Дэвид Лидиард (№3) - Карнавал разрушения

Снаружи не было никаких знаков, по которым она могла бы отмерять время, не было и внутренних часов в ней самой. Она не слышала, как бьется сердце, как шумит кровь в ушах, не ощущала ни голода, ни жажды — одно лишь терпеливое ожидание. Если не считать неуклюжего, но непрерывного потока мыслей и воображения, она вообще была лишена признаков существования, и вскоре начала превращаться в настоящую королеву безмолвия, ибо мысли стали застывать, и воображение — леденеть.

Вначале это терзало ее, ей хотелось, по крайней мере, слышать, что говорит ей тело, но терзания длились недолго. Скука, как пришло ей в голову, — лишь темная спутница спешки, и по-настоящему уравновешенный ум она терзать не способна. Нелл уловила тот факт, что томительное давление будничности ослабло, и, наконец, она обрела такое состояние разума, в котором не было принуждения, болезненной отстраненности или забавы. Она была рада этому новому состоянию, которое показалось ей истинной зрелостью.

Ее дед, во время одного из редких полетов фантазии, однажды сделал предположение, что такие умственные феномены как скука и чувство прекрасного — сравнительно новые вещи в эволюции, специфические признаки культуры. Основанной на амбициозном, прогрессивном, безудержном индивидуализме. «Когда крестьянам Темных Веков было нечем заняться, то они и занимались — ничем, — говорил сэр Эдвард. — То, что мы зовем скукой, для них было благодатью, ибо ощущение, когда не нужно ничего делать, должно быть просто драгоценным в ежедневной трудовой рутине и их вечной суете дискомфорта. Как еще можно представить себе Рай, кроме Рая пустоты, принимая во внимание то, что их неискушенному уму было трудно вообразить какие-либо яркие удовольствия и соблазны? У них не было средств массовой коммуникации, не было признаков внутренней жизни. При всей их латентной разумности и технических навыках, таким людям не хватало всего лишь нескольких аспектов того, что для нас составляет человеческую природу. Когда современные люди пытаются представить себя на месте далеких предков, они совершают антропоморфную ошибку».

Все изощренные аргументы ее деда, в конце концов, приходили к этому выводу.

— Значит, скука и чувство прекрасного — доказательства нашего ментального превосходства? — спрашивала она в то время, зная, что этот разговор риторический.

— Есть лишь один способ посмотреть на это. Вся эволюционная история человека означает сохранение остатков, связанных с незрелостью, в зрелом состоянии. Средневековый крестьянин, не знавший ни скуки, ни красоты, был более зрелым, чем мы, со всей своей детской невинностью. В этом смысле, наше так называемое превосходство — скорее, улучшенная разновидность инфантилизма. Если бы не угроза скуки и не стремление к красоты, мы не могли бы получить такого удовольствия в тяжелом деле выживания и обучения, роста и поиска нового.

«Но здесь ведь Подземный мир, — подумала Нелл, уже сейчас. — Это мир за пределами жизни. Здесь, как нигде, у нас есть шанс обрести настоящую зрелость и завершенность. Пожалуй, я сейчас в процессе становления более полным человеком — чем любой, кто был обречен умереть в семьдесят лет».

Даже не поворачивая головы, Нелл могла краем глаза видеть Аида. Он тоже не двигался, но на лице его застыло выражение, наводящее на мысль, что с ним происходят небольшие изменения. С самого начала он казался задумчивым, встревоженным, печальным, но по прошествии времени эти признаки стали сильнее и глубже. Она подозревает, что, хотя он здесь в безопасности, в этом защитном бункере, ему все же не избежать войны.

Какое выражение написано на ее лице, Нелл не знает.

Свобода от скуки стала не единственной неожиданной милостью, которую Нелл испытала во время своего длительного пребывания в Подземном мире. Ожидаемое проклятье одиночества тоже не сумело произвести на нее серьезного впечатления. Она наблюдала за группами теней, то и дело возникающими на расстоянии, не жалея, что они не приближаются. Иногда ее терзало любопытство, когда на горизонте показывалась особенно большая толпа, заполняя все пространство, но она никогда не жалела о том, что не может покинуть трон. Нелл догадывалась: такое количество посетителей может означать, что на земле погибли миллионы за прошедшие часы, но чувство трагедии от происходящего не возникало.

Когда, спустя продолжительный промежуток времени, толпы теней поредели и под конец вовсе исчезли, ее больше никто не тревожил и не беспокоил.

Привыкнув к этому временному состоянию терпения и умиротворенности, какое, видимо, приходит ко всем бессмертным в послесмертии, она все же обрадовалась, когда вновь обрела способность слышать собственные слова. Когда же поняла, что может двигаться и говорить все, что захочет, то не знала, что сказать.

Первоначально никаких желаний и целей у нее не было, но, как прежде ей пришлось какое-то время привыкать к состоянию безгласного медиума, так и сейчас — возвращаться к обычному состоянию самовосприятия. Она медленно формировала в себе желание задать вопрос — любой вопрос — своему хозяину и партнеру, и наконец выбрала один.

— Почему ни одна из теней не приближается к Трону Судьи? — спросила она. — Разве назначение Хозяина Подземного мира не заключается в том, чтобы призывать к себе людей за их грехи, совершенные ими при жизни?

— Большинство людей давно перестали верить в божественное право королей и прочих правителей, — печально сказал он. — Большинство вообще считает, что их деяния подсудны лишь им самим. — Что же до остальных — пусть себе судят друг друга. Почему я должен заботиться об этом? Есть кому сделать это вместо меня, так пускай — я только рад.

— Сомневаюсь, что им это удастся, — усомнилась Нелл. — Во время моего существования люди, особо ревностно служившие закону, проявляли мало справедливости и гуманности по отношению к себе подобным.

— Разве это должно меня волновать?

— Вероятно, должно. Ты же не настоящий бог, только ангел — в силу нашей неспособности обнаружить лучшее наименование, но у тебя есть власть решать судьбы людей. Пожалуй, власть не означает ответственности, если ты решил не вмешиваться в дела человечества, но ты приложил руку к этим делам, и, как следствие, должен взять на себя определенные моральные обязательства.

— Твои отец и дед ничего не просили у нас, кроме возможности побыть в одиночестве, — сообщил Аид. — Только Джейкоб Харкендер потребовал, чтобы мы, если можем быть богами, стали бы ими — разумеется, под его руководством. Как ты, принимаешь его сторону?

— Нет, — ответила Нелл. — Но говорю вот что: ради твоих собственных причин, вникать в которые я не стану, ты вмешивался в историю человечества. И у тебя было обязательство, как мне кажется, удостовериться, что результат твоего вмешательства должен оставить человечество в состоянии, не худшим, нежели до вмешательства.

— В твоих устах это звучит очень просто, — проронил Аид.

— Так оно и есть — в принципе. Практически, я согласна, это порождает кучу проблем.

— Меньше, чем ты могла бы подумать, когда начнешь разбираться.

— А ты не чувствуешь, что должен нам кое-что? — спросила она. — Мы полезны тебе, разве нет? С нашей помощью ты можешь добраться до конца, которого бы без нас не достиг — и тебе нужна наша поддержка, наше добровольное сотрудничество. Разве мы не вправе ожидать некоей платы?

— Твое требование справедливо, — согласился он. — Мы можем понять элементарные принципы справедливости. Но иногда трудно быть благодарным тому, кто приносит дурные вести.

Как только прозвучали эти слова, Нелл ощутила странное возбуждение — тем более странное, что успела забыть, что означает это ощущение. Словно воздух стал каким-то ледяным, темнота — более глубокой.

— А что, вести дурные? — просила она, неловко осознавая, что недавно, и вправду, сама не сознавая, передала, видимо, некие вести ангелам от человечества. Но как он может обвинять в этом ее, когда она не слышала ни слова из собственной речи?

— Да, — скорбно отвечал он. — Дурные. Они всегда дурные. Я забыл, но теперь вспомнил. Я бы сказал, что твой дед никогда бы не согласился с этим, но есть вещи, которых лучше и не знать.

— Значит, все плохо? — спросила она. И усомнилась на его счет. Разве он — не компаньон ее, не единственный друг и защитник? И, может, ее не должна пугать мысль о его потере?

— Нет, не все. Сознание того, что придется умереть, возможно, никому не по душе при жизни, но жизненный опыт того стоит. Человеческая жизнь, человеческая надежда и боль обладают неким… я бы сказал, пикантным вкусом. Увы, это можно познать лишь, находясь снаружи, а ты — внутри. Мы не совсем уж лишены сопереживания, пафоса или чувства трагедии. Пожалуй, лучше было бы нам тоже находиться внутри. Но мы таковы, каковы мы есть. Не твоя вина в том, что новость имеет черную сердцевину. Те, кто желал услышать музыку сфер, не имеет другого выбора, и слушает ее, как есть. Глупо жаловаться на качество композиции.

— Музыку сфер? — допытывалась она. — Так вот для чего я тебе понадобилась! Ты мог бы найти лучшего Орфея — я никогда не училась играть на музыкальных инструментах, да и голоса у меня нет.

Она спустилась с трона и приблизилась к ангелу, желая взглянуть ему в лицо. Лицо, конечно же, было позаимствовано или сотворено, но все равно — его собственное, ничье больше.

В уголках его глаз показались слезы. Нелл показалось, что они означают не боль, но эмоциональную тяжесть.

— История Орфея — замечательное изобретение, — проговорил Аид. — Но она — лишь надежда, фантазия. Если бы она только могла быть правдой, что за Золотой Век обрели бы и люди, и ангелы! Увы, ты и представить не можешь, как мало гармонии в мире, где мы обитаем, как невероятно трудно внести в него хотя бы малую толику гармонии!

— Мне жаль, — заверила его Нелл. — Очень жаль.

— Знаю. Мне тоже. Я повторю снова, мы не лишены способности к симпатии и великодушию. Наша благодарность жила до недавнего времени. Верь мне, Нелл — карнавал разрушения на нынешний момент минует тебя. Я могу обещать хотя бы это. Я честно желал бы обещать больше, но время опять против меня, и я не могу больше носить эту маску.

— Не понимаю, — удивилась она.

Не последовало никакого объяснения. Аид просто поднял руку и указал на пустошь за ее спиной. Она повернулась. Другая тень двигалась к трону Аида: одинокая тень посреди огромного пустынного ландшафта. Она не смогла узнать эту личность немедленно, но, когда он приблизился на расстояние вытянутой руки, стало понятно, что это Анатоль Домье. Он выглядел куда старше последнего раза, когда они виделись, и, пожалуй, несколько мудрее.

— Пойдем со мной, Нелл, — произнес он по-английски с несколько более отчетливым акцентом.

Она не сразу взяла его протянутую руку. Вместо этого обернулась на фальшивого и бесполезного бога, занимавшего воображаемый трон посреди пустой империи.

— Оно того стоило? — спросила она, зная, что этот вопрос будет последним.

— Стоило, — ответил он. — Ради жизни и обучения, роста и постижения нового. Ради красоты. Но теперь все кончено. Есть единственный способ противостоять разрушителю, единственная дорога, которая может вывести ангелов к какому-либо Раю.

Изображение Аида изменилось, приняв женское обличье. Женщина казалась моложе самой Нелл, видимо, и более красивой во плоти. Нелл быстро поняла: то было видение Орлеанской Девы в глазах Анатоля Домье, и теперь то, что скажет ангел, будет адресовано ему.

Дева сказала немного. Когда рука Анатоля сплелась с рукой Нелл, одинокая фигура на разрушающемся троне задрожала в абсолютной тоске. Видимо, ей стоило нечеловеческих усилий удержать форму ради всего лишь трех коротких слов, прежде чем исчезнуть в зловещей тени.

— Не оглядывайся назад, — сказала она.

Нелл не имела ни малейшей идеи, следовало ли понимать эти слова буквально или метафорически — и есть ли в этом хоть какая-то разница, учитывая ее теперешнее состояние.

2.

Дэвиду показалось, что он легко скользнул из одного неземного сна в другой. Словно его сознание, отделенное от тела на несколько часов — или несколько веков. — резко и искусно погрузилось в новый сосуд. Перед тем, как открыть глаза, он знал, что по-прежнему имеет обличье человека, и форма эта прочна, но все же не сомневался: он видит сон. Не это тело принадлежало ему в Конце Света, не оно было его телом в юности. Оно не просто было лишено боли, но обладало неестественным и невероятным чувством благополучия, а еще — было не тяжелее воздушного шара.

«Лучше испытывать иллюзию подобного рода, чем ту жестокую реальность, что осталась позади, — подумал он. — Даже если мне суждено очнуться, я твердо знаю: того кошмара больше нет. Так что у меня все основания быть благодарным за приятный сон, и все основания не отпускать этот сон, не испытав до конца. И я не должен разбавлять этот дар излишним скептицизмом».

Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на спине на узкой кровати, в узкой же комнате, где всей мебели — только вторая кровать: платформа, прикрепленная к стене, лишенная матраса или одеял. Кровать пуста, но рядом стоит человек, и стоит он неловко, потому что слишком долго пролежал без движения.

«Не такой уж приятный сон, — размышлял Дэвид. — Похоже, я обречен находиться в еще одной карикатурной ангельской обители, да и компания не слишком располагает к удовольствию».

Другим человеком оказался Джейкоб Харкендер. Он молод и красив, как всегда, хотя одет по-дурацки: на нем что-то вроде нижнего белья. Он пристально рассматривает Дэвида: видно, наблюдал за его пробуждением.

— Добро пожаловать в реальный мир, — произнес он преувеличенно будничным тоном. Как это типично для человека, приветствующего своего недруга!

Дэвид попытался сесть, но не сумел. И обнаружил, что его не пускает широкая лента, при этом вторая привязана с другой стороны кровати.

— Соблюдай осторожность, — предупредил его Харкендер. — Мы здесь слишком мало весим, но столкновения с предметами очень болезненны. Будь осторожен, когда отвяжешь ленту.

Рукоятка, удерживающая ленту, такого типа, с какими Дэвид прежде не имел дела, но механизм довольно прост, и он легко с ним справился. Ему, и вправду, показалось, что он ничего не весит, так что пришлось вцепиться посильнее в кровать для дальнейших маневров. Одет он был так же нелепо, как и Харкендер. Дэвид отвернулся, не желая демонстрировать свое тело другому.

Стены комнаты отливали металлическим блеском, но при этом были яркого цвета с абстрактным рисунком. На стене над каждой из кроватей прикреплены несколько пустых экранов, справа от которых — пульты с кнопками. Дверь только одна, и без ручки. Голый пол слегка закруглен по краям. Свет, заполнявший комнату — рассеянный, с легким оттенком желтизны. Единственное круглое окно около трех футов в поперечнике на стене напротив двери. Из него была видна только темнота, расцвеченная множеством звезд.

Хотя он никогда не видел ничего подобного, Дэвиду все это не показалось странным. Это же просто иллюзия — в любом случае, его сознание было поглощено внутренними ощущениями. Его буквально захватили переживания в собственном теле. Он без труда мог слышать биение сердца и циркуляцию крови в венах, и океанический шум в кишечнике.

Когда он попытался встать, это усилие кинуло его вперед гораздо сильнее, чем он надеялся. Ему удалось не налететь на Харкендера, но, столкнувшись со стеной, где было окно, ощутил удар такой силы, что боль прошила все тело с головы до пят. Правда, боль быстро улетучилась. Он снова пришел в себя, но ему пришлось цепляться за выступ под окном, чтобы удержаться на ногах.

Отражение в оконном стекле показало, что его облик обновился. Лицо можно было признать за его собственное, но кожа стала гладкой, без единого пятнышка — как у двадцатипятилетнего.

Звездная панорама за окном дала ему знать, что это место находится не на Земле — и вообще, ни на одном из миров с атмосферой. Где-то далеко в космосе, возможно, на планете, слишком маленькой, чтобы воспроизвести земную гравитацию.

Ему было приятно собственное искусство вести размышления и делать выводы. Навеянные ангелами сны были загадками, которые необходимо разгадать. Он знал, что наиболее значимый вопрос о его нынешнем состоянии не «Где я нахожусь?», а «Когда я нахожусь?» Он посмотрел на своего спутника, втайне надеясь, что и Харкендеру неизвестен ответ на этот вопрос.

— Ангелы не устают удивлять меня, — кисло процедил он. — Я было подумал, что они устроили более удобное место, чтобы выслушивать наши сообщения об откровениях оракула.

— Так ты думаешь, мы здесь для этого? — с отчетливым презрением, явно деланным. — Сомневаюсь, что они собираются слушать отчеты. Думаю, они уже знают все, что нам удалось обнаружить. Мне бы только хотелось, чтобы они планировали допрос смелее и хитроумнее.

Прежде, чем Дэвид успел сформулировать ответ, дверь открылась. Она просто бесшумно скользнула в сторону. Вошедший человек, двигавшийся легко и непринужденно, походил на Глиняного Монстра, но не так явно, чтобы можно было сказать определенно. Будь он реальным человеком, он бы сошел за брата Глиняного Монстра — или за его сына.

— Я — Махалалел, — объявил вновь прибывший, словно ожидая, что эта новость поразит их.

— Конечно, — с иронией согласился Дэвид. — Я сразу же тебя узнал. Мы ведь встречались.

— Но не таким образом, — отвечал тот. — Это не маска, не дух, гласящий устами голема. Я и есть Махалалел. Век Чудес умер, миновал.

Это была своеобразная речь, но Дэвид уже привык, что персонажи его снов изъясняются загадками. — Я не понимаю, — буркнул он.

— Думаю, он имеет в виду, что он — все, что осталось от Махалалела, — осторожно предположил Харкендер. — И та сущность, что прежде была ангелом — младшим из ангелов — решила воплотиться, став только материальной, не более. Похоже, Джейсон Стерлинг не так уж и заблуждался насчет этого. — В его голосе сквозило неодобрение.

Дэвид все еще не понимал, но не стал произносить этого вслух. «Концентрируйся на приятности внутреннего ощущения, — посоветовал он самому себе. — Это хороший сон. Он может доставить истинное удовольствие. Ты выполнил свою задачу по быстрой концентрации и сделал верную догадку; теперь расслабься, и пусть себе эти образы проходят мимо».

— Выбор был сделан под давлением необходимости, — загадочно продолжал Махалалел. — Я долгое время изучал людей, но так и не научился любить их. Зато слишком хорошо узнал, как близок я к исчезновению. В конфликте ангелов нет никаких правил, а, следовательно, никаких стратегий, согласно которым слабый может победить сильного. Несмотря на твой скептицизм, Джейкоб — за который я тебе благодарен — для всех нас есть более предпочтительная альтернатива.

— Все ангелы стали людьми? — недоверчиво произнес Дэвид. — «Это, и вправду, сон! — подумал он. — Исполнение желаний!»

Махалалел слабо улыбнулся. — Конечно, нет, — ответил он. — Я имею в виду, всех нас . Все остатки человечества. Джейкоб сыграл роль в оракуле слишком хорошо, чтобы соблазнить моих собратьев. Я рад — если бы хоть один последовал моему примеру, это уже не было бы побегом.

— Не такого конца я ожидал, — горестно изрек Харкендер.

— Конечно, нет, — отозвался Махалалел. — Ты ожидал совершенно другого конца, по крайней мере, для себя самого — но такое было невозможно. Дэвид доказал это. Он объяснит тебе, если ты потрудишься выслушать.

Харкендер, ясное дело, не стал слушать, по крайней мере, сейчас. Дэвид не жалел об этом, потому что не верил, что может дать разумное объяснение. — Ты выбрал воплотиться? — спросил он. — Воплотиться в человеческом облике? Именно поэтому ангелов привлекали человеческие дела? Чтобы решить, изменить ли облик, уподобившись нам?

— Вовсе нет, — отвечал Махалалел, отвернувшись от Харкендера, чтобы посмотреть в глаза Дэвиду. — Изначальная цель оракула более чем банальна. Таким путем мы пытались понять самих себя, а также возможности, которые открывает нам будущее — а это, без сомнения, одно и то же. Ты сыграл свою роль так же отлично, как и Джейкоб, Дэвид, а Анатоль послужил тебе отличным противовесом в области фантазии и воображения. У тебя великолепное чувство красоты, и оно направляло твое зрение. Сомневаюсь, что мы могли сделать лучший выбор. У нас проблемы с памятью, как ты теперь понимаешь. Мои соперники скоро все позабудут. Они больше не будут ангелами — будут тем, кем являются на самом деле , и останутся ими.

— Тогда зачем все это? — Дэвид пытался нащупать скрытую нить беседы. — Если твои компаньоны забудут все, чему научились, как только перестанут паразитировать на нашем эфемерном интеллекте, что это даст?

— Вы обрели признательность ангела, — сказал Махалалел. — И не стоит списывать это со счетов, как бы ни пришлось пострадать в процессе обретения этой признательности.

— Мы помогли тебе проделать лазейку и избежать бесконечной войны, — сказал Харкендер. — И ты изящно спрятал нас, чтобы мы могли насладиться этой признательностью. Может, это и не признательность, а просто страх одиночества?

— Бесконечной войны нам не избежать, — кротко ответил Махалалел. — Она везде: это и есть само существование. Мы можем объявлять себя выбывшими из битвы, можем прятаться, но она идет, независимо от нашего участия, и выживания нам никто не гарантирует. Силы, вышедшие из-под контроля, могут в любой момент уничтожить нас. И для существ, объявивших себя ангелами, это точно так же имеет значение. Это урок, которому вы их так мастерски научили — или заставили вспомнить. Их миры, их сущности могут быть уничтожены так же легко, как и планета, где прежде обитали люди.

Последние слова, произнесенные так буднично, напомнили Дэвиду о первом вопросе, посетившем его после пробуждения ото сна, и ответ на него мог быть просто ужасен, если бы все это оказалось реальностью.

— Какой сейчас год? — спросил он. — В какую эру, как ты пытаешься изобразить, ты разбудил нас?

Спокойствие Махалалела казалось презрительным само по себе, хотя в глазах не проглядывал зловещий огонек, и голос звучал вполне мирно.

— Строить предположения незачем. Это не сон, Дэвид. Это реальное место, существующее в материальном мире, а не призрачная планета на границе сознания, вроде иронического Ада Зелофелона или фальшивого Рая Гекаты. С этого момента, Дэвид, не будет больше волшебных снов чудесных возвращений в мир материи. Все здесь реально.

Дэвид смотрел на свое призрачное отражение в окне. Даже от этого легкого движения тело завибрировало. Реально? Разве не жаждет самый бредовый вымысел наших снов утвердить свою реальность?

— Отлично, — сказал он, не особенно пытаясь скрыть свою неискренность. — Задам вопрос иначе. Что это за год, когда ты был столь любезен разбудить нас?

Махалалел улыбнулся, мгновенно уловив иронию в уловке Дэвида. — Будь здесь другие люди, чтобы посчитать, они бы объявили, что нынче тридцать четвертое столетие после предполагаемого рождения другого воплотившегося ангела. Оракул, в котором вы недавно приняли участие, в отличие от первого, тянулся более тысячи лет. Ангелы ограничены во времени, как и вы, и их исследования занимают определенный отрезок времени. Вся жизнь на Земле исчезла, увы, кроме маленького островка, и именно он предоставил нам убежище. Человеческая история, впрочем, еще не завершена, и нам предстоит развивать ее.

— Вся жизнь на Земле исчезла, говоришь? — с вызовом спросил Харкендер.

— Вся, — подтвердил Махалалел. — Человечество, подобно другим видам, уничтожено войной, которая, наконец, уничтожила все войны, и тысячи видов, переживших ее, истреблены через несколько сотен лет, когда земля столкнулась с огромным астероидом. Столкновение раскололо кору планеты, на поверхность вырвалась раскаленная магма, сделавшая биосферу стерильной. В настоящее время мир — лишь куча золы. Пройдет миллиард лет, и он снова будет засеян, обновится, но уже не для нас.

— Нет? — с сарказмом спросил Дэвид. — Разве мы больше не бессмертны?

Махалалел отнесся к вопросу весьма серьезно. — Бессмертие вервольфов и некое чудо, делавшее возможной вашу реинкарнацию, более не существует. Когда ангелы были повсюду, не составляло особенного труда строить мосты между умами или сохранять сознания, когда тела разрушены или сгорели, пока они не восстановятся, но последний из этих мостов ныне разрушен. Мы втроем и все остальные сохранили своего рода устойчивость к смерти, что означает: наш тела не подвержены старению и болезням, но нас можно уничтожить. Если вы или я, к несчастью, умрем здесь, никто из дружественно настроенных ангелов не окажется под рукой, чтобы вернуть нас из мертвых. Теперь мы должны быть осторожны. В случае удачи, можем прожить очень долго, но не вечно.

— А куда исчезли ангелы? — спросил Дэвид, хотя заранее знал, что вопрос дурацкий.

— Вопрос не в том, куда. Ты знаешь, что им приходится делать, дабы избежать разрушения, ибо именно ты объяснил это нам. Конфликт продолжается. Наше нынешнее окружение не остается постоянным, неважно, что сейчас оно выглядит спокойным. Но нам твердо обещано, что этот маленький атом останется нетронутым на нейтральной полосе. Когда битва здесь закончится, у нас будет достаточно времени позволить себе нечто большее, после этой скромности, хотя война будет продолжаться вечно.

Когда Махалалел произнес «наше нынешнее окружение», он поднес руку к окну, указывая на звезды, заполнившие все пространство. Дэвид взглянул, напомнив себе, как обманчивы подобные изображения. Свет, идущий от ближайшей звезды, находится в пути годы, а тот, что дошел от самой тусклой туманности, начал двигаться на заре времен. Спокойствие и постоянство картины звездного неба лишь подтверждали слабость и необъективность его человеческого зрения.

Шесть ангелов, насколько ему было известно, обладали достаточной силой, чтобы разрушить всю картину, пусть даже это реальность материального мира — и, если решат сделать это, то не станут сожалеть ни на секунду. Но это казалось неважным. Что происходит здесь ? Новая фаза его сна во время оракула? Чего на самом деле хотели от него ангелы — теперь, когда он проник за завесу их тайн и постиг, что они за сущности?

Впервые он подумал: а может, это вовсе и не сон, каким бы абсурдом все ни представлялось. Пожалуй, в любом случае ему следует притвориться, будто все реально, и действовать, исходя из этого. Предположим, что его откровение, с которым он познакомил ангелов, натолкнуло их на мысль: теперь единственный путь обезвредить таинственного седьмого — разрушителя — это искоренить все контакты с человечеством. Предположим, что один из шести, Махалалел, на самом деле пришел к заключению, что его единственный шанс на любого рода выживание — воплотиться, добившись неких гарантий безопасности от своих компаньонов. Не так уж это и невероятно: одна из вещей, которую он постиг во время оракула — настоящий кризис в их делах завершен, восстановлен баланс, и теперь все они могут скрыться и зализывать метафорические раны. Это имело смысл. По крайней мере, как история , и, если сон велит ему изложить свою жизнь, фабулу, в которой он должен существовать, не значит ли это, что ему следует полностью участвовать в разворачивающемся процессе?

«Сколько же раз подобное случалось прежде? — размышлял он. — Сколько раз еще может случиться: Может ли измениться что-либо фундаментальное — во сне или в реальной Вселенной?»

Ответ на последний вопрос, и он знал это, был положительный. Со временем измениться могло абсолютно все, но на данный момент эти новости не радовали. Сон или реальность, карнавал разрушения будет продолжаться, продолжаться и продолжаться.

«Будь у меня право на одно-единственное желание, — думал он, — это было бы желание жить в мире — во вселенной — где нет существ, называемых ангелами, где человек всегда точно знает, когда он бодрствует, а его выбор имеет значение».

Он обнаружил единственную слезинку в углу глаза. И был потрясен, что его более не пугает, даже во сне, судьба мира и всей жизни, которую он раньше вел. «Я научился безразличию ангелов, — горько рассуждал он. — Я уже так давно утратил собственный облик, что более не соединен с внешним миром, реальным или мнимым».

— Что это за место? — спросил он. — Сколько здесь людей?

— Мы на станции, построенной на внутренней планете-спутнике, — отозвался Махалалел. — До того, как сюда пришли люди, она носила другое название, но те, кто остался здесь после уничтожения Земли, нарекли ее Пандорой — горькая шутка, я так считаю. И теперь она служит домом для семидесяти человек — и бесчисленного количества разумных машин.

— Так пойдем встретимся с остальными? — предложил Дэвид, вдруг ощущая приступ клаустрофобии из-за узких стен помещения, окруживших его со всех сторон. Он вспомнил язвительную ремарку своего тестя, которую тот однажды отпустил Нелл: мол, Ад должен заключаться в вечном сосуществовании в тесном помещении вместе со всеми, кого ты когда-либо любил.

— К несчастью, это невозможно, — ответил Махалалел. — Существует одна неловкая проблема, с которой нельзя справиться. Если мы здесь для того, чтобы прожить очень долго — а мы должны это сделать — то нам придется пожертвовать кое-чем серьезным.

«Конечно, — думал Дэвид. — Теперь мы живем в легенде, разве не так? Мы узники в мистической притче, в которой скрыто множество тайных смыслов. Мы изучили свое отражение в зеркальных стенах Вселенной, добрались до конца времени. Так разве не должно здесь быть условий, жертв и грозных предупреждений? Отныне мы — павшие герои, живущие на развалинах золотого века дурака, в ожидании века просветлении, который никогда не наступит».

— Лучше объясни все по порядку, — произнес он вслух, неохотно заставляя себя настроиться на слушание.

3.

Махалалел объяснил, в ленивой манере, что станция, на которой ныне воплотились главные участники оракула, построена в последние несколько лет перед тем, как часть человеческой расы, запертая на поверхности планеты, принесла себя в жертву. Люди, выстроившие ее, боялись, наступает последняя война, и сделали все необходимые приготовления, но знали также, что не смогут долго поддерживать тот стиль жизни, к которой привыкли.