
      - Всех прошу к нам помянуть Ивана, - пригласила Алевтина Евгеньевна.
      Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков - это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.
      На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора - свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал: