Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Рассказы

ModernLib.Net / Классические детективы / Стаут Рекс / Рассказы - Чтение (Весь текст)
Автор: Стаут Рекс
Жанр: Классические детективы

 

 


Правосудие кончается дома

Глава 1
Слово для защиты

В зале предварительных слушаний Нью-Йоркского окружного суда в тот апрельский день царила на редкость оживленная атмосфера. Оглашение дел, назначенных к слушанию, заняло целый час, так как прерывалось бесконечными спорами и предложениями об отсрочках или переносах. Адвокаты, повысив голоса чуть ли не до крика, доходили до перепалок, в которых логика уступала место эмоциям.

Судья Фрэзер Мэнтон сдержанно прерывал эти отчаянные дебаты в самом их разгаре. Казалось, этот человек был буквально создан для того, чтобы вершить правосудие. Его лицо, довольно молодое для такой солидной должности, со сверкающими темными глазами и чистой кожей, выражало природную властность и умудренность, которые отдельным счастливчикам удается с изяществом пронести через всю жизнь.

Заметно возвышаясь над остальными, он сидел в своем огромном кожаном кресле, облаченный в черную судейскую мантию, и его лицо без преувеличения можно было назвать самым красивым в зале. Адвокаты любили его за спокойные быстрые решения, а также за непоколебимую беспристрастность, однако популярность его выходила и за рамки зала суда, ибо этот состоятельный холостяк, аристократ по рождению, считался душой общества в светских кругах Нью-Йорка.

Сразу после оглашения дел, назначенных к слушанию, суд приступил к рассмотрению нескольких обвинительных актов, полученных из Большого жюри.

Трое молодых людей, обвиняемых в вооруженном налете на ювелирный магазин на Шестой авеню, заявили о своей невиновности через адвоката — рослого жизнерадостного малого, известного своими связями в верхах демократической партии. Потом адвокат маленького черноволосого итальянца, заложившего бомбу под дверь соседу, попросил отложить слово для защиты на двадцать четыре часа. Просьба была удовлетворена. За ним следовали еще двое — аптекарь, обвиняемый в незаконной торговле героином, и щуплый, худосочный юнец, чей босс недосчитался в своем сейфе тысячи долларов. Затем секретарь объявил следующее дело, и в зал в сопровождении конвоиров ввели мужчину с изможденным, осунувшимся лицом. Сразу же при его появлении заместитель окружного прокурора Артур Торнтон поднялся со своего места.

Обвиняемый, тот самый осунувшийся мужчина лет сорока, был одет в поношенный и неопрятный костюм, которому, казалось, лет было не меньше, чем его владельцу. Лицо его, побритое сегодня утром в тюремной камере, носило на себе отпечаток крайней изможденности — следствие продолжительных страданий и лишений, а в серых глазах застыло выражение стоического безразличия, какое бывает у человека, знающего, что он обречен, и не слишком беспокоящего о дальнейшей судьбе.

Ровным, тихим голосом он сообщил секретарю о себе: Уильям Маунт, без определенного места жительства, возраст — тридцать восемь лет, американец, профессия — бухгалтер.

Судья Фрэзер Мэнтон, с пристальным интересом наблюдавший за обвиняемым во время опроса, прочистил горло.

— Уильям Маунт, — сказал он, — Большое жюри предъявляет вам обвинение в убийстве вашей жены, миссис Элейн Маунт, известной также как Элис Ривз.

Вы хотите, чтобы вам зачитали вслух обвинительный акт?

Обвиняемый поднял голову, глаза его встретились с глазами судьи.

— Нет, сэр. Я не хочу слушать обвинительный акт, — ответил он.

— Ну что ж, хорошо. Напомню только: вас привели сюда, чтобы предоставить слово для защиты. Насколько вы понимаете, у нас сейчас не судебное заседание, а предварительное слушание, и вам предоставляется возможность высказаться только относительно обвинительного акта. Вы считаете себя виновным в преступлении, в котором обвиняетесь?

Взгляд обвиняемого немного просветлел, но тут же снова померк, и он просто сказал:

— Я не делал этого, сэр.

— Стало быть, вы не признаете себя виновным?

— Не признаю, сэр.

Судья повернулся к секретарю, знаком предложив ему зафиксировать заявление, затем снова перевел взгляд на обвиняемого:

— Ваши интересы кто-нибудь представляет? У вас есть адвокат?

Едва уловимая горькая усмешка пробежала по губам Маунта.

— Нет, сэр, — ответил он.

— А вы хотели бы иметь его?

— Что с того, если бы и хотел? Я не могу оплатить адвоката — у меня нет денег.

— Это мне известно. — Судья пристально, с любопытством изучал обвиняемого. — Моя обязанность, Маунт, в случае, если обвиняемый по уголовному делу не способен нанять адвоката, назначить ему такового для защиты. Труды адвоката, равно как и все правомерные и необходимые для проводимого им расследования расходы, в данном случае оплачиваются государством.

Как видите, государство заботится об обеспечении прав своих подданных. Я назначу адвоката по вашему делу сегодня днем, и, возможно, уже завтра утром вы с ним встретитесь.

— Да, сэр, — ответил обвиняемый без малейшего интереса в голосе — судя по всему, от адвоката он особой помощи не ждал.

Судья Мэнтон повернулся к секретарю, и тот передал ему папку с прикрепленными к ней несколькими листками бумаги. Судья задумчиво просмотрел их, потом повернулся к заместителю окружного прокурора:

— Мистер Торнтон, я назначаю рассмотрение этого дела на восемнадцатое мая. Вас эта дата устраивает?

— Да, ваша честь, — ответил прокурор.

— Хорошо. Итак, Маунт, в четверг восемнадцатого мая вы предстанете перед судом. Ваш адвокат будет об этом уведомлен. Все.

Когда конвоиры выводили обвиняемого из зала, лицо его выражало все ту же покорную безнадежность, с какой он вошел сюда двадцать минут назад.



В тот же день несколько позже в комнату отдыха по соседству с залом заседаний, где судья Фрэзер Мэнтон наслаждался сигарой и дружеской беседой со своими старинными приятелями — Гамильтоном Роджерсом, владельцем и издателем «Судебного бюллетеня», и Ричардом Хэммелом, комиссаром полиции, — вошел его секретарь, принесший на подпись документы.

— Кстати, сэр, надо будет еще одну бумагу подписать, — заметил он, промакнув подписи. — Кого вы намерены определить на дело Маунта? Ведь надо же отправить ему уведомление.

— Ах да, Маунта… — вспомнил судья. — Подожди-ка, дай подумать… Я сегодня уже просмотрел список и остановился на кандидатуре Саймона Лега. — Он мгновение колебался. — Да, пожалуй. Отдай это дело Легу. Пишется: «л», «е», «г» — «Лег». Адрес найдешь в адресной книге.

— Как?! Неужто старина Сайми Лег?! — воскликнул комиссар полиции Хэммел.

Секретарь остановился на мгновение, в глазах его промелькнуло изумление.

— Да, сэр, — наконец ответил он и направился к двери, а уже через минуту из соседней комнаты донесся стук его печатной машинки.



Глава 2
Защитник

В мило обставленном офисе, состоящем из двух комнат, расположенных на восемнадцатом этаже одного из нью-йоркских небоскребов, что на Бродвее чуть южнее Сити-Холла, секретарша в девять часов утра болтала с конторским посыльным. (Господи! До чего же все эти секретарши похожи одна на другую!

И кто только из них не болтает по утрам с посыльными?) Впрочем, эта, возможно, была чуть посимпатичнее, однако в остальном точно соответствовала привычному образу. Зато юноша явно был незаурядной личностью — ясный взгляд, форма лба свидетельствовали о присутствии интеллекта, а во всем облике чувствовалась подлинная, не напоказ, аккуратность.

Было молодому человеку около двадцати лет, и звали его Дэн Калп. Закончив разговор с сослуживицей, он взял с полки тяжелый том свода законов и погрузился в чтение.

Дверь отворилась, в контору вошел человек.

— Доброе утро, сэр, — хором поздоровались секретарша и юноша. — Доброе утро, мистер Лег.

Вошедший тоже поздоровался и повесил в шкаф шляпу и плащ. Средних лет, крепкого телосложения, он обладал несколько удлиненными и угрюмыми чертами лица, странным образом контрастирующими с веселыми живыми глазами.

— Есть какая-нибудь почта, мисс Веннер? — спросил он у секретарши.

— Да, сэр.

Взяв у девушки два письма, он прошел в соседнюю комнату. Молодой человек вернулся к чтению свода законов, а мисс Веннер достала из ящика стола вышиванье. Из соседней комнаты было слышно, как шеф поднял крышку стола, отодвинул стул и вскрыл конверт. Затем последовала тишина.

Наконец послышался его голос:

— Дэн!

Юноша заложил печатью раскрытую книгу и зашел в соседнюю комнату:

— Да, сэр?

— Поди-ка сюда.

Мистер Лег, повернувшись на стуле, с выражением крайнего изумления смотрел на листок с машинописным текстом, который держал в руке:

— Нет, ты только посмотри на это, Дэн! Только посмотри!

Лицо юноши все более оживлялось, пока он читал письмо.

— Это дело об убийстве, сэр, — проговорил он наконец с воодушевлением.

— Вижу. Но почему?! Почему на него назначили именно меня? И зачем вообще меня назначать?

Юноша улыбнулся:

— Это и впрямь удивительно, сэр.

— Хм! Удивительно! Это не удивительно, а возмутительно — вот что это! Ну с какой стати меня назначать на убийство?! Да я даже не знаю, как говорить с этим человеком! Они же прекрасно знают, что я не имел дела с убийствами уже десять лет. Нет, Дэн, это просто вопиющее безобразие!

— Да, сэр.

— Я не возьму его!

— Нет, сэр.

Возмущенно жестикулируя, мистер Лег поднялся из-за стола и подошел к окну. Дэн не сводил с него неуверенного, но полного энтузиазма взгляда, потом наконец робко спросил:

— Мистер Лег, а это будет этично?

Крутанувшись на каблуках, адвокат резко обернулся:

— Что?!

— Ну… отказаться от дела, сэр…

— Не знаю… Нет, не этично. Провались оно пропадом! Похоже, я уже взялся за него. Но какой в этом смысл? Я ведь не знаю об этом убийстве ровным счетом ничего! А что, если этот человек невиновен? Как я смогу доказать это? Кто бы ни был этот Маунт, да поможет ему Бог! Полагаю, мне нужно поехать повидаться с ним.

— Да, сэр.

Несмотря на то что мистер Лег рассуждал вслух еще добрых полчаса (а Дэн с почтением его слушал), он так и не пришел к каким-либо определенным заключениям. Выход был один — поехать и увидеться с Маунтом.

Господи, ну что за напасть! Когда вот так неожиданно тебе на голову сваливается дело об убийстве! Нет, все-таки должны же быть государственные защитники!

В десять часов он надел шляпу и плащ и поехал в тюрьму.

Пока он находится в пути, мы можем рассказать о нем.

Мистер Саймон Лег был хорошо известен среди собратьев по профессии. Но не как адвокат. В сущности, он даже и не был адвокатом, разве что по названию.

Вот уже десять лет, как он вообще не практиковал.

Получив в наследство огромное состояние и решив, что ему незачем работать, он просто отказался заниматься какими-либо делами. Только чтобы не потерять самоуважение он содержал офис, где целыми днями просиживал на крутящемся стуле, поглощая со страшной скоростью (по пять-шесть штук в неделю) приключенческие романы, да еще время от времени ублажал себя партией в шахматы с Дэном, который, всякий раз предоставляя ему преимущество в виде ладьи, неизменно обыгрывал его. На первый взгляд могло показаться, что Дэну и мисс Веннер совершенно нечего делать, однако на самом деле они были почти всегда заняты — целыми днями подбирали с пола прочитанные шефом книжки и отсылали их в Армию спасения.

Что же до широкой известности мистера Лега среди коллег, то она объяснялась тем фактом, что он был членом всех элитных клубов, слыл душой общества и славился либеральностью взглядов.

Наконец он приехал в тюрьму. Внутренне содрогнувшись, проследовал через главные ворота, объяснил цель своего визита привратнику, после чего его проводили в кабинет начальника тюрьмы, которому он показал письмо от судьи Мэнтона. Начальник тюрьмы вызвал служителя, который проводил адвоката в маленькую комнату с голыми стенами в конце темного коридора и оставил там одного. Через пять минут дверь снова отворилась, и на пороге появился надзиратель в форме, сопровождавший одетого в поношенный черный костюм человека с бледным, осунувшимся лицом и запавшими глазами.

Надзиратель указал на кнопку звонка на стене.

— Позовите меня, когда закончите, — сказал он и вышел, закрыв за собой дверь.

Адвокат поднялся навстречу вошедшему, который, стоя у двери, бесстрастно смотрел на него.

— Мистер Маунт, — смущенно проговорил адвокат, протягивая ему ладонь для рукопожатия, — я — мистер Саймон Лег, ваш защитник.

После секундного колебания тот пожал адвокату руку.

— Рад познакомиться, мистер Лег, — сказал он.

Казалось, он чувствовал себя крайне неловко. До чего же все-таки любопытная вещь эмоции (к примеру, такие, как смущение) — человек продолжает испытывать их, даже когда над ним нависла тень смерти.

— Итак… — начал было адвокат и осекся.

Маунт пришел ему на помощь.

— Насколько я понимаю, вы пришли выслушать мою версию, — сказал он.

— Совершенно верно, — подхватил мистер Лег. — И я думаю, мы все-таки могли бы присесть.

Они уселись за стоявший посреди комнаты стол напротив друг друга.

— Видите ли, мистер Маунт, — начал адвокат. — Мне совсем ничего не известно об этом деле. Меня назначил на него судья Мэнтон. И прежде, чем вы поделитесь со мной сокровенным, я хочу предупредить вас, что никогда не имел дела с уголовными преступлениями. По правде сказать, я даже не совсем адвокат.

Я сообщаю вам это для того, чтобы вы могли попросить суд предоставить вам другого защитника. И я думаю, лучше будет, если вы именно так и поступите.

— Это не имеет никакого значения, — спокойно возразил Маунт. — Тут ни один защитник не поможет.

Мистер Лег бросил на него быстрый взгляд.

— Вы что же, хотите сказать, что признаете себя виновным? — спросил он, и тут же отшатнулся, испытав на себе силу молниеносной вспышки, мелькнувшей в глазах собеседника.

— Нет! — выкрикнул Маунт, однако спокойствие тотчас же вернулось к нему. — Нет, — холодно продолжал он. — Нет, мистер Лег, я невиновен. Господи, да неужели вы думаете, что я мог убить ее?! Только тут уж ничего не поделаешь! Меня застали там…

— Подождите, — перебил его адвокат. — Я и в самом деле считаю, что вам лучше попросить себе другого защитника.

— Я не стану этого делать.

— Но я в этих вопросах некомпетентен!

— Ну и что? Какая разница? Она мертва, ее уже не вернешь… Что я теперь могу поделать? Только утверждать, что не убивал? Нет, я ни о чем не буду просить судью. Пусть все остается как есть.

Мистер Лег вздохнул.

— В таком случае я постараюсь сделать все возможное, — заключил он с оттенком безнадежности в голосе. — А теперь, мистер Маунт, расскажите мне все, что вам известно. И помните: единственный для меня шанс помочь вам — это услышать от вас всю правду.

— Не вижу в этом никакого смысла, сэр, — уныло проговорил Маунт.

— Я жду, — продолжал настаивать адвокат.

И Уильям Маунт рассказал ему свою историю.



Глава 3
Сыщик-любитель

Мистер Лег вернулся в свой офис уже после двух часов дня, заскочив по пути пообедать в ресторан. Когда он вошел, мисс Веннер и Дэн обратили к нему лица, на которых застыло выражение нетерпеливого ожидания, и едва заметная удивленная улыбка тронула хорошенькие губки секретарши. Дэн вскочил, чтобы повесить плащ шефа, но тень разочарования омрачила его лицо, когда адвокат, поблагодарив за заботу, без единого слова прошел к себе в кабинет. Правда, очень скоро оттуда донесся его голос:

— Дэн!

Молодой человек бросился к двери:

— Да, сэр?

— Поди-ка сюда.

Мистер Лег сидел за письменным столом, взгромоздив на него ноги и упершись подбородком в грудь — любимейшая поза для чтения романов.

— Дэн, — проговорил он, когда юноша предстал перед ним. — Должен тебе сказать, дело этого Маунта — весьма плачевный случай. Мне жаль, что меня втянули в него. Я абсолютно уверен, что они собираются осудить совершенно невиновного человека.

— Да, сэр.

— Он невиновен, вне всякого сомнения. Но я совершенно не представляю, что делать! Вот присядь-ка и послушай. Ты — умный парень, отлично играешь в шахматы — может быть, тебе удастся что-нибудь придумать.

— Да, сэр, — с готовностью отозвался юноша, выдвигая для себя стул.

— Ну так вот, — начал адвокат, — этого Маунта обвиняют в убийстве своей жены. В сущности, она была его женой только номинально — они не жили вместе уже четыре года. Он женился на ней семь лет назад, когда ему было тридцать два, а ей — двадцать один.

Он работал в страховой компании, занимал там одну из ведущих должностей и неплохо зарабатывал. Она же служила секретаршей в адвокатской конторе. Первые два года они прожили счастливо, Маунт буквально боготворил ее. Потом она, похоже, разочаровалась в их браке и год спустя в один прекрасный день внезапно исчезла, оставив только коротенькое письмецо, в котором сообщала, что встретила другого мужчину.

Маунт искал ее…

— Письмо у него осталось? — перебил шефа Дэн, до сих пор внимательно слушавший.

— Какое письмо?

— Ну, то, что оставила перед уходом жена.

— Не знаю. Я его об этом не спрашивал.

— Хорошо, сэр. Извините, что перебил.

— Маунт искал ее повсюду, — продолжал адвокат, — но так и не смог напасть на след. Он обратился в полицию, однако и их поиски оказались безуспешными.

А тем временем он лишился рабочего места — из-за постоянных отлучек, продолжавшихся целых два месяца.

Сердце его было разбито, после ухода жены ему все стало безразлично. Он все дальше катился по наклонной плоскости и в конечном счете превратился почти в бродягу. Наполовину потеряв рассудок от горя и лишений, он бесцельно бродил по улицам, надеясь встретить сбежавшую жену. Так прошло более трех лет, и горечь утраты немного притупилась. Ему удалось получить место бухгалтера в конторе по продаже угля, и целых четыре месяца он честно исполнял свою работу.

Однажды вечером, второго апреля — за неделю до минувшей пятницы, — возвращаясь домой после работы, он переходил Сто четвертую улицу, когда к нему с изумленным возгласом подбежала женщина, в которой он узнал свою жену. Маунт был потрясен. Позже он припомнил, что она была очень хорошо одета. Она сказала ему, что ищет его уже полгода, что, как выяснилось, любит и всегда по-настоящему любила только его и что хочет вернуться к нему. Маунт рассказал ей о своем незавидном положении, но она ответила, что у нее полно денег, которых хватит им обоим на многие годы. Бедняга Маунт даже не отважился спросить ее, откуда взялись эти деньги, и согласился снова жить вместе.

Она назначила ему встречу на следующий вечер в девять часов у аптеки на углу Сто шестнадцатой улицы и Восьмой авеню. Маунт просил ее пойти с ним сейчас же, но она сказала, что не может этого сделать.

На этом они расстались, но Маунту была невыносима мысль о новой разлуке, поэтому он тайком последовал за женой.

На Сто третьей улице она спустилась в метро, и Маунту удалось незамеченным сесть в тот же вагон. На Сто пятьдесят седьмой улице она сошла, и он последовал за ней до многоквартирного дома неподалеку от Бродвея. Вскоре после того, как она скрылась за дверью, в одном из окон на третьем этаже в восточном крыле дома зажегся свет — так Маунт догадался, что она живет в этой квартире. Он топтался под окнами до одиннадцати и даже дольше, но она так больше и не вышла.

На следующий вечер Маунт пришел к назначенному месту у аптеки раньше условленного времени. Ее там не было, не пришла она и в девять. Маунт прождал почти два часа. Без двадцати одиннадцать он побрел к Сто пятьдесят седьмой улице и уже с мостовой разглядел свет в ее окнах.

Дверь подъезда была открыта, и он вошел. Внизу в вестибюле стоял какой-то человек. Маунт глянул на него лишь мельком и направился к лестнице. Он даже не мог вспомнить, во что был одет этот человек, у него осталось лишь смутное воспоминание, что в руке тот держал чемодан. Маунт поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил в дверь квартиры. Ему никто не ответил, хотя звонил он несколько раз, и в конечном счете, обнаружив, что дверь незаперта, он толкнул ее и вошел.

На полу в ярком свете люстры лежало мертвое тело его жены. Из груди торчала рукоятка ножа, вокруг все было залито кровью. С криком Маунт бросился к телу и вытащил нож — из раны на него тотчас же хлынула кровь, перепачкав ему руки и одежду. На его крик сбежались соседи, а через десять минут там уже была полиция. Разумеется, его арестовали.

Мистер Лег снял со стола одну ногу и, достав из кармана пачку сигарет, прикурил одну.

— Такова история Маунта, — сказал он, выпустив дым в потолок. — И я уверен, что его слова — правда.

Его наружность внушает мне доверие.

Губы Дэна тронула едва заметная улыбка.

— Вообще-то, сэр, вы всегда склонны верить тому, что вам говорят, — робко заметил он.

— Это верно, — согласился мистер Лег, нахмурившись. — Да, я с тобой согласен: подозрительность иногда не бывает лишней. Но этот человек, похоже, рассказал мне правду, и к тому же я — его защитник.

Признаюсь тебе без зазрения совести, Дэн, что я чувствую себя совершенно беспомощным. Я много думал и выдвинул несколько идей, но все они по здравом размышлении показались мне абсурдными. А думал я много, даже во время обеда эти мысли не выходили у меня из головы.

— Да, сэр.

— Но несмотря ни на что, я так и не пришел ни к какому выводу. Как я уже сказал, Дэн, ты — умный парень. Может, ты предложишь что-нибудь?..

Глаза юноши озарились ясным светом, в них отражалась напряженная работа мысли.

— Я мог бы подумать, сэр. Ведь это очень интересное дело! И в нем есть одна весьма любопытная деталь… Весьма любопытная!..

— Какая же?

— Я бы предпочел умолчать о ней, сэр, пока не исследую вопрос более глубоко. Может быть, тогда я смогу прийти к определенному заключению.

— Хорошо, Дэн. Надеюсь, что работа сыщика дастся тебе так же легко, как игра в шахматы. В конце концов, Маунту от этого хуже не будет. Потренируй свой ум, мой мальчик, а завтра мы с тобой вернемся к этому вопросу.

— Да, сэр.

Дэн ушел к себе, а мистер Лег еще некоторое время сидел в задумчивости, разглядывая чернильницу. Потом наконец, тряхнув головой и тяжко вздохнув, он придвинул к себе книгу в красном тисненом переплете, на котором золотыми буквами было написано: «Битва на Амазонке».

Раскрыв ее на первой странице, он погрузился в чтение. Выражение полнейшего блаженства и удовлетворения расплылось по его лицу. Минуты летели одна за другой, подбородок все глубже опускался в воротник, а руки все крепче сжимали книгу, пока он, наконец, не дошел до четвертой главы под названием «Ночное нападение».

Таким образом, за час он добрался до самого захватывающего места в книге, где описывалось сражение, и глаза его теперь сверкали безудержной радостью.

— Мистер Лег!

Адвокат оторвался от книги, обнаружив перед собой Дэна:

— Что, Дэн?

— Я насчет этого дела… Ну… Маунта…

— А что насчет него?

— Я вот тут подумал, сэр: чтобы сдвинуться с места, нам нужно больше информации. Кому-то нужно поехать и осмотреть место преступления. Что до меня, то я был бы только счастлив сделать это.

— Ну что ж, это замечательная идея, — согласился мистер Лег, чьи пальцы, зажимавшие недочитанную страницу в книге, нетерпеливо подрагивали.

— Есть еще несколько вещей, сэр, которые нам необходимо сделать. Без них нам не обойтись. Я составил небольшой список вопросов. Не могли бы вы взглянуть?

С жестом, выдававшим нетерпение, адвокат взял у Дэна листок бумаги и принялся читать машинописные строки — видимо, Дэн воспользовался машинкой мисс Веннер.

«Во-первых, проверить слова Маунта:

1. Сохранил ли он письмо, оставленное его женой перед тем, как она сбежала? Если да, то взять письмо у него.

2. Где Маунт работал бухгалтером в течение четырех месяцев перед убийством? Проверить.

3. Где он находился, пока ожидал жену на углу Сто шестнадцатой улицы и Восьмой авеню вечером третьего апреля: внутри аптеки или снаружи? Выяснить, нет ли кого-нибудь в аптеке или поблизости, кто мог бы припомнить, что видел его там.

4. Злоупотребляет ли он алкоголем?

5. Какое впечатление производит: человека нервного и возбужденного или спокойного и уравновешенного?

Во-вторых, узнать в полиции:

1. Каким ножом было совершено преступление?

Имелись ли на нем другие отпечатки пальцев, кроме Маунта?

2. Точное время, когда полиция получила сигнал о преступлении, и как долго, по заключению врача, жертва пролежала мертвой к моменту приезда полиции?

3. Забрали они из квартиры какие-нибудь бумаги или вещи? Если да, то осмотреть их, если представится таковая возможность.

4. Имеют ли Маунт или его жена криминальное прошлое?

5. Раздобыть фотографию Маунта.

6. Имеются ли на теле какие-либо следы насилия, кроме ножевой раны в груди?»

На этом месте, оторвавшись от листка, адвокат поднял на юношу восхищенный взгляд.

— Это очень разумные идеи, Дэн, — заметил он. — На редкость разумные. Разумные и очень полезные.

— Да, сэр. — Губы юноши тронула едва заметная улыбка. — Конечно, мистер Лег, до завтра вы с Маунтом увидеться не сможете, зато получить необходимую информацию в полиции вы можете уже сегодня днем.

Думаю, в полицейском отделении…

— Ты хочешь сказать, я должен туда поехать?! — перебил его мистер Лег с недовольными нотками в голосе.

— А как же, сэр? Со мной они вряд ли захотят иметь дело, а кроме того, мне нужно будет съездить осмотреть квартиру.

— Да, но… — Мистер Лег, казалось, был слишком ошеломлен, чтобы осознать, что его действительно ждет работа. — Хорошо, — произнес он наконец. — Похоже, мне и впрямь придется этим заняться. Завтра с утра и начну.

— Увидеться с Маунтом, сэр, вы можете завтра утром, но в полицию нужно сходить уже сегодня. Прямо сейчас.

— Сегодня?! — Адвокат бросил беспомощно-упрямый взгляд на книгу, которую держал в руке. — Знаешь, Дэн, мне кажется, не стоит опережать события.

Я вполне мог бы начать завтра. В конце концов, почему из-за этого Маунта я должен нарушать свой рабочий распорядок?

— Он ваш клиент, сэр. Сегодня шестнадцатое апреля, а суд назначен на восемнадцатое мая. Мы не можем терять время.

— Да, черт возьми, он мой клиент! — согласился адвокат. — И тем хуже для него. Впрочем, я понимаю, что должен постараться сделать все возможное. Ладно, так и быть, начну сегодня.

— Прямо сейчас, сэр.

— Хорошо. Насколько я понял, тебе нужны ответы на все эти вопросы? Так?

— Да, сэр. А завтра, помимо свидания с Маунтом, вам нужно будет зайти в фирму, где он якобы работал.

И еще в несколько мест. В аптеку я схожу сам. Одним словом, дел полно.

— Да уж, будет полно, если мы станем следовать твоим указаниям. — К мистеру Легу постепенно возвращалось чувство юмора.

— Да, сэр, и вот еще что… Сейчас я намерен поехать в ту квартиру, и мне… — Молодой человек колебался. — Мне могут понадобиться деньги для швейцаров и прочих. Обычно они становятся более словоохотливыми, когда получают что-нибудь.

— Дэн, да ты циник! — Мистер Лег достал бумажник. — Сколько тебе нужно?

— Думаю, долларов пятьдесят, сэр.

— Вот, сотня.

— Спасибо, сэр.

Пятнадцать минут спустя, убедившись собственными глазами, что шеф отправился-таки в полицию, Дэн взял из шкафа шляпу. На пути к двери он остановился у стола секретарши — как и всегда, эта гордячка была самозабвенно увлечена вышиванием.

— Возможно, очень скоро, мисс Веннер, вы перестанете думать обо мне как о мальчишке.

Мисс Веннер оторвалась от своего занятия:

— Вот как? Насколько я понимаю, ты собираешься совершить что-то неслыханно великое?

— Можете не сомневаться, совершу. — Глаза Дэна излучали пыл и уверенность. — Вот увидите. И тогда я смогу сказать вам… э-э… сказать…

— Ну? Ну? Сказать что? — Мисс Веннер лукаво улыбнулась.

Но Дэну, похоже, нечем было закончить фразу. Внезапно наклонившись, он запечатлел громкий поцелуй на рукоделии мисс Веннер и, покраснев, направился к двери.



Глава 4
Клочок бумаги

Было почти четыре часа, когда Дэн прибыл к дому на Сто пятьдесят седьмой улице — этот адрес он взял у мистера Лега. Для начала он постоял на противоположной стороне улицы, чтобы получше рассмотреть дом. Каменное пятиэтажное здание, самое низкое и, пожалуй, самое старое в квартале, имело с фасада пожарные выходы. Дэн отыскал взглядом три окна на третьем этаже с восточной стороны — именно в этой квартире, как ему было известно, Элейн Маунт нашла свою смерть.

Потом, перейдя через улицу, он позвонил в дверь.

Через минуту на пороге появился мрачного вида швейцар с черными усами.

— Что надо? — угрюмо спросил он у юноши.

Дэн улыбнулся:

— Вы швейцар?

— Да.

Дэн прошел в вестибюль:

— Я работаю в офисе мистера Лега, адвоката человека, обвиняемого в совершенном здесь убийстве. Я хотел бы осмотреть квартиру. Есть здесь кто-нибудь из полицейских, кому поручено проследить?

— Проследить за чем?

— За квартирой.

— Нет.

— Она опечатана?

— Нет. Печать сняли позавчера. Только откуда мне, молодой человек, знать, кто вы такой?

— Ну об этом не беспокойтесь. У меня с собой письмо мистера Лега. Вот, посмотрите.

Вместе с письмом Дэн достал из кармана пятидолларовую бумажку. Письмо он вскоре получил обратно, а вот купюра нашла приют в грязной ладони швейцара.

— Если не возражаете, я бы хотел осмотреть квартиру, — повторил просьбу Дэн.

— Ну что ж, — уже более дружелюбно отозвался швейцар. — Отчего же не посмотреть? Тем более, что она сдается.

Он направился через темный холл к лестнице. Следуя за ним, Дэн отметил про себя, что коридор на первом этаже очень узкий и пустынный и что здесь нет ни телефона, ни лифта. Судя по всему, здание строилось в начале века, когда о современных удобствах еще и понятия не имели.

— Вот, пожалуйста.

Швейцар остановился перед дверью, выбрал из связки ключ, повернул его в замке и прошел в квартиру.

Дэн последовал за ним.

Занеся ногу через порог, он застыл в изумлении.

Перед ним была абсолютно пустая комната — ни мебели, ни вещей, только голые стены, обклеенные выцветшими обоями, да грязный, затоптанный пол — одним словом, одно из самых унылых зрелищ на свете — пустое жилье.

— Но… здесь ничего нет?! — разочарованно воскликнул молодой человек.

Конечно ничего, невозмутимо подтвердил швейцар.

— Но как же так?! Полиция знает об этом?

— Конечно знает. Я же говорил вам, они были здесь позавчера и сняли печать. Разрешили нам вынести барахло. Один из полицейских сказал, что убийца пойман, а стало быть, больше незачем держать квартиру под замком.

— Где же тогда мебель и все вещи?

— На складе. Вчера увезли.

Еще минуту Дэн в молчаливом недоумении оглядывал пустую квартиру. Если и было здесь что-либо способное остановить на себе его неопытный глаз, то теперь в любом случае было уже слишком поздно.

— Ну что ж!.. — заметил он вслух. — Сделанного не воротишь! — Он снова повернулся к швейцару. — Кто собирал вещи на вывоз?

— Я.

— Вы ничего не брали оттуда? Бумаги со стола, содержимое ящиков — если таковые были — все это осталось?

Швейцар, похоже, был уязвлен таким намеком на его нечистоплотность:

— Ничего я не брал! Разумеется, там было полно всяких бумаг и разного ненужного барахла.

— И вы все это выбросили?

— Да. Хотя мусор еще не вывезли. Он внизу, в подвале.

— А можно мне взглянуть на него?

Они спустились вниз, и там, в темном углу подвала, швейцар указал Дэну на грязный мешок, набитый бумагами и всяким мусором. Чувствуя себя полным идиотом, Дэн вытащил мешок на свет и вывалил его содержимое на цементный пол, затем принялся перебирать по одному все предметы, тщательно разглядывая их и складывая обратно в мешок.

Здесь было всего понемногу: журналы, газеты, сломанная чернильница, огрызки свинцовых карандашей, писчая бумага, засохшая банановая кожура, расчески для волос, счета от мясника и чеки из магазина деликатесов.

Хлама было много, и Дэн провозился с ним целый час, пока, наконец, не нашел то, что счел заслуживающим внимания. Это был небольшой квадратный клочок бумаги, в углу которого стоял почтовый штамп округа Нью-Йорк, а посередине чернилами было написано: «Bonneau et Mouet — Сухое».

Поднеся листок к окну, Дэн внимательно изучил его и сунул в карман.

— Похоже, я просто ненормальный, — пробормотал он себе под нос. — Сама по себе идея-то, может, и хороша, но ожидать, что она оправдается… Впрочем, посмотрим.

Еще тридцать минут копался он в мусоре, так и не найдя больше ничего интересного. Швейцара он обнаружил в передней — попыхивая трубкой, тот читал газету. На столе перед ним стоял огромный жбан пива — судя по всему, гуманитарная помощь мистера Лега в виде пятидолларовой бумажки пришлась весьма кстати.

— Все? — спросил швейцар, изобразив на лице мину, по-видимому заменявшую ему дружелюбную улыбку. — Ну как, нашли что-нибудь?

Дэн покачал головой:

— Нет. А теперь, мистер… Вот только не знаю вашего имени…

— Йокам. Билл Йокам.

— А теперь, мистер Йокам, если не возражаете, я хотел бы задать вам несколько вопросов. Вы были дома вечером в субботу третьего апреля? В тот вечер, когда было совершено убийство.

— Да, весь вечер был.

— Тогда, быть может, вы видели или слышали что-нибудь необычное?

Мистер Йокам усмехнулся, словно что-то втайне забавляло его:

— Точно ничего.

— Вообще ничего?

— Абсолютно точно — ничего.

— Когда вы впервые узнали об убийстве? В котором часу, я имею в виду.

— Та-ак, дайте-ка вспомнить… Ага! В понедельник утром. — Швейцар снова усмехнулся.

— В понедельник утром?! — удивленно воскликнул Дэн. — Вы что же, хотите сказать, что узнали об убийстве только через тридцать шесть часов после его совершения?

— Но это действительно так!

— И как же вы узнали?

— Ну видите ли… — неторопливо начал мистер Йокам, словно сожалея о том, что забаве приходит конец. — Я появился здесь только в понедельник утром.

— Но вы же сказали, что были дома!..

— Да, был. Только не здесь, а на Девяносто восьмой улице. Дело в том, что я работаю здесь всего десять дней. Пришел сюда уже после того, как совершилось убийство, хотя мне и пришлось разгребать весь этот хлам.

Мистер Йокам довольно хохотнул, но Дэн оборвал его:

— Значит, вас здесь не было в субботу?

— Ну конечно не было.

— А вы не знаете, кто работал здесь швейцаром до вас?

— Понятия не имею. Знаю только, что с котлом паровым он совсем не умел управляться. По всему видать, неумеха безрукий!

Больше от мистера Йокама почерпнуть было нечего, если не считать имени и адреса агента по недвижимости, направившего его сюда. Записав эти данные в книжку, Дэн отказался от предложенного мистером Йокамом стаканчика пива и направился к квартире на первом этаже. Часы показывали почти семь, на улице смеркалось, но сыщик-любитель и не думал прерывать расследование ради такого ничтожного повода, как ужин.

На его звонок открыла женщина в замусоленном синем кимоно, которая сообщила ему, что живет в доме всего два месяца, никогда не видела убитой и вообще не хочет разговаривать на такую ужасную тему, как убийство. Другая квартира на первом этаже пустовала.

Дэн поднялся на следующий этаж и предпринял новую попытку. На этот раз удача оказалась к нему более благосклонной. Бледная молодая женщина в кухонном переднике сообщила ему, что много раз разговаривала с убитой, проживавшей здесь под именем Элис Ривз. Мисс Ривз была старой квартиранткой и жила здесь еще до того, как въехала бледная женщина, — а это было более двух лет назад. Она была очень миловидная — темноволосая, темноглазая, с прекрасным цветом лица. Была всегда спокойна и уравновешена, ни с кем не путалась. Конечно, у нее бывали визитеры, в особенности один джентльмен, приходивший довольно часто. Бледная женщина никогда не видела его вблизи — только на темной лестнице, — кроме того, нижнюю часть лица он всегда кутал во что-то вроде шарфа. Одним словом, дать его описание она затруднялась, только припомнила, что он был довольно высокого роста, красив и всегда очень хорошо одет. Однако при встрече она вряд ли узнала бы его.

Бледная женщина подтвердила, что у них сменился швейцар. Она не знала, что случилось с прежним, невысокого роста седым ирландцем по фамилии Каммингс. В субботу вечером он еще был здесь и выносил мусор, однако в полночь — когда весь дом всполошился из-за убийства — его так и не смогли найти. Не вернулся он и в воскресенье, так что весь день им пришлось пробыть без горячей воды. А в понедельник им прислали нового швейцара, правда, не такого хорошего, как Каммингс, который был очень обязательным и все умел делать.

Целый час ушел у бледной женщины на то, чтобы рассказать Дэну все, что она знала.

В другой квартире на том же этаже ему открыл новый жилец, не знавший ровным счетом ничего. Дэн поднялся на следующий этаж, где проживала миссис Маунт — или Элис Ривз. В соседней квартире его встретил целым шквалом недовольства старый учитель музыки, который сообщил, что проживает здесь вдвоем с женою, никогда в жизни не имел привычки совать нос в чужие дела и не советует этого делать другим.

Дэн поспешно ретировался.

На двух последних этажах ему опять не посчастливилось — там никто не знал мисс Ривз, хотя некоторые часто видели ее. Не удалось ему также и раздобыть описание таинственного посетителя, по свидетельству бледной женщины кутавшего лицо в шарф. Зато ему удалось найти жильцов, первыми прибежавших на место убийства, — молодую супружескую чету, обитавшую этажом выше.

Их слова совпадали с показаниями Маунта. Услышав его, как они выразились, пронзительный, леденящий душу крик, они бросились в квартиру мисс Ривз, где обнаружили ее лежащей на полу в луже крови, а над телом ее стоял Маунт, сжимавший в руке окровавленный нож. Мужчина вызвал полицию. По его словам, Маунт пребывал в полнейшем оцепенении и выглядел почти как безумный. Он не предпринял ни единой попытки к бегству, напротив, все время до приезда полиции простоял на коленях над телом мертвой жены.

Но самое большое разочарование у Дэна вызвала невозможность почерпнуть у жильцов хотя бы самую малую информацию о человеке, который, по словам Маунта, стоял внизу в вестибюле с чемоданом в руке, когда Маунт вошел в подъезд. Никто не видел этого человека и ничего о нем не знал.

Лишь без четверти девять Дэн снова вышел на улицу.

Пройдя пару кварталов вниз по Бродвею, он закусил в кафетерии, после чего спустился в ближайшее метро.

В вагоне было довольно много народу, хотя для театральной публики час был поздний — просто в Нью-Йорке люди снуют по своим делам до самой ночи. На Девяносто шестой улице он вышел, прошел два квартала к северу по Бродвею в сторону Вест-Энд-авеню и вошел в мраморный вестибюль богато украшенного орнаментом многоквартирного дома.

— Я хотел бы видеть мистера Лега, — сказал он темнокожему консьержу за стойкой. — Передайте ему, что его спрашивает Дэн Калп.

Консьерж включил кнопку переговорника:

— Тридцать четвертая квартира? Дон Кульп желает видеть мистера Лега… Хорошо, сэр.

И исполненным достоинства жестом он позволил Дэну пройти к лифту.

Мистер Лег, казалось, был удивлен и даже встревожен неожиданным визитом своего подчиненного. Дэн застал шефа за премилым занятием — с четырьмя или пятью друзьями тот играл в игру, можно сказать, национального масштаба. Но не в бейсбол.

— Что-то случилось, Дэн? — обеспокоенно спросил адвокат, поднимаясь навстречу юноше с парой карточных королей в руке.

— Нет, сэр. То есть ничего серьезного. Я просто хотел узнать, нет ли у вас фотографии Маунта.

— Есть. В полиции дали.

— Можно мне взять ее, сэр? Я собираюсь сходить в аптеку поспрашивать, не помнят ли его там.

— Да ты, я вижу, занялся этим делом всерьез, — улыбнулся адвокат. — Конечно я дам тебе ее. — Он подошел к письменному столу в дальнем конце комнаты и вернулся оттуда с небольшой фотокарточкой. — Вот, возьми. Но что за спешка? Не мог бы ты подождать до завтра?

— Нет, сэр. Он был там вечером, примерно в то же время, так что сейчас у меня больше вероятности найти там кого-нибудь, кто мог видеть его. А ждать до завтра я не хочу. — Молодой человек минуту поколебался, потом продолжил: — И еще, сэр… Нельзя ли мне воспользоваться вашим ночным пропуском в наше здание?

Я бы хотел сходить туда и кое-что уточнить.

В улыбке адвоката промелькнуло нетерпение.

— Но послушай, Дэн, неужели это так уж необходимо делать прямо сейчас? До утра ведь осталось совсем недолго.

— Ну хорошо, сэр, если вы не хотите…

— Да нет, мне-то все равно. Подожди минутку — мне надо вспомнить, где у меня лежит этот чертов пропуск.

Мистеру Легу пришлось покопаться в столе, пока он наконец не нашел то, что искал, в самом нижнем ящике под ворохом бумаг.

Дэн откланялся. На этот раз его путь лежал к перекрестку Сто шестнадцатой улицы и Восьмой авеню — самому оживленному месту на юго-западе Гарлема, — и там он нашел интересующую его аптеку. Какой-либо удовлетворительной информации ему раздобыть не удалось.

Двое служащих и парень, продававший газировку, утверждали, что работали в субботу третьего апреля целый вечер, но человека, схожего с фотографией Уильяма Маунта, не припомнили. Уличный торговец газетами сказал, что смутно припоминает это лицо, но вспомнить, когда именно видел его, не может.

«Ну конечно, ведь прошло целых две недели. Так чего же я хочу?» — думал Дэн, возвращаясь обратно.

Садясь на поезд, идущий в деловую часть города, он вынужден был отметить про себя, что мистер Лег еще мягко выразился, высказав сомнение относительно необходимости посещать офис в столь поздний час. На самом деле это было просто абсурдно. Никому на свете Дэн не признался бы в цели этого посещения — по правде сказать, он и сам-то внутренне посмеивался над идеей, пришедшей ему в голову сегодня утром, и чувствовал себя вдвойне идиотом из-за того, что осмелился рассматривать ее как возможную. И все же идея эта так крепко овладела им, что он просто не смог бы заснуть, не использовав слабый шанс, предлагаемый ему судьбой.

«Но даже если я прав, то вряд ли сейчас смогу это доказать», — пробормотал он себе под нос, провожая взглядом нескончаемые ряды освещенных витрин, проносившихся за окном грохочущего в ночи поезда.

В здании, где располагался офис мистера Лега, он предъявил пропуск, и его пропустили к ночному лифту. Ключ у Дэна имелся свой, так как обычно по утрам он приходил в контору первым. Непривычно пустынной показалась она ему, когда он включил свет и окинул взором знакомую обстановку. При искусственном освещении здесь все выглядело по-другому.

Дэн прошел в кабинет мистера Лега, прямо к его рабочему столу, включил лампу и окинул взглядом ворох книг и бумаг. Здесь были рекламные проспекты изданий, всевозможные приглашения, личные письма и множество других вещей. Однако почти сразу же, издав удовлетворенный возглас, он заметил листок с напечатанными внизу буквами.

Разложив его на столе, он достал из кармана клочок, найденный в мешке с мусором у мистера Йокама, на котором чернилами были написаны слова «Bonneau et Mouet — Сухое», и, усевшись в кресло мистера Лега, принялся внимательно изучать сначала подпись на письме, потом слова на клочке. Сосредоточенно морща лоб, он занимался этим добрых полчаса, пока глаза его не загорелись от радости после сделанного открытия. Положив листок на место, он пробормотал вслух:

— Конечно, я не эксперт по почеркам, но и то и другое, вне всякого сомнения, написано одним и тем же человеком. Это так же точно, как то, что меня зовут Дэн Калп. Во всяком случае, этот человек здесь как-то замешан.

Сунув клочок обратно в карман, он подошел к книжному шкафу, достал из него огромную книгу в синем переплете и вернулся с ней к столу. Раскрыв ее в самом начале, он пробежал пальцем по перечню иллюстраций, остановился примерно в середине, потом нашел в книге нужную ему страницу. На ней была помещена фотография мужчины. Некоторое время Дэн изучал ее, потом аккуратно вырвал из книги, сложил вчетверо и убрал в карман.

Молодой человек выглядел слегка испуганным, когда, погасив свет, вышел из офиса. Едва дверной замок за ним защелкнулся, с улицы донесся полночный бой башенных часов.



Глава 5
Комиссар полиции

Несмотря на то что Дэн лег в постель только около двух часов ночи — добрых полчаса ему пришлось объяснять причину своего позднего возвращения матери, которая в шутку уверила его, что вскоре его ждет карьера великого сыщика, — на следующий день он прибыл в контору в половине девятого утра. До девяти он читал за своим столом, пока не пришла мисс Веннер.

— Ну как, удалось тебе найти убийцу? — сладким голоском полюбопытствовала она, пока он выдвигал для нее стул.

— Очень даже может быть, — ответил Дэн таким таинственным тоном, что секретарша не смогла удержаться от смеха.

— Вот подождите немного и сами увидите, — невозмутимо продолжал Дэн.

— Тогда я могу сказать тебе, что сделаю, — проговорила мисс Веннер, садясь за стол и доставая оттуда свое неизменное вышиванье. — Если ты выиграешь для мистера Лега это дело — сам-то он конечно же на это не способен, — я подарю тебе вот этот шарф, над которым сейчас тружусь.

Дэн не верил своим ушам:

— Нет, ты и вправду?..

Ко ответ мисс Веннер заглушил звук открываемой двери — это пришел шеф. Они обменялись приветствиями, и Дэн занял место за рабочим столом, а через несколько минут шеф вызвал его к себе в кабинет для отчета о вчерашней работе. Дэн рассказал ему все, что удалось узнать у жильцов дома и швейцара, а также о своей неудачной попытке найти в аптеке хоть кого-нибудь, кто бы помнил Маунта. Только об одной вещи он не упоминал вообще — о клочке бумаги, лежавшем в его кармане. Не стал он рассказывать шефу и о том, что одна из его книг лишилась страницы с фотографией.

— Ну а теперь, как я полагаю, ты готов выслушать и мой отчет? — с улыбкой заметил мистер Лег, когда Дэн закончил.

— Да, сэр, если вам будет угодно.

— Ну, начнем с того, что мне пришлось изрядно побегать. — Адвокат вынул из кармана исписанный от руки листок. — Во-первых, я отправился в полицию к моему другу комиссару Хэммелу, чтобы заручиться его содействием, но его в городе не оказалось, и вернется он не раньше завтрашнего дня. Побоявшись получить от тебя выговор за проволочку, я обратился к инспектору Брауну, и он отослал меня к другому инспектору — Лоберту, который, собственно, и занимается этим делом. Судя по всему, они считают дело Маунта решенным, однако Лоберт явно был не склонен откровенничать со мной.

Большую часть сведений я почерпнул из записей допроса свидетелей, проведенных следствием и на заседании Большого жюри. Мне удалось заполучить их копию.

Полиция прибыла на место преступления без двадцати пяти минут двенадцать. Их рассказ о том, что происходило после их приезда, совпадает с показаниями Маунта. Тело жертвы, по их словам, еще не остыло. Врач осмотрел его лишь на следующее утро в девять часов и сказал только, что женщина умерла где-то между восемью и двенадцатью часами. Из квартиры они не взяли ничего, кроме ножа, не нашлось также при себе ничего существенного у Маунта. Нож — самый обыкновенный, для резки бумаги, с рукояткой из слоновой кости, — судя по всему, принадлежал миссис Маунт, или Элис Ривз — под этим именем она проживала в квартире. Полиция не стала исследовать рукоятку на предмет отпечатков пальцев, так как нож был взят из рук Маунта. Помимо раны в груди, других признаков насилия на теле жертвы не обнаружено. Ни Маунт, ни его жена криминального прошлого не имели.

Закончив, адвокат протянул Дэну листок.

— Итак, нож нам ничем не поможет, — заметил юноша. — А я надеялся, что…

— На что же?

— Да нет, ничего, сэр. Я имею в виду, ничего существенного. Но это не страшно — мы ведь пока только в самом начале. Разумеется, от полиции мы помощи не дождемся — им лишь бы осудить кого-нибудь. Вы собираетесь повидаться с Маунтом сегодня утром, сэр?

— Думаю, да. — Мистер Лег нахмурился. — Знаешь, Дэн, эта тюрьма — крайне неприятное место для визитов. Крайне неприятное! Но что поделаешь, если это так необходимо…

Мистер Лег вдруг с улыбкой поднялся и, распрямившись, отдал что-то вроде армейского салюта:

— К вашим услугам, капитан Калп!

Когда чуть позже адвокат уехал в тюрьму, Дэн занялся изучением записей допроса свидетелей. Однако кроме того, что ему уже рассказал мистер Лег, ничего интересного он там не нашел. Тогда, оставив контору на попечение мисс Веннер, он вышел на улицу.

Добравшись на трамвае до Юнион-сквер, он вошел в здание с табличкой, на которой позолоченными буквами было выведено: «Левис & Левис. Недвижимость».

Дэн объяснил клерку цель своего визита, и его провели в кабинет одного из рядовых сотрудников фирмы.

— Да, — сказал ему агент в ответ на его вопрос, — у нас работал человек по фамилии Каммингс. Патрик Каммингс. Он работал швейцаром в доме, где произошло убийство, но где он сейчас, мы не знаем.

— Но он по-прежнему числится у вас?

— Нет. И знаете, это довольно странный случай. Он исчез как-то внезапно, а самое смешное — мы остались должны ему недоплаченное жалованье в пятнадцать долларов, что делает его исчезновение еще более таинственным. Нам известно только, что, когда один из наших служащих поехал туда в воскресенье, узнав об убийстве, Каммингса нигде не могли найти, хотя жильцы утверждали, что в субботу вечером он был на месте. Мы о нем ничего не слышали.

— Так вам следовало бы заподозрить связь между убийством и его исчезновением, — заметил Дэн.

— Вижу, молодой человек, соображаете вы неплохо, — съязвил агент по недвижимости. — Конечно, такую связь мы заподозрили и сообщили об этом в полицию. Я самолично изложил все это инспектору Лоберту, и он обещал поставить меня в известность, если они отыщут его. Только пока от него ничего не слышно.

— А не могли бы вы, сэр, описать мне его внешность?

— Невысокий, седоволосый, лет около пятидесяти, глаза светлые — только не помню, голубые или серые, — и еще такие жиденькие усики.

— Долго он у вас работал?

— Около трех лет.

— Благодарю вас, сэр. Еще только один вопрос: нельзя ли мне получить разрешение на осмотр мебели и вещей миссис Маунт, или, как она вам представилась, мисс Ривз? Швейцар сказал, что они на складе.

Не дадите ли вы мне сопроводительное письмо?

— Это невозможно, — ответил агент. — Вещи находятся под судебным арестом, так что никаких бумаг дать вам при всем желании не могу. Обращайтесь в судебные органы.

Тогда Дэн отправился на Чемберс-стрит, где после невыносимых проволочек и бесконечных проверок его полномочий, предоставленных ему мистером Легом, он наконец получил разрешение на осмотр вещей. Правда, ему пришлось прождать еще час, пока освободится судебный исполнитель и сопроводит его на склад.

Только в конечном счете вся эта возня оказалась напрасной. Среди сотен бумажек, книжек и всяких других вещей, в которых он прокопался чуть ли не до конца дня, ему так и не попалось ничего существенного.

— Все-таки странно, что здесь нет хотя бы одного письма или какой-нибудь заложенной в книге записочки с его почерком, — расстроенно пробормотал он.

Уже после четырех пополудни Дэн, протянув судебному исполнителю двухдолларовый банкнот из поубавившейся сотни мистера Лега, отправился восвояси. Путь его лежал в дом по Сто пятьдесят седьмой улице, и по прибытии туда он еще раз опросил всех жильцов с верхнего этажа до нижнего.

Каждому из них он показывал фотографию, вырванную из книги в офисе шефа, но никто из жильцов не припомнил, чтобы видел такого человека. Когда же он спросил бледную молодую женщину из квартиры на втором этаже, не похож ли человек с фотографии на того самого частого гостя мисс Ривз, о котором она упоминала, та не смогла сказать ничего определенного, так как, по ее признанию, никогда к нему особенно не присматривалась.

Но по большей части вопросы Дэна касались Патрика Каммингса, пропавшего швейцара. От жильцов ему удалось узнать только самую малость, и тогда, осознав свою ошибку, он отправился в соседний дом.

Здешний швейцар, надломленный годами старый шотландец со слезящимися глазами, сообщил, что хорошо знал Пэдди Каммингса, и после небольшого финансового вливания (опять же из стодолларовой кучки мистера Лега) выдал целый поток самой разной информации относительно характера и привычек своего пропавшего собрата.

По его словам, это был человек беспечный, временами, правда, на него что-то находило, и он бывал такой мрачный — не подступиться. Женат он не был, родственников и друзей тоже вроде бы не имел. Деньги у него водились всегда, хотя он неизменно умудрялся проигрывать их в карты. Вкусы у него были как у джентльмена — всегда предпочитал виски пиву. Правда, за последний год пристрастился к дешевым киношкам — вот гадость-то! — и не меньше трех раз в неделю наведывался в соседний кинотеатр за углом.

Куда он делся, шотландец не знал, но скучал по нему безмерно, особенно после того, как его место занял этот невыносимый Йокам.

Выслушав его рассказ, Дэн вернулся в соседний дом, чтобы поговорить с «невыносимым» Йокамом. От него он узнал, что прежний швейцар, очевидно, покинул дом неожиданно и в большой спешке, так как оставил здесь все свое барахло. Кое-что из посуды, кровать, два стола, несколько стульев и прочие вещи так и стояли в его каморке, когда туда вселился Йокам. Дэн обошел каморку несколько раз, но так и не нашел ничего, что могло бы указать на причину столь поспешного бегства ее хозяина.

Когда Дэн снова вышел на улицу, день начал клониться к вечеру — уличные часы показывали десять минут седьмого. Отыскав телефонную будку, он решил позвонить в офис, полагая, что мистер Лег с нетерпением ждет его возвращения, однако трубку никто не снял.

Чтобы восстановить силы после хлопотного дня, Дэн отправился домой спать. А на следующее утро в офисе мистер Лег уже ждал его с подробным отчетом о проделанной накануне работе. Ответы на вопросы Дэна он записал на листке в том же порядке:

«1. У Маунта нет письма, оставленного перед уходом женой. Оно было уничтожено два года назад.

2. В течение четырех месяцев перед убийством работал бухгалтером в конторе «Рафтер & К°», занимающейся продажей угля и расположенной на углу Сотой и Двенадцатой улиц.

3. В аптеке пробыл всего несколько минут, остальное время ждал на углу. Купил газету у уличного торговца и даже немного побеседовал с ним. Считает, что этот человек может его помнить.

4. Очень много пил в течение двух лет после ухода жены, но потом перестал. Клянется, что в тот вечер не прикасался к спиртному.

5. Производит впечатление человека спокойного и уравновешенного, даже безразличного ко всему, если только разговор не заходит о его жене — тогда он буквально сникает под тяжестью горя».

— Ну вот, — сказал мистер Лег, — это то, что ты хотел узнать. Я был в «Рафтер & К°», и они подтвердили слова Маунта. Он действительно работал у них чуть более четырех месяцев и очень хорошо себя зарекомендовал. Пьяным они его никогда не видели.

— Рад слышать это, сэр, — сказал Дэн. — По крайней мере, с Маунтом все ясно — он не совершал убийства, хотя поначалу я допускал, что он мог сделать это в пьяном угаре. Дело в том, что у него не было ни одной видимой причины для убийства жены. Предположение полиции таково: он обнаружил, что его жена принимала у себя дома другого мужчину, и убил ее из ревности. Но по его собственным словам, он согласился взять жену обратно лишь за день до случившегося, прекрасно зная, что все это время она отнюдь не была паинькой. Поверить ему меня заставило то, что он сказал насчет денег. Он ведь хотел воспользоваться деньгами, которые жена обещала принести с собой, а на такое не пошел бы ни один мужчина, даже чтобы спасти свою собственную шкуру.

— Хм… — задумчиво пробормотал адвокат. — Да ты, Дэн, я вижу, знаток человеческой натуры!

— Да, сэр. Только до знатока мне еще далеко. Опыта маловато, зато есть кое-что другое. Те, кто утверждает, что жизненный опыт — лучшая школа, сами толком не знают, о чем говорят. Очень многие могли бы почерпнуть гораздо больше знаний о человеческой натуре, ознакомившись с «Опытами» Монтеня, чем наблюдая за людьми всю свою жизнь. Тем более, что вряд ли кто-либо из них вообще знает, что такое наблюдения. Нет, я не то чтобы отрицаю опыт, напротив, я только вступаю на жизненный путь и стараюсь никогда ничего не упустить. А помните, сэр, ведь это вы посоветовали мне читать Монтеня?

— Да, и в самом деле я, — согласился адвокат. — Сам-то я, правда, мало что из него почерпнул.

— Ну нет, сэр, тут я с вами не соглашусь. Только давайте вернемся к Маунту. Теперь я абсолютно уверен, что он невиновен.

Мистер Лег нахмурился:

— Да, но от этого нам не легче!

— Что верно, то верно, сэр. Но я точно так же уверен, что знаю, кто несет ответственность за это убийство.

— Что?! — Мистер Лег не мог сдержать изумления и едва не свалился со стула.

— Да, сэр.

— Так ты знаешь, кто убийца?!

— Нет, сэр, этого я не говорил. Я знаю лишь, кто несет ответственность за него, хотя, быть может, он и совершил его сам. Я никогда бы не подумал, что такое возможно, пока не вспомнил слова Монтеня: «Страсти, подавляемые современной цивилизацией, вдвойне опасны, если их пробудить». Причем, заметьте, это сказано почти четыре столетия назад.

— Но погоди-ка, Дэн, как же ты догадался?.. Скажи, кто это?

Однако об этом молодой человек умолчал, сказав, что может ошибаться и что в его распоряжении пока не имеется реальных улик для подтверждения этих подозрений. Мистер Лег пытался настаивать, но в конечном счете сдался и принялся внимательно слушать подробный рассказ Дэна об исчезновении швейцара.

— Нам во что бы то ни стало нужно сделать одну вещь, — заключил молодой человек, — а именно — найти Патрика Каммингса. Сделать это будет не просто, ибо теперь стало совершенно очевидно, что он скрывается. Если, конечно, с ним не произошло чего-нибудь более страшного. Я пытался раздобыть его фотографию, но мне так и не удалось найти ни одной.

— Надо подключить к его поискам полицию, — предложил мистер Лег.

— Да, сэр, — согласился Дэн, при этом в глазах его промелькнуло какое-то странное выражение. — Как раз об этом я и хотел вас попросить. Не могли бы вы сходить к комиссару Хэммелу, раз уж так хорошо с ним знакомы?

— Разумеется, схожу, — сказал адвокат. — Даже прямо сейчас пойду.

А через десять минут он уже ехал в такси в сторону полицейского управления. В кармане его лежал полученный от Дэна свернутый вчетверо листок с напечатанным на машинке подробным описанием внешности Патрика Каммингса.

На этот раз полицейский комиссар оказался на месте, и, будучи не кем иным, как Сайми Легом, старинным приятелем Дика Хэммела (дружба эта длилась еще со времен колледжа), адвокат был приглашен пройти в кабинет на зависть другим собравшимся в приемной людям, ожидавшим здесь кто по десять минут, а кто уже по три часа.

Комиссар полиции Ричард Хэммел был высоким, хорошо сложенным мужчиной средних лет, с красиво посаженной головой и проницательными, циничными глазами. Он имел хорошие связи в обществе, так как происходил из старинной родовитой нью-йоркской семьи, славившейся своими заслугами перед городом уже в течение целого столетия.

— Здравствуй, Сайми! — сказал он, поднимаясь навстречу вошедшему мистеру Легу и протягивая ему руку. — Ты в наших краях — это что-то новенькое!

— Привет, Дик! — Гость пожал хозяину руку. — Да, но ты же помнишь, что в таких случаях обычно говорит Девери?

Минут десять они просто болтали, прежде чем адвокат перешел к цели своего визита. Потом, достав из кармана листок Дэна с описанием внешности исчезнувшего швейцара, он объяснил комиссару обстоятельства дела и попросил объявить розыск пропавшего по всей стране.

Комиссар Хэммел ответил не сразу. Казалось, он старательно изучает оказавшийся в его руке карандаш — потому что все еще продолжал задумчиво рассматривать его, когда мистер Лег закончил. Наконец он повернулся к гостю.

— Сайми, — медленно проговорил он, — мне очень жаль, но я не могу сделать этого.

— Почему? — удивился адвокат. — Нет, конечно, я понимаю, что ты сработаешь против себя самого, если свидетельские показания Каммингса приведут к освобождению Маунта, но справедливость…

— Все совсем не так. — Комиссар нахмурился. — Наша профессиональная солидарность простирается не настолько далеко, чтобы осудить человека за убийство, которого он не совершал. Только в случае с Маунтом все обстоит иначе — он виновен. — Он задумчиво посмотрел на гостя. — Будь на твоем месте кто-нибудь другой, Сайми, я бы и разговаривать не стал, но с тобой могу быть откровенным. Конечно же Маунт виновен, и этому есть вполне убедительные доказательства.

Во всяком случае, они доказывают его вину. И ты это хорошо знаешь, только почему-то думаешь, что этот Каммингс мог бы пролить на дело новый свет. Ну что ж, ты прав — наверное, мог бы.

Комиссар помолчал и прочистил горло, потом продолжил:

— Если бы Каммингс нашелся и дал показания, в этом деле мог бы всплыть кто-то еще. Я не знаю кто.

Нет, и вправду не знаю, Сайми. Но этот кто-то имеет вес в высоких кругах — потому что нам намекнули, что Каммингс не должен быть найден. Теперь попробуй сам оценить ситуацию. К чему раздувать скандал, который никому не принесет пользы?

Некоторое время они молчали. Наконец, задумчиво глядя в пол, мистер Лег проговорил:

— Конечно, Дик, я так же, как и ты, не люблю скандалов, особенно если они бьют по моим друзьям. Но во-первых, если уж на то пошло, этот неизвестный «кто-то» — вовсе не мой друг, а все эти детективные штучки вызывают у меня восхищение, только когда я читаю о них в романах. А во-вторых, с чего ты взял, что это никому не принесет пользы?

— Но послушай, Сайми, ты же прекрасно знаешь, что Маунт виновен, — с улыбкой проговорил комиссар.

— Ничего подобного, — возразил адвокат. — Я как раз считаю его невиновным. И Дэн… то есть детектив, которого я нанял, — тоже. Говорю же тебе, Дик, разразится скандал или нет, но Каммингс должен быть найден.

— В таком случае он должен быть найден без помощи полиции, — решительно заключил комиссар.

— Но, Дик!..

— Нет, нет и еще раз нет! Один мой хороший друг, имеющий солидный вес в обществе, попросил меня держаться в стороне от этого дела. Я не знаю, от чьего имени он говорил, — этого он мне не сообщал, — но поскольку виновный в этом деле явно имеется…

— Говорю же тебе, он невиновен! — повторил мистер Лег и, поднявшись со стула, надел шляпу. Впервые за пять лет он вдруг почувствовал, что теряет терпение.

— Не будь ослом, Сайми! — бросил в ответ комиссар.

— Вот как? — Мистер Лег уже не сдерживался. — Я покажу тебе, Дик Хэммел, кто на самом деле осел!

И запомни, пожалуйста, одну вещь: Патрик Каммингс обязательно найдется, раз уж я вынужден взяться за его поиски сам!

И, высказав эту страшную угрозу, должную сотрясти стены комиссарского кабинета, он удалился.



Глава 6
Имя на экране

В течение нескольких недель, последовавших за этим разговором, мистер Лег впервые в жизни испытал смешанное чувство злости, беспомощности и сомнения, какое иногда одолевает человека, сгоряча поклявшегося что-то сделать, а потом столкнувшегося с невозможностью выполнить обещанное. Он сказал: «Патрик Каммингс обязательно найдется, раз уж я вынужден взяться за его поиски сам!»

И он занимался поисками. Занимался ими и Дэн.

Они наняли детективов, и те тоже занимались поисками. Но прошло три недели после ультиматума, объявленного мистером Легом комиссару полиции, а пропавший швейцар все еще не был найден.

Детективам приходилось также рассматривать и другие аспекты дела. Они тщательно исследовали прошлое Маунта и его жены, но не обнаружили ничего мало-мальски существенного. Им удалось узнать, что примерно за год до своего побега миссис Маунт стала довольно часто посещать различные кабаре, и один раз им даже показалось, что они нашли человека, с которым она в свое время сбежала, но тот сумел доказать свое алиби.

В общей сложности мистер Лег нанял более дюжины детективов, включая знаменитого Джима Дикинсона (тут адвокату пришлось раскошелиться ни много ни мало на несколько тысяч долларов). А что в результате? Пришлось читать огромную стопку подробных ежедневных докладов, оказавшихся, в сущности, абсолютно бесполезными.

Детективы посоветовали мистеру Легу разместить в газетах объявления, назначив за Патрика Каммингса вознаграждение в пять тысяч долларов — ведь сам он не раз выражал готовность заплатить в случае необходимости и вдесятеро большую сумму. И мистеру Легу эта идея пришлась по душе. Но Дэн, в свое время удививший адвоката, вернувшегося из полиции, тем, что совершенно не удивился поведению полицейского комиссара, запретил ему размещать такие объявления. Он сказал, что такие методы больше подходят для полиции, а при подобных обстоятельствах совершенно бесполезны.

— Кроме того, — аргументировал свои мысли молодой человек, — как только Каммингс прочтет в газете о назначенном за него вознаграждении, он может окончательно залечь на дно. Если уже не сделал этого. Подобные объявления никогда не приносят пользы, разве что могут подстегнуть работу самих полицейских. А помимо этого, — прибавил он, — у меня имеются еще кое-какие соображения.

Дэн был занят больше всех. Он проводил целые дни в каморке Каммингса, исследуя ее дюйм за дюймом, несмотря на то что уже делал это ранее. Несколько раз он беседовал со швейцаром-шотландцем из соседнего дома, а также со многими из тех, кто хотя бы раз видел исчезнувшего швейцара. Дэн перелопатил буквально пуды информации, но складывалось впечатление, что Патрик Каммингс, взявшийся словно бы ниоткуда, исчез точно таким же загадочным образом.

Его первое появление в этом мире относилось к тому трехлетней давности дню, когда он пришел в контору «Левис & Левис» и попросил о месте швейцара, последний же раз его видели в вечер убийства. И постепенно лишь одно имя и один человек окончательно и бесповоротно овладели мыслями Дэна — словно своего рода мания, — он думал об этом человеке каждую минуту, ел, спал и буквально дышал Патриком Каммингсом.

Он забывал откидывать крышку стола мисс Веннер по утрам, забывал причесываться или смотреть по сторонам, когда переходил улицу. О пренебрежении правилами уличного движения ему едва не пришлось пожалеть, когда однажды днем, услышав совсем рядом предостерегающий звук клаксона, он метнулся в сторону и был опрокинут навзничь проезжавшей мимо машиной. Поднявшись на ноги, он успел узнать в сидевшем за рулем франте судью Фрэзера Мэнтона.

В конечном счете, когда, казалось, сделать уже больше ничего было нельзя, Дэн принялся просто слоняться часами по улицам, напрягая мозги в тщетной попытке придумать способ разыскать человека, который явно не собирался отыскиваться. Тем временем юноша ни на секунду не переставал вглядываться в прохожих и за три недели ему попалось много седоволосых мужчин с жиденькими усиками. Однажды он даже нашел человека по фамилии Каммингс, но это был не Патрик.

Круг подозреваемых рос по мере того, как общее количество нанятых детективов стало исчисляться сотнями. Все они были полны рвения, так как мистер Лег пообещал выдать чек на приличную сумму тому, кто преуспеет в поисках.

И вот однажды на склоне дня, за неделю до назначенной даты суда над Маунтом, Дэн брел по Восьмой авеню усталый, удрученный и уже готовый сдаться. Тем не менее он не переставал вглядываться в прохожих. У кричащего безвкусием фасада кинотеатра он по привычке загляделся на группу мужчин и вдруг безотчетно для себя начал рассматривать обклеенную афишами тумбу. «Шотландец сказал, что Каммингс был ярым поклонником кино», — подумал он про себя. Это внезапное озарение заставило его остановиться.

«А я никогда не думал об этом!» — воскликнул он вслух, так что кассирша, усмехнувшись, проводила его изумленным взглядом. Несколько минут он стоял растерянный, пытаясь мысленно составить план дальнейших действий, потом вдруг, собравшись, бросился на ближайшую улицу и вскочил в троллейбус, идущий в деловую часть города.

Через пятнадцать минут он уже был в офисе и сбивчивым от волнения голосом объяснял мистеру Легу свой план. Однако шеф совершенно не разделял его энтузиазма.

— Ну что ж, — проговорил он безразличным тоном, — попробуй, если хочешь, только, мне кажется, результата не будет. Расходы я оплачу, а если найдешь Каммингса, получишь вознаграждение. Письмо пиши сам.

Дэн направился в соседнюю комнату и попросил у мисс Веннер разрешения воспользоваться ее машинкой.

Та учтиво позволила. Она вообще мало разговаривала с ним в последнее время, с тех пор как он перестал оказывать ей прежнее внимание. Нахмурившись, он уселся за машинку и начал тюкать по ней пальцем, а через полчаса вошел к шефу с письмом следующего содержания:

«Управляющему городским кинотеатром, Восьмая авеню, 2168.

Уважаемый сэр!

Я разыскиваю одного человека, который необходим мне как свидетель по чрезвычайно важному делу, а посему имею к Вам следующее предложение.

Перед каждым сеансом Вы пускаете на экране слова: «Патрика Каммингса, ранее проживавшего по адресу: Западный район, 714, 157-я улица, ждут у телефона». Если Каммингс появится, Вы говорите ему, что звонивший вынужден был дать отбой, но просил его подождать у телефона нового звонка, а сами тем временем сообщаете мне, что Каммингс у Вас. Вы стараетесь продержать у себя Каммингса как можно дольше, пока не подъедет кто-нибудь из моего офиса. Если удержать его Вам не удастся, поручите кому-нибудь из своих служащих проследить за ним.

Если я найду Каммингса с Вашей помощью, Вы получите от меня пять тысяч долларов наличными. Относительно моей платежеспособности можете справиться в «Мюррей нэшнл бэнк».

Подробное описание внешности Каммингса прилагаю, а также сообщаю, что настоящее предложение действительно только в течение десяти дней с момента отправки данного письма.

Заранее приношу благодарность за содействие…»

— Идея сама по себе отличная, — заметил мистер Лег, дочитав письмо. — Но с чего ты взял, что Каммингс окажется таким дураком, чтобы сознательно проглотить наживку и попасть в расставленную ему ловушку?

— А вот в этом-то все и дело, — объяснил Дэн. — Я как раз рассчитываю на его глупость. Поставьте себя на его место, сэр. Представьте себе: вы сидите в кинотеатре, и вдруг на экране появляется ваше собственное имя, да еще в придачу и ваш прежний адрес — одним словом, сомнений быть не может. Вряд ли он сочтет этот трюк всего лишь попыткой разыскать его.

Скорее всего, он подумает, что звонивший точно осведомлен о его местонахождении, и наверняка захочет узнать, кто это. Во всяком случае, нам стоит попробовать — ведь мы ничего не теряем.

— Уж это точно, — мрачно согласился адвокат. — Да, я не говорил тебе, Дэн, что вчера снова был у Хэммела. Там все по-прежнему — ничего не делается.

— Разумеется, ничего не делается, сэр. — Дэн забрал у адвоката письмо. — Я сейчас же спущусь вниз и размножу его на копировальном аппарате, потом узнаю через справочную список городских кинотеатров и свяжусь с агентством по найму, чтобы прислали нам в помощь с десяток девушек для рассылки.

Полагаю, сэр, будет лучше, если вы подпишете все эти письма, — тогда у них будет стимул бороться за вознаграждение.

— Нет, письма, конечно, нужно подписать, но ты можешь сделать это и сам, — заметил мистер Лег, глянув на часы. — Меня ждут на ужин.

Таков был план дальнейших действий, разработанный Дэном. К его немалому удивлению, мисс Веннер вызвалась помочь, и с помощью десятка девушек, присланных агентством, к полуночи они прдготовили, подписали, запечатали и наклеили марки на десять тысяч писем. Дэн отнес их на главный почтамт, после чего проводил домой мисс Веннер.

А тем временем мистеру Легу представилась возможность получить новую порцию возмущения. Мероприятие, на которое он попал, вряд ли можно было назвать ужином как таковым. Скорее это была неофициальная встреча членов специального комитета одного из элитных клубов города, устроенная в честь одного из его членов, высокопоставленного дипломата, только что возвратившегося из-за границы. На ужине присутствовали также Джеймс Рейнольдс, банкир, магнаты Альфред Синнотт и Кокрэн Апдеграф, судья Фрэзер Мэнтон и еще два-три человека.

Несмотря на то что мистер Лег был знаком с судьей Мэнтоном уже несколько лет и с тех пор конечно же не раз виделся с ним, их знакомство никогда не выходило за рамки шапочного. Поэтому, когда после ужина они перешли в клубную библиотеку и мистер Лег подошел к судье с разговором, в тоне его звучал некоторый оттенок официальности. Они поговорили немного на тему, которая обсуждалась ранее за ужином и вызвала у них разногласия.

— Да, кстати, судья, — сказал мистер Лег, когда представился подходящий случай, — хочу поблагодарить вас за то, что назначили меня на дело этого Маунта. Я имею в виду это дело об убийстве, хотя до сих пор не понимаю, почему на него выбрали именно меня.

— Вот как? — Судья Мэнтон удивленно поднял брови. — Не стоит благодарности.

— О-о… Совершенно определенно стоит! Последние три недели я мог бы без преувеличения назвать самыми интересными в моей жизни. Я работал день и ночь, потратил десять тысяч долларов, и есть шанс, что я выиграю это дело.

— Э-э… Вы конечно же знаете, что я не имею права обсуждать дело за пределами суда?

— Да, я понимаю это, — поспешно согласился мистер Лег. — Я только хотел сообщить вам, что, возможно, буду завтра в суде с просьбой об отсрочке слушания этого дела.

— Вот как? — Брови судьи Мэнтона снова удивленно приподнялись. — Для этого у вас, надо полагать, имеются веские причины?

— Нет, никаких особенных причин. Просто мне пока не удалось разыскать своего главного свидетеля, и, как мне известно, в случаях, когда речь идет о жизни человека, слушание дела обычно откладывается без особых трудностей. Надеюсь, у окружного прокурора не будет возражений?

Ответ последовал не сразу. Судья Мэнтон достал из кармана портсигар в расшитом золотом шелковом чехле, вынул из него сигарету и прикурил. Выпустив в потолок два столба дыма подряд, он вдруг приблизился к мистеру Легу и, глядя ему прямо в глаза, быстро заговорил тихим голосом:

— Не знаю, мистер Лег, будет ли возражать окружной прокурор, но я точно буду. В списке дел, назначенных к слушанию, уже вряд ли найдется место для еще одной отсрочки — разве что только для тех, что имеют реальные основания. У вас был месяц на то, чтобы подготовить дело и разыскать свидетелей. Разумеется, вы можете прийти в суд и подать заявку на отсрочку слушания вашего дела, но, мой дорогой Лег, как частное лицо, я бы не посоветовал вам слишком рассчитывать на это.

Судья Мэнтон вдруг замолчал, выпустил в воздух третий столб дыма и, резко развернувшись, пошел прочь.

— Ишь ты! — выдохнул в крайнем изумлении мистер Лег. — Провалиться мне на месте, если на Мэнтона не пытаются надавить так же, как на Дика Хэммела!

Господи, как бы я хотел вывести вас всех на чистую воду!

Весь путь до дома — расстояние ни много ни мало в две с лишним мили — он прошагал пешком, вглядываясь в лица прохожих в надежде встретить Патрика Каммингса. На этот раз мистер Саймон Лег был настроен куда как серьезно — если прошагал две с лишним мили, когда достаточно было только поднять палец, чтобы остановить любое стремительно пролетавшее мимо такси.

Придя на следующее утро в офис, мистер Лег первым делом рассказал Дэну о своем разговоре с судьей Мэнтоном. За ночь его негодование только возросло, теперь он сомневался в праведности самой полиции и даже органов правосудия.

— Нет, ты представь! — возмущался он. — Они готовы лишить человека жизни, лишь бы только спасти доброе имя одного из своих друзей! А возможно, тут замешаны политики. Только что бы это ни было, все это дурно пахнет! Я не мог представить, что Дик Хэммел на такое способен, а теперь, когда сам судья…

— А меня, сэр, это не удивляет, — заметил Дэн. — Я уж было собирался сказать вам, да только тогда в этом не было проку. В общем, единственная наша надежда — это кинотеатры. В нашем распоряжении их десять тысяч. Мы разослали письма по всему Нью-Йорку, беспокоит только то, что он мог сбежать в Сан-Франциско.

— Или вообще мертв.

— И такое возможно, сэр. Но будем надеяться, что нет. Ради Маунта.

— Итак, давай определимся. В нашем распоряжении осталось всего шесть дней. Я намереваюсь вызвать Дикинсона — пусть задействует как можно больше людей.

Не знаю, Дэн… Если честно, я почти готов сдаться.

А еще через некоторое время начались телефонные звонки. Вопросы на другом конце провода сыпались самые разные — от количества волос на голове Патрика Каммингса до цвета шнурков на его ботинках. В конечном счете Дэн распрощался с мыслью оставить офис и весь день просидел за своим рабочим столом с прижатой к уху телефонной трубкой. Лишь в конце дня он сделал два собственных звонка: один матери — чтобы предупредить, что не придет сегодня ночевать, а другой — в мебельную контору на Четырнадцатой улице. Часом позже мистер Лег, до которого из соседней комнаты донесся какой-то непривычный шум, выглянув за дверь, обнаружил там человека, устанавливающего кушетку с матрасом и подушками.

— Это мой заказ, сэр, — объяснил Дэн изумленному шефу. — Буду ночевать здесь и отвечать на телефонные звонки.

После этого он начисто отказался покидать офис, куда ему доставляли еду из ближайшего ресторана. По правде говоря, Дэна мучили угрызения совести — теперь он начал бояться, что ошибся, не сказав шефу о своих вполне обоснованных подозрениях. Впрочем, он пытался утешить себя, представляя, как шеф посмеялся бы над ним.

Но бедный юноша мучился, понимая, что его желание славы подвергало опасности жизнь невиновного человека. Теперь вся его надежда была на телефон. Неужели не сработает? Всякий раз, когда раздавался звонок, нервы его напрягались до предела.

На следующий день мистер Лег пошел в суд с просьбой о двухнедельной отсрочке слушания дела, заручившись перед этим согласием окружного прокурора.

Однако судья Мэнтон отверг прошение, и адвокат покинул здание суда в ярости.

До суда оставалось всего пять дней.

А тем временем из кинотеатров поступило несколько ложных сигналов. Большинство из них оказались явными ошибками, но по одному из звонков Дэну пришлось сорваться и срочно выехать в Стэмфорд.

Прибыв на место и зайдя в кабинет управляющего, он застал его за беседой с рыжеволосым коротышкой-ирландцем, чье имя и впрямь оказалось Патрик Каммингс. Однако это определенно был не тот человек, которого они искали.

— Вы вообще-то читали описание? — возмутился Дэн.

— Конечно, — ответил управляющий. — Но я боялся что-нибудь упустить.

— Да вы просто болван! — бросил на ходу молодой человек, торопясь выскочить на улицу, чтобы успеть на следующий поезд до центра.

Это произошло днем в понедельник, а суд был назначен на среду.

В тот же день, но чуть позже мистер Лег подошел к столу Дэна. Юноша сидел у телефона, глубоко погруженный в созерцание какого-то предмета, лежавшего перед ним на столе. Склонившись пониже и заглянув ему через плечо, мистер Лег увидел белый клочок бумаги с выведенными от руки словами: «Bonneau et

Mouet — Сухое», а чуть подальше — увеличенную фотографию мужчины.

Ткнув в нее пальцем, мистер Лег удивленно спросил:

— На что она тебе?

От неожиданности Дэн подпрыгнул на месте.

— Я… я, сэр, не знал, что вы здесь… — пробормотал юноша, покраснев. — Я… просто смотрел на нее. — Он попытался улыбнуться. — Так сказать, изучал человеческую натуру.

Адвокат усмехнулся:

— Знаешь, Дэн, со стороны можно подумать, что у тебя не все дома.

— Да, сэр. — Юноша убрал фотографию и клочок бумаги в карман.

Адвокат еще раз смерил его подозрительным взглядом и ушел к себе.

Наступило утро вторника, дня, предшествующего суду. Дэн не поднимался из-за стола весь день и вечер.

Телефон буквально разрывался на части от звонков, и, всякий раз снимая трубку, Дэн едва мог удержать ее около уха — так дрожали от волнения его руки. Всякий раз ему казалось, что сейчас он услышит долгожданные слова, но этого не происходило.

На следующее утро в десять часов Уильям Маунт, обвиняемый в убийстве жены, предстал перед судом.

Зал не был переполнен, как это бывает во время слушания громких дел, и все же здесь собралось изрядное число любопытных, дружно вывернувших шеи, когда в зал ввели подсудимого. Наружность Маунта несколько изменилась за месяц, прошедший с того дня, когда в этом же зале он предстал перед судьей Мэнтоном и заявил, что невиновен.

Лицо его теперь сделалось чуть бледнее, щеки — более впалыми, однако он по-прежнему сохранял абсолютно безразличный вид, а в глазах застыло отчаяние без малейшего проблеска надежды.

Мистер Лег начал с того, что еще раз попросил об отсрочке слушания, мотивируя свою просьбу тем, что не смог разыскать своего самого главного свидетеля.

Окружной прокурор Торнтон, как представитель обвинения, от комментариев воздержался. Судья Мэнтон отклонил просьбу, сказав, что у защиты было достаточно времени, чтобы подготовить дело.

Слушание началось с показаний свидетеля — молодого человека, первым прибежавшего к месту убийства на крики Маунта и заставшего его над телом жены с ножом в руке. Его показания, вкупе с показаниями других жильцов, а также полицейских, заняли весь день.

Около шести вечера был объявлен перерыв в слушаниях, и, вернувшись в офис, мистер Лег нашел там Дэна, по-прежнему сидящего за столом и в молчаливой задумчивости глядящего на телефон.

— Ну что, Дэн, ничего нового? — мрачно спросил мистер Лег.

— Ничего, сэр.

— Весь день сидишь?

— Да, сэр.

— Да, странно, что вы не замечаете! — неожиданно резко проговорила вдруг мисс Веннер. — Ведь он же едва не помешался! Целый день сидит и смотрит на телефон! Ни крошки в рот не положил за целый день!

Нет, конечно, это не мое дело, только я…

Внезапно покраснев, она замолчала.

— А я что могу поделать? — угрюмо заметил мистер Лег. — Пойдем ко мне в кабинет, Дэн, я расскажу тебе, как все прошло в суде. Или подожди, я сяду здесь…

На следующий день к полудню опрос свидетелей со стороны обвинения был закончен. Из их показаний стало очевидно, что убитая женщина приходилась подсудимому женой, и после выступления прокурора ему было предъявлено обвинение в убийстве, мотивами которого были признаны ревность и месть. Когда был выслушан последний свидетель со стороны обвинения, по лицам присяжных стало очевидно, что они считают вину подсудимого доказанной. Мистер Лег, следуя инструкциям Дэна, предпринял попытку растянуть перекрестный допрос свидетелей, однако судья Мэнтон несколько раз перебивал его.

В качестве первого свидетеля со стороны защиты выступил сам обвиняемый. При помощи вопросов со стороны мистера Лега, то ускорявших, то, напротив, замедлявших показания, он всего лишь повторил то, что уже говорил ранее полиции, следователю и адвокату. И снова мистер Лег предпринял попытку растянуть разбирательство, но был выведен на чистую воду и вынужден был отпустить свидетеля, подумав про себя, что при наличии возражений со стороны обвинения ему удалось бы оттянуть время на час-другой.

С ужасом услышал он слова поднявшегося представителя обвинения:

— Ваша честь, возражений не имею.

— Мистер Лег, пригласите вашего следующего свидетеля, — сухо объявил судья Мэнтон.

К счастью, у мистера Лега имелся таковой — некто мистер Рафтер, владелец фирмы, где Маунт служил бухгалтером. С ним вместе пришли еще два человека, знавшие подсудимого в его более счастливые времена и высказавшиеся о нем как о человеке порядочном и уравновешенном. На этом заседание суда было отложено до следующего дня.

В этот вечер мистер Лег пропустил ужин. Уже далеко после наступления темноты, когда тысячи зажженных окон слились в одну большую мозаику, светящуюся на фоне темных очертаний гигантских небоскребов, адвокат, сидя в офисе в своем кабинете, пытался на пару с Дэном придумать хоть какой-нибудь выход из создавшегося положения.

Они вызвали по телефону Джима Дикинсона, главу одной из лучших сыскных контор в городе, чьи люди занимались делом Маунта уже целый месяц, но тому нечего было предложить им, и, немного посидев, он удалился. Адвокат рассказал Дэну о неудавшейся попытке учинить перекрестный допрос Маунту, с горечью отметив, что обвиняющая сторона настолько сильна, что им вряд ли удастся встретить сочувствие у окружающих.

С улицы донесся звон башенных часов, пробивших десять. Мистер Лег поднялся и надел шляпу.

— Итак, судя по всему, всем нашим усилиям — крышка, — заключил он. — В нашем распоряжении только еще два свидетеля, но их показания ничего особенного не дадут. Три часа на подведение итогов, и часам к трем дня дело, возможно, будет передано присяжным. Нет, Дэн, все бесполезно, но твоей вины тут нет. Я вижу, мой мальчик, ты работаешь день и ночь.

Увидимся утром. Спокойной ночи.

Шеф ушел, а Дэн продолжал неподвижно сидеть, не сводя глаз с телефона. Его не покидало ощущение, что эта штука предала его. Все-таки поразительно, что он так доверял каким-то бездушным электрическим проводам и так надеялся услышать донесенные ими необходимые слова!

— Ну же, проклятая железяка! — пробормотал он.

Но маленький черный аппарат был глух к его мольбам, и как же он ненавидел его за это! Ему вдруг захотелось выдернуть шнур из розетки и вышвырнуть проклятую штуковину в окно. Это желание было так сильно, что он даже вскочил из-за стола и, пройдясь по комнате, сел на кушетку, опасаясь, что не удержится и поддастся внезапному порыву. Посидев так несколько минут, он наклонился и начал развязывать шнурки на ботинках, намереваясь лечь. Но узел на одном из них никак не развязывался, и тогда Дэн раздраженно дернул за шнурок.

И вдруг тишину нарушил телефонный звонок.

Дэн сломя голову бросился к аппарату и, схватив трубку, крикнул: «Алло!»

— Алло! — ответил на другом конце провода женский голос. — Это номер 11902?

— Да.

— Пожалуйста, подождите минуточку. Вас вызывает Олбани.

Дэн с трудом превозмогал нетерпение, наконец в трубке послышался мужской голос:

— Алло! Это офис Саймона Лега?

— Да, — ответил Дэн.

— Нью-Йорк, Бродвей, адвокатская контора?

— Да.

— С вами говорят из кинотеатра номер 472 по Джефферсон-авеню, Олбани. Четыре, семь, два, Джефферсон-авеню. У меня тут интересующий вас человек — Патрик Каммингс. Говорю же вам, он у меня! Подождите-ка минуточку — боюсь, как бы он не смотался!..

Последние слова были почти не слышны — в трубке раздалось какое-то шипение, щелчки, потом — тишина.

Дэн яростно нажимал на рычажок, пока наконец не услышал голос телефонистки, сообщившей, что связь с Олбани прервалась. Да, сказала она, их могут соединить снова примерно через четверть часа, если он согласится повесить трубку и подождать.

Трубку Дэн повесил, но тут же снова поднял, чтобы набрать номер Центрального вокзала. Через справочную он узнал, что ближайший поезд на Олбани, да и то не скорый, будет только через два часа. Схватив шляпу и даже не остановившись, чтобы погасить свет, Дэн выскочил из конторы. До метро он бежал бегом, на Четырнадцатой улице, преодолевая сразу по три ступеньки, выбрался на поверхность и, расталкивая прохожих, понесся, не замечая машин и трамваев. Через две минуты, задыхаясь и дрожа, он уже стоял перед входом на стоянку такси на Третьей авеню.

— Мне самую быструю машину! — крикнул он двоим сидевшим у входа диспетчерам. — И поживее!

Он сунул под нос одному из них пачку двадцатидолларовых банкнотов:

— Что глазеешь? Давай живее! Самую быструю машину и водилу посмекалистее!

Те наконец оживились. Стоянка осветилась огнями, и из-за припаркованного сбоку огромного лимузина выехал туристский автомобиль, за рулем которого сидел сонный парень в фуражке и серой форме.

— Вот тебе сотня! — крикнул Дэн, сунув в руку одному из диспетчеров смятую пачку купюр. — Если этого мало, остальное заплачу, когда вернусь.

Он забрался на заднее сиденье, шофер занял место за рулем и завел мотор.

— Куда едем? — спросил он.

— В Олбани, — сказал Дэн в то время, как машина сорвалась с места. — И там тебя будут ждать пятьдесят долларов, если поспеем к четырем утра!



Глава 7
Развязка

На следующее утро мистер Саймон Лег прибыл в офис рано. Придя домой накануне вечером, он еще четыре часа просидел за столом, сочиняя обращение к суду присяжных, хотя и чувствовал, что занимается бесполезным делом, так что, когда в конечном счете лег в постель, уснул как убитый. Именно этим обстоятельством и объяснялась на следующее утро краснота его глаз, равно как и состояние общего недомогания.

Войдя в приемную, он застал мисс Веннер в пальто и шляпке, удивленно рассматривающей пустую кушетку в углу.

— Где Дэн? — спросил он, недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Не знаю. — Секретарша обратила к нему обеспокоенный взгляд. — Его здесь не было, когда я пришла. — Она указала на пустую кушетку. — Видите? Покрывало не смято. Похоже, он здесь не ночевал. И свет был не выключен.

— Странно, — пробормотал адвокат в растерянности. — Я уходил вчера поздно, и он был здесь…

Собирался остаться на ночь… А записки он не оставил?

— Нет, сэр, я смотрела. — Мисс Веннер, казалось, колебалась, потом решилась спросить: — Но ведь он не сделал ничего такого?.. Как вы думаете, мистер Лег?

Вчера он вел себя совсем странно. Мне кажется, он сильно переживает за этого мистера Маунта.

Даже мистер Лег, отнюдь не претендовавший на звание знатока человеческой натуры, внезапно осознал, что дрожь в голосе секретарши и этот странный испуг в глазах свидетельствуют более чем о простой обеспокоенности. Он подошел к девушке и по-отечески положил ей руку на плечо.

— Не волнуйтесь, мисс Веннер, — сказал он. — С Дэном ничего не случилось и случиться не может.

Он вполне способен постоять за себя. И не только за себя одного.

Осознав значение последних слов, мисс Веннер залилась краской негодования, и шеф поспешил уйти к себе. Там он обшарил все ящики стола, полагая, что Дэн мог положить записку именно туда, однако ничего не нашел. Он посмотрел на часы — восемь двадцать, а заседание суда назначено на девять.

«Полагаю, мне нужно сначала поехать и поговорить с Маунтом, — подумал он, собирая бумаги в портфель. — Вот бедолага! Но что поделаешь? Мы старались сделать все возможное. Интересно только знать, куда запропастился этот чертяка Дэн? А я-то приготовил такую солидную речь! Только, похоже, она вряд ли кого спасет.

Неужели Дэн куда-то срочно сорвался? Нет, гадать — дело абсолютно бесполезное».

И он уехал в суд, оставив мисс Веннер в конторе одну.

Не успела дверь за ним закрыться, как секретарша бросилась к телефону.

— Здравствуйте! Это миссис Калп? — проговорила она в трубку. — С вами говорит мисс Веннер из конторы. Да. Мне… то есть не мне, а мистеру Легу нужно поговорить с Дэном. Как?! Его нет дома? Простите, я не знала. Просто некоторое время назад он поехал в город, и я подумала, что он решил заодно заскочить домой. Вы не видели его четыре дня? Нет, я знаю, что все это время он ночевал в офисе. Да, да, понимаю вас — это действительно ужасно! К счастью, сегодня наконец все должно закончиться. Да. Хорошо. Благодарю вас, миссис Калп.

Она вернулась за свой стол и там долго сидела, в прострации глядя на пустую кушетку. «Лучше бы у мистера Лега вообще не было судебной практики!» — с неожиданной страстью воскликнула она вслух и достала свое вышиванье. Время тянулось нескончаемо медленно, и, когда с улицы донесся звон башенных часов, она подумала: «Господи, неужели только девять?!»

Подойдя к окну, она постояла немного, глядя на улицу, потом вернулась к своему рукоделию, но через некоторое время застыла, разглядывая его в молчаливом изумлении, и вдруг раздраженно отбросила в сторону. Сама того не заметив, она, оказывается, вышила целых два фрагмента на изнаночной стороне!

— Ну мне-то что за дело?! — воскликнула она. — Какое мне, собственно, дело до…

И тут зазвонил телефон.

Девушка подскочила к аппарату и схватила трубку:

— Алло!

— Алло! — послышалось на том конце провода. — Это вы, мисс Веннер?

— О, Дэн, это ты?! — Глаза ее засветились радостью.

— Да. — Это и впрямь был голос Дэна — на этот раз торопливый, озабоченный. — Мистер Лег уже уехал в суд?

— Да, с полчаса назад. А ты-то сам где?

— В Йонкерсе. В машине. У меня тут Патрик Каммингс.

— Не может быть!!!

— Нет, я вполне серьезно. Я нашел его в Олбани.

Вчера поздно вечером мне позвонили, и я, не теряя ни минуты, бросился сюда. Успел за четыре часа. Управляющий здешним кинотеатром, некто Сондерс, запер его в своем кабинете — так хотел получить свои пять тысяч. Ну что ж, он их действительно заслужил!

Я рассчитывал успеть к началу судебного заседания, да вот незадача — в районе Пикскилл нас задержали за превышение скорости! Придурок полицейский даже выслушать меня не захотел!

— Но, Дэн, неужели ты вправду поймал этого Каммингса? Того самого, который нужен?

— Совершенно точно. А теперь, мисс Веннер, послушайте, о чем я хочу вас попросить. Как можно скорее отправляйтесь в суд — даже возьмите такси — и передайте мистеру Легу, что я уже в пути. Скажите ему, пусть оттянет время — может быть, даст выступить каким-нибудь еще свидетелям, — одним словом, пусть что-нибудь придумает! А тем временем я подоспею. Я выеду сразу же, как только отпустит полиция.

— Хорошо, я постараюсь поскорее. О, Дэн, ты не представляешь, как я рада!

— Я тоже. До свидания.

Мисс Веннер повесила трубку и, вскочив из-за стола, бросилась надевать пальто и шляпку. Глаза ее сияли от возбуждения, щеки горели — она выглядела такой хорошенькой. Разумеется, девушка не преминула остановиться в прихожей, чтобы посмотреться в зеркало, однако уже через пять минут после разговора с Дэном была на улице.

Поймав такси, она назвала шоферу адрес суда.

Всматриваясь по дороге в толпы деловитых прохожих и потоки спешащих машин, залитых майским солнцем, мисс Веннер чувствовала себя частью (и притом отнюдь не маловажной) этого бурлящего жизнью делового мира. Наклонившись вперед, она сообщила через плечо водителю:

— Имейте в виду, я спешу!

Тот кивнул и сразу же взял влево, чтобы обогнать ползущий как черепаха грузовик. Умело и проворно он пробирался по запруженному транспортом Бродвею до самой Гранд-стрит, где свернул направо и вскоре подъехал к огромному мрачному зданию с потемневшими от времени гранитными колоннами.

— Благодарю вас, мисс, — сказал он, вежливо коснувшись фуражки, когда девушка, глянув на счетчик, протянула ему долларовую бумажку.

Внутри здания суда мисс Веннер вынуждена была обратиться за помощью к одному из одетых в униформу служителей, и тот провел ее по лестницам и коридорам к огромным дверям с табличкой: «Зал заседаний».

Шагнув за дверь, девушка растерялась при виде такого огромного помещения и множества людей — мужчин и женщин, — сидевших на скамьях и стульях, но вскоре отыскала среди них взглядом мистера Лега. Тот стоя слушал речь свидетельницы, молодой женщины в голубом платье, отвечавшей на один из его вопросов.

Чувствуя на себе взгляды сотен глаз, мисс Веннер торопливо прошла по залу и в нерешительности остановилась у первого ряда скамей, гадая, что будет, если она осмелится прервать мистера Лега, публично опрашивающего свидетельницу. В конечном счете она села за ближайший стол, на котором были разбросаны какие-то бумаги, и, достав из кармашка карандаш, начеркала несколько строк.

Потом она подошла к мистеру Легу и протянула ему листок. Тот взял его с явным удивлением, вызванным появлением девушки, и жестом попросил ее присесть.

Мисс Веннер села на свободный стул всего в каких-нибудь десяти шагах от подсудимого, хотя сама того и не заметила, так как все это время не сводила глаз с лица мистера Лега, читавшего ее записку. А тем временем на нем появилось смешанное выражение изумления и радости, лицо мистера Лега побледнело, он стоял, растерянно глядя на листок, и не верил своим глазам.

— Мистер Лег, продолжайте опрос свидетельницы! — раздался из судейского кресла голос судьи Мэнтона.

— Да, ваша честь. То есть я… — Адвокат запнулся. — Я, ваша честь, уже закончил опрос.

Представитель обвиняющей стороны, поднявшись, объявил, что возражений не имеет, и снова сел. А мистер Лег, подсев к мисс Веннер и тыкая пальцем в записку, торопливым шепотом спросил:

— Это правда? Это действительно возможно?

— Да, сэр, — прошептала девушка. — Он только что звонил из Йонкерса, и я сразу поехала сюда…

Ее слова прервал голос судьи Мэнтона:

— Пожалуйста, мистер Лег, пригласите вашего следующего свидетеля.

Таковой у адвоката остался всего один — молодая женщина, которая, как и предыдущая свидетельница, знала миссис Маунт еще во времена ее совместной жизни с мужем и подтвердила, что подсудимый всегда отличался мягким нравом и проявлял неизменную нежность по отношению к жене, даже когда та начала часто и надолго отлучаться из дому. Мистер Лег задавал свидетельнице множество самых разных вопросов, подолгу формулируя их и растягивая слова.

За последние два дня он буквально в совершенстве овладел искусством тянуть время, и, хотя опрос этой последней свидетельницы даже с запасом можно было уложить в пятнадцать минут, он умудрился продержать ее за стойкой почти час. В конечном счете ему было предложено прекратить опрос и отпустить свидетельницу.

— Имеются в вашем распоряжении еще свидетели? — осведомился судья Мэнтон.

Таковых у мистера Лега больше не имелось, зато ему пришла в голову идея.

— Ваша честь, я бы хотел повторно вызвать Маунта и задать ему еще несколько вопросов.

Судья нетерпеливо кивнул, и подсудимого снова вызвали для дачи показаний.

Мистер Лег снова начал с вопросов, относящихся ко времени исчезновения жены Маунта четыре года назад, потом переключился на ночь убийства, и Маунт еще раз рассказал о том, как пришел в многоквартирный дом, о человеке, которого видел в вестибюле, и том, как несколькими минутами позже нашел мертвое тело жены. Его рассказ тоже занял время, пока не был прерван замечанием судьи Мэнтона:

— Все это мы уже слышали раньше, мистер Лег.

— Да, ваша честь, но я…

Адвокат вдруг замолчал и обернулся, уловив ухом едва слышный звук почти бесшумно открываемой двери. Взгляды всех присутствующих обратились в том же направлении, а тем временем в зал вошел невысокий седоволосый мужчина с жидкими усиками, которого крепко держал за руку молодой человек лет двадцати.

Мистер Лег обратился к суду:

— Я закончил опрос свидетеля, и…

Но тут слова его снова были прерваны — на этот раз возгласом изумления, невольно сорвавшимся с губ только что вошедшего седоволосого мужчины. Тут в зале произошло небольшое замешательство, во время которого одни из присутствующих вскочили на ноги, другие же выгнули шеи в сторону человека, издавшего восклицание, а теперь ошеломленно твердившего державшему его за руку юноше:

— Вы не сказали мне… Не сказали, что…

Лицо судьи Мэнтона побледнело от раздражения при виде беспорядка в зале. Постучав судейским молотком, он резко объявил:

— Требую тишины в зале! Займите свои места!

Но к тому времени мистер Лег уже успел обменяться с Дэном взглядами, в которых каждый из них прочел уверенность в победе. Повернувшись к судье, мистер Лег сказал:

— Ваша честь, приношу свои извинения за заминку, но этот человек — мой следующий свидетель. — И он снова обернулся, чтобы посмотреть на Дэна.

— Патрик Каммингс, проследуйте к стойке для дачи показаний!

Присутствующие расселись по местам, хотя волна шепота все еще носилась туда-сюда по залу. Представитель обвинения откинулся на спинку стула со скучающей насмешливой улыбкой, не сходившей с его лица в течение всего выступления защиты. (Впрочем, нужно признать, что мистер Лег и впрямь выглядел боязливым новичком.) Уильям Маунт безучастно смотрел на сидевшую напротив мисс Веннер, а та в свою очередь не сводила восхищенных глаз с Дэна, который подвел Патрика Каммингса к барьеру и отдал в руки судебному служителю, проводившему его к креслу для свидетельских показаний.

Дэн подошел к мистеру Легу и шепнул ему на ухо:

— Просто заставьте его начать, остальное он сделает сам. Если понадобится, я буду подсказывать вам.

И он занял место рядом с адвокатом.

Свидетель назвал суду свое имя и был приведен к присяге. Голос его дрожал, руки нервно хватались за подлокотники кресла, полные страха глаза бегали по сторонам.

В ответ на первый вопрос мистера Лега он сообщил, что зовут его Патрик Каммингс, адрес проживания — Олбани, Мюррей-стрит, дом номер 311, должность — швейцар, хотя в настоящий момент он безработный.

— Вы когда-нибудь работали в Нью-Йорк-Сити? — спросил мистер Лег.

— Да, сэр.

— Швейцаром?

— Да, сэр.

— По какому адресу?

— Западный район, Сто пятьдесят седьмая улица, дом 714.

— Когда вы устроились туда?

Свидетель на мгновение замялся.

— Точно не помню, но примерно в июле 1912 года.

Тут один из присяжных с заднего ряда перебил свидетеля, сказав, что тот говорит недостаточно громко.

Судья Мэнтон, не сводивший с Каммингса пристального взгляда с тех пор, как тот занял свидетельское место, попросил его говорить громче.

— Где вы работали до этого? — продолжил опрос мистер Лег.

— В Филадельфии, сэр. А это было мое первое место в Нью-Йорке.

— Как долго вы проработали швейцаром в доме номер 714 по Сто пятьдесят седьмой улице?

— Около трех лет.

— Вы были там третьего апреля 1915 года?

— Да, сэр.

Дэн привстал со стула и зашептал что-то на ухо мистеру Легу. Адвокат кивнул и продолжил опрос свидетеля:

— Скажите, Каммингс, вы знали миссис Элейн Маунт, проживавшую в доме, где вы служили швейцаром, под именем Элис Ривз?

— Да, сэр, я знал мисс Ривз.

— Она прожила там довольно долго, не так ли?

— Да, сэр. Только не знаю, как долго, — она уже жила там, когда я поступил туда на работу.

— Вы часто видели мисс Ривз?

— Да. Я видел ее каждый день, а иногда даже по два-три раза.

И снова Дэн, привстав, зашептал что-то на ухо адвокату — и вообще, начиная с этого момента половина вопросов исходила от него. Что же касается свидетеля, то он начал постепенно избавляться от страха и нервозной скованности, овладевшей им, когда он только занял свидетельское место. Голос его теперь звучал увереннее и громче, а во взгляде читалась решительность и даже вызов.

— Скажите, Каммингс, вы когда-нибудь видели, чтобы к мисс Ривз приходили гости?

— Да, сэр.

— Значит, приходили?

— Да, один.

— Только один?

— Нет, другие тоже приходили, сэр, но не так часто. А этот мужчина бывал у нее каждые два-три дня, иногда даже чаще.

— Значит, это был мужчина?

— Да, сэр.

— Вы можете описать его?

Свидетель мгновение колебался, потом заговорил громче прежнего:

— Это был мужчина лет тридцати восьми-сорока, темноволосый, кареглазый. Красивый, импозантный мужчина.

— И вы сказали, что он часто бывал у мисс Ривз.

Как вы узнали, что он бывал именно у нее?

— Ну что значит — как? Он заходил в ее квартиру.

— Вы видели, как он заходил?

— Конечно видел. А кроме того, он часто посылал меня за едой в ресторан или магазин деликатесов, и я приносил покупки, а он находился в квартире и всегда давал мне за труды доллар, а иногда даже и пять.

— Стало быть, он не отличался скупостью?

— Не понял, сэр?..

— Ну, то есть он проявлял к вам щедрость?

— Это да-а! Он всегда давал мне что-нибудь. И у него всегда было много денег.

— Вам известно, кто этот человек?

— Нет, сэр. То есть мне не известно его имя.

— А где он жил, вам известно?

— Нет, сэр.

— Понятно. Тогда скажите, он приходил к мисс Ривз в течение всего времени, что вы там проработали?

— Да, сэр. По два-три раза в неделю, за исключением последней, когда он почти не появлялся.

Адвокат на минуту остановил опрос, чтобы посовещаться с Дэном, потом снова обратился к свидетелю:

— Теперь, Каммингс, скажите: человек, которого вы только что описали, приходил в дом номер 714 по Сто пятьдесят седьмой улице вечером в субботу третьего апреля 1915 года?

Ответ свидетеля был заглушен внезапным оживлением в зале, когда все присутствующие с интересом разом наклонились вперед. Воспользовавшись минутной заминкой, судья Мэнтон попросил себе стакан воды.

Отпив из него половину, он поставил стакан перед собой на стол. Секретарь повторил последний вопрос адвоката, и свидетель в свою очередь повторил ответ:

— Да, сэр, приходил.

— В котором часу он пришел?

— Не знаю. Я не видел, как он входил.

— Но вообще-то вы видели его в тот вечер?

— Да, сэр.

— В котором часу?

— Думаю, это было примерно в половине девятого, и он, как всегда, вызвал меня звонком. Так он обычно делал, когда ему было что-нибудь нужно. Я поднялся наверх, позвонил в дверь мисс Ривз, и он сам открыл мне.

— Как он был одет?

— В черный костюм. Он всегда в нем ходил.

— Мисс Ривз вы видели?

— Да, сэр. Я зашел в прихожую, пока он отлучался к столу написать что-то, и оттуда видел мисс Ривз. Она сидела у стола и плакала. Я видел, как она прикладывала платок к глазам.

— Она сказала вам что-нибудь?

— Нет, сэр. Она даже не посмотрела на меня.

— Понятно. А зачем этот человек подошел к столу?

— Он пошел туда за бумагой, чтобы что-то написать. Как я понял, бумаги он там не нашел и поэтому вынул какой-то клочок из кармана. Он хотел написать мне название вина, за которым собирался меня послать. Написав это название, он отдал бумажку мне вместе с десятидолларовой купюрой.

Мистер Лег повернулся к Дэну, взял клочок бумаги и принялся разглядывать его, пока молодой человек что-то шептал ему на ухо. К тому времени интерес публики, внимательно слушавшей каждое слово свидетеля, обострился до предела. Представитель обвинения даже подался на своем кресле вперед, теперь буквально пожирая глазами этого непонятно откуда взявшегося ирландца. Судья Мэнтон, распрямившись в кресле, смотрел на подсудимого Маунта с бесстрастным выражением лица.

А тем временем мистер Лег продолжал:

— Вот здесь у меня имеется клочок бумаги, на котором чернилами от руки написано: «Bonneau et Mouet — Сухое». А теперь, Каммингс, скажите, тот ли это клочок бумаги, который вручил вам в квартире мисс Ривз упомянутый человек вечером третьего апреля?

Свидетель взял в руки клочок бумаги и изучил его.

— Да, сэр, это тот самый клочок, — решительно заявил он. — Это название вина, за которым он меня посылал.

— И он написал эти слова сам и передал бумажку вам?

— Да, сэр, это та самая бумажка, — еще раз подтвердил Каммингс. — У нее еще в углу эта странная штуковина.

Мистер Лег повернулся к судье:

— Ваша честь, прошу включить этот клочок бумаги в список улик.

Судья Мэнтон ответил лишь едва заметным кивком.

Секретарь взял клочок и поставил на нем особую пометку.

— А теперь, Каммингс, скажите, — продолжил опрос адвокат. — Что вы сделали после того, как этот человек дал вам этот клочок бумаги?

— Я ушел за вином.

— Вы купили его?

— Да, сэр, но мне пришлось побегать. Обычно я ходил в винный магазин на углу Сто пятьдесят восьмой улицы и Бродвея, но такого вина там не оказалось. Тогда я отправился на Сто двадцать пятую улицу, и мне пришлось обойти четыре или пять винных магазинов, прежде чем я нашел то, что мне было нужно. Я отсутствовал целый час или, может быть, даже больше, потому что, когда я вернулся, было уже почти десять.

— Хорошо, продолжайте. Вы отнесли вино наверх?

— Да, сэр. Я поднялся и собирался уже позвонить в дверь квартиры мисс Ривз, когда вдруг услышал ее плач.

Она плакала и что-то громко говорила сквозь слезы.

— Вы расслышали, что именно она говорила?

— Только кое-что, сэр. Я слышал, как она сказала:

«Отпусти меня! Я люблю его!» Потом заговорил тот мужчина, только не так громко, как она, но я разобрал его слова даже еще лучше. Он сказал: «Ты останешься здесь!

Поняла? Я не позволю тебе вернуться к нему! Слышишь?

Пусть ждет хоть всю ночь!» Я не хотел звонить им в дверь, пока они ссорятся, поэтому довольно долго простоял под дверью и все слышал. Мисс Ривз все плакала, а мужчина ругался на нее и все время повторял: «Я не позволю тебе вернуться к нему!» Потом наконец мне надоело слушать все это, и я позвонил в дверь. Мне кажется, я простоял там не менее получаса. Мне открыл мужчина. Он велел мне войти и поставить вино в холодильник. Я прошел на кухню, вытащил бутылку из упаковки и поставил ее на лед. Когда я вышел из квартиры, я услышал, как они снова стали ссориться.

— А вы помните, куда делся клочок бумаги, на котором этот человек написал для вас название вина?

— Да, сэр, помню. В магазине мне положили его внутрь упаковки, и я бросил его на пол вместе с ней, когда распечатывал бутылку.

— Понятно. А что вы делали после того, как вышли из квартиры?

— Я погасил свет в вестибюле и в коридорах и пошел к себе, собираясь лечь спать.

— Вы помните, сколько в тот момент было времени?

— Да, сэр. Когда я заводил себе на утро будильник, было двадцать минут одиннадцатого. Я подкинул в топку угля, закрылся у себя и лег спать.

— Так уж и легли?

— Ну да. Я пролежал в постели уже с полчаса и почти уже уснул, когда меня побеспокоил стук в дверь.

Я встал и пошел…

— Вы имеете в виду стук в вашу дверь?

— Да, сэр, стучались ко мне. Я встал, зажег свет и открыл дверь — там стоял полковник.

— Полковник?

— Так я про себя называл этого человека, приходившего к мисс Ривз. Он зашел в мою каморку, и я заметил, что в руке у него целая связка каких-то бумаг и вещей. Он был в шляпе, пальто и шарфе, которым всегда обматывал нижнюю часть лица. Он сказал мне, чтобы я закрыл за ним дверь, потому что у него заняты руки, а потом еще прибавил: «Давайте, Каммингс, одевайтесь быстрее! И ни о чем меня не спрашивайте!» По его голосу и какому-то очень странному взгляду я понял, что что-то произошло. Я не сказал ни слова и как можно быстрее оделся. Когда я был готов, он спросил:

«Где тут топка? Я хочу сжечь все это». Я открыл ему дверцу печи, и он швырнул всю охапку в огонь. И даже не дал мне помочь ему.

— А вы видели, что было в этой охапке?

— Нет, сэр. Заметил только, что там было множество писем и бумаг. Я еще подумал, что мисс Ривз, должно быть, получала их от…

— Не нужно говорить, что вы подумали. Продолжайте.

— Ну вот, когда бумаги сгорели, мы вышли в вестибюль. Там он усадил меня в кресло и сказал: «Каммингс, у меня к вам предложение. Я дам вам тысячу долларов наличными, с тем чтобы вы немедленно покинули Нью-Йорк и поселились там, где бы вас никто не нашел». Я был ошеломлен и не знал, что ответить, а он убеждал меня, что у него с собой больше денег нет — только эта сумма. Он не назвал мне своего имени, зато научил, как обратиться к нему через объявление в «Геральд», если бы мне вдруг когда-нибудь понадобились деньги. Он сказал, что мне придется поверить ему на слово, и выложил на стол тысячу долларов. Тут-то я и решил согласиться. Я обещал оставить дом немедленно, через десять минут, не забирая с собой ничего, кроме одежды.

Мистер Лег прервал его рассказ:

— Вы догадывались, что там было совершено преступление?

— Да, сэр, конечно, я понимал, что что-то произошло, но деньги значили для меня больше. Когда он ушел…

— Он не стал дожидаться вашего ухода?

— Нет, сэр, он ушел сразу же. Мне кажется, он не сомневался, что я скроюсь с деньгами. Я выпустил его на улицу, а через несколько минут уже и сам собрался. Я уже вышел на улицу, но тут не смог совладать с любопытством. Минуты две стоял я на тротуаре, кляня себя за глупость, и все же ничего не мог с собой поделать — мне очень хотелось посмотреть, что же произошло там наверху. Я вернулся в дом, оставил чемодан в вестибюле и поднялся наверх. Квартира мисс Ривз была заперта. Тогда я сбегал вниз за дубликатом ключа и открыл дверь. В квартире было темно. Я зажег свет и увидел на полу мертвую мисс Ривз. Из ее груди торчала рукоятка ножа, платье было в крови, а лицо ее было искажено страшной гримасой. Я испугался так, что даже не понимал, что делаю. Забыв выключить свет и запереть дверь, я выскочил из квартиры. Сломя голову я бросился вниз и подхватил свой чемодан. Я уже бежал к входной двери, как вдруг увидел на пороге человека. Я так испугался, что не знал, что предпринять. Когда он вошел, я попятился в темный угол вестибюля и, несмотря на весь свой страх, с удивлением обнаружил, что этот человек был не из наших жильцов и что я вижу его впервые. А он, не говоря ни слова, только глянув на меня, направился к лестнице. Я подхватил…

— Минуточку, Каммингс, — перебил его мистер Лег, потом повернулся и указал на Уильяма Маунта. — Этот человек вошел в дом и направился к лестнице после того, как вы видели на полу в квартире мертвое тело мисс Ривз?

Мгновение свидетель изучал подсудимого взглядом:

— Да, сэр. Полагаю, это был он. Конечно, там было темновато, и я не могу сказать со всей точностью, но он очень похож на того человека.

— Хорошо. Продолжайте.

— А это все, сэр. Я подхватил чемодан и убежал.

Я проехал на метро до конца ветки и там пересел на трамвай до Йонкерса, а на следующий день уехал в Олбани и там скрывался все это время.

— Вы понимаете, что стали соучастником преступления и подлежите наказанию? — спросил адвокат.

— Да, сэр, я это понимаю. Поначалу я не придавал этому значения, пока не узнал из газет об аресте того самого невинного человека. Тогда мне захотелось пойти и рассказать обо всем, что мне известно. Я действительно хотел сделать это, сэр, но очень боялся и никак не мог заставить себя сделать первый шаг. Когда вот этот молодой человек приехал за мной сегодня утром, — он указал на Дэна, — я был только рад поехать с ним. Это правда, сэр! Вот спросите его. Я очень надеюсь, сэр, что меня не накажут.

На этом месте судья Мэнтон прервал процедуру опроса. Наклонившись вперед и теребя пальцами стакан с водой, стоявший перед ним на столе, он сказал:

— Полагаю, мистер Лег, нам лучше сделать перерыв на обед. Сейчас час дня, и вы можете продолжить опрос свидетеля после перерыва.

Тут Дэн порывисто вскочил и зашептал что-то на ухо мистеру Легу. Адвокат, казалось, был потрясен услышанным, однако в конечном счете согласно кивнул.

— Хорошо, ваша честь, — обратился он к судье. — Только, если не возражаете, прежде чем мы удалимся на перерыв, я хотел бы задать свидетелю всего только два вопроса.

— Тогда, пожалуйста, покороче, — сухо ответил судья.

Мистер Лег повернулся к свидетелю:

— Каммингс, я хочу, чтобы вы ответили: человек, которого вы называли полковником, человек, чью ссору с Элис Ривз вы слышали и видели собственными глазами, человек, который дал вам тысячу долларов, чтобы вы скрылись с места убийства, — этот человек сейчас присутствует здесь в зале?

Каммингс мгновение колебался, озираясь по сторонам, потом вдруг распрямился и громко и отчетливо произнес:

— Да, сэр, он присутствует здесь.

Возглас изумления волной прокатился по залу.

— Вы укажете на него судье и присяжным?

Вместо ответа, Каммингс повернулся и показал пальцем прямо на судью Мэнтона.

Пораженная публика не верила своим ушам, в зале поднялся шум, во время которого судья Мэнтон поднес к губам стакан воды. И тогда Дэн, вскочив с места и оттолкнув стоявшего на его пути мистера Лега, одним прыжком очутился у перил и мощным ударом выбил из рук судьи стакан, полетевший на пол.

Охранники кричали, присяжные повскакивали со своих мест, кое-кто из них даже перескочил через перила, возле которых, давясь и толкаясь, уже колыхалась взбудораженная, оравшая на все лады толпа. Буквально повиснув на судье Мэнтоне и судорожно вцепившись в его мантию, Дэн отчаянно пытался перекричать толпу:

— В воду подмешан яд! Скорее! Держите его! Вы, идиоты, помогите! Он же убьет себя!

Но служители правосудия отшатнулись в ужасе при виде безумной ярости и страсти, исказившей лицо судьи Мэнтона. Резким движением он сбросил с себя Дэна, юноша упал на колени, все еще взывая о помощи. Схватив со стола тяжелый деревянный молоток, судья Мэнтон высоко занес его в воздухе.

— Будь ты проклят! — в исступлении взревел он и обрушил молоток на голову Дэна.

Юноша со стоном обмяк.

Но через мгновение с десяток мужчин рванулись к судье Мэнтону и повалили его на пол.



На следующее утро мистер Лег и Дэн беседовали в конторе адвоката. Рядышком, внимательно слушая и не спуская глаз с лица Дэна, сидела мисс Веннер. Удар судейским молотком, к счастью, не нанес юноше увечий.

Больше часа он пролежал без сознания, но потом пришел в себя — кажется, обошлось без последствий.

— Да, я дал Маунту две тысячи долларов, — сообщил мистер Лег. — Он хочет купить на них табачный магазинчик или что-нибудь в этом роде и попытаться забыть все происшедшее. Бедняга! Я надеюсь, все у него сложится удачно.

— Да, сэр, хорошо бы, — сказал Дэн. — Только ведь у него не осталось ничего, ради чего стоит жить. — И молодой человек невольно перевел взгляд на мисс Веннер.

Та покраснела и отвела глаза.

— Так, значит, ты видел, как Мэнтон достал что-то из кармана и бросил в стакан с водой? — спросил мистер Лег, в голосе которого слышалось нескрываемое восхищение.

— Да, сэр. Я не отрываясь наблюдал за ним в течение всего времени.

— И ты думаешь, именно с ним жена Маунта сбежала из дома? Тогда почему же никто из его друзей ничего не знал о ее существовании?

— Возможно, они и знали, — последовал ответ. — Однако совершенно очевидно, что судья отличался скрытностью и изворотливостью и, похоже, никогда не приводил никого из своих друзей к ней в дом.

Может быть, он познакомился с ней в каком-нибудь кабаре и влюбился в нее без памяти. Что же касается его намерения принести в жертву Маунта, то тут уж ничего не поделаешь — некоторые люди так скроены.

Он, наверное, говорил себе: «Ну что означает убогая жизнь этого надломленного существа в сравнении с жизнью такого человека, как я, — полезного члена общества, высокопоставленного состоятельного, культурного, образованного?» Вспомните, он убил ее в порыве страсти, не справился с разбушевавшимися эмоциями, точно так же как и в суде, когда ударил меня этим молотком.

— И все-таки одного я до сих пор не понимаю, — сказал мистер Лег. — Я видел у тебя фотографию Мэнтона и поэтому готов поверить, когда ты говоришь, что все это время подозревал его. Мне понятно, как ты вычислил его по почерку, сличив слова на обрывке бумаги с подписью на письме, в котором он назначал меня на это дело. Но что, черт возьми, навело тебя на мысль сравнить эту подпись с его почерком на письме?! Что заставило тебя подозревать его вообще?

— Помните, сэр, слова Монтеня, которые я вам цитировал? — с улыбкой проговорил Дэн. — «Страсти, подавляемые современной цивилизацией, вдвойне опасны, если их пробудить».

— Да, но что заставило тебя подозревать именно его?

— Сэр, какое значение это имеет теперь, когда он разоблачен? А вот шуму и вправду было много, не так ли? — Дэн усмехнулся, с удовольствием оглядев внушительную гору лежавших на столе утренних газет, чьи первые полосы пестрели фотографиями Мэнтона, убийцы, и расположенными бок о бок с ними портретами самого Дэна — эдакой Немезиды в обличье молодого человека.

— Нет никакого сомнения в том, что он будет осужден, — заметил Дэн. — Если, конечно, не умудрится покончить с собой до суда, что более вероятно. В нашем распоряжении имеется с десяток доводов, подтверждающих показания Каммингса. Кстати сказать, я рад, что его освободили.

— Я тоже, — сказал мистер Лег. — Только не пытайтесь, молодой человек, перевести разговор на другую тему. Хоть ты и умен, тебе меня не провести. Так почему же все-таки ты начал подозревать судью Мэнтона?

— Да, сэр, вижу, мне все-таки придется рассказать вам, — усмехнулся Дэн. — Ну так вот. Я начал подозревать его благодаря вам.

— Благодаря мне?!

— Да, сэр. Я был удивлен с самого начала, когда в то утро вы вызвали меня к себе и сообщили, что судья поручил дело об убийстве именно вам. Это было мне непонятно, так как я знаю, что обычно такие дела поручаются опытным адвокатам. А когда речь идет об убийстве, люди, в особенности судьи, не склонны шутить. Поэтому я подумал, что он назначил вас на защиту Маунта неспроста и что здесь, должно быть, кроется какая-то причина. Наиболее вероятной из всех возможных причин могло быть его желание осудить Маунта.

— Но я все же не понимаю…

Дэн снова усмехнулся:

— Мистер Лег, вы знаете, что я уважаю вас и считаю прекрасным человеком. Вы всегда были ужасно добры ко мне и сделали для меня много хорошего. Но вы не участвовали ни в одном судебном процессе вот уже десять лет, и адвокат из вас, надо прямо сказать, плохой.

Мистер Лег нахмурился. Рядом вдруг раздался озорной смешок мисс Веннер. Глядя на эти лукавые глаза, на эти розовые, раскрытые в улыбке губки, на шелковистые локоны и сочтя это зрелище более чем приятным, Дэн вдруг засмеялся вместе с ней. Мистер Лег окинул взглядом обоих, с трудом пытаясь сохранить хмурый вид. Но разве можно его сохранить, когда перед тобой сидит озорная юная парочка и, пожирая друг друга глазами, заливисто хохочет?

Поэтому мистеру Легу ничего больше не оставалось, как присоединиться к молодежи и тоже расхохотаться.

Офицер и леди

Билл Фаден стоял и разглядывал большой кирпичный дом на углу улицы. Он уже обработал один в этом квартале — белое здание с решетчатой верандой чуть дальше по направлению к Мэдисон-стрит — в начале марта, и добыча его не разочаровала. Потом была еще одна попытка, но газетчики подняли такой шум, что Билл после этого целый месяц боролся со страхом перед богатым кварталом, сократив свою деятельность до одной-двух незначительных вылазок в районе Паркдейл. Теперь же он решил, что к этому времени в окрестностях все уже достаточно успокоилось для того, чтобы безо всяких опасных неожиданностей часок поработать.

Ночь была темная, вернее, была бы, если бы не фонарь на углу. Но это практически не имело значения, поскольку правая сторона дома все равно утопала в глубокой тени.

Билл удовлетворенно кивнул и, выйдя из темноты, двинулся через лужайку к неосвещенной части здания.

На стене неясно вырисовывались два больших окна, потом шел широкий кирпичный блок, а за ним еще два окна. После неторопливого осмотра Билл выбрал второе в первой паре. Лучик его карманного фонарика высветил старомодные защелки.

Профессионал усмехнулся, достал из кармана тонкий блестящий инструмент, бесшумно запрыгнул на подоконник и просунул стальное лезвие в щель. Быстрый рывок, резкий щелчок, и, спрыгнув на землю, он прислушался.

Ни звука.

Окно легко поддалось под нажимом, и в следующий момент ловкая умелая рука вползла в сонную темноту дома. Билл опять запрыгнул на подоконник, свесил одну ногу, вторую — и вот он уже внутри.

Некоторое время он стоял абсолютно неподвижно, прислушиваясь. Справа раздалось тихое шуршание.

«Птица», — мысленно определил Билл, и спустя секунду его предположение, подсказанное опытным ухом, подтвердилось, когда луч фонарика выхватил из мрака канарейку, прикрывшую глаза за прутьями клетки.

Больше не раздалось ни звука, и наш герой направил конус света путешествовать по помещению. Оказалось, что он попал в прекрасно обставленную библиотеку и одновременно музыкальную комнату с большим полированным столом, книжными полками вдоль стен, массивным фортепиано в дальнем углу и несколькими удобными мягкими креслами. Билл презрительно хмыкнул и двинулся к двери.

Перешагнув через порог, он с первого взгляда определил, что находится в столовой. Бесшумно ступая, подошел к окнам, чтобы убедиться, что занавеси плотно задернуты, а потом зажег электрическую люстру.

Буфет и сервант стройными рядами заполняли фарфор и хрусталь. Билл с азартным блеском в глазах бросился открывать тяжелые дверцы.

За первой было белье; он не побеспокоился о том, чтобы закрыть ее снова. За второй было полным-полно столовых приборов — фамильное серебро. В мгновение ока вор слетал к окну, через которое проник в дом, и вернулся с чемоданом в руке.

Когда серебро было завернуто в салфетки и уложено в чемодан, Билл выпрямился и торопливо огляделся. Стоит ли уходить со столь скудной добычей? Он решительно помотал головой, снова перенес чемодан на подоконник в библиотеке; потом вернулся, выключил свет в столовой и вошел в кухню.

Повинуясь безошибочному инстинкту, он шагнул к холодильнику. За вспышкой карманного фонарика последовало довольное мычание. Билл включил свет.

Из недр холодильника он вытащил тарелку горошка, несколько ломтиков мяса, половину цыпленка, холодный картофель и кусок слоеного земляничного пирога. В ящике кухонного стола обнаружились нож, вилка и несколько ложек.

С точки зрения здравого смысла этот его поступок был совершенно идиотским. Взломав окно, он проник в жилой дом глубокой ночью, выпотрошил ящик с серебром, оставил добычу на подоконнике; я, например, не пошел бы на такое артистическое преступление, тем более не стал бы потом снимать напряжение, опустошая холодильник и до отказа набивая живот ворованной снедью.

Но Билл Фаден был прожженным, опытным вором, в совершенстве владеющим всеми приемами ночных взломщиков. К тому же он был голоден. Он ел как человек, уважающий процесс поглощения пищи, но не имеющий времени на формальности.

Прикончив мясо и овощи и уже приступив к пирогу, он вдруг резко, но бесшумно вскочил со стула и метнулся к выключателю на стене. Легкое нажатие, и кухня погрузилась во тьму. Скрючившись, он припал к двери. Шаги, вспугнувшие его., стали громче, словно кто-то спускался по внутренней лестнице.

Возможно, у Билла был шанс проскользнуть в столовую, но он решил не делать этого. Сжавшись в комок, он затаил дыхание и ждал. Шаги стали еще громче; внезапно они затихли, и он услышал, как кто-то шарит рукой, нащупывая ручку двери, которая вела на лестницу. Через секунду послышался скрип.

Мозг Билла сработал молниеносно. Вероятно, кто-то проснулся и заметил свет сквозь щель между шторами. Мужчина или женщина? Скоро он узнает.

Шаги протопали по полу, дальше, дальше, и глаза вора, приспособившиеся к темноте, различили темный силуэт. Его рука бесшумно скользнула в карман и зашарила там. Фигура приближалась; теперь она была совсем близко, настолько близко, что Биллу достаточно было резво вскочить и сжать пальцы в плотном захвате.

Внезапно в ноздри ударил сильный резкий запах, и незваный гость издал приглушенный вскрик. Короткая борьба, и тело рухнуло на пол. Бросившись на колени, Билл некоторое время прижимал к ноздрям и губам противника влажную губку, пока тело не расслабилось, потом убрал ее обратно в карман, где лежал пузырек с хлороформом.

Включив свет, он осмотрел свою распростертую на полу, впавшую в небытие жертву. Ею оказалась величественного вида женщина в синей фланелевой ночной рубашке. Возможно, это была повариха. Билл некоторое время беспомощно стоял над ней, разглядывая большие красные ноги и лицо скандинавского типа с крупными грубыми чертами. Дело было в том, что уровень адреналина в его крови резко подскочил. Он ощутил вкус опасности, глаза его сверкали.

Бросив быстрый взгляд на открытую дверь на лестницу, мгновение спустя Билл снял ботинки, расшнуровав их, и вот он уже на пути наверх — бесшумный и осторожный. На одиннадцатой ступеньке под его ногой раздался легкий скрип, и Билл замер.

Две минуты — ни звука.

Добравшись до верха лестницы, он остановился и постоял так, прислушиваясь, потом рискнул включить фонарик. Луч высветил длинный широкий коридор с двумя дверями с одной стороны и тремя — с другой, все были закрыты. Билл бесшумно двинулся к дальнему концу, который выходил в переднюю часть дома.

Мгновение он прислушивался, припав к дверной щели, потом осторожно повернул ручку и вошел, оставив дверь открытой.

Уши немедленно подали сигнал: он не один, комната занята. Билл услышал чье-то дыхание. Нервы его теперь были натянуты, словно струны, все тело напряжено, по нему прошел трепет приятного возбуждения, как у чистокровного скакуна перед барьером.

Через окно в комнату просачивался слабый свет уличного фонаря, этого было вполне достаточно, чтобы различить в темноте силуэты мебели и смутные очертания тела под одеялом на кровати. Билл расслышал тиканье часов; звук стал гораздо тише, когда он быстро подошел к туалетному столику и переместил часы в собственный карман. Инстинктивно он повернулся к двери платяного шкафа, но вдруг резко остановился посередине комнаты.

В звуке дыхания послышалось что-то странное. Он напряженно прислушался. Слишком неровное. Совсем не такое, как у человека спящего, — уж в этом он был настоящим экспертом. Подозрительно.

В мгновение ока Билл оказался у кровати, и его зоркий взгляд уловил дрожь тела под простыней. Его рука скользнула к карману пальто, потом он вспомнил, что пузырек, в котором был хлороформ, пуст. В приступе безрассудства он нажал кнопку фонарика и направил его на подушку. В самом центре луча возникло лицо мужчины с широко открытым ртом и глазами, полными животного ужаса, — человек окончательно проснулся и окаменел от страха.

Билл и раньше видел подобные выражения лиц, так что его прежний опыт подсказал ему не терять времени даром и обезопаситься от этого широко открытого рта. Совершив быстрое уверенное движение, он заткнул зияющее отверстие углом простыни с добросовестной основательностью. Потом, пока человек предпринимал тщетные попытки освободиться, которые Билл проигнорировал, он связал его руки, ноги и зафиксировал кляп.

Посредством носа жертва издала слабое бульканье, наш герой сделал угрожающий жест, и оно немедленно прекратилось. Он спокойно и методично обыскал комнату и платяной шкаф, а по прошествии десяти минут уже успел рассовать по различным укромным местам собственного облачения два серебряных портсигара, три заколки для галстука, пять колец, рамку для фотографии, инкрустированную драгоценными камнями, и девяносто четыре доллара наличными.

Убедившись в том, что пленник надежно связан, хмуро и безжалостно взглянув ему в лицо, Билл на цыпочках вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. В доме он пробыл не более тридцати минут, а за это время уже два врага были выведены из строя, чемодан с добычей ждал его внизу, желудок его был полон, а карманы набиты деньгами и драгоценностями. Грудь его вполне обоснованно выпятилась от гордости. Все так хорошо, хоть пляши!

Торжествующий, ободренный успехом, Билл нахально включил фонарик и поводил им туда-сюда по всему холлу, в конце концов решившись двинуться к следующей двери справа на противоположной стороне. Подойдя к ней, он тихонько повернул ручку и вошел. Сюда свет от уличного фонаря не добирался, так что в комнате царил непроглядный мрак.

В первую секунду наш герой подумал, что здесь никого нет, потом до его слуха донеслось слабое дыхание — абсолютно ровное и спокойное. Он сделал шаг по направлению к кровати, потом с великолепным презрением к опасности повернул к двери, нащупал выключатель и нажал его. Щелчок — и комнату залил свет.

В мгновение ока Билл оказался у кровати, готовый упредить любое проявление тревоги со стороны обитателя комнаты. Но в трех шагах он остановился — при виде открывшегося ему зрелища руки его опустились.

Там, под шелковым одеяльцем, в ярком свете люстры он увидел спящего ребенка.

Это была девочка лет восьми-девяти; маленькая белая ручка была подложена под голову, мягкие каштановые волосы блестящими волнами раскинулись по подушке. Грудная клетка равномерно поднималась и опускалась в ритме спокойного дыхания, а хорошенькие розовые губки приоткрылись в сонной улыбке.

Билл не мог сдвинуться с места, стоял и смотрел на девочку. Внезапно он почувствовал себя большим, грязным, толстым, грубым и совершенно несовместимым с местом, в котором находился. Медленно обернувшись, он оглядел комнату — она как нельзя лучше гармонировала с ее обитательницей.

Здесь были маленький туалетный столик, комодик, письменный стол, два или три стула — все в нежно-розовых тонах с изящными тонкими узорами. На углу стола стоял серебряный телефонный аппарат. Стены были белоснежными, с розовыми цветами и животными, в изобилии разбросанными по кромке, в дальнем углу стоял невысокий широкий шкафчик с заполненными книгами полками. На ковре белела пара туфелек, на стульчике рядом лежали чулочки и другая одежда.

Билл посмотрел на все это — на прекрасного спящего ребенка, на красивую детскую комнату — и ощутил, как в его груди растет какое-то чувство. Медленно, очень медленно он поднял руку к голове и снял кепку.

— У моей маленькой девочки могла бы быть такая же комната, — еле слышно пробормотал он.

Тот факт, что у Билла не было ни маленькой девочки, ни большой, что он даже не был женат и жениться не собирался, не мог служить основанием для подозрений, что его эмоции были неискренними. Несомненно, Билл имел в виду, что если бы у него была маленькая дочка, то он хотел бы, чтобы у нее была такая же прелестная комнатка.

Он подошел поближе к кровати и остановился, не отрывая взгляда от юной хозяйки детской. Он размышлял о том, о чем никогда раньше не задумывался, — что человек может быть таким беспомощным без того, чтобы тем самым вызвать презрение у взрослого сильного мужчины. Билл чувствовал странное волнение.

Возможно, после совершенного им физического насилия он осознал, что здесь его власть, как более сильного, ничего не стоит. Здесь был маленький ребенок, совсем беззащитный перед ним — абсолютно беззащитный, и по этой причине он находился в большей безопасности, чем взрослый мужчина.

Нет, он не смог бы заставить себя применить силу к этой беспомощной девчушке. А что он станет делать, если она вдруг проснется и заплачет? Тогда он заговорит с ней и успокоит. В соответствии с лучшими традициями воров-взломщиков было бы вполне приемлемо даже усадить ее к себе на колени, и, если слеза-другая выступит у него на глазах, в этом не будет ничего постыдного.

Но что, если девочка не успокоится? Что, если, сильно испугавшись, она настойчиво будет звать на помощь?

Тогда все-таки — сила? Нет. В этом случае придется запечатлеть поцелуй на ее мягких каштановых волосах и как можно скорее удалиться. Он и правда сделал это — склонился над подушкой и крайне неуклюже чмокнул локоны девчушки.

Билл отвернулся, почувствовав, что непослушная слезинка уже на полпути к тому, чтобы повиснуть на ресницах. Тут его внимание привлекло что-то сверкнувшее на туалетном столике, он подошел поближе — это оказались маленькие золотые наручные часики с эмалевым ободком. Он взял их и посмотрел на имя владелицы, его глаза немедленно уважительно расширились.

Дорогая вещица. Абсурдно доверять ее ребенку. Нет сомнения, что девчушка здорово гордится этой безделушкой. Он положил часики на место, у него даже не возникло порыва сунуть их в карман. Он знал, что было бы бесполезно обсуждать это с самим собой.

Чтобы вор взял что-нибудь у прелестного беззащитного ребенка…

— Руки вверх!

Эти слова прозвучали прямо за его спиной. Они были произнесены слабым тонким голоском, но разорвали тишину жестко и властно, как щелчок хлыста. Билл молниеносно развернулся и окаменел.

Прелестная беспомощная девочка сидела в своей кроватке, а в ее вытянутой ручонке был зажат превосходно сделанный маленький револьвер, дуло которого было направлено точно в сердце Билла.

— Господи боже! — вырвалось у нашего героя, а челюсть его отвисла в безмерном изумлении.

В комнате воцарилось непродолжительное молчание. Ступор начал потихоньку отпускать вора, челюсть его встала на отведенное ей место, на губах появилась усмешка, он немного расслабился, но внимательные карие глаза девчушки не моргая сурово смотрели на него.

— Советую вам поднять руки прежде, чем я досчитаю до десяти, — решительно заявило прелестное беззащитное дитя. — Один, два, три…

— Неужели? — быстро прервал ее Билл. — А я не советовал бы вам стрелять, малышка. Вы можете кого-нибудь напугать. И мне не хотелось бы причинять вам вред.

— Я не стреляю, чтобы пугать людей. Я вижу, вы не воспринимаете меня всерьез. Может быть, вам будет интересно узнать, что вчера на стрельбище Академии мисс Вандерхуф я выбила девять очков с бедра, а прицельно стреляю гораздо лучше. Я майор Вентворф Вспомогательного военного отряда девочек, лучший стрелок в нашем подразделении. Четыре, пять, шесть…

Билл потерял дар речи. Он прикинул расстояние до кровати — каких-то десять футов, а дуло револьвера направлено точно в цель. Девять очков с бедра, и гораздо лучше прицельно. Неприятное положеньице. Он помедлил. Карие глаза не мигая смотрели на него в упор.

— Семь, восемь, девять…

Острый взгляд Билла подметил, что мышцы маленького запястья начали напрягаться. Он мгновенно поднял руки над головой.

— Так-то лучше, — одобрительно заметило прелестное беззащитное дитя. — Через полсекунды я спустила бы курок. Я решила попасть вам в правое плечо.

А сейчас, пожалуйста, повернитесь спиной, но руки не опускайте.

Билл так и сделал, едва не выполнив по всем правилам команду «кругом». Девочка слезла с кроватки и теперь стояла на коврике в розовой ночной рубашечке, доходившей до пят, а ее волосы спадали на плечи мягкими волнами. В этот момент она казалась даже меньше, чем раньше, совсем крошкой. Но ствол револьвера ни разу не дрогнул, пока она шла вдоль стены и прижимала пальчик к выключателю.

— Послушайте, малышка, — проникновенно начал Билл, — нет причины утруждать вашу ручку, сжимая так крепко этот игрушечный пистолетик. Я не собираюсь причинять вам вреда.

— Можете звать меня майор Вентворф, — вот и все, что он получил в ответ.

— Хорошо, майор. Но послушайте, какой смысл…

— Стоп! Если вы еще раз сдвинетесь с места, я выстрелю. Хотела бы я знать, что с Хильдой. Она спит очень чутко. — Последние две фразы девочка задумчиво пробормотала себе под нос.

Билл смотрел на нее с возрастающим интересом:

— Хильда — это такая крупная женщина в голубой ночной рубашке?

— Да. Вы ее видели? — Карие глаза снова наполнились тревогой. — О! Где она? Она пострадала?

— Нет, — хихикнул Билл. — Прилегла в кухне на полу. Хлороформ. Я ел земляничный пирог, когда она вошла.

Майор нахмурилась:

— Думаю, я должна позвать отца.

— Он тоже недееспособен, — сообщил Билл, снова хихикнув. — Связан простынями и личными вещами.

Так что, как видите, майор, мы остались с вами наедине. Скажу вам, что я сделаю. На подоконнике в библиотеке стоит чемодан с серебром. Так я согласен оставить его здесь…

— Конечно, вы так и сделаете, — кивнула майор. — И все другие вещи тоже оставите. Я вижу, они в ваших карманах. Раз уж мой отец связан, полагаю, я должна вызвать полицию сама.

И она зашагала вдоль стены по направлению к серебряному телефонному аппарату, стоявшему на столе.

Дуло револьвера смотрело точно в грудь Билла.

Здесь привожу точные мысли нашего героя: «Маленький дьяволенок собирается вызвать полицию!»

Действовать следовало немедленно и молниеносно. Он отбросил идею ринуться вон из комнаты на свободу — девчушка ведь действительно нажмет на спуск, а глаз и рука у нее натренированы. Билл призвал на помощь всю свою смекалку.

— У моей маленькой девочки тоже умерла мама, — внезапно брякнул он.

Майор, с протянутой к телефону рукой, остановилась и воззрилась на него.

— Моя мама не умерла, — резко заметила девочка. — Она просто уехала.

— Что ты говоришь! — Билл сочувственно поцокал языком. — А ты почему же не поехала с ней, могу я узнать?

— Я слишком занята в военном отряде, мы проводим компанию по подготовке. — И она вежливо добавила: — Вы сказали, что ваша жена умерла?

Билл скорбно кивнул:

— Три года как. Сильно заболела, зачахла и умерла.

Разбила сердце моей маленькой девочке, да и мне тоже.

В глазах майора появилось выражение симпатии, когда она осведомилась:

— А как зовут вашу маленькую девочку?

— Как зовут? — Билл глуповато замялся, пытаясь придумать ответ. — Ах, ее имя. Как же, конечно, ее зовут Хильда.

— Надо же! — Майор выглядела до крайности заинтересованной. — Так же, как нашу повариху. Как забавно. А сколько ей лет?

— Шестнадцать, — ответил Билл, совершенно доведенный до отчаяния.

— О, тогда она уже большая девочка! Полагаю, она ходит в школу?

Билл кивнул.

— В какую?

Вот это был очень неприятный вопрос. По понятиям Билла, школа была просто школой. Он тщетно старался придумать что-то, что прозвучало бы как название шкотты, но без толку.

— В дневную школу, — наконец выпалил он и торопливо добавил: — Она, знаете ли, все время переходит из класса в класс… растет. Она очень умная девочка, — с триумфом в голосе закончил он. Потом, в страхе, что следующий вопрос его доконает, торопливо продолжил: — Вы можете, несомненно можете, вызвать копов… полицию, да. А Хильда, конечно, дома голодная, но что вам до этого за дело. Она умрет с голоду. Я не сказал вам, что она ужасно больна. Она все время болеет… с ней постоянно что-то случается. А я… я забрался сюда просто в надежде отыскать что-нибудь поесть для нее, и я тут огляделся…

— И сами слопали земляничный пирог, — едко заметила майор.

— Доктор не разрешает Хильде есть пироги, — пояснил Билл. — А я тоже был голоден. Полагаю, быть голодным — это не преступление…

— Вы взяли серебро и другие вещи.

— Я знаю. — Билл уныло поник головой. — Я плохой человек. Да, думаю так. Я хотел купить хороших вещей для Хильды. За десять лет у нее не было ни одной куклы. Она никогда не ела досыта. А если меня арестуют, то она, конечно, умрет с голоду.

Симпатия, загоревшаяся в глазах майора, стала более определенной.

— Я не хочу послужить причиной ненужных страданий, — заявила она. — Я от души сочувствую низшим классам. И мисс Вандерхуф говорит, что наша система уголовного права слишком жестока. Я думаю, что совсем не обязательно сажать вас в тюрьму.

— Это ужасное место, — проникновенно поделился Билл.

— Вы там бывали?

— Случалось.

— Вот видите! И это не сделало вас лучше. Но я не могу просто так позволить вам уйти. Повернитесь спиной.

Билл, не двигаясь, смотрел на девочку.

Майор топнула маленькой босой ножкой:

— Повернитесь спиной, я сказала! Вот так. Я не хочу, чтобы вы заставляли меня повторять. Идите вперед к туалетному столику. Нет, сбоку. Так. Теперь выкладывайте все из карманов. Все. Кладите вещи на туалетный столик. И не оборачивайтесь, или… как вы говорите на своем вульгарном языке — я продырявлю тебя насквозь!

Билл повиновался. Он буквально ощущал, что дуло револьвера нацелено ему в затылок, поэтому решил не спорить. Он не стал терять времени также и потому, что в любую минуту могла прибежать оправившаяся от действия хлороформа Хильда.

Постепенно его карманы абсолютно опустели, а их содержимое переместилось на туалетный столик: мужские часы, два серебряных портсигара, три булавки для галстука, пять колец, рамка для фотографии, инкрустированная драгоценными камнями, и девяносто четыре доллара наличными. Предметы, которые, очевидно, принадлежали Биллу, по инструкции девочки снова перекочевали в его карманы.

— Вот так! — оживленно заключила майор, когда он закончил. — Теперь вы можете повернуться. Думаю, это все. Будьте так добры, закройте за собой переднюю дверь, когда будете уходить. О чемодане, оставленном на подоконнике, я позабочусь, когда вы уйдете. Я бы не советовала вам пытаться обхитрить меня. Я никогда еще не стреляла в убегающего человека, но мне было бы интересно попробовать. Это все.

Билл помедлил, задумчиво разглядывая пачку купюр, выложенную им на туалетный столик рядом с золотыми наручными часиками, которые он не стал брать, потому что они принадлежали прелестному беззащитному ребенку. Взял бы он их сейчас, если бы у него появился шанс? Взял бы!

Тут до него донесся голос майора:

— Идите, пожалуйста. Я хочу спать, а вы доставили мне так много неприятностей. К тому же я должна еще привести в порядок Хильду, если это возможно. А у меня на этот счет есть сомнения. Она отказывается держать себя в форме — слишком много ест, не принимает холодную ванну и не делает зарядку. У нее шестьдесят восемь фунтов лишнего веса, и она спит с открытым ртом! Но она прекрасно готовит…

— Это точно, — прочувствованно согласился Билл, вспомнив земляничный пирог.

— …и я надеюсь, что она не умерла. Да, еще мой отец.

Мягко говоря, он слабак. Он до ужаса неповоротлив. Ему не хватает живости. После еды он заваливается спать. До его адвокатской конторы всего три мили, а он ездит туда на машине. Он играет в гольф и называет это спортом.

Может, это, конечно, не так уж и печально, но он все же мой отец, и дочернее чувство побуждает меня помочь ему, хоть я и осуждаю его. Вы и сами, как мне кажется, не в лучшей форме. Я сомневаюсь в том, что вы знаете, как правильно дышать, и совершенно очевидно, что вы не занимаетесь физическими упражнениями. В публичной библиотеке есть книги по этим вопросам; я посоветовала бы вам прочесть хотя бы одну. Вы можете сослаться на меня. А теперь идите.

Билл так и сделал. Дверь в комнату была открыта.

Он направился было к задней лестнице, но майор резко остановила его и заставила идти к главному входу.

Она включила свет в холле.

На последней ступеньке широкой парадной лестницы Билл замешкался, и у него за спиной немедленно раздался голос майора:

— Держите рот закрытым. Голову выше! Руки по швам. Дышите только через нос. Грудь вперед! Раз, раз-два, раз — дверь открывается внутрь. Оставьте ее открытой. Поднимайте ногу выше и ставьте ее на пятку. Печатайте шаг. Голову выше!

Она стояла в дверном проеме, пока он маршировал через крыльцо, вниз по лестнице и вдоль гравиевой дорожки на улицу. Поворот направо — и до угла дома осталось всего тридцать шагов. А от дверей все еще доносился голос майора:

— Раз-два, раз-два, раз — ноги выше… тянуть носок… дышать через нос… раз, раз, раз….

Стоило ему дойти до угла, как вслед прозвучала резкая команда:

— Стой! Кругом! Отдать честь!

Он бросил быстрый взгляд через плечо и убедился, что ночная сорочка майора все еще маячит в дверях. Их уже разделяли деревья. Билл остановился, но кругом поворачиваться не спешил и салютовать тоже не стал. Это было уж слишком. Секунду помедлив, он бросился на проезжую часть, пересек ее и оказался на расстоянии, достаточном для того, чтобы его не настигла пуля. И уже на бегу он через плечо ответил на ее команду отдать честь, как мужчина мужчине:

— Иди к черту!

Источник вдохновения

Уильям Фредерик Марстон стряхнул пепел с кончика сигареты, затянулся, испустил вздох отчаяния, сопровождаемый облачком дыма, и уже в третий раз перечитал телеграмму:

«Иди домой пешком устал от твоей глупости нет ни цента. Джонатан Марстон».

— Полагаю, — произнес вслух Уильям Фредерик, — он думает, что это смешно. Первые три слова здесь совершенно ни к чему. Они настолько бессмысленны, что кажутся злой насмешкой, и к тому же стоили ему целых полдоллара. Отец довольно эксцентричен.

Он затушил окурок в фарфоровой пепельнице, стоявшей на столе, снова закурил, прошел в другой конец комнаты, уселся в кресло у окна и принялся внимательно смотреть вниз на улицу.

Было половина четвертого дня, улица Руайяль в Париже пользовалась успехом: элегантные такси с напускной важностью скользили вдоль широкого тротуара, то здесь, то там пытались маневрировать старомодные кабриолеты и двухколесные экипажи, беспомощные рядом с быстрыми современными автомобилями. Пешеходы прогуливались, фланировали, дефилировали и рысили — словом, убивали время. Шоферы и возницы беззлобно обменивались непристойностями, на перекрестке неистово свистел блюститель порядка, размахивая руками во всех мыслимых направлениях, в толпе шныряли босоногие беспризорники, выкрикивая заголовки вечерних газет. Все кругом было залито мягким светом сентябрьского солнца.

Но осенний колорит города и живописные уличные сценки не производили особого впечатления на Уильяма Фредерика Марстона. Он страдал под гнетом ужасной дилеммы, предпринимая бесплодные попытки снова твердо встать на ноги.

Около получаса он так и сидел у окна, куря сигареты одну за другой и пытаясь активизировать мыслительный процесс. Но ситуация по-прежнему казалась ему фантастической, беспрецедентной и настолько ужасающей, что он находил невозможным спокойно размышлять. Почва окончательно ушла из-под его ног.

Ну как в таком состоянии можно прийти к логически обоснованным выводам?

Внезапно Уильям Фредерик вскочил, сунул руку в карман жилета и выудил оттуда три франка и два су.

Несколько секунд он таращился на свое богатство, потом сунул деньги обратно в карман, подошел к гардеробу, взял шляпу, натянул перчатки и торопливо вышел из комнаты.

Через пятнадцать минут он вернулся и выглядел при этом еще более угнетенным, чем раньше. Медленно, неверными шагами он вошел в комнату и излишне аккуратно закрыл за собой дверь. Бросил на стол шляпу и перчатки, уселся на подоконнике, опять сунул руку в карман жилета, вытащил ее — на ладони лежали три су. Открыв окно, он выбросил их на улицу и трагически улыбнулся, увидев, как компания беспризорников со всех ног бросилась к монеткам. Потом, душераздирающе вздохнув, он опустился в кресло, бормоча себе под нос:

— Я, Билли Марстон, умудрился проиграть в рулетку три франка! Это ужасно!

Даже более того, это было просто немыслимо. Но — увы! Это было правдой. Теперь, когда последние три франка были безвозвратно потеряны, Уильям Фредерик Марстон начал усердно думать.

Как такое могло с ним случиться, он вряд ли смог бы внятно объяснить. Его воспоминания о событиях прошедших трех месяцев в общей сложности представляли собой нечто смутное, туман, в котором кружился стремительный хоровод множества незнакомых личностей. Он слабо помнил о каких-то делах а-ля Байрон в Милане, позорный, но забавный опыт общения с бездельниками в Марселе и гибельный час безрассудства в Монте-Карло. А началось все с того, что отец отправил Уильяма Фредерика, целый год дремавшего над учебниками в Гарварде, на летние каникулы в круиз по Средиземноморью — мир посмотреть и себя показать.

Увлекательное путешествие было грубо прервано ужасным невезением, постигшим его в Монте-Карло.

Уильям Фредерик передал отцу в Нью-Йорк сигнал «SOS» и в ожидании материальной помощи отправился в Париж. Очарованный и пораженный красотой этого романтического города, он немедленно решил покорить его и, к сожалению, слишком поздно обнаружил, что промотал последнее су.

Осенний семестр в Гарварде должен был начаться через две недели. Молодой человек телеграфировал отцу:

«Выезжаю в Нью-Йорк завтра вышли денег. Уильям».

Ответная телеграмма гласила:

«Высылаю пятьсот тебе нужен опекун. Отец».

К тому времени восхищение Уильяма Фредерика городом на Сене достигло апогея. Три дня спустя он послал другую телеграмму:

«Деньги потерялись высылай быстрей отплываю завтра. Уильям».

Через несколько часов пришел ответ:

«Альвония отплывает из Шербура десятого рейс оплачен высылаю двадцать долларов на проезд до Шербура. Отец».

Уильям Фредерик, раздраженно сетуя на несправедливость и глупость родительских подозрений, получил двадцать долларов и оплаченный билет до Шербура, куда он решил отправиться следующим утром. Билет, однако, стоил тридцать франков. Тем же вечером Уильям Фредерик вошел в одно веселое шумное заведение на Монпарнасе с пятьюдесятью франками в кармане, а вышел оттуда с двумя тысячами. На следующий день в тот час, когда «Альвония» отплывала из Шербура, он прогуливался по Елисейским полям, мечтательно глядя вслед экипажам аристократов и решая для себя чрезвычайно важный вопрос: где провести вечер — на Монмартре или в «Фоли-Бержер»?

Три дня спустя он отправил телеграмму следующего содержания:

«Опоздал на пароход вышли денег или оплати проезд. Уильям».

В ответ на это он получил от отца бесчувственный и полный сарказма совет отправляться домой пешком.

И Уильям Фредерик, будучи благоразумным сыном и отлично зная своего отца, был чрезвычайно обеспокоен этим ответом, потому что обычно его отец очень четко формулировал свои мысли и говорил именно то, что имел в виду.

Честно говоря, Париж ему уже наскучил. Он очень хотел домой. Отец должен об этом знать. К тому же через три дня начинается осенний семестр. На него внезапно нахлынула тоска по учебному процессу. Неужели отец настолько бесчувственный человек, что не окажет ему помощи в получении приличного образования?

Разве он не понимает, как это важно — посещать лекции и семинары? Если не понимает, очередная телеграмма должна все ему разъяснить.

Но нет. В блудном сыне заговорила гордость. С тех пор как отец гневно отклонил его справедливое требование денег на дорогу домой, он не может больше взывать к нему о помощи. Уильям Фредерик с горечью сказал себе, что такие призывы все равно были бы совершенно бесполезными. Надо найти какой-то другой выход.

У него, конечно, есть друзья — не меньше дюжины.

А среди них — двое-трое таких, которым можно полностью довериться, — Саквилл Дю Монт, например, или Том Дрисколл из Филадельфии. Но они, бедняги, в финансовых делах не подмога. А другие… Вот уж отец обрадуется, когда весь Нью-Йорк узнает, что сын Джонатана Марстона бесславно закончил свой вояж по Европе и вынужден клянчить деньги у друзей, поскольку ему не к кому больше обратиться. Но если отцу наплевать на репутацию семьи, то почему это должно заботить его, Уильяма Фредерика?

Однако гордость не умолкала. А гордые юноши способны на невероятные жертвы и запредельные идиотства, так что Уильям Фредерик с презрением отверг идею просить деньги у знакомых. Это заставило его в конце концов принять грандиозное решение: он доберется до дома без посторонней помощи. Совершенно самостоятельно. Так и не иначе!

Он немедленно начал обдумывать и взвешивать все возможности. Обычные и очевидные способы тут решительно не годились. Все это хорошо для рядовых людишек — рубить дрова или кормить коров, чтобы на заработанные гроши переплыть Атлантику. Том Дрисколл на его месте давно бы уже засучил рукава и вскопал кому-нибудь огород, но он, Уильям Фредерик Марстон, выше этого. Ему совершенно необходимо путешествие со всеми привилегиями первого класса. Это, конечно, увеличивало трудность выполнения задачи.

Пора включать мозги на полную мощность.

И он их включил. Он прокрутил в голове тысячи вариантов, но все они были отброшены. Зарабатывать деньги непосредственно в пути через Атлантику — чушь, никуда не годится. Продать абсолютно нечего, несмотря на то что Париж сам по себе огромный и величайший из всех рынков.

Но ведь должен же быть какой-то путь. Уильям Фредерик расширил рамки своих умозрительных построений. Ехать зайцем? Ох! Попытаться пройти на лайнер, притворившись, что потерял билет, положась на удачу и на славное имя Марстонов? Но это все равно что снова просить помощи у отца — ведь пароходная компания обязательно пошлет ему официальный запрос. А как добраться до Шербура? Что делать с мелкими дорожными расходами?.. Обратиться к американскому послу Халлеку? Но это же друг отца…

Ах, если бы здесь был Том Дрисколл, непременно бы что-нибудь придумал! А он разве хуже Тома Дрисколла?

Ха! Его гордость все росла и раздувалась, вознося Уильяма Фредерика в высшие сферы, пока, наконец, он не пришел к поистине артистическому решению. Власть морали здесь заканчивалась, оставались только чистый разум, отринувший вопросы этики и законности, и всепоглощающее желание добиться своего.

Лицо молодого джентльмена внезапно осветилось торжествующей улыбкой. Потом ее вдруг сменило хмурое выражение, после чего на губах заиграла зловещая ухмылка. Он подошел к столу за сигаретой, обнаружил, что пачка пуста, достал окурок из фарфоровой пепельницы и с удовольствием затянулся, ощущая себя гением у мольберта.

— Все-таки, — пробормотал он, — мне придется попросить помощи у Тома, но не деньгами. Вопрос в том, сделает ли он то, о чем я попрошу? Нужно во что бы то ни стало убедить его. И тогда фамилия Марстон войдет в анналы истории…

Уильям Фредерик Марстон исполнил свой бессмертный замысел.

В этом месте наше повествование достигает кульминации, так что позволим хроникам говорить самим за себя.

Из «Филадельфия кларион» от 21 сентября:

«ОСКВЕРНЕН КОЛОКОЛ СВОБОДЫ[1]

На его поверхности появилось написанное красной краской имя французского хироманта.

Вчера поздно вечером или сегодня рано утром какой-то человек проник через окно во Дворец Независимости и большими красными буквами написал на Колоколе Свободы следующее:

ЖЮЛЬ МЕРКАД

Хиромант 37, улица Ренн, Париж Безобразие первым обнаружил Г.П. Сойер, вошедший в помещение в восемь утра, чтобы приступить к дежурству по охране колокола. Заметив сначала, что окно, выходящее в парк, приоткрыто, испуганный, он поспешил к колоколу убедиться, что реликвия не повреждена, и тогда обнаружил хулиганскую надпись.

Охранник, дежуривший в здании накануне, утверждает, что собственноручно закрыл окно в девять вечера, впрочем, это не так уж важно — замок давно заржавел, и его легко открыть даже без помощи инструментов. Не нашлось пока ни одного человека, видевшего кого-нибудь в парке неподалеку от этого окна. Вандал безошибочно выбрал время, чтобы обезопасить себя от случайных свидетелей. Полиция не может сказать ничего о том, кто мог совершить этот акт вандализма. Власти молчат также о возможных мотивах.

Наносить механические повреждения преступник, по всей видимости, не пытался — была использована обыкновенная краска, которую легко смыть скипидаром. Если все было так, как изложено в отчете полиции, то содеянное можно считать не более чем рекламной акцией французского хироманта, который спровоцировал кого-то из наших соотечественников на этот возмутительный поступок. Сам он надеется избежать наказания, поскольку его резиденция находится на значительном удалении от места происшествия, но скоро иллюзии месье Меркада относительно собственной неуязвимости рассеятся. Государственный департамент уже связался с соответствующими органами в Париже и попросил арестовать Меркада. Решение по этому вопросу будет принято не позднее чем сегодня во второй половине дня.

Это прискорбное событие лишний раз доказало, что власти не уделяют должного внимания охране публичных музеев и исторических памятников. Теперь это можно смело утверждать, не боясь обоснованных возражений…»


22 сентября

«Каждый уважающий себя и свою родину гражданин может с удовлетворением узнать о том, что Жюль Меркад, чье имя было написано красной краской на Колоколе Свободы, был арестован вчера во второй половине дня в своих апартаментах по адресу: Париж, улица Ренн, дом 37.

Меркад не высказал удивления по поводу вынесенного парижскими властями решения об экстрадиции и пока сохраняет молчание, на что имеет полное право.

Он даже отказался подтвердить свою личность, известно только, что в квартиру на улице Ренн Меркад въехал всего за несколько дней до ареста. Подозреваемый, кажется, находит свое положение довольно забавным и, по мнению французских властей, все еще надеется избежать наказания на основании отсутствия доказательств его вины.

Меркад согласился быть депортированным со всеми необходимыми формальностями при условии, что на пароходе ему отведут каюту первого класса, а его статус арестованного будут держать в тайне от других пассажиров. Французские власти пошли на это, получив одобрение посла Халлека.

Завтра Меркад отплывет на пароходе «Дакония» из Шербура в сопровождении представителя французской полиции».


29 сентября

«Если существует человек, именуемый „Жюль Меркад“, и если он действительно несет ответственность за акт вандализма, совершенный над Колоколом Свободы 21 сентября сего года, то, по всей вероятности, преступник избежит наказания вследствие ошибки парижской полиции.

«Жюль Меркад» под конвоем жандарма прибыл вчера в Нью-Йорк на пароходе «Дакония» и оказался не кем иным, как Уильямом Фредериком Марстоном, сыном Джонатана Марстона, нью-йоркского финансиста.

Марстон-младший, кажется, рассматривает происшедшее как увеселительную эскападу и совершенно не может или не желает дать вразумительного объяснения по поводу того, каким образом его могли принять за некоего Жюля Меркада. Молодой человек отказывается обсуждать это досадное недоразумение и, очевидно, вполне доволен тем, что расходы на его путешествие невольно взяла на себя парижская полиция, от эскорта которой он, конечно, был немедленно избавлен по прибытии в Нью-Йорк.

Как заявил мистер Марстон, во время ареста его попытки идентифицировать себя провалились, однако он рад, что справедливость в конце концов восторжествовала, и не намерен предъявлять претензии французским властям. Без сомнения, он хорошо повеселился и воспринял все происшедшее как забавное приключение.

Но осквернение Колокола Свободы — пощечина всем американским патриотам и честным гражданам. Мы должны…» и т. д.


Около восьми часов вечера того самого дня, когда «Дакония» прибыла в Нью-Йорк, двое мужчин сидели за обеденным столом в доме Марстонов на Пятой авеню. Леди изволили покинуть столовую минут пятнадцать назад. Старший из джентльменов смаковал толстую черную сигару, выпуская густые клубы дыма, молодой уже успел выкурить две сигареты и принялся за третью.

— Этот мост через Тибр в Афинах просто великолепен, — вдруг заметил молодой, прервав затянувшееся и ставшее тягостным молчание. — И мне бы не хотелось, чтобы ты думал, будто я его не видел. — Он продолжал болтать в течение нескольких минут, потом сбился и умолк.

— Уильям, — начал старший глубоким, сочным, очень музыкальным голосом. — Ты настоящий осел.

Не старайся разыгрывать передо мной невинного младенца — я тебя слишком хорошо знаю. И в то же время я сделал важное открытие: в мире есть один еще больший идиот, чем ты.

Судя по невозмутимости и безмятежности, с которой молодой человек воспринял эти нелицеприятные откровения, он выслушивал нечто подобное и раньше.

— Занятно, — сказал он, налив себе в бокал немного коньяку и нюхая напиток с видом ценителя, — ты возбудил мое любопытство. Кто же он, этот беспримерный идиот?

Пожилой мужчина неторопливо и аккуратно выпустил очередной клуб дыма, прежде чем ответить.

— Человек, который по твоей просьбе намалевал красной краской эти дурацкие слова на Колоколе Свободы нашей великой страны. — Великий и ужасный Джонатан Марстон улыбнулся — довольной улыбкой, полной мудрости и понимания. — И кстати, — продолжил он некоторое время спустя, — единственная твоя ошибка состоит в том, что в процессе розыгрыша этой маленькой интриги ты сменил адрес.

Именно поэтому ты и не получил мою последнюю телеграмму. Совет топать домой пешком я дал тебе в воспитательных целях, а на следующий день выслал пятьсот долларов.

Профессиональная гордость

Совершенно неожиданно они встретились «У Куинби» — это случилось впервые за три месяца — и после традиционных рукопожатий направились к своему любимому столику в углу.

— Ну, как дела? — поинтересовался Бенди, усаживаясь.

— Бенди, — начал Дадд Бронсон, проигнорировав вопрос. — Я величайший человек в мире. Сам я предпочитаю ветчину и капусту, эта пища, как и прежде, доставляет мне удовольствие, но если ты желаешь павлинье сердце под мармеладом — пожалуйста, я угощаю.

Бенди воззрился на пачку банкнотов, которую Дадд выудил из кармана брюк.

— Дадд, — сказал Бенди, голос его при этом дрогнул. — Я тебя очень уважаю, но могу не удержаться. Пожалуйста, убери это в свой нагрудный карман так, чтобы я мог видеть только выпуклость. Что же произошло?

— Я ненавижу рассказывать об этом, — заявил Дадд. — Бенди, я человек скромный. Когда ты все узнаешь и обалдеешь от восхищения, вспомни, что я это сказал.

Жаль, что там не было никого, кто мог бы видеть меня. Я сделал все в гордом одиночестве.

Однажды, примерно пару недель назад, я вошел в рабочий кабинет Дэвида Джетмора. Джетмор — лучший адвокат в Хортоне и вообще в Джерси, жирный деляга, из тех, что смотрят прямо на тебя и видят насквозь.

«Мистер Джетмор, — сказал я, — меня зовут Эйб Делман. Вместе с моим братом Лео я владею магазином в Паулине. Мы с братом повздорили по одному личному делу. Когда Лео начал разговаривать со мной в совершенно недружелюбной манере, я ушел, ради сохранения собственного здоровья. Теперь я хочу получить свою долю деньгами и прошу вас отправить адвокату Лео, коим является мистер Девлин в Айртоне, официальное извещение об этом». — «У вас есть что-нибудь для меня в счет гонорара?» — осведомляется Джетмор. «Нет, — говорю. — Я живу в отеле, расходы, знаете ли…» — «Я занятой человек, — говорит Джетмор. — Каким образом я зарабатываю на жизнь, как вы думаете? И как я могу быть уверен, что получу от вас деньги?» — «Мистер Джетмор, — не отступаю я, — этот магазин стоит три тысячи долларов. Лео тоже заинтересован в продаже моей доли, и, если вам недостаточно гонорара от меня, вы сможете подоить и моего брата».

В конце концов, когда я объяснил, почему должен держаться от Лео на безопасном расстоянии и кое-какие другие щекотливые моменты, Джетмор сказал, что возьмется за это дело. Когда он говорит, что Девлин, адвокат Лео в Айртоне, его хороший приятель, я отвечаю, что тем лучше, а про себя думаю: ворон ворону глаз, конечно, не выклюет, но эти законники — те еще пташки.

В тот же день, часа четыре спустя, я вхожу в кабинет Девлина в Айртоне.

«Мистер Девлин, — говорю, — меня зовут Лео Делман. Мы с моим братом Эйбом держим магазин в Паулине. Мы с ним повздорили по одному личному вопросу, и Эйб сбежал в неизвестном направлении без моего благословения. Недавно я получил письмо от адвоката Эйба, мистера Джетмора из Хортона, в котором говорится, что Эйб требует свою долю наличными. Я ответил ему, чтобы он написал вам, потому что именно вы будете составлять для меня документ о выплате».

Бенди, все эти адвокаты одинаковы. Все они думают лишь о том, как бы урвать для себя куш, да побольше. Они паразиты, Бенди. Они — угроза обществу.

«А вы можете выдать мне аванс?» — спрашивает Девлин. «Мистер Девлин, — говорю, — нет, не могу».

«Тогда, — говорит он, — каким образом вы собираетесь расплачиваться со своим братом Эйбом?»

Бенди, я знаю, что ты не станешь рассказывать это нашим друзьям, а уж я и подавно. Мне так становится стыдно, Бенди, когда я вспоминаю, что отдал Девлину полсотни. Эти адвокаты — самые ужасные мошенники в мире.

Я сказал Девлину, что мне бы не хотелось, чтобы жители Паулина узнали о нашем с братом личном противостоянии, поэтому останусь в Айртоне, пока все не улажу. Как только он получил мой полтинник, тут же написал Джетмору пространное послание, которое дал мне прочитать, чтобы я исправил неточности.

Мне дешевле обошлось бы купить железную дорогу между Айртоном и Хортоном — за одиннадцать дней я изрядно помотался между этими городами. По-моему, дошло до того, что поезда без меня уже не отправлялись. В один день мне трижды пришлось быть Эйбом и дважды — Лео.

Джетмор и Девлин обменивались сердитыми письмами, полными лжи и криминальных уловок, а я читал все это, с тем чтобы соблюсти свои интересы. Так продолжалось некоторое время, пока плоды моих усилий не созрели. Можно было собирать урожай. Это было так легко, что даже стыдно, Бенди.

В прошлый четверг, явившись к Девлину, я застал его надевающим пальто, чтобы отправиться на ленч с секретаршей.

«Привет, Делман, — говорит он, — встретимся часа через полтора. Вот письмо от Джетмора. Чувствуй себя как дома, пока я не вернусь».

Когда он ушел, я прочитал письмо — просто для того, чтобы убедиться, что в нем ничего не изменилось, потому как я уже читал его предыдущим вечером в офисе Джетмора. Эйб, говорилось в нем, решил согласиться на предложенные Лео двенадцать сотен долларов чеком, но при условии, что они будут выплачены в течение трех дней.

Я подошел к столу секретарши, взял готовый бланк для письма и напечатал на нем следующее:

«27 марта, 1912

Мистеру Дэвиду Джетмору, Хортон, Нью-Джерси Уважаемый сэр, в ответ на Ваше извещение от 20 числа сего месяца высылаю чек на 1200 (тысячу двести) долларов в уплату по иску Эйба Делмана против Лео Делмана.

Буду признателен за подтверждение получения.

С почтением, О. Девлин».

Я уже успел изучить подпись Девлина и так натренировался копировать ее, что даже устал. Поэтому я подписал за него это письмо. Получилось здорово — сам Девлин не углядел бы разницы. Потом я взял бланк чека, заполнил его на сумму 1200, подписал «Лео Делман», а на обороте поставил печать нотариальной конторы Девлина и нарисовал его закорючку.

Конечно, такую нехитрую работу я мог проделать у себя в отеле, но хотел использовать пишущую машинку Девлина и, кроме того, чувствовал, что более достойно настоящего джентльмена заняться этим в офисе. Мне казалось более правильным и естественным подписываться за человека в его собственном кабинете, на его собственном столе, его собственной ручкой и чернилами.

Когда Девлин вернулся, у меня в кармане лежало письмо, полностью готовое для того, чтобы бросить его в почтовый ящик.

«Вы уже достали эти двенадцать сотен?» — осведомился он. «Нет, — говорю, — но непременно достану в течение трех дней, иначе я банкрот». — «Да уж, — отвечает он, — лучше вам сделать это побыстрее, потому что, если Джетмор говорит — три дня, он отнюдь не имеет в виду четыре».

Письмо и чек я отослал в Айртон в тот же день, а на следующий — это была пятница — уехал из Хортона первым же поездом и в офисе Джетмора появился в десять.

Джетмор встретил меня с радостью осла, который нашел, у кого выпросить морковку. Он спал и видел мои деньги.

«Ну что, получили чек?» — спрашиваю.

Он вытаскивает чек, который я послал ему из Айртона. Я смотрю на бумагу через его плечо, а он вцепился в нее аж двумя руками.

«Здесь те пятьдесят, которые вам причитаются», — говорю. «Пятьдесят! — восторженно повторяет он. — Пятьдесят!» — «Нетушки, — возражаю, — я сказал это слово один раз».

Вот что происходит, когда ты попадаешь в железные лапы этих мошенников, Бенди. Так они будут поступать с тобой каждый раз. Но я отдал ему эту сотню ради того, чтобы защитить собственные интересы.

В смысле не нашел причины, по которой смог бы отказать ему.

«Ладно, — говорю, — давайте сюда чек». — «Дайте сначала мою сотню!» — отвечает этот кровосос. «У меня ее пока нет», — говорю. «Тогда пойдем вместе получим деньги по чеку». И он берет свои пальто и шляпу.

Бенди, разве это не низко? Разве не подло? Все шло как по маслу, я даже был готов зевнуть ему в лицо, и тут он говорит мне: «Пойдем получим деньги по чеку».

Вот жирный ублюдок!

Мы пришли в банк, и Джетмор тут же сунулся в окошко.

«Доброе утро, мистер Джетмор», — говорит кассир голосом гробовщика.

Тот достает чек и просовывает его в окошко: «Выдайте, пожалуйста, сотнями».

«Ну уж нет, — говорю я, наклоняясь к окошку. — Двадцатками!»

Ты знаешь, Бенди, сотни, конечно, хорошие купюры, но с двадцатками чувствуешь себя как-то безопаснее. Ну вот, кассир отсчитывает десять двадцаток и кладет их сверху запечатанной пачки, потом подвигает деньги к Джетмору. Тот отмусоливает пять двадцаток, остальное я убираю в карман.

«Лучше пересчитайте», — говорит мне Джетмор. «Положусь на удачу, — отвечаю. — Кассир выглядит честным парнем».

Тут у меня по всему телу побежали мурашки. Они всегда по мне бегают, когда я прикасаюсь к наличным.

Мы с Джетмором направляемся к выходу, и только доходим до дверей, как я чувствую, будто пачка двадцаток вылетает из моего кармана и шлепает меня по лицу — у выхода стоит Девлин и смотрит на нас.

«Привет, Джетмор, — говорит он. — Доброе утро, мистер Делман».

Встань, Бенди. Никто не может спокойно усидеть на месте, когда я рассказываю, что было дальше. На глаза наворачиваются слезы, стоит мне вспомнить об этом. Я, конечно, человек скромный, но это сильнее меня. Я просто должен рассказать правду!

Я, естественно, стоял тогда на краю пропасти, но в моих руках все еще была спасительная веревка. Я знал, что Девлин думает, будто я — Лео, а Джетмор думает, будто я — Эйб, и до тех пор, пока они не выяснят, что это неправда, я в полной безопасности.

«Мистер Девлин, — начинаю я, — рад вас видеть. У меня есть к вам маленькое дельце, о котором я хотел бы поболтать. Долго вас не задержу».

Девлин стоит и смотрит на нас, явно ничего не понимая. А Джетмор не удивился, что мы знакомы, — я сказал ему, будто Девлин был нашим с Лео адвокатом, пока мы не поссорились. Тут Джетмор вытащил свои часы и засобирался уходить.

«У меня назначена встреча, — говорит он Девлину, — так что увидимся позже. Зайдите в офис где-нибудь около часа. — Потом поворачивается ко мне: — А вы заскочите попрощаться». И ушел.

Объяснение Девлину, что я приехал в Хортон затем, чтобы попытаться взять взаймы у Джетмора сотню, у меня заняло примерно минуты две. Девлин рассмеялся.

«Джетмор не дает взаймы», — говорит. «Прямо как вы, — отвечаю. — Он не дал мне даже дополнительного времени». — «Так о чем вы хотели меня попросить?» — спрашивает Девлин. «Мистер Девлин, — начинаю я, — я бедный человек. Добуду ли я эти двенадцать сотен долларов, точно не знаю. Но в Питтсбурге у меня есть друзья, у которых водятся деньги, так что, если вы отдадите мне пятьдесят долларов, которые я заплатил вам, я куплю билет и верну вам сотню, когда расплачусь с Эйбом».

Девлин мрачно посмотрел на меня. Я было подумал, что он сейчас уйдет. Но он настоящий мошенник и рвач, так что сотня была для него слишком лакомым куском, чтобы его потерять. Он вытаскивает большой черный бумажник, отсчитывает пять десяток и осторожно так подает их мне.

«Делман, — говорит он, — я знаю, что вы честный человек. Я могу сказать это по вашим глазам. Я уверен, что вы достанете деньги». — «Мистер Девлин, — отвечаю я, держа в одной руке его руку, а в другой — пятьдесят долларов. — Я обязательно достану деньги». И выхожу из банка, оставив его стоять и смотреть на меня в окно.

— И ты поехал в Питтсбург? — поинтересовался Бенди.

— Бенди, — сказал Дадд, — не надо обижать гения.

— Прости, — застенчиво произнес Бенди. — Позволь мне увидеть эти пятьдесят долларов, Дадд, я просто хочу к ним прикоснуться.

Американский стиль

Пьер Дюмиан сидел за столиком в кафе «Сигоньяк», потягивал из бокала виши и читал статью в «Авенир».

Время от времени он возмущенно покряхтывал, а когда ему попадался особенно неприятный пассаж, фыркал и издавал гневные восклицания. В конце концов он отшвырнул газету на соседний стул, водрузил локти на стол, упер подбородок в ладони и совершенно трезвым взглядом уставился на опустевший бокал, всем своим видом выражая глубочайшее отвращение.

Пьер никогда не чувствовал себя хорошо по утрам.

По роду занятий ему частенько приходилось испытывать днем некоторые неудобства из-за того, что он натворил вечером, — ведь за опрометчивые поступки всегда приходится расплачиваться. Но в то утро Пьеру было особенно неуютно — он неподдельно страдал, размышляя над обрушившимся на него несчастьем.

Истинное невезение. Надо же было так свалять дурака! Не иначе как бес попутал — в здравом уме такое не напишешь. Он покосился на газету, протянул было руку, но тотчас нервно отдернул ее и принял прежнее положение. Происшедшее казалось абсурдом — полным абсурдом. Кто же знал, что эти бредни примут всерьез? Он должен написать новую статью, принести в ней извинения… Но нет, теперь это уже невозможно — на карту поставлена его репутация. Что ж, в будущем он станет осторожным, очень осторожным, он будет не просто осмотрительным — он будет стерильно тактичным и вежливым. Но… Ба! Что за чудовищная мысль! Может, нет у него никакого будущего? Может, это конец? Для истрепанных нервов Пьера последний удар оказался чересчур болезненным. Он выпрямился на стуле, выругался вполголоса и, подозвав официанта, заказал еще один бокал виши. В этот самый момент на его плечо легла чья-то ладонь, а над ухом раздался мужской голос. Обернувшись, Пьер узнал Бернштайна из «Матэн».

— Эй! Мои поздравления, дружище! — осклабился тот.

Пьер мгновенно насторожился. Значит, новость уже облетела округу. Он с усилием выдавил приветливую улыбку, краем глаза оглядел полупустой зал и жестом пригласил журналиста присаживаться.

Бернштайн, заметив бокал, только что поставленный официантом перед Пьером, вскинул брови и покачал головой.

— Нервы? — сочувственно поинтересовался он.

Пьер разозлился — главным образом, потому, что это была правда. Проворчав, что, мол, коллега ошибается, он взял бокал, опустошил его одним глотком и проговорил безразличным тоном:

— Нервы нужно беречь. Для меня это в нынешних обстоятельствах особенно важно, впрочем, наверное, ты еще не знаешь… Кстати, а с чем это ты меня поздравил?

Бернштайн лукаво подмигнул:

— Да полно тебе, все всё знают. У Лампурда народ уже делает ставки, а у нас в редакции только об этом и болтают. И все тебе завидуют. То есть, конечно, будут завидовать, если… — Бернштайн многозначительно умолк, с любопытством наблюдая за собеседником.

— Ну? — Пьер очень старался выглядеть беспечно. — Если?..

— Да нет, ничего… В сущности, жизнь не что иное, как азартная игра — лови удачу и получишь все: победу, славу, известность. Слушай, дружище, да послезавтра ты сможешь заявиться к старику Лиспенару и сказать: «Отныне и во веки веков я желаю получать тысячу франков за каждую заметку, подписанную моим именем!» И ему ничего не останется, как принять твои условия. Разумеется, если ты будешь в состоянии к нему прийти…

Пьер пренебрежительно хмыкнул:

— Если хочешь меня напугать, это не так-то просто сделать. — Он взял газету со стула и бросил ее на стол перед Бернштайном. — Так ты об этом толкуешь?

Тот покосился на первую полосу и кивнул:

— О чем же еще? Отличная статья, просто изумительная. Однако ты свалял дурака — не надо было оставлять за ним выбор оружия. Этот Ламон — опасный тип.

В ответ Пьер лишь презрительно усмехнулся и щелкнул пальцами.

— Нет-нет, поверь мне, — продолжал Бернштайн. — Пойми, дружище, я стараюсь ради твоего же блага. Я слышал это от одного из сотрудников Лампурда, не помню, от кого именно, — с Ламоном шутки плохи.

В его тоне было что-то такое, от чего руки Пьера мелко задрожали, когда он потянулся к бокалу.

— Знаешь, — не унимался Бернштайн, — он приехал сюда месяц назад из Мюнхена, где жил на офицерских квартирах германского полка — изучал материал для той самой пьесы, которую ты разнес в пух и прах в своей статье. Там он так прославился на поприще дуэлей, что его называли не иначе как Lamon le diable[2], потому-то я и сказал, что ты сделал ошибку, — с рапирой в руке у тебя еще был бы шанс отделаться царапиной, но с пистолетом…

На протяжении этой тирады Пьер изо всех сил пытался сохранять невозмутимое выражение лица, но живописная бледность разлилась по щекам помимо его воли, а когда он заговорил, голос прозвучал хрипло:

— От кого ты узнал о Ламоне?

— Не помню. В конце концов, какая разница? Немного поупражняешься в стрельбе сегодня и завтра, чуть-чуть удачи — и о тебе заговорит весь Париж! Можешь мне поверить: все будут тебе завидовать, но, естественно, при условии, прости, пожалуйста, что Ламон промахнется.

Пьер вздрогнул. Он уже начал ненавидеть Бернштайна. Откуда в нем это циничное спокойствие, эта брутальность? Не иначе как весь рассказ о Ламоне — чистой воды ложь. Решительно это не может быть правдой, в противном случае Пьер услышал бы о Ламоне гораздо раньше. Захлестнутый суматохой бредовых мыслей, он сидел и старательно делал вид, что слушает собеседника, а тот без умолку распространялся о Ламоне, делился бульварными сплетнями и излагал последние новости из профессиональной сферы — Пьер не разобрал ни слова.

Когда через полчаса Бернштайн заторопился на деловую встречу, он дождался, пока журналист выйдет из кафе, со вздохом облегчения поспешно расплатился и выскочил на улицу.

Какой-то умный человек сказал, что бывают случаи, когда храбрость заключается не в том, чтобы вступить в схватку, а в том, чтобы вовремя ретироваться. Ради спасения доброго имени Пьера будем считать, что это был как раз такой случай, ибо Пьер решил именно ретироваться. Он признался себе в этом сразу, без оговорок и стыда, стоя у витрины «Сигоньяка» и глядя невидящими глазами на вереницу проезжавших по улице экипажей. Рассказ Бернштайна о Ламоновой доблести убедил его всецело и бесповоротно.

Его мучил другой вопрос: возможно ли все это провернуть изящно и без особого ущерба? Ибо Пьер, относившийся к своей шкуре лишь немногим более трепетно, чем к своей же репутации, страстно желал спасти и то и другое. Его брови озабоченно сошлись на переносице. Он пожал плечами. Он вздохнул. Чертов Ламон! Но теперь, окончательно решив задачу в пользу собственной шкуры, Пьер почувствовал себя гораздо увереннее, и вскоре его мозг заработал в авральном режиме, просчитывая пути отступления. Об извинениях, разумеется, и речи быть не могло — над ним будет потешаться весь Париж. А что еще хуже, этот демонический Ламон, скорее всего, откажется заключить мир.

В голове возникали сотни вариантов, Пьер перечеркивал их один за другим и готов уже был впасть в отчаяние. Казалось, не остается ничего, кроме позорного бегства. И вдруг его глаза блеснули радостью: вот это идея! Гениально!

Развернувшись, Пьер гигантскими скачками припустил по улице, еще немного, и он бросился бы в Сену и переплыл на другой берег. Опомнившись через некоторое время, он отдышался и, замахав обеими руками, выскочил на мостовую наперерез свободному экипажу, а в следующую минуту уже стремительно катил по направлению к Монпарнасу.

Вскоре экипаж остановился возле ветхого домишки на улице Ренн. Пьер велел кучеру подождать, с сомнением огляделся, еще раз посмотрел на вывеску с номером на облупленном фасаде и решился войти. В конце коридора на втором этаже он отыскал дверь с табличкой:


«ALBERT PHILLIPS

Professeur d'Escrime

Methode Americaine»[3]


В ответ на стук из-за двери крикнули с сильным американским акцентом: «Войдите» — и Пьер очутился в длинном помещении с голыми стенами и низким потолком. Здесь было не намного светлее и чище, чем в коридоре. На кресле возле двери валялись учебные рапиры, несколько пар боксерских перчаток и помятая маска для фехтования. Второе кресло, стоявшее за столом у единственного окна, занимал потасканного вида человечек, который при появлении посетителя медленно повернулся и теперь сидел вполоборота к двери. Глаза Пьера еще не успели привыкнуть к полумраку, и несколько секунд он стоял молча, беспомощно моргая. Человечек вопросительно уставился на гостя.

— Я пришел по делу, — сказал наконец Пьер. — Но мне кажется, вы не тот, кто мне нужен…

— Тогда зачем вы теряете время?

Пьер чуть поразмыслил и выпалил:

— Хотите заработать тысячу франков?

Месье Филлипс проявил первые признаки интереса.

— Дорогой сэр, — проговорил он, — ради тысячи франков я могу сделать очень и очень многое.

— Отлично, — кивнул Пьер. — Прежде чем мы продолжим, мне было бы любопытно узнать, умеете ли вы стрелять из пистолета.

Человечек нахмурился и быстро взглянул на него исподлобья.

— Лучше всех в Париже, — заявил он. — Но я же сказал «многое», а не «все, что угодно» и…

— Это дело чести, — перебил его Пьер.

Филлипс вскинул брови:

— Вот оно что… Тогда продолжайте.

Пьер пару секунд поколебался, затем с решительным видом тряхнул головой, подошел к стоявшему у двери креслу, пододвинул его к столу Филлипса и, смахнув на пол инвентарь, уселся.

— Надеюсь, — начал он, — вы умеете хранить тайны?

— За тысячу франков — да.

— Отлично. Вы получите эти деньги. О том, что мне от вас нужно взамен, сказать проще простого. Я участвую в дуэли. Мы стреляемся с двадцати шагов в четверг, в шесть утра. Я хочу, чтобы… чтобы вы заняли мое место.

Филлипс подпрыгнул от удивления и воззрился на Пьера.

— Это невозможно, — произнес он после недолгого молчания. — Обман раскроют.

— В этом случае рискую я и, уж поверьте, постараюсь, чтобы никто не заметил подмены. Так вы согласны или нет?

— Где состоится дуэль?

— На берегу Сены, у моста Сюрэсн.

— Это опасно. Вы ведь знаете, что новый начальник полиции издал указ…

— Это тоже будет улажено, — перебил Пьер.

— Что ж… Кто ваш противник?

— Ламон, драматург.

— А-а… — Филлипс глубоко задумался, странная улыбка блуждала на его губах. — Я согласен, — сказал он наконец.

— Прекрасно! — Пьер вздохнул с облегчением. — Тогда нам остается обсудить детали.

— А это как раз самое важное, — сухо заметил мастер фехтования. — Приступайте, месье.

Пьер пододвинул кресло поближе к столу.

— Во-первых, как сделать так, чтобы никто не заметил подмены? Мы с вами одной комплекции и примерно одного роста — вы наденете мою одежду, а ваше лицо скроет маска.

— Маска? А как вы это объясните противнику и секундантам?

Пьер небрежно махнул рукой:

— Очень просто. Вы упомянули об указе начальника полиции. Я скажу, что мы должны надеть маски на случай, если поблизости будут околачиваться случайные свидетели. И еще я договорюсь со своими секундантами о том, что приеду на место дуэли один, без их сопровождения. Все, что требуется от вас, — это явиться туда в назначенный час, держать рот на замке и метко стрелять.

— А кто вы, собственно, такой?

— Вы меня не знаете? — удивился Пьер.

— Я здесь никого не знаю.

— Театральный критик из «Авенир». — Он достал из портфеля визитную карточку и протянул ее Филлипсу.

— А, значит, дело сугубо профессиональное?

— Да. Ничего личного. Я в глаза не видел этого Ламона… Конечно, нам с вами еще многое нужно обсудить, но отложим это назавтра. Вам придется надеть один из моих костюмов, я принесу его утром. — Пьер поднялся и шагнул к двери.

Филлипс вскочил с кресла:

— Но месье! А как же тысяча франков?

— Завтра утром вы получите пять сотен. Остальное — после дуэли.

В тот вечер и на протяжении следующего дня у Пьера не было ни одной свободной минуты. На деле все оказалось сложнее, чем он предполагал. Секунданты месье Ламона быстро согласились с его предложением насчет масок, но своих собственных друзей ему так легко убедить не удалось. Они объявили это ребячеством и абсурдом, тем более что предстоящая дуэль уже стала темой номер один и обсуждалась во всех кафе Парижа. Они были решительно настроены против того, чтобы Пьер приехал на место дуэли в одиночестве. По их словам, это стало бы вопиющим нарушением неписаных правил, которое им не простят. «Наша честь!

Наша драгоценная честь будет запятнана! Неслыханно!» Но поскольку Пьер рисковал не только честью, он сумел пресечь все протесты и настоять на своем.

В среду утром он провел целый час у Филлипса, готовя его к возможным неприятным случайностям.

К счастью, мастер фехтования знал в лицо одного из его секундантов, внешность другого Пьер ему подробно описал. А поскольку сам Пьер никогда не встречался с Ламоном, Филлипсу совершенно необязательно было его узнавать. Что до незначительных различий в голосе и жестах, их вполне можно объяснить естественным волнением перед поединком, которое дуэлянты должны усердно преодолевать.

Наконец Пьер удовлетворенно кивнул.

— Превосходно! — заявил он, оглядев Филлипса с ног до головы. — Я бы и сам не заметил подмену. — Открыв кошелек, он достал оттуда пять стофранковых купюр и выложил их на стол. — Это половина. И не забудьте о главном: когда все закончится, сразу идите в ресторанчик под названием «Башня из слоновой кости» — там вы сможете переодеться, снова стать месье Филлипсом и получить оставшуюся часть суммы. Конечно, секунданты увяжутся за вами и будут настаивать на том, чтобы отпраздновать победу, — придумайте сами, как спровадить их восвояси.

Филлипс собрал банкноты, пересчитал их, сунул в карман и посмотрел на Пьера:

— Кое-что мы с вами все же упустили из виду. Что, если меня ранят? Тогда обман выплывет наружу.

Пьер побледнел:

— Я уже думал об этом. Придется рискнуть. А вы, ради бога, стреляйте первым и постарайтесь не промахнуться!

— Месье Дюмиан, будьте спокойны: как только я прицелюсь в этого вашего Ламона, уложу его на месте.

Однако той ночью Пьер никак не мог заснуть. Стоило ему закрыть глаза, и перед мысленным взором вставало дуло револьвера, которое своими размерами сильно напоминало пушечное жерло. Это раздражало. Не выдержав, Пьер сел в кровати и потянулся за сигаретой.

Закурив, он сказал вслух: «Абсурд. Я так нервничаю, будто мне предстоит сделать это самому».

В половине пятого утра он вскочил, оделся и, отыскав на пустынной улице экипаж, назвал полусонному кучеру место назначения. Вскоре он уже подъезжал к мосту Сюрэсн.

Задворки «Башни из слоновой кости», которую Пьер выбрал своим пристанищем на время дуэли, выходили на набережную Сены, в сотне ярдов вверх по течению от моста. Это был захудалый ресторанчик, обшарпанный и грязный; респектабельная публика старалась держаться от него подальше, что вполне устраивало Пьера. Назначить встречу с месье Филлипсом в собственных апартаментах он не осмелился — словоохотливый консьерж и не в меру любопытные соседи могли поставить под угрозу все мероприятие; к тому же, помимо вышеперечисленных достоинств, «Башня из слоновой кости» обладала еще одним, самым важным — из огромного окна с погнутой рамой и треснувшим стеклом открывался великолепный вид на мост Сюрэсн, и площадка, выбранная местом дуэли, была как на ладони.

Ровно в пять Пьер вошел в ресторанчик и остановился у низенькой деревянной конторки, за которой дремал хозяин. Тот вздрогнул, продрал глаза и, хмуро уставившись на посетителя, проворчал:

— Чего надо?

— Я бы хотел заказать столик в отдельном кабинете, — сказал Пьер.

Угрюмый старик насупился еще сильнее и рявкнул:

— Ну и зря! Нету у нас никаких кабинетов. — Он поерзал на стуле, откинулся на спинку и мгновенно заснул.

Пьер пожал плечами, огляделся и, заметив в дальнем углу дверь, прошел в соседнее помещение.

Это был грязный выстуженный зал с застоявшимся, спертым воздухом, отравленным табачным дымом и алкогольными парами. В одном углу — сдвинутые в беспорядке столики и стулья, у дальней стены выстроился ряд столиков, единственный источник освещения — окно с пыльным треснувшим стеклом, выходившее на мост Сюрэсн. Несколько мужчин спали, обмякнув на деревянных стульях и свесив головы под разными углами, один сидел за столиком, читая газету; перед ним стояла бутылка спиртного. Вялый неряшливый официант клевал носом за стойкой, но при виде Пьера вытянулся и замер в ожидании, тупо моргая.

Усаживаясь и заказывая вино, Пьер перехватил пристальный взгляд человека с газетой. Взгляд был долгий и настойчивый до неприличия, отчего Пьеру сразу стало не по себе. Неужели его узнали? По внешнему виду человек не походил на завсегдатаев таких заведений, как «Башня из слоновой кости», и, хотя ни лицо, ни фигура не показались Пьеру знакомыми, с каждой секундой в его душе множились подозрения и опасения. Наконец он решился заговорить с ним и, бросив взгляд в окно, сквозь разбитое стекло которого просачивался сырой речной воздух, произнес как можно небрежнее:

— Прохладно сегодня.

Незнакомец вздрогнул и быстро огляделся:

— Вы со мной говорите, месье?

— Имею честь, — подтвердил Пьер.

— И вы сказали…

— Что сегодня прохладно.

— Да. Пожалуй, даже морозно. — Мужчина поежился и поднял воротник накинутого на плечи плаща. — Вы играете в карты? — вдруг спросил он.

— Балуюсь иногда, — кивнул Пьер, немного успокоенный этим пустым разговором, и, когда официант принес колоду и еще одну бутылку вина, пересел за столик незнакомца.

Около получаса игра продолжалась почти в полном молчании. Пьер поглядывал то на часы, то в окно, в котором со своего места видел только кусок темного мрачного неба и верхнюю часть перекрытий моста Сюрэсн. По мере того как официант заменял пустые бутылки полными, внимание незнакомца все больше рассеивалось, а язык развязывался.

— А вам везет, — заметил он, посмотрев на кучку монет и несколько купюр, сложенных у локтя Пьера.

Тот опять взглянул на часы, пробормотав:

— Будем надеяться.

— И тем не менее вы нервничаете и суетитесь. Напрасно. Вспомните, друг мой, мудрость древних философов, вспомните стоиков! — Незнакомец воздел руку к потолку и глупо осклабился. — Учитесь властвовать над своей судьбой. Что бы ни случилось сегодня или завтра, вы должны оставаться человеком.

Все подозрения Пьера разом вернулись.

— Вы пьяны, — спокойно сказал он. — Что вы несете?

Собеседник ткнул трясущимся пальцем ему в плечо:

— А вот что. Вы дергаетесь, рыскаете взглядом по углам, вы напуганы. И вероятно, не без оснований. Но посмотрите на это! — Он сунул Пьеру под нос свои руки, которые дрожали как листья на ветру. — Вы только посмотрите, как я хладнокровен, как невозмутим! А ведь через каких-то полчаса решится моя судьба!

— Слушайте, дружище, — перебил Пьер, — по-моему, вы слишком много болтаете.

— Вы ошибаетесь, — произнес незнакомец с пьяным достоинством. — Я не слишком много болтаю. Я никогда не болтал слишком много. — Он бросил карты на стол, схватил бокал и допил содержимое одним глотком. — Месье, вы мне нравитесь. Пожалуй, открою вам страшную тайну.

— Советую вам держать свои тайны при себе, — буркнул Пьер, которого все это уже начинало раздражать. Он снова глянул на часы. Было без четверти шесть.

— Правильно. Как это верно! — восхитился незнакомец. — Величайшая из всех добродетелей — осторожность! — Он развел руки, словно готовясь принять немного Божьей благодати прямо из смрадного сырого воздуха. — В настоящий момент я являю собой олицетворение этой добродетели. Это sine qua non[4] успеха.

Мое жизненное кредо — «В словах горяч, в делах благоразумен». Осторожность! Благоразумие! Благодарю вас, друг мой!

Провозглашенное незнакомцем кредо шло вразрез с жизненной позицией Пьера, который мгновенно забыл, где находится и по какому делу.

— Но нельзя же быть таким трусом! — возмутился он.

— Eh bien…[5] — Собеседник презрительно вскинул брови, словно поражаясь глупости этого замечания. — Нужно быть человеком. А что вы хотите? Бывают моменты, когда ваша безопасность — превыше всего. Самосохранение — главный закон существования, и отныне я в силу определенных причин, — он подался вперед и понизил голос до конфиденциального шепота, — никогда не позволю себе осуждать других за то, что они нанимают кого-то для участия вместо них в дуэли. Они делают это из элементарной осторожности. Согласны?

Пьер чуть не подавился — в его горле встал ком, — а когда попытался заговорить, почувствовал, что не в состоянии открыть рот. Все известно! Он погиб! Этот пьяный человек, который, быть может, вовсе даже не пьян, — кто он такой? Сомнений больше нет: Филлипс выдал его. Парализованный этими ужасными мыслями, Пьер сидел неподвижно, а незнакомец продолжал:

— По правде говоря, я и сам так поступил. Вот видите, я вам доверяю и хочу услышать ваше мнение. Дуэль назначена на шесть. Этот идиот Дюмиан предложил надеть маски, что и натолкнуло меня на мысль…

В этот момент Пьера осенило. Догадка фейерверком полыхнула в голове, и он не смог сдержать восклицания:

— А! Ламон!

Собеседник уставился на него с подозрением и спросил внезапно охрипшим голосом:

— Откуда вы знаете мое имя?

Но Пьер уже успел взять себя в руки и разыграл удивление:

— Кто же не знает Ламона? Вы такой известный человек!

Тревожное выражение на лице Ламона уступило место бессмысленной ухмылке.

— В общем, да, — кивнул он.

Мозг Пьера, всегда шустро реагировавший на критические ситуации, заработал еще быстрее. Он посмотрел на часы: оставалось десять минут до прибытия Филлипса на место дуэли. Что до надравшегося Ламона, он не представляет никакой угрозы. Но тут Пьер снова похолодел от страха:

— А что, если вашего… заместителя ранят?

Ламон, до сих пор старательно сжимавший губы в пьяном усилии сохранять над собой контроль, расплылся в хитрой улыбке:

— Невозможно. — Он порылся в карманах сюртука, выудил оттуда визитную карточку и бросил ее на стол перед Пьером. — Видите? Он профессионал.

Пьер перевернул кусочек картона. Достаточно было одного взгляда:

«ALBERT PHILLIPS

Professeur d'Escrime

Methode Americaine».

Слеза тирана

Так уж вышло, что комнаты, которые сдавала миссис Койт, никогда не пустовали, и объяснить это можно только волей случая, ибо по собственной воле ни одно разумное существо не согласилось бы вверить свою жизнь ее навязчивой опеке. Но дом находился на Восточной Тридцать седьмой улице, а этот район неудержимо притягивал толпы неудачников и горемык Нью-Йорка, поскольку здесь были сосредоточены все возможные блага из тех, что город мог им предложить.

А если уж миссис Койт удавалось заманить кого-нибудь в свои сети, сомневаться не приходилось: добычу она не выпустит.

Одним из самых неприятных пороков миссис Койт был пристальный интерес к распорядку дня ее жильцов. Если вы возвращались к себе в одиннадцать, могли чувствовать себя в относительной безопасности, в полночь — рисковали подвергнуться допросу с пристрастием, а в час ночи — не было вам прощения. Так что можете себе представить, насколько суровыми были остальные пункты режима.

Больше всего от этого матриархата страдали двое — Парень и Девушка. Нет смысла называть их по именам, ведь они были влюблены и потому неотличимы от миллионов других парней и девушек, которых мир знал или о которых читал в романах. Счастье их было отнюдь не безоблачным, поскольку оба входили в упомянутое жилищное сообщество. Терпеть придирки властных матерей, строгих отцов или тетушек с инквизиторскими замашками, безусловно, довольно тяжело, но по сравнению с любопытной домовладелицей все они — ангелы.

Миссис Койт разменяла пятый десяток, была упитанна и страшна как черт. Никто не знал, при каких обстоятельствах — драматических или прозаичных, случайных или подстроенных — она овдовела, но все были уверены, что не обошлось без третьего лишнего и что ее покойный муж легко отделался. Жилец по кличке Книжник однажды обозвал миссис Койт «соломенной» вдовой, но, когда у него потребовали доказательств, смутился и признался, что поводом для такого высказывания стал набитый соломой матрас в его комнате.

Жильцы — те, что заселились в этом сезоне, — на миссис Койт не жаловались. Существование большинства из них было пасмурным и бесцветным, потому любое свежее и острое ощущение скрашивало унылые будни, и миссис Койт служила объектом для бесконечных шуток. Над ней посмеивались и безропотно сносили все ее самодурства.

Но в каждом сердце, даже в самом ленивом и угрюмом, сидит герой рыцарского романа и только и ждет случая заявить о себе. Такой случай представился кое-кому в тот день, когда Парень впервые встретил Девушку.

За неделю до этого фамилии всех жильцов миссис Койт были занесены в обходной листок Купидона. На самом деле Купидон вовсе не нуждается в помощниках, особенно из числа простых смертных, чье общество он отверг давным-давно, но они почему-то считают свою помощь неоценимой, а малыша со стрелами — неблагодарным поросенком. Все гораздо проще. Парень был хорош собой, Девушка — восхитительна, и не вызывало сомнений, что потребуется нечто большее, чем мерзостная физиономия миссис Койт, для того чтобы отпугнуть крылатого желанного гостя, который, увы, иногда приносит печаль.

Миссис Койт, однако, старалась вовсю. Впервые за десять лет нерушимой тирании подданные открыто восстали и воспротивились ее самоуправству. Терять им было нечего. Подумаешь — одним неудобством больше, одним меньше в жизни, отданной во власть Прозе и Отчаянию! И когда Парень с Девушкой заговорили о помолвке, а миссис Койт попыталась оспорить божественное право обручальных колец, жильцы сомкнули ряды и двинулись на врага под многоцветным знаменем Любви.

Время шло, страсти накалялись, и миссис Койт с удвоенной яростью бросалась в атаку. Она без устали твердила Парню, что женитьба в таком возрасте и при такой зарплате — величайшая глупость, не сказать — преступление, а Девушку доводила до слез, обвиняя в эгоизме и в том, что она собирается разрушить карьеру своего избранника. Но все нападки и придирки лишь служили Парню предлогом подарить подруге лишний поцелуй.

Сколько усилий миссис Койт затратила, чтобы досадить влюбленным, сколько мелких пакостей и серьезных испытаний им уготовила, и все, разумеется, напрасно. Женщины судачили, что миссис Койт просто-напросто ревнует Парня (и это был полнейший абсурд), мужчины авторитетно заявляли, что так оно и есть (а это уже было совсем не галантно). Так или иначе, пересуды прекратились, когда Парень и Девушка в конце концов преодолели все препятствия, проскользнули между Сциллой угроз и Харибдой увещеваний и бросили якорь в уютной бухте под названием Помолвка. Отныне миссис Койт с бессильным негодованием лелеяла обиду, а довольные жильцы благосклонно наблюдали за дальнейшим развитием событий.



В то утро миссис Койт совершала генеральную уборку своих владений, бормоча под нос что-то о безумствах молодости и фатальном легкомыслии человечества. В комнате Книжника ее ворчание приобрело подчеркнуто негодующий оттенок, поскольку накануне наглец посоветовал ей более ответственно относиться к своим обязанностям и не забывать вытирать пыль на его каминной полке. Именно этим миссис Койт и занялась, смахнув попутно маленький гипсовый бюстик Мильтона[6]. Бюстик разбился вдребезги. Месть принесла некоторое облегчение, и миссис Койт направила свои стопы в комнату Парня, которая находилась по соседству.

Она вошла, не постучав, и, к своему удивлению, обнаружила там Парня — он сидел на краешке кровати, спрятав лицо в ладонях. Миссис Койт воззрилась на него с глубоким возмущением. Парень, не слышавший ее шагов, оставался неподвижным.

Так-так-так, — наконец проговорила миссис Койт. — У тебя что, выходной сегодня?

Парень поднял голову:

— Нет.

Бледное лицо, растрепанные волосы, покрасневшие глаза, обведенные темными кругами, — миссис Койт отметила все эти симптомы каждый по отдельности. А в целом Парень выглядел совершенно несчастным.

— Выперли с работы? — с надеждой спросила домовладелица.

Он помотал головой и опять уткнулся лицом в ладони. Миссис Койт, всем своим видом выражая строгое неодобрение, принялась вытирать пыль с моррисовского кресла. Обнаружив, что уже в пятый раз проводит тряпкой по подлокотнику, она снова повернулась к Парню:

— Заболел, что ли?

— Нет. — Парень не шелохнулся — он не нуждался в сочувствии.

Миссис Койт присмотрелась к нему повнимательнее: определенно трезв. И вообще не злоупотребляет.

Вдруг ее взгляд случайно упал на фотографию в тонкой позолоченной рамке. Со снимка ей улыбался Парень — веселый, беззаботный, счастливый.

И до миссис Койт дошло. За последние пять месяцев эта самая фотография успела намозолить ей глаза в комнате Девушки, этажом ниже. Чтобы окончательно удостовериться в своих подозрениях, она посмотрела на каминную полку, где почетное место еще вчера занимал снимок Девушки. Его там не было.

Миссис Койт, ни слова не говоря, закончила уборку и направилась к выходу. Парень уныло молчал. В дверях она обернулась, нерешительно потопталась на месте и вдруг спросила:

— Ты что, поругался с ней?

Парень неприязненно взглянул на домовладелицу и выкрикнул:

— А вам-то какое дело? — Его хриплый голос сорвался.

Миссис Койт собралась было ответить, передумала и удалилась. Парень схватил свою фотографию, выдернул ее из рамки, порвал в клочья и бросил бумажки на пол.

Через четверть часа миссис Койт, вытиравшая пыль в холле, услышала, как наверху хлопнула дверь, а через несколько секунд Парень сбежал по ступенькам и выскочил на улицу. Миссис Койт пробормотала нечто похожее на «идиот», устремилась, воинственно размахивая метелкой, в комнату Девушки и с решительным видом вошла.

Здесь дела обстояли еще хуже. Девушка свернулась калачиком в кресле, ее глаза горели лихорадочным огнем, на щеках блестели мокрые полоски от слез, на скулах выступили красные пятна. Она повернула голову и безучастно взглянула на домовладелицу.

— Я так и знала, — произнесла миссис Койт с чувством глубокого удовлетворения. — Почему ты не на работе?

— У меня мигрень. — Девушка попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

Миссис Койт самодовольно запыхтела:

— Я все об этом знаю! Он мне рассказал. Я знала, что этим все и кончится!

Девушка закрыла лицо руками и отвернулась.

— Я знала, что этим все и кончится! — повторила миссис Койт.

Девушка не отреагировала.

Миссис Койт решила схитрить:

— Нет, ты мне объясни, зачем ссориться из-за такой мелочи?

— Тогда мне это мелочью не казалось, — всхлипнула Девушка.

Впрочем, как домовладелица ни старалась, больше ей ничего выудить не удалось: Девушка отказывалась отвечать. Она отказывалась даже злиться. В конце концов миссис Койт убедила ее пойти на работу.

— Только сначала загляни в ванную и приведи себя в порядок, — посоветовала она. — У тебя цвет лица как у вареного огурца.

Когда Девушка ушла, миссис Койт уселась в ее кресло и задумчиво уставилась на валявшиеся на полу клочки бумаги. Одному Богу известно, о чем она размышляла. На ее лице не отражалось ничего, кроме мрачного удовлетворения, а когда она принялась собирать обрывки фотографии, ее губы растянулись в торжествующей ухмылке.



Тем вечером, впервые за долгие месяцы, Парень вернулся из офиса один. Раньше они с Девушкой были неразлучны, но теперь идиллия закончилась. Как ни велика была его любовь к ней, он считал, что такие обиды не забывают, тем более незаслуженные. Конечно, если она прибежит к нему и будет умолять о прощении… При этой мысли Парень затаил дыхание. Но нет, он был уверен, что она этого никогда не сделает.

Миновал один пустой и тоскливый рабочий день, а будущее — он знал это — не принесет ему ничего, кроме унылой череды таких же пустых и тоскливых дней. Парень решил тем же вечером уехать из дома миссис Койт — ведь отныне здесь каждый кирпичик будет пробуждать в нем горькие воспоминания о самом счастливом периоде в его жизни. Увы, в двадцать один год душа предается скорби с тем же неистовством, что и радости.

Поворачивая ключ в замке входной двери, Парень услышал за спиной шаги. Ее шаги.

Не говоря ни слова, он открыл дверь и вежливо отступил в сторону, чтобы пропустить Девушку. Она склонила голову в знак благодарности, молча проскользнула в холл и стала подниматься по лестнице в свою комнату.

И вдруг она услышала голос Парня — он произнес ее имя. Она обернулась.

Парень стоял возле столика, на который складывали почту, и держал в руках большой конверт.

— Это для меня? — с сомнением спросила Девушка.

— Нет, — сказал Парень. — Это для… нас.

Ее щеки вспыхнули, когда она услышала ставшее таким привычным местоимение.

Парень поднялся по ступенькам и остановился рядом с ней.

— Думаю, мы должны открыть его вместе, — сухо продолжил он. — Письмо адресовано нам обоим.

Девушка молча смотрела на него, пока он разрывал конверт. Его локоть коснулся ее руки, и оба внезапно почувствовали странное волнение, а в следующую секунду, когда они увидели содержимое конверта, их щеки вспыхнули болезненным румянцем.

У Парня сильнее заколотилось сердце, Девушка подняла руку к лицу, словно хотела отбросить пелену, вставшую перед ее глазами. Заботливо собранные из кусочков и наклеенные рядышком на лист картона, в конверте лежали две фотографии, которые утром они разорвали и бросили на пол. Под фотографиями неровным забавным почерком было написано:

«Двум зеленым лопухам от старой дубины».

А в верхнем углу листа с помощью измятой голубой ленты было прикреплено старинное, тонкой работы обручальное кольцо!

Четверть часа спустя Парень и Девушка, держась за руки, спустились в гостиную, где миссис Койт пыхтела над своей конторской книгой. Увидев молодых людей, домовладелица вскочила.

— Вам чего? — агрессивно спросила она.

Парень, ничуть не смутившись таким приемом, смело шагнул к ней и протянул руку. На его ладони что-то блеснуло.

— Вот ваше кольцо, миссис Койт, — сказал он, а в его глазах, как и прежде, играли веселые искорки. — Я подумал, вы захотите получить его назад.

Миссис Койт нерешительно посмотрела на Парня и, казалось, — такое на Восточной Тридцать седьмой улице случилось впервые! — не нашлась что ответить.

— Это не мое кольцо, — буркнула она наконец.

И тут произошло невероятное — надругательство над законом вообще и самой миссис Койт в частности. Возможно, миссис Койт не стала бы об этом распространяться, но как раз в тот момент через холл проходил Книжник и, заглянув в открытую дверь, стал невольным свидетелем. Парень обнял миссис Койт и звонко расцеловал в обе щеки, а затем, оставив обручальное кольцо на столе, рука об руку с Девушкой направился к лестнице.

Миссис Койт пришла в себя, только когда они уже поднялись на несколько ступенек.

— Эй, вы! — крикнула она, и ее голос странным образом дрогнул, несмотря на все ее старания придать ему суровые интонации. — Эй, вы, там! Завтра утром оба встанете и пойдете на работу вовремя, поняли? Если сегодняшнее безобразие повторится — выставлю на улицу!

А с верхнего этажа до нее донесся счастливый, радостный смех. Царствование миссис Койт закончилось.

Памфрет и мир

Памфрет был счастлив. Вернуться в мир и еще раз почувствовать его несовершенство — что может быть восхитительнее? Он вслух расхохотался, вспомнив, как Сатана предупреждал его, что земля после всего случившегося может показаться ему отнюдь не самым прекрасным местом.

Что касается Памфрета, он не был обыкновенным покойником. Умер он в 1910-м, и, поскольку некоторые дела довел до конца, а кое-какие так и оставил незавершенными, его без особых церемоний отправили в Страну Тьмы. О его пребывании там нам ничего не известно, знаем только, что места эти оказались, по его мнению, чуть темнее и гораздо интереснее, чем он представлял. Нам не ведомо, какого рода службу он сослужил Князю Тьмы, но тот в результате наградил его десятью годами жизни. Памфрет так обрадовался этому, что даже вызвал неудовольствие у Сатаны по поводу столь пылкого желания вернуться в мир. Стоило ему там оказаться, он позабыл обо всем, кроме радости человеческого бытия.

Он был немало удивлен, когда обнаружил, что на земле уже 1970 год. Шестьдесят лет прошло! Все, конечно, сильно изменилось. Но он чувствовал, что жив, и этого было достаточно. Он подумал, что со стороны Сатаны было довольно глупо дать ему пузырек с ядом, — вряд ли он захочет вернуться прежде, чем истекут подаренные десять лет.

Был полдень его первого дня. Шагая по Пятой авеню, он заметил, как сильно она изменилась и выросла; старые достопримечательности исчезли, чувствовалось засилье коммерции. Он испытывал странное чувство нереальности, как и ожидал. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что все изменилось. Мир не стоял на месте. На Сорок второй улице Памфрет зашел в библиотеку и почувствовал острое удовольствие от встречи со старыми знакомыми, пылившимися на полках. Через два квартала он с радостью обнаружил, что ресторанчик «Шери» стоит на старом месте, и поздравил себя с тем, что еще не обедал.

Миновав вестибюль, он вошел в зал, ожидая найти столик рядом с оркестром, но, как выяснилось, место, где когда-то располагались музыканты, было переоборудовано для посетителей. Памфрет сел за свободный столик и подозвал официанта.

— Здесь нет оркестра? — осведомился он.

— Естественно нет. — Официант выглядел удивленным.

— Почему — естественно?

— Но ведь это могло вызвать разногласия. Одни любят музыку, а другие — нет. Месье шутит?

Но Памфрет и не думал шутить, ему было совсем не весело. Хорошо хоть, меню еще не отменили.

— Принесите мне устрицы.

— Хорошо, сэр.

— И еще заливное из индейки.

— Хорошо, сэр.

— И… у вас есть шашлык из крокодильих лапок?

— Нет, сэр.

— Ладно, тогда салат «Македонский» и кофе.

— Хорошо, сэр. — И официант торопливо удалился.

«У этого официанта напрочь отсутствует воображение, — подумал Памфрет. — Во-первых, мог бы посмеяться шутке, а во-вторых, не дал ни одного совета». И он откинулся на спинку стула, чтобы получше разглядеть посетителей, которых было довольно много.

В зале царила атмосфера невозмутимости и покоя.

Все что-то говорили, но, казалось, никто друг друга не слушал. В позах и лицах людей не было никакого воодушевления, никакой пикантности.

«Что за глупцы!» — сказал сам себе Памфрет.

Он взглянул на соседний столик, за которым сидели мужчина и девушка.

— Я не хочу туда идти, — говорила она, — я обожаю оперу, но ненавижу театр.

— Я слышал, это очень хороший спектакль, и обязательно на него пойду, — заявил мужчина.

— Прекрасно, тогда я возвращаюсь домой. Пока. — И она поднялась со стула.

— О, ты уже наелась? — спросил мужчина. — Тогда пока.

Памфрет был крайне изумлен.

«Девушка прелестна, а мужчина — дурак», — заключил он, но появление официанта с тарелкой устриц прервало его внутренний монолог.

В три часа Памфрет сидел на трибуне стадиона «Поло-Граунд». Восхитительное солнце заливало площадку, обещая еще более восхитительную игру. Старое соперничество между Нью-Йорком и Чикаго за прошедшие годы обострилось. «Салаги» и теперь все еще сражались с «Гигантами» за первое место. Памфрет почувствовал, как нарастает приятное возбуждение. Он повернулся к соседу:

— А что, «Гиганты» в самом деле сильнее, а?

— Ну это как посмотреть, — ответил сосед.

— Вы из Чикаго?

— Нет.

Памфрет замолчал.

В три тридцать объявили начало игры.

«Ну вот, теперь начнет хоть что-то происходить», — подумал Памфрет.

Первый иннинг прошел быстро. Игра была довольно жесткой, но команды не заработали ни одного очка, так что не было и аплодисментов. Во втором иннинге ньюйоркцы провели блестящую атаку и забили гол.

Трибуны безмолвствовали. Один Памфрет неистово хлопал в ладоши.

Тут появился служитель и подал ему какой-то печатный листок. Памфрет развернул его и прочитал следующее:

«Интернациональный Конгресс Мира Спортивный комитет Правило 19. На любых спортивных соревнованиях со стороны зрителя считается незаконным выказывать свое предпочтение тому или иному участнику посредством аплодисментов, выкриков или любых других действий».

Памфрет пришел в полнейшее замешательство и даже позабыл об игре. Так вот с чем связана эта странная тишина на трибунах. Он призадумался, какое может последовать наказание, но решил, что, раз его больше не беспокоят, за первый проступок достаточно одного предупреждения. Потом он услышал стук биты по мячу и, подняв глаза, увидел, как кожаный мяч ударился в борт и отскочил обратно на поле. Раннер бросился обегать базы, зрители безмолвствовали. На последней секунде он рванулся к третьей базе, как раз когда филдер кинул мяч подававшему игроку. Последний участок спортсмен преодолел со скоростью стрелы и достиг площадки за секунду до того, как мяч попал в перчатку скетчера.

— Аут! — провозгласил судья.

— Мошенник! — завопил Памфрет. — Судью на мыло!

Толпа в безмолвном изумлении уставилась на Памфрета. Рядом с ним снова появился служитель и подал ему листок бумаги. Памфрет, догадавшийся, что опять сделал что-то не то, сконфуженно взял его и прочитал:

«Интернациональный Конгресс Мира Спортивный комитет Правило 26. На любых спортивных соревнованиях со стороны зрителя считается незаконным любым способом выказывать свое позитивное или негативное отношение к решению судейских органов.

Наказание: удаление с трибуны стадиона».

Где-то под трибунами мелодично запел гонг. Зрители дружно поднялись со своих мест и теперь стояли, склонив головы, и указывали в одном направлении — в направлении ворот. А на поле все игроки замерли в той позиции, в которой их застал звук гонга. Памфрет был до крайности сконфужен; он хотел было рассмеяться, но ощущение важности исполняемого ритуала не позволило ему это сделать. Скорбные лица, поникшие плечи, указующие персты недвусмысленно подсказали ему, как нужно поступить, поэтому он спустился с трибуны и через поле направился к воротам. Подойдя к ним, он оглянулся: тридцать тысяч пальцев указывали на него. Пройдя через ворота, он снова услышал звук гонга.

«Что за черт, — с досадой подумал Памфрет, садясь в идущий к окраине города автобус. — Куда катится мир? Или, вернее, до чего он докатился? Похоже, что хорошо провести время мне не удастся». И он вдруг затосковал о том дне, когда принял награду Лукавого.

Ему вдруг очень сильно захотелось с кем-нибудь поговорить — таким острым и щемящим было чувство одиночества. Ребенок на руках у женщины, сидевшей позади всех, начал плакать, и по сигналу кондуктора нерадивая мамаша поднялась и вышла из автобуса на следующей остановке. Двое мужчин, расположившиеся напротив Памфрета, вели чинную беседу.

— Англичане, — говорил неопрятный бородатый толстяк, — отличные ребята.

— Американцы, — отвечал его сосед, — прекрасные люди.

— Англичане, — продолжал бородатый, — невероятно талантливы.

— Американцы — гениальный народ.

— Британская империя нерушима.

— Америка — земля свободы.

— Англия — величайшая страна в мире.

— Правило 142, — невозмутимо сказал американец, — не сравнивать, чтобы доказать.

— Прошу прощения, — покорно согласился англичанин.

А Памфрет уже успел вскочить. Он всегда ненавидел англичан.

— Доказать! — завопил он. — Доказать! Что тут доказывать! Скажи ему, что он лжец!

— Правила 207, 216 и 349, — хором провозгласили англичанин и американец. — Не противоречить, не вступать в конфликт, громко не разговаривать.

Кондуктор дотронулся до руки Памфрета и знаком велел ему выйти из автобуса. Первым побуждением Памфрета было вышвырнуть кондуктора в окно, но он подумал, что лучше этого не делать, тем более что автобус все равно уже добрался до Шестьдесят шестой улицы. Он вылез на следующей остановке и зашагал в южном направлении, к Центральному парку.

На Шестьдесят пятой улице он увидел ресторан и зашел туда перекусить. Зал был переполнен, но Памфрету все же удалось найти свободный столик у стены.

Он сел и подозвал официанта. Тот уставился на Памфрета с некоторым беспокойством.

— Столик обслуживается?

— Да, сэр. — Официант нервно переминался с ноги на ногу.

— Прекрасно. Принесите мне что-нибудь на ваш выбор.

Официант исчез.

В ресторан вошли мужчина и женщина и направились прямиком к столику, за которым сидел Памфрет.

Казалось, они очень удивились, увидев его, растерянно огляделись и в конце концов уселись на маленький диванчик, стоявший у стены. Памфрет все понял. Он поднялся и приблизился к мужчине:

— Прошу прощения, сэр, это ваш столик?

Мужчина кивнул:

— Да… мы зарезервировали его.

— Если бы я знал, — развел руками Памфрет, — не стал бы занимать его. Официанту следовало сказать мне об этом. Вы, конечно, займете свое место?

— Но вы же понимаете, что это было бы противозаконно! — в ужасе воскликнул мужчина. — Нет-нет, мы не можем.

— Но я просто не знал, — пожал плечами Памфрет. — По крайней мере, — добавил он, — я надеюсь, вы позволите мне разделить столик с вами?

Мужчина вопросительно взглянул на свою спутницу. Она кивнула. Памфрет взял свободный стул, и они все трое уселись за столик. Тут появился официант с тарелкой супа. Увидев сидящую за столом пару, он, казалось, успокоился и принял у них заказ.

— Я удивлен… — начал было мужчина.

— Конечно удивлены, — перебил его Памфрет, — но я действительно понятия не имел об этих безобразиях — об этих законах. Почти всю свою жизнь я провел в Китае, где все по-другому.

— Но я полагал, что законы одинаковы во всем мире…

— Да, да, — торопливо согласился Памфрет, — но очень долгое время я провел в полном одиночестве… э… научные исследования, знаете ли. Некоторые блюда в Китае готовят гораздо лучше. Там нет…

— Правило 142. Не сравнивать, — прервала его женщина.

Некоторое время они молчали. Наконец Памфрет снова попытался наладить беседу.

— Эти жареные грибы были просто восхитительны, — заявил он. — Вы не находите?

— Прошу прощения, но, боюсь, я не могу вам ответить, — покачал головой мужчина. — Правило 207, знаете ли. Не опровергать.

Памфрет впал в беспросветное отчаяние. Он так долго и сильно бился головой о непробиваемую стену этого мира, что утратил способность размышлять.

«Единственный выход — молчать», — решил он.

Когда принесли десерт, Памфрет издал вздох облегчения и снова отважился заговорить.

— Знаете, — начал он, — несколько лет я не имел никаких связей с миром, надеюсь, вы не откажете мне в любезности ответить на один вопрос. Как долго действуют все эти законы?

— В самом деле, вы меня просто поражаете! — воскликнул мужчина. — Любые дискуссии об истории сурово караются.

Дольше оставаться на месте Памфрет уже не мог. Он положил на стол деньги, нахлобучил шляпу и торопливо вышел из ресторана.

Мимо дверей проезжал автобус. Памфрет побежал к остановке, отчаянно размахивая руками. Автобус так и не остановился, из окна высунулся кондуктор и выбросил сложенный листок бумаги, который спланировал прямо под ноги Памфрету. Подняв его, Памфрет прочитал:

«Интернациональный Конгресс Мира Комитет общественного транспорта Правило 96. Водитель общественного транспортного средства должен игнорировать сигналы пассажира остановиться, если эти сигналы бурные или возбужденные или подаются в противоречащей спокойствию манере».

Памфрет разорвал листок на мелкие клочки.

— Ну что ж, раз так… — начал было он, но тут же замолчал. Он боялся говорить даже с самим собой — вдруг кто-нибудь услышит. Он хотел остаться в полном одиночестве, чтобы спокойно поразмыслить и постараться постичь этот странный, невозможный мир, в который он так жаждал вернуться. Он пошел по направлению к окраинам с твердым намерением снять комнату в первом же отеле, который попадется на пути.

На Шестьдесят первой улице Памфрет заметил величественное белое мраморное здание, выстроенное шагах в пятидесяти от дороги фасадом к Центральному парку. Оно было украшено четырьмя минаретами, на каждом из которых возвышался мраморный ангел, ломающий боевой меч. Над входом большими буквами было написано:

«ДВОРЕЦ МИРА».

«Так вот где они печатают эти идиотские листовки, — подумал Памфрет, увидев вывеску. — Как бы мне хотелось разнести здесь все к чертовой матери!»

Потом он заметил, что входные двери открыты, и вошел, преодолев страх.

Интерьер здесь был простой, такой же, как в соборе, единственным отличием от которого было отсутствие цветных витражей в окнах. Огромные колонны из розового мрамора, уходившие под самый свод, казалось, достигали небес. В дальнем конце зала располагался алтарь, на котором тоже помещалась фигура ангела, ломающего боевой меч. Эта скульптура была выполнена из эбонита. Позади нее на пьедестале были начертаны слова поэта:

«Слепец, ты беззащитен перед Тьмой, Но глас Рассудка слышен и во мраке…»

Вокруг алтаря за ограждением преклонили колени две фигуры — мужчины и женщины. Как только Памфрет все это увидел, он почувствовал отвращение и одновременно благоговейный страх.

«Ну конечно, — сказал он себе, — все это забавно, но как-то слишком уж давит на психику» — и, развернувшись, покинул дворец.

Полчаса спустя он сидел в комнате отеля «Pax»[7] и читал книгу, которую обнаружил на тумбочке возле кровати. На черном кожаном переплете золотыми буквами значилось: «Книга Мира».

— Господи боже! — воскликнул Памфрет. — Да это же их Библия!

Это было нечто большее, чем просто свод правил, здесь же разместились фотографии и биографии членов великого Конгресса и краткое изложение философии новой Мировой Религии. Все, казалось, было подчинено власти этого вездесущего и всесильного Конгресса.

Памфрет от души повеселился, читая правила Комитета по ухаживанию, а потом обнаружил, что Комитет по домашнему хозяйству сделал семью полнейшей нелепицей, а дом превратил в настоящую могилу. Добравшись до Комитета по сну, дальше Памфрет читать уже не смог. Он был совершенно изнурен и подавлен, он устал. Его голова клонилась все ниже и ниже, пока подбородок не коснулся груди. У него едва хватило сил раздеться и забраться в постель.

Ему снился Мир, Мир с телом ангела и ужасным ухмыляющимся черепом. По рекам и долам, по холмам и косогорам это чудище гнало его до тех пор, пока он не увидел перед собой посреди пустыни прекрасный Дворец Мира. Из последних сил сделав рывок, он добрался до портала, шагнул под мраморный свод и рухнул на колени перед алтарем. Эбонитово-черный ангел на пьедестале, соединив обломки меча, занес его для удара. Памфрет поднял руку, защищаясь, и, когда меч, свистнув в воздухе, опустился с быстротой молнии — проснулся.

Кто-то стучал в дверь его комнаты. Памфрет, вытирая со лба холодный пот и стараясь унять дрожь от ужасного сновидения, крикнул:

— Кто там?

— Именем Интернационального Конгресса Мира и Комитета по сну, прошу вас открыть дверь, — раздался в ответ голос.

«Какого черта? Что я сделал на этот раз? — подумал Памфрет. — Наверное, потревожил мир своим одеялом».

— Именем Интернационального Конгресса… — снова начал голос.

— О, заткнись, — простонал Памфрет и, подойдя к двери, открыл ее. — Чего вы хотите? — требовательно осведомился он.

Пришедший безмятежно взирал на Памфрета. Он был одет в белое с головы до ног, на его груди красовался серебряный ангел с мечом, а на шапочке золотыми буквами было вышито слово «МИР».

— Чего вы хотите? — повторил свой вопрос Памфрет.

— Вы разговаривали во сне, — ответствовал Человек в Белом. — Нарушение правила 34. Пойдемте.

— Пойдемте куда? — спросил Памфрет.

— Вы притворяетесь. — Но, видя искреннее недоумение на лице Памфрета, Человек в Белом пояснил: — В Госпиталь для Храпящих и Говорящих.

— О господи! — воскликнул Памфрет и с трудом подавил смех. — Вы же не хотите сказать…

— Невежество не является оправданием, — прервал его Человек в Белом.

— Но мне нужно одеться!

— Хорошо. Я подожду снаружи. У вас есть пять минут.

Памфрет подошел к стулу, стоявшему у окна, и уселся. Он бы очень хотел, чтобы у него было время как следует обо всем подумать, подумать об этом гротескном, сумасшедшем мире, который, казалось, утратил чувства с тех пор, как он его покинул шестьдесят лет назад. Перебирая в памяти все события прошедшего дня, он не знал, смеяться ему или плакать. Все это, конечно, было смехотворно, но…

— Время, — напомнил ему из-за двери Человек в Белом.

Памфрет подошел к стенному шкафу, где висело его пальто, и вытащил из кармана маленький пузырек, наполненный зеленой жидкостью. Затем улегся на кровать и выпил все до последней капли.

— Как выяснилось, Сатана знал, что делает, — пробормотал он и закрыл глаза.

Когда Человек в Белом вошел, комната была пуста.

Танец с веревками

Ярким октябрьским утром Рик Дуггетт с восьмью сотнями долларов в кармане сошел на Гранд-Сентрал-Стейшн в Нью-Йорке. Но сначала нужно объяснить, как он туда попал и откуда у него взялись деньги.

Рик относился к тому типу людей, которые ничего не делают наполовину, вполсилы. Если уж он ел, то или помногу, или перекусывал на ходу, спал либо по одиннадцать часов в сутки, либо не спал совсем, садился играть в покер, только когда знал, что можно или выиграть все, или продуться в дым.

Что бы он ни делал, он во всем шел чуть дальше остальных, поэтому неудивительно, что в своей профессии Рик достиг вершин. Он был лучшим загонщиком скота в Восточной Аризоне, а это совсем немало, потому что даже в то время хорошие загонщики были такой же редкостью, как водяные скважины в пустыне.

Когда прошлым октябрем в Хоунвилле было объявлено, что победитель в состязании по загону скота получит тысячу долларов, никто не сомневался, что приз достанется Рику, и он оправдал ожидания: поймал лассо и связал десять молодых бычков за четырнадцать минут и двадцать семь секунд, опередив ближайшего соперника на целых семь минут.

Было много разговоров, на что Рик потратит эти деньги. Ну конечно же первым делом он напоил кучу народа, но ведь даже банда умирающих от жажды фермеров не может проглотить виски на тысячу долларов.

Остальное, подумали все, наверняка уйдет в покер, но ведь Рик Дуггетт — большой оригинал, поэтому ничего нельзя сказать заранее. Он может жениться или даже съездить в Денвер.

Рик же, напоив в Огивли целую толпу, договорился, чтобы его лошадь вернули домой на ранчо, на котором он работал, и через приятеля отправил его хозяину записку следующего содержания:

«Дорогой Фрейзер, я получил в качестве приза большую сумму денег.

Беру отпуск на месяц, чтобы прокатиться в Нью-Йорк.

Никогда там не был.

Твой Р. Дуггетт».

Такого не ждали даже от Рика. Денвер — еще куда ни шло. Туда, а иногда даже и в Сент-Луис ездили.

Можно было бы даже понять, что мужчина ради удовольствия и в Чикаго отправится.

Но Нью-Йорк!

Просто абсурд!

Это все равно что прокатиться в Константинополь.

И тем не менее в этом был весь Рик Дуггетт. Уж если он решил поехать в большой город, то ясно, что выберет самый большой. Он никогда ничего не делал наполовину.

Вот так-то Рик с пачкой банкнотов в восемьсот восемнадцать долларов в кармане и прибыл в Нью-Йорк около двух часов пополудни солнечным октябрьским деньком.

Хоть он и останавливался по пути в Чикаго, чтобы купить себе костюм, внешний вид Рика, сошедшего на Гранд-Сентрал-Стейшн, впечатлял меньше, чем можно было бы ожидать от чемпиона штата Аризона. Но он, впрочем, и не собирался переплюнуть Стетсона с его широкополой шляпой с мягкими полями. Грубоватое загорелое лицо Рика и ясные сверкающие глаза достаточно очевидно свидетельствовали, что он не с Бродвея.

Он не успел добраться и до Тайм-сквер, с трудом продираясь через толпу по Сорок второй улице, как его остановил бледнолицый щеголь в костюме из голубой саржи, пробормотавший безо всякой преамбулы что-то такое вроде «это третий заезд в Латонии», «это верняк» и «как раз за углом».

— Послушай, сынок, — молвил Рик достаточно добродушно, — я не ставлю на лошадь, пока ее не увижу.

И вообще, если бы я хотел играть в азартные игры, я бы остался в Хоунвилле. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы посмотреть его достопримечательности, и похоже, что ты одна из них. Премного благодарен. Вот, держи.

И он сунул несколько центов в руки удивленного «жучка».

Погуляв пару часов и насытившись видами города, Рик Дуггетт поймал такси и поехал в отель «Кройвилль», который ему порекомендовал в поезде кто-то из попутчиков.

Жаль, что я не могу описать, сколь робко он садился в такси, а также его ощущения, когда заработал мотор и эта штука поехала. Хотя у хозяина ранчо, на котором он работал, было два автомобиля и Рик сам неплохо водил машину, на него произвело впечатление, как искусно водитель такси лавировал по дороге, пробиваясь через поток транспорта по Пятой авеню.

Рик съел обед, или ужин, как он называл его, в гостинице и чуть позже отправился посмотреть город при электрическом освещении. Неплохо было бы заглянуть на шоу, подумал он, но пришел в замешательство от обилия анонсов в вечерней газете. В результате Рик решил пойти или на «Макбет», или на танцевальное ревю на Бродвее и примерно в полвосьмого заскочил в кафе, чтобы сделать окончательный выбор за рюмкой чего-нибудь увлажнительного.

Там-то он и встретил человека по имени Хендерсон.

В одном Рик должен был себе признаться: он сам первым обратился к незнакомцу. Но факт и то, что человек, стоявший у стойки рядом с Риком, сам все начал, заявив бармену, да и вообще всем, кто дал себе труд его слушать, следующее:

— Мы у себя на Западе не пользуемся этими одноразовыми бутылками. Нам это не нужно. Мы знаем тех, кто продает нам вино, и они знают нас. Но в Нью-Йорке-то все иначе. Тут уж надо во все глаза глядеть, а то в бутылке окажется вода.

Рик повернулся и спросил незнакомца — это был человек среднего возраста, с грубым красным лицом, в мешковатом сером костюме и в мягкой шляпе: «Из какой части Запада вы приехали?» И этого было достаточно. Через десять минут они вместе выпили уже по второму разу.

Оказалось, что мистер Хендерсон из Канзаса, где у него огромная зерновая ферма. Его очень интересовало все, что Рик рассказывал об Аризоне. Они обсудили огромный город, и Рик в качестве иллюстрации к замечанию мистера Хендерсона, что «в Нью-Йорке за всеми надо следить», рассказал о своей встрече с «жучком» на Сорок второй улице. А потом, так как было уже почти восемь часов, добавил, что собирается посмотреть ревю в театре «Стуйвесант» и что ему, пожалуй, пора.

— Это дрянное шоу, — заявил мистер Хендерсон. — Я его видел позавчера. Клянусь, в Вичити я видел кое-что и получше. Почему бы вам не пойти со мной в «Сенчэри»? Тут мне в отеле сказали, что это того стоит.

Итак, после того, как мистер Хендерсон заплатил за выпивку — несмотря на протесты Рика, — они покинули кафе и отправились на такси на Шестьдесят вторую улицу, где Хендерсон, позволив Рику расплатиться с таксистом, пошел в кассу за билетами.

Рику понравился этот человек из Канзаса. Открытый грубоватый малый, любит хорошо провести время и знает, где это можно сделать. Ему повезло, что он его встретил. Весьма приятно иметь знакомого с правого берега Миссисипи.

Шоу действительно было хорошим, и Рик получил большое удовольствие. Симпатичные девушки, легкая музыка, забавные стишки, умелые танцы. Рик с удовольствием аплодировал и буквально ослаб от смеха.

Плохо было лишь то, что мистер Хендерсон наотрез отказывался выходить в антракте. Это было непонятно.

Он предпочитал сидеть в душном переполненном зале вместо того, чтобы выйти на улицу и глотнуть свежего воздуха. Но он был забавным собеседником, а перерывы оказались не столь уж долгими.

После того как занавес закрылся окончательно, они вывалились вместе с остальными зрителями на улицу. Рик был оживлен и несколько растерялся в водовороте улыбающихся лиц, шуме и болтовне тысяч языков.

«Это уж действительно Нью-Йорк», — внушал он самому себе. Компаньон прервал его размышления.

— Что вы скажете, если мы заскочим куда-нибудь в центр поужинать? Я знаю славное местечко. Если вы не собираетесь…

— Нет, нет, — заявил Рик, — я хоть и поужинал в шесть часов, всегда готов это повторить. Но угощаю я.

Приятели нашли такси, мистер Хендерсон дал водителю адрес кабаре, и они поехали в центр города. Выбравшись из толпы на улице, машина минутой позже свернула на Бродвей, перегруженный автомобилями и пешеходами, и направилась к югу.

Мистер Хендерсон вдруг нагнулся, сунул руку в карман брюк и вытащил что-то блеснувшее как серебро.

Рик с любопытством взглянул на предмет — это была никелированная фляжка с виски. Он внимательно наблюдал, как его приятель отвинтил крышку и, перевернув флягу, глотнул из горлышка.

— Из Канзаса привез, — объяснил мистер Хендерсон. — Настоящее виски. У меня всегда стоит в буфете. Если желаете присоединиться ко мне, сэр, то…

Рик колебался. Затем, устыдившись своих сомнений, покраснел. Конечно, нужно соблюдать осторожность и все прочее, но не до такой же степени, чтобы усомниться в человеке, подобном Хендерсону. И все-таки.

— Конечно, — сказал Рик. — После вас. С удовольствием глотну.

Хендерсон протянул крошечную никелированную крышечку.

— После вас, — вежливо повторил Рик.

— Тогда вот так, — ответил Хендерсон, опустошив ее одним глотком. — Сполоснуть нечем, — заявил он, вновь наполнив крышечку из фляжки. — Да и виски слишком хорошо, чтобы мыть посуду и терять последние капли.

— Да ладно. — Рик взял полную крышечку в руки. — Итак, я за вами.

И, следуя примеру Хендерсона, осушил содержимое одним залпом.



Тремя часами позже, примерно часа в три ночи, лейтенант отделения полиции Мюррей Хилл проводил дознание. Главным свидетелем выступал водитель такси, его лицо было красным от негодования, а голос полон оскорбленного протеста.

— Я стоял перед «Сенчэри», — пояснял он лейтенанту, — потом меня наняли двое парней. Один — низенький, краснолицый — велел мне побыстрее ехать в кабаре «Шоней». Я довез их как можно скорее, конечно соблюдая осторожность. Но когда мы подъехали туда, этот краснолицый приоткрыл окошко между нами и сказал, что они передумали и немного покатаются. «Ну так, примерно часик», — сказал он и велел ехать вверх по авеню к парку. Я туда и поехал.

Я ездил и ездил, пока голова не закружилась, часа два, наверное, и мне стало странно, что я ни разу не слышал ни звука из салона машины. Они опустили на переднем стекле занавески. Наконец я притормозил и заглянул в салон через боковое стекло. Я вообще не сумел ничего разглядеть. Тогда я остановился, вышел из машины и открыл дверь. Тот краснолицый вообще исчез, другой парень лежал наполовину на сиденье, наполовину на полу. Я на него закричал, потряс его, но он был как мертвый. Поэтому я привез его…

— Хорошо, достаточно, — прервал лейтенант. — Я надеюсь, у вас есть лицензия?

— Конечно, я три года работаю в компании Эм-Би.

— И вы не знаете, когда этот краснолицый вышел из машины?

— Нет. Может, на углу Шестой авеню и Сорок второй улицы. Мы там надолго застряли в пробке. Он мог тогда выскочить…

— Ладно. — Лейтенант повернулся к полицейскому: — Пойди посмотри — он хоть говорить-то может?

Полицейский отправился было выполнять приказание, но тут дверь отворилась, и на пороге появился Рик Дуггетт, чемпион Восточной Аризоны. Лицо его было бледным, веки опухшими, глаза тусклыми, как у человека, которого разбудили — после длительного сна, галстук набоку, волосы всклокочены.

— Вот он собственной персоной, — сказал полицейский.

— Пришли в себя? — Лейтенант взглянул на вошедшего. — Что с вами случилось-то?

Рик Дуггетт приблизился к столу.

— Послушайте, — начал он, меланхолически глядя на лейтенанта. Говорил он медленно и с трудом, но достаточно отчетливо. — Послушайте, — повторил он. — Я вижу, что на часах больше трех, значит, я отключился часа на три. Я пришел в себя пятнадцать минут назад, и мне сказали, где я. Сейчас я в порядке. Парень из Канзаса по имени Хендерсон дал мне выпить что-то, что он привез, и, когда я закрыл глаза от удовольствия, потому что мне это пришлось по вкусу, вытащил у меня из кармана пачку денег — восемьсот долларов — и обратный билет в Аризону. В Нью-Йорке надо за всеми следить. Это мне Хендерсон сам сказал. Может быть, он имел в виду…

— Минуту. — Лейтенант приготовил промокашку и окунул перо в чернила. — Ваше имя?

Рик выдавил слабую улыбку:

— Меня зовут Билли Буб. Запишите и покажите, как это смотрится на бумаге. Это все, что я могу сообщить вам. Я не рвусь попасть к вам в дело. Мое имя Билли Буб, и я приехал из Джинквилля на Какер-Григ. Это все, что я могу сообщить вам о себе.

— Все? — резко переспросил лейтенант. — А как, по-вашему, мы найдем ваши деньги, если вы нам не собираетесь ничего рассказывать? Как этот Хендерсон выглядел? Где вы с ним встретились?

— Ничего не поделаешь. — Рик снова вяло улыбнулся. — Странно, но я забыл его как-нибудь отметить. На нем был серый костюм, у него красное лицо, белые зубы, и я встретил его где-то, не помню где, он еще тогда распространялся об одноразовых бутылках. Не стоит все это записывать, потому что я не делаю никакого заявления. Я всегда считал, что если человек не может постоять за себя сам, то он не достоин того, чтобы за него это делали другие. Да ребята меня с ранчо выставили бы, если б узнали об этом. Все. Я пошел.

Полицейский усмехнулся. Лейтенант возмутился и запротестовал. Но Рик стоял на своем:

— Нет, лейтенант, никаких жалоб. Все равно вы его не найдете. Я пошел домой спать. Пока. Премного благодарен.

Он направился к двери, но на пороге остановился и повернул назад.

— Я только хотел бы знать вот что, — медленно проговорил он. — Хендерсон глотнул из фляжки до меня и не заснул от этого. Что, это здесь бывает — два вида выпивки в одной посудине?

Тут усмехнулся и лейтенант:

— О, это одно из наших изобретений. Все просто, фляга внутри поделена на две части. Если нажать кнопку, например, справа, там виски, слева — кое-что другое.

Их делают на заказ людям типа Хендерсона.

— Понятно, — сказал Рик. — Премного благодарен.

Кивнув на прощанье, он развернулся и вышел.



На следующий день Рик проснулся в отеле в полдень. Сначала он лишь смутно ощущал какую-то подавленность, но вдруг в его голове все прояснилось. Он вскочил с кровати, наполнил таз в умывальнике холодной водой, опустил туда голову, потом умылся и оделся. Спустившись в буфет, он съел шесть яиц и кусок ветчины размером в два квадратных фута. Расплатившись за завтрак, Рик вышел в холл и уселся в большое кожаное кресло.

— Ну что ж, — сказал он самому себе, — у меня остается четырнадцать долларов и двадцать центов.

К счастью, Хендерсон не заглянул в этот карман жилета, хотя из другого он вытащил часы. Да если их и продать, билет в Хоунвилль за такие деньги все равно не купишь. Он стоит пятьдесят восемь долларов. Пока телеграмма доберется до Фрейзера, я умру с голоду.

Давай думай.

Всю вторую половину дня Рик слонялся по отелю, тщетно стараясь заставить мозги работать. Как достать денег? Это казалось невозможным. Соревнования по отлавливанию бычков в Нью-Йорке не проводятся. Он рассмотрел все варианты — от подметания улиц до вождения машин. Может он водить машину по Нью-Йорку? В любом случае вряд ли этим как следует заработаешь. Но ведь мужчина может же что-то сделать!

Он так ничего и не решил до самого вечера. После обеда Рик побродил по Бродвею и купил билет на ревю. Он настроил себя на то, что оно ему понравится, потому как мистер Хендерсон сказал, что это мура.

Тот оказался прав — Рику было смертельно скучно.

Тем не менее он досидел до конца представления, а затем снова вышел на Бродвей.

Как он очутился «У Диксона», непонятно. Ему надо было выпить, он забрел туда и попал в «самое знаменитое кабаре Америки».

Рик сел за маленький столик в конце огромного роскошного зала и уставился на сцену с ее фокусниками, танцорами и певцами. И вот тут-то ему в голову пришла идея. И перед тем, как отправиться в постель, он принял решение попытаться уже завтра.

Утром Рик Дуггетт соответственно своему плану отправился в скобяную лавку на Шестой авеню и купил тридцать ярдов отличной пеньковой веревки и галлон неочищенного масла. Это обошлось ему в восемь долларов и шестьдесят центов. Он привез покупки в отель и три часа втирал масло в веревку, чтобы она стала такой гибкой и крепкой, как ему было нужно.

Соорудив на одном конце петлю и рядом — такую же, он сделал лассо длиной футов в шесть — размеры комнаты не позволяли больше — и стал размахивать им над головой. Вздох облегчения вырвался у Рика. Ах-ха!

Запястье у него по-прежнему гибкое и подвижное, еще немного его разработать, и будет то, что надо.

Рик вытащил из-под кровати свой дорожный саквояж, вытряхнул из него все и положил туда тщательно свернутую веревку. После чего, взяв саквояж, он вышел на улицу и направился к «Диксону». При входе он чуть замешкался, но затем решительно вошел внутрь и остановил у дверей раздевалки молодую женщину.

— Я хочу поговорить с менеджером шоу, — сказал Рик, держа в руке шляпу.

— Вы имеете в виду, со старшим официантом? — переспросила она.

— Не знаю, — ответил Дик. — Ну с тем, кто руководит шоу. Я видел его вчера.

— О! — усмехнулась она. — Так это кабаре.

— Возможно. Премного благодарен. В общем, я хочу его видеть.

— Это не так-то просто, — заявила молодая женщина. — Кабаре ведает сам босс. Сейчас узнаю. Пойдемте со мной.

Она провела его по узкому темному коридору в контору, где за столами и аппаратами сидели стенографистки и бухгалтеры, и подвела к молодому человеку с умным лицом и устрашающими усами. Молодой человек с плохо скрытой иронией оглядел пришедшего, и, когда наконец снизошел до разговора, в голосе его звучал сдержанный сарказм.

— Так, значит, вы хотите видеть мистера Диксона.

И что вам от него нужно?

— Послушай, сынок. — Рик улыбался достаточно спокойно. — Нам, конечно, интересно рассматривать друг друга, но сейчас у меня нет времени. Я Рик Дуггетт из Аризоны. Сообщи об этом своему мистеру Диксону.

Вот таким образом Рик пробился к Лонни Диксону, самому известному на Бродвее человеку, владельцу знаменитого кабаре. Это был крупный улыбчивый человек с доброжелательным лицом и острыми пронизывающими глазами. Когда Рик вошел в его офис, где Лонни Диксон сидел за большой плоской конторкой, заваленной бумагами, и раскуривал длинную тонкую сигару, он встал и протянул руку для приветствия.

— Джимми сказал мне, — заявил он добродушно, глядя Рику в глаза, — что меня хочет видеть дикий парень с Запада. Я вообще-то тоже в известном смысле такой, поэтому меня это не смущает. Но Джимми не назвал мне вашего имени…

— Дуггетт, — сказал Рик, пожимая протянутую руку.

— Приятно познакомиться, мистер Дуггетт. Чем могу быть полезен?

Рик колебался.

— Дело вот в чем, — наконец начал он. — Я из Аризоны. Мне дьявольски не повезло. Два дня тому назад у меня была такая пачка денег, что ею лошади рот можно было заткнуть. Но позавчера я ее просвистел, хотя вроде и не маленький. Теперь я совершенно пуст, а путь в Аризону очень-очень длинен. Прошлой ночью я был тут у вас, видел ваше шоу, и мне в голову пришла одна мысль.

Это такая новая для шоу штука, должно здорово получиться. Потому я подумал, что…

— И что это такое? — прервал мистер Диксон, чья любезность мигом испарилась, как только ему стала ясна цель визита: человек пришел в поисках работы.

— Нечто новое, — упрямо повторил Рик. — Не могу как следует объяснить, надо показать. Это займет десять минут. Все, что мне нужно, — это большая комната, ну скажем, двадцать на двадцать футов, и с высоким потолком.

— Да что это такое? — Мистер Диксон начал терять терпение.

Рик взглянул на него.

— А говорил, что дикий, — бросил он с насмешкой в глазах. — Какое там. Ведь я же говорю: это надо показать. У вас что, нет комнаты таких размеров? Или пары глаз, чтобы посмотреть?

Диксон перестал хмуриться и рассмеялся.

— Ну, положим, дикости у вас хватит на двоих, — заявил он. — Думаю, что до Аризоны вы, так или иначе, доберетесь. Что касается этого вашего номера для кабаре, то шанс один к тысячи. Ведь что вы можете знать о кабаре? Ладно, я посмотрю. Пошли в банкетный зал на втором этаже, думаю, он как раз подойдет.

— Премного благодарен, — ответил Рик.

Он поднял свой саквояж и вышел следом за хозяином кабаре.

На следующий день постоянных посетителей кабаре ждал сюрприз.

Вы знаете главный зал «У Диксона»?

Первым, что вас там поразит, будет свет: ослепительный, яркий, дерзкий, настоящее буйство желто-белого света, который льется из четырех огромных люстр, свисающих с потолка, и бесчисленных электрических ламп на мраморных подставках, на стенах, на столах — везде.

Когда ваши глаза выдержат эту световую атаку, вы начнете слышать звон бокалов, приглушенные шаги официантов, гул полутысячи голосов. Все это смешивается то с тихой, то с громкой музыкой оркестра, расположенного с одной стороны сцены. В центре же ее, видном с любого места, любому из сотен пьющих и обедающих в огромном зале, сменяют друг друга артисты кабаре.

Чуть больше семи — вечер в полном разгаре.

Молодая женщина с коровьими глазами и в голубом платье с низким вырезом исполнила три куплета и припев сентиментальной песенки, и у музыкантов, как обычно, трехминутный отдых. Но вот оркестр заиграл вновь, и на сцене в сопровождении мужчины появилась девушка.

Танцовщица — живая, маленькая, со сверкающими темными глазами и сочной победной улыбкой — была знакома постоянным посетителям. Она танцевала здесь уже несколько месяцев, но всегда одна. Что это за тип с ней рядом? Гости удивленно уставились на сцену.

Высокий нескладный парень был одет как герой ковбойского фильма, в руках он держал огромный моток веревки. Когда он поглядел поочередно в обе стороны и увидел, что человек пятьсот в этом большом, ярко освещенном зале смотрят прямо на него, на загорелом лице ковбоя появилось выражение болезненного смущения.

Девушка, покачиваясь в такт музыке, начала танцевать, но выполнила лишь несколько несложных па, как в дело вступил мужчина. Он расслабил моток, не спеша протянул веревку через петлю на его конце и сделал лассо, А потом медленно, без напряжения и усилий начал раскручивать его над головой. Диаметр лассо был пятнадцать футов — половина глубины сцены.

Девушка, все ускоряя темп танца в такт музыке, вдруг прыгнула в центр раскручивающейся петли. Музыка заиграла быстрее. Все сильнее крутилось лассо, и, словно увлекаемая силой этого вращения, кружилась в его кольце танцовщица. Вдруг мужчина, отступив в сторону, быстрым и сильным движением развернул кисть руки, и веревка, сверкнув молнией, сложилась вдвое, образовав вместо одной уже две петли. Девушка, перепрыгивая из одного в другое, танцевала теперь в каждом кольце по очереди. Темп музыки нарастал, глаза присутствующих не отрывались от танцовщицы, а петли веревки, уже успевшей снова сложиться вдвое, становились все меньше, все ближе друг к другу, и, наконец, вокруг девушки оказалось два кольца сразу, затем их стало три, потом — четыре. Лассо продолжало свистеть над мягко извивающимся телом.

Вдруг после мощного крещендо оркестр умолк. Мужчина резко выбросил руку, и девушка, мигом остановившись, застыла как статуэтка: четыре петли, полностью обвив ее фигурку и прижав ее руки к бокам, лишили танцовщицу возможности даже шевельнуться. Еще крещендо — и мужчина, подбежав к девушке, поднял ее на руки и быстро удалился со сцены.

Грянули оглушительные аплодисменты. «Диксон» мог засчитать очередную победу. Бродвею ведь только новенькое подавай. Больше ему ничего не нужно.

За кулисами мужчина осторожно поставил девушку на ноги и размотал опутывавшие ее веревки. Она взяла его за руку, чтобы вывести на поклон. Он попятился было, но девушка настояла и все-таки вытащила его кланяться. Их вызвали аплодисментами еще раз, потом еще. Когда поклоны кончились, у лесенки со сцены их поджидал сам Лонни Диксон.

— Здорово, Дуггетт, — сказал он с энтузиазмом. — Отлично справились, а ведь репетировали всего один день. Будет еще лучше. Я платил мисс Карсон пятьдесят в неделю. Теперь буду платить сто пятьдесят, и вы можете поделить это пополам.

— Премного благодарен, — ответил Рик спокойно.

Лицо его было красным, на бровях блестел пот. Он повернулся к партнерше: — Может, нам стоит это отметить, мисс Карсон?

Они нашли свободный столик в углу зала.

Вблизи на мисс Карсон, что редкость среди артисток кабаре, смотреть было еще приятнее, чем на сцене: лучше видны сияющие глаза, блестящие локоны, изящество линии губ, свежесть, мягкость щек. После выступления она прерывисто дышала, а румянец и растрепавшиеся волосы лишь добавили ей очарования.

— Вообще-то, — сказала она, усевшись, — надо было попросить вас подождать, пока я загляну в гримерную и поправлю прическу.

— О, это излишне, — возразил Рик, — если бы вы знали, как прелестно вы сейчас выглядите, то не захотели бы ничего поправлять. Думаю, что нам надо распить бутылочку шампанского за здоровье друг друга, но, по правде говоря, я был голоден и уже потратил свои скромные запасы. Я попрошу сегодня у Диксона аванс, и шампанское мы выпьем попозже.

Но мисс Карсон весело запротестовала, объяснив, что не пьет ничего крепче минеральной воды, так что все в порядке. Больше того, она даже вскрикнула, когда Рик, чокнувшись с ней, одним глотком осушил треть стакана виски.

— Какую гадость вы пьете! — воскликнула она. — Да это убить может. Я думала, что вы хотя бы разведете это водой или еще чем-нибудь.

— Ну, пока еще я до такого не опустился, — заявил Рик. — Но знаете, вот что забавно. Я как раз подумал, что стал пить слишком много с тех пор, как приехал на восток. Там, дома, я пью не чаще чем раз в два месяца, правда, тогда уж набираюсь основательно. Знаете, — он замялся и покраснел. — Знаете, я рад, что вы не пьете.

— Правда? Почему?

— Господи, рад, и все.

— Я тоже. Я никогда не пила. Но послушайте, мистер Диксон сказал, что будет нам платить сто пятьдесят и что мы можем поделить это пополам. Я так не согласна — делить, я имею в виду. Я хочу сказать, что одна я получала пятьдесят, значит, сто ваши.

— И не говорите, — улыбнулся ей Рик. — На вас это похоже. (Как он мог знать, что это на нее похоже, впервые встретив ее двадцать четыре часа тому назад?)

Но вы не правы. Сотня ваша. Я бы не стоил столько без вас.

— Мистер Дуггетт, возросшая цена номера — исключительно ваша заслуга, и вы должны взять эти деньги, я настаиваю!

— Мисс Карсон, на самом деле вы бы должны взять все, но мне нужны деньги, чтобы вернуться домой, поэтому я согласен на одну треть. И ни центом больше.

Они спорили минут двадцать, но в конце концов договорились поделить пополам.

— В Аризоне, наверное, очень здорово жить: интересно, волнительно, — сказала мисс Карсон после паузы.

— Волнительно? — поднял брови Рик.

— Ну да. Необычно.

— Да нет, это только так кажется. Ну а вообще-то там все в порядке. Не спорю. Еды много, хороший покер, когда есть на что сыграть, танцы раз в неделю. И конечно, много работы.

— Но я не это имела в виду, — прервала его мисс Карсон. — Работать, есть, играть в карты, танцевать — этим люди и в Нью-Йорке занимаются. Я об индейцах и о всяком таком.

— Да, индейцы — это плохо, — согласился Рик. — С ними всегда надо быть начеку. Тащат все, что плохо лежит. Самые подлые жулики на свете. Но я бы не сказал, что это интересно. Вообще-то у меня самое лучшее время — это сейчас, здесь — в Нью-Йорке.

— О, значит, вам нравится Нью-Йорк?

— Да нет. Я не имел в виду сам Нью-Йорк. Я хочу сказать, вот здесь, сейчас, за этим столом.

— Бог мой, не вижу здесь ничего волнительного, — улыбнулась девушка.

— Да нет, просто вы не туда смотрите. Вы смотрите на меня, а я-то смотрю на вас. Вы знаете, глаза у вас очень необычные. Как у моего пони, лучшего, который ходил под седлом. Я плакал единственный раз в жизни, когда он оступился, попал ногой в нору степной собаке, и его пришлось пристрелить.

Это не первый комплимент, который Рик говорил женщине, но, как вы могли заметить, в этом деле он не был достаточно изыскан. Однако все же не совсем оплошал, потому что мисс Карсон опустила свои необычные глаза, которые напомнили Рику о любимом пони. Она даже спросила, как звали пони, и сколько ему было лет, и почему его пришлось пристрелить после того, как он попал ногой в нору степной собаки… И вообще, что такое степная собака и ее нора соответственно?

После следующего выступления их ждал новый успех. О ковбое и танцовщице заговорили на Бродвее, а это означало популярность и заработок. Мисс Карсон была в восторге, и Рик его разделял. Кроме того, он был доволен собой еще по двум причинам: он мог теперь добраться до Аризоны, не посвящая друзей в происшедшее, и он собирался отобрать у Бродвея, по крайней мере, часть того, что тот отобрал у него.

После второго представления они были не нужны часа два, и Рик, переодевшись, отправился на прогулку. Следует признать, что, хотя мысли его, подобно лассо, крутились в основном вокруг партнерши, в голове у него была еще и другая идея. Он никуда не сворачивал с Бродвея, его глаза внимательно рассматривали всех прохожих, кроме того, Рик заглядывал во все кафе подряд и при этом ничего не пил. Он надеялся наткнуться на мистера Хендерсона.

В одиннадцать он вернулся к «Диксону». Мисс Карсон встретила его перед раздевалкой и сказала, что их выступление назначено на 11.24. Огромный ресторан быстро наполнялся людьми, выходящими из театров.

Автобусы сновали вверх и вниз по авеню; высаживая пассажиров у кабаре, в оба входа «У Диксона» вливались потоки вновь прибывших, в ресторане начали раздаваться хлопки пробок. На сцене уже отыграли два номера, в задней кулисе стояла лирическое сопрано, нажимавшая грушу пульверизатора с духами и почти задушившаяся ими.

Когда подошло время «Танца с веревками» — так Лонни Диксон решил назвать номер в анонсе на следующий день, — Рик Дуггетт шагнул на сцену с удивившим его самого спокойствием и стал уверенно разматывать свернутую в кольцо веревку.

Мисс Карсон грациозно исполняла свой короткий вступительный танец. Рик сделал лассо, вышел на середину сцены и начал медленно его раскручивать, потом поднял повыше и увеличил скорость. Оставалась по крайней мере минута до того, как музыка даст танцовщице сигнал вскочить во вращающееся кольцо веревки, и Рик позволил себе оглядеть почтенное сборище. Высота сцены позволяла это сделать.

Вдруг он будто окаменел, взгляд его застыл в недоверии. Эта растерянность длилась полминуты, а потом Рик вздрогнул и бросился вперед, крикнув во все горло: «Черт возьми!»

Мисс Карсон замерла от изумления, оркестр заиграл вразнобой и смолк, в зале стихли голоса, прекратился стук ножей и вилок. Рик стоял у края сцены, по-прежнему глядя на что-то безумными глазами, его рука продолжала механически раскручивать над головой лассо.

А потом те, кто проследил за взглядом Рика, увидели, как мужчина — полный краснолицый мужчина средних лет, сидевший за столом в центре зала, — вдруг вскочил торопливо и испуганно глянул на ковбоя на сцене и как сумасшедший кинулся к выходу.

Дальнейшее произошло столь быстро, что никто не успел понять, что случилось. В глазах Рика вспыхнула ярость. Мощное быстрое движение кисти, и лассо, другой конец которого находился в руке Рика, просвистело над головами присутствующих, оставляя за собой хвост подобно комете.

Это был превосходный бросок, достойный чемпиона Восточной Аризоны. Прямая как стрела веревка с петлей на конце, пролетев через весь зал, опустилась точно на голову краснолицего человека и обвилась вокруг его тела, ниже груди.

Рик спрыгнул со сцены и бросился по проходу, сворачивая на бегу веревку. В секунду он настиг своего пленника, швырнул его на пол и уселся сверху.

— Привет, Хендерсон, — спокойно сказал Рик простертому под ним человеку. — Давай-ка восемь сотен долларов и билет в Хоунвилль, да побыстрее.

Хендерсон, тяжело дыша от напряжения, уставился на Рика и молчал, в отличие от всех остальных: женщины визжали, и две-три из них уже пытались упасть в обморок, мужчины кричали: «Вызовите полицию!» — и толпились в проходе, чтобы видеть, чем все кончится.

Официанты бестолково бегали в разные стороны, старший из них пробивался через толпу, отдавая распоряжение вызвать полицию.

— Лучше поторопись, Хендерсон, — предупредил Рик, отодвигая метрдотеля. — За полицией уже пошли.

Я так же, как и ты, не горю желанием с ней встречаться. Они поймают тебя, если захотят. Лучше раскошеливайся.

— Да? Ты так хочешь? — выдохнул Хендерсон.

— Конечно.

Затем произошло следующее. Рик встал и снял лассо. Хендерсон тоже поднялся, засунул руку в карман и протянул ему пачку долларов. Рик пролистал ее и, кивнув, расслабил свою хватку. Ну, вы бы видели, как мистер Хендерсон дунул из ресторана. Он опрокинул три-четыре стола и сшиб с полдюжины посетителей обоего пола.

— Премного благодарен! — крикнул Рик, обернувшись к сцене и исчез в дверях вслед за Хендерсоном.



Ну конечно же Рик потерял работу. Больше того, Лонни Диксон заставил арестовать его за нарушение порядка, и Рика отвели в ночную каталажку, но судья отпустил его, отругав лишь за то, что он не передал Хендерсона в руки закона.

Да плевать он хотел на эту работу, имея в руках девятьсот тридцать долларов! Пачка вместо того, чтобы уменьшиться, увеличилась, и не исключено, что за счет еще одного улова мистера Хендерсона. Там же был и железнодорожный билет. Короче говоря, Рик заработал сто тридцать долларов, и, если вы любите, в отличие от меня, рассуждать о морали, можете осудить его.

И еще вот что. На следующий день Рик Дуггетт поглощал ленч — да, да, ленч — в обществе молодой дамы по имени Карсон. Я бы не удивился, если б узнал, что он женился на ней и увез с собой в Аризону. Он ведь никогда ничего не делал наполовину.

Подковы судьбы

Забегать на часок в «Платные конюшни Дэла Виллетта» скучными вечерами по дороге с работы я стал впервые лет пять тому назад. Познакомился я с Дэлом задолго до того, но как-то не сразу оценил его в должной степени. Это был высокий подвижный человек лет сорока, с кожей, какая обычно бывает у рыжих, и небольшими проницательными серыми глазами. Позже я понял, что он чрезвычайно наблюдателен, хорошо разбирается в людях, великодушен. Его рассуждения отличались неизменным юмором. Дэл не раз помогал мне советом, когда я запутывался в какой-нибудь проблеме, а случалось это нередко, потому как к сельским адвокатам попадают деда вроде бы и мелкие, но на поверку частенько весьма непростые. Ну и конечно же я всегда брал у Дэла повозку в тех исключительных случаях, когда мне приходилось ехать к клиенту на отдаленную ферму. Его конюшня с наймом лошадей была единственной в нашем городе, так что дела Дэла процветали.

Летними вечерами мы с ним — Дэл в рубашке с короткими рукавами, я — в льняной ковбойке — обыкновенно устраивались перед конюшней, уперев спинки стульев в стену, и, покуривая, беседовали, а зимой любили посидеть у печки в конторе. Я с интересом слушал монологи Дэла на любые темы — от политики до поэзии. Но его коньком были, разумеется, привычки и особенности его четвероногих подопечных. Он любил лошадей и, я убежден, понимал их, как никто на свете. В то время когда случилась эта история, у него был великолепный жеребец-«брыкун» — черный демон с крепкими ногами, блестящей шерстью и презлющими глазами. Дэл звал его Мак, насколько я помню, это — сокращенное от Макиавелли.

Дэл любил даже Мака и часами невероятно терпеливо работал с ним, стараясь отучить от порочной привычки лягаться. Понимание им психологии или инстинкта животного мне казалось почти сверхъестественным. Бывало, проведя час в конюшне, он вроде бы без всякой видимой причины говорил своим конюхам:

— Поосторожнее сегодня с Маком, ребята, он может взбрыкнуть. — И действительно, по самому незначительному поводу, а то и вообще без него подкованные железом копыта лошади вдруг взлетали вверх, как пушечные ядра при обстреле, и с силой дюжины кузнечных молотов обрушивались на что попало.

Метод работы Дэла с заартачившейся лошадью был прост, но всегда эффективен. Мне как-то довелось наблюдать это в случае со строптивой кобылой, которую он купил на ферме к северу от города. Мы ехали то медленным аллюром, то шагом. Вдруг Дэл внезапно натянул вожжи и скомандовал:

— Тпру!

Кобыла с явной неохотой остановилась, через минуту-другую Дэл ослабил вожжи, чуть тронул лошадь по крупу, и мы двинулись дальше.

— Мысль не послушаться может прийти лошади в голову только на ходу, и никогда, пока она стоит спокойно, — объяснил Дэл. — Эта мысль как бы делится на две: первая — остановиться, вторая — не слушаться. Главное — не позволить ей это, а самому остановить негодницу прежде, чем она остановится. Это собьет лошадь с панталыку, и она уже не станет дурить.

— Но откуда ты знаешь, что она решила остановиться?

— Ну, даже не знаю… Голову она как-то по-другому держит. Можно догадаться.

Вот так — догадаться. Я стал считать Дэла непогрешимым во всех вопросах, касающихся лошадей — запряженных ли в экипаж, под седлом или без седла. Ясно одно: он любил своих лошадей больше, чем своих клиентов, хотя последних понимал не хуже. И я не уверен, что в этом он не прав.

Это произошло июльским вечером. Дэл и я, как обычно, сидели во дворе, когда впервые появился на сцене этот персонаж по имени Грубер. Так он назвал себя Дэлу, Мы обратили на него внимание сразу же, как только увидели, как он странной, крадущейся и одновременно вызывающей походкой быстро прошел к воротам конюшни. В ответ на вопросительный взгляд Дэла я пожал плечами:

— Никогда не видел его раньше…

Через минуту незнакомец вышел из конюшни, приблизился ко мне и сказал:

— Ребята отправили меня сюда. Это вы хозяин?

Кивком я показал на Дэла, и незнакомец, повернувшись к нему, заявил, что хотел бы нанять упряжку. Я воспользовался возможностью и оглядел его с ног до головы. Лет пятьдесят с хвостиком. В хорошем сером костюме из сака и черном котелке, жесткое, хитрое лицо с маленькими бесцветными глазками, которые он чуть приоткрыл, когда заговорил. Голос его обладал странным свойством разом переходить от мягкого мурлыканья к раздражающему скрипению.

— Куда вы поедете? — спросил, нахмурившись, Дэл.

Было ясно, что посетитель ему тоже не понравился.

Незнакомец ответил, что ему нужно на ферму Джона Хокинса, и Дэл, выяснив его имя и степень умения обращаться с лошадьми, окликнул одного из конюхов и велел подать одноместную открытую коляску. Пока тот выполнял распоряжение, Грубер расспросил, как ему ехать, и Дэл очень подробно рассказал о дороге.

Он всегда серьезно относился к этим разъяснениям — не столько, мне кажется, в интересах клиента, сколько в силу того, что по опыту знал: сбившись с пути, тот сорвет злобу на лошади.

— Туда хорошая дорога, — закончил Дэл, когда коляску подали и Грубер в нее вскарабкался. — За час доберетесь. Если задержитесь до ужина, Джон позаботится о лошади. Джон Хокинс всегда сначала животных кормит, а потом уж себя.

Незнакомец кивнул и встряхнул вожжи. Нэнни, одна из лучших кобыл в городе, перешла на красивую рысь, лишь только ее копыта коснулись дороги.

Дэл и я молча курили. Через несколько минут, когда коляска исчезла из виду, я вынул изо рта сигару и сказал задумчиво:

— Странный тип.

Дэл кивнул:

— Да, не могу понять, кто он. Смахивает на сыщика. Похоже, что из Денвера. Что, черт возьми, ему нужно от старого Джона Хокинса?

Тот же вопрос вертелся и у меня в голове: более несхожих людей, чем этот тип и фермер, к которому он поехал, трудно отыскать. Джон Хокинс появился здесь пять лет назад неизвестно откуда и купил ферму старика Миллера, сразу заплатив шесть тысяч долларов наличными. Я знал сумму, потому что, как адвокат, оформлял сделку.

Кто посмеивался над стариком, кто жалел его: хуже фермы Миллера не было во всей округе. Но Хокинс скоро доказал, что если он и не понимает ничего в земле и фермерстве, то умеет работать и учиться. Он раздобыл книгу по удобрениям и на следующий год собрал на своем западном участке приличный урожай кукурузы, хотя чуть ли не голодал все это время. На третий год дела пошли еще лучше, да вдобавок Хокинс уже получал прибыль и от разведения птицы.

Его стали уважать, им восхищались, потому что Хокинс работал как никто в деревне, а ведь он не мог стать и на день моложе своих пятидесяти пяти — сгорбленный, седой, с морщинистым лицом, он был молчаливым, закрытым человеком, а в глазах его читалась какая-то пугающая покорность.

Определенная часть местного общества особенно интересовалась его птицей, и вы поймете, какая именно часть, если узнаете, что на птичнике хозяйничала дочь Хокинса. Ее звали Жанет. Самым действенным призывом вернуться «назад на ферму» могла бы послужить реклама с фотографиями Жанет «до» и «после».

Когда эта девица появилась тут впервые — а я видел, как она шла по Главной улице со своим отцом, маленькое худющее прыщавое создание с пустыми сонными глазами, которые ни на кого не желали смотреть, — то издали казалась недокормленным двенадцатилетним подростком, а вблизи — раза в два старше. На самом деле ей было тогда девятнадцать.

Через год она стала совершенно другой. Не знаю, сумею ли описать ее, потому что я еще не достиг преклонного возраста и три года лелеял по отношению к Жанет Хокинс некие надежды, которые впоследствии оказались напрасными. Хотя внешность девушки изменилась разительно, эти превращения происходили постепенно, так что трудно было бы сказать, когда они начались и в чем состояли. Кожа ее приобрела цвет молока с розами, глаза зажглись огнем и счастьем молодости, фигура стала гибкой, движения — быстрыми и грациозными. Но было и нечто более глубокое: возрождение духа — истинная причина смеха, пронизывающего вас с головы до пят, и взора, лучащегося радостью. Она была великолепна. Уж я-то знаю.

Вскоре Жанет, конечно, стала объектом внимания мне подобных. Тут-то и началась гонка. Сперва на горизонте, кроме старого Джерри Пратта, владельца пятисот акров в южной части округа, появились два-три молодых фермера, за ними потянулась дюжина горожан, и в том числе Дэл Виллетт, который все лето каждый вечер приезжал к Хокинсам, но с Жанет проводил мало времени. Дэл был слишком деликатен, и его быстро задвинули в угол, а я лично думаю, что он вообще-то и не очень надеялся. Они со старым Хокинсом сидели на заднем крыльце, беседуя о лошадях, — так и подружились. Часов в девять появлялась с кувшином лимонада Жанет, уже обслужив тех, кто сидел на передней веранде, — там всегда кто-нибудь да был, — и чуть позже мы уходили все вместе. Не раз я видел, как два-три парня пешком и столько же на автомобилях гуськом удалялись от Хокинсов.

Когда мы узнали, что в гонку включился Вальтер Роджерс, все соперники были готовы тут же сдаться. Роджерс, тридцатилетний президент местного банка, владел самым крупным в округе состоянием. Он был славным, тоже очень трудолюбивым малым, и его любили. Большинство из нас с горечью признало, что именно он лучше всех подходит Жанет Хокинс, и, поняв, что шансов не осталось, капитулировало. Нам следовало бы учесть, что Жанет не из тех девушек, которых привлекает машина с восьмицилиндровым мотором и трое слуг, но тем не менее мы по-своему были правы. Шанс свой мы упустили.

В конце сентября Жанет вышла замуж за Роя Нельсона, работящего молодого фермера, который жил от нее в пяти милях и который, чтобы увидеть ее, дважды в неделю отмеривал это расстояние туда и обратно пешком, так как считал, что лошади, проработавшие весь день, больше нуждаются в отдыхе, чем он сам.

Так Жанет стала миссис Нельсон, и к зиме ее муж продал свою маленькую ферму и сорок акров земли, и молодые переехали жить к старому Хокинсу. Нельсон вскоре доказал, что Жанет не ошиблась. В течение следующих двух лет он увеличил урожаи вдвое, при этом находя время делать жену счастливой. Я хорошо знаю его — это во всех отношениях отличный парень. Рой обожал Жанет, она считала его совершенством. Это была очень счастливая семья. Нельсон не позволял Джону Хокинсу вообще ничего делать, кроме как приглядывать за птицей, и старик так преуспел в этом, что к концу второго года увеличил доход от ее продажи в четыре раза, а желающим мог продемонстрировать с полдюжины наград. Я помню, с какой наивной гордостью он как-то показал мне свою фотографию, опубликованную в «Бюллетене по птицеводству».



После этих объяснений по поводу нашего знакомства и дружбы с семьей Хокинсов, вы поймете любопытство, которое Дэл Виллетт и я испытали в тот день, когда некий Грубер заказал коляску и спросил дорогу к ферме Хокинсов. Как и сказал Дэл, у незнакомца была внешность тайного агента. Мы, как два сплетника, долго прикидывали, что за поручение у него может быть, но не пришли ни к каким выводам. При виде Грубера любой приличный человек насторожился бы, и скорее это, а не предчувствие какой-то конкретной опасности заставило меня после ужина еще раз заглянуть к Дэлу. Было чуть больше десяти, когда Грубер въехал во двор, вернул коляску, расплатился и удалился своей вертлявой походочкой по направлению к Главной, улице.

Когда я на следующий день пришел в контору, меня там поджидал Джон Хокинс.

Старик стоял перед запертой дверью, в коридоре было довольно темно, и я его не сразу узнал. Он молча посторонился, пропуская меня, а когда повернулся, я вскрикнул от удивления:

— Да это никак Джон Хокинс!

Он кивнул и пробормотал:

— Да, я к вам по делу.

Я открыл дверь, и мы вошли. Я изумленно уставился на него: при свете из окна было ясно, что за ту неделю, которую я его не видел, Джон постарел на двадцать лет.

У него тряслись руки. Он подошел к стулу и тяжело опустился на него. От обычного подавленного выражения на лице Хокинса не осталось и следа — отчаяние и явный страх сменили его. Я сразу понял, что он чего-то ужасно боится. Сев за стол и пододвинувшись к старику поближе, я спросил, что случилось.

Глаза Хокинса сверкнули, два-три раза он беззвучно пошевелил губами, силясь что-то произнести. Я с трудом расслышал, как он, запинаясь, проговорил:

— Мне нужны деньги.

Я быстро взглянул на него:

— Сколько?

— Восемь тысяч долларов.

Я был ошеломлен. Восемь тысяч долларов! В нашем округе это очень приличная сумма.

— Восемь тысяч, — глупо повторил я.

Старик наклонился вперед.

— Да, мне нужно столько, — сказал он. Его голос неожиданно окреп и стал четче. — Видите ли, Гарри, я попал в беду, но не задавайте мне вопросов, потому что я не смогу на них ответить. Я должен достать восемь тысяч долларов прямо сейчас. Это не должно быть так уж трудно. Я заплатил за ферму шесть тысяч, но сейчас она наверняка стоит в два раза больше, и за ней нет ни цента долга. Если нужно, я заложу скот и цыплят. Они стоят кучу денег. Я подумал, может, вы встретитесь сегодня с мистером Роджерсом и это оформите.

Вот почему я пришел так рано.

Я молча смотрел на него. Одновременно вопросов двадцать вертелось у меня на кончике языка, и, конечно, я не мог не вспомнить о Грубере. Но я только спросил:

— Вы уверены, что вам нужно так много?

Глаза его опять гневно сверкнули.

— А иначе я бы пришел сюда? — воскликнул он со злобным отчаянием, но тут же протянул ко мне дрожащую руку. — Прости, Гарри, я не хотел. Но я должен достать денег.

— Это не так просто, как кажется, — медленно ответил я. — Когда берут заем, особенно такой крупный, банк хочет знать, для чего его берут. Фермеры у нас в округе стали несколько опрометчивы, покупая себе автомобили и тому подобное, и Роджерс прекратил давать им кредиты.

Старик нахмурился.

— Я честный человек, — сказал он. — И ферма того стоит. Я не думаю, что будут проблемы.

— Возможно, — согласился я. — Если вы объясните, на что вам нужны деньги.

Наступила тишина. Фермер беспомощно смотрел на меня. Вдруг на его лице появилось хитрое выражение.

— Я должен эту сумму, — объявил он чуть ли не радостно. — Мужчине. — Секунду Хокинс колебался, а потом продолжил: — Человеку по имени Грубер. Я задолжал ему пять лет назад, перед тем как приехал сюда.

Я кивнул:

— Я видел вчера Грубера. Я был у Дэла Виллетта, когда он пришел нанять коляску, чтобы поехать к вам.

Странно он выглядит, этот Грубер. Хоть я и просто сельский адвокат, мистер Хокинс, но достаточно только взглянуть на этого типа. Кроме того, вы не тот человек, который будет стыдиться честного долга. Есть только одно, что может заставить вас заплатить такую сумму Груберу. Это — шантаж.

Старый фермер вздрогнул и ухватился за подлокотник кресла. Он был очень удивлен, но все-таки через минуту упрямо повторил:

— Говорю тебе, Гарри, что это долг. — И добавил: — Ну чем он меня может шантажировать? — На лице Джона застыло выражение страха. Дрожащим голосом он повторил: — Чем он меня может шантажировать?

Я встал, подошел к нему и положил руку на его плечо. Старика била дрожь.

— Вот об этом-то вы мне и расскажете, — спокойно произнес я. — Послушайте, я адвокат, и решать такие задачи — моя профессия. Может быть, мы вместе сумеем найти выход, а может, и нет, но в любом случае, если вы хотите, чтобы я вам помог, вы должны мне обо всем рассказать. Достойный адвокат не разглашает личные сведения, а я думаю, что могу считать себя достойным. Почему вы должны отдать Груберу восемь тысяч долларов?

В конце концов он мне все рассказал. Старые люди, как правило, словоохотливы, но Джон Хокинс в то утро говорил с трудом. Он тянул больше часа, и, когда наконец начал рассказ, я чувствовал, что каждое слово стоило ему крови сердца. И хотя история эта достаточно печальна, в ней нет ничего низкого или позорного, и упорство старика можно было объяснить лишь его слепой преданностью дочери. Вкратце — хоть и не лучшим образом — я перескажу ее так.

Шесть лет тому назад Джон Хокинс, чье настоящее имя Тимоти Ридер, был владельцем бара в Нью-Йорке.

Его жена умерла при родах, и Жанет, единственный ребенок, избалованная отцом и лишенная надлежащего присмотра, попала в дурную компанию. Хокинс опустил подробности, поклявшись, что Жанет не сделала ничего ужасного, но ее подставили, она была арестована и приговорена к трем годам в Бедфорде. Я, зная Жанет, поверил ему. Хокинс продал свой бар, потратил половину полученных денег, чтобы организовать исчезновение дочери, и приехал с ней на Запад.

— Грубер — Носей Грубер, как мы его звали, — вор, предатель и негодяй, — закончил свой рассказ старик. — Я проучил его в свое время. Я бы убил его вчера, но это ничего не решит. Если я не заплачу ему завтра десять тысяч долларов, он отправит телеграмму в полицию Нью-Йорка. У меня в банке две тысячи, я их на цыплятах заработал. Вот так он и вышел на меня — был в Денвере и увидел в газете мою фотографию, ту, что я вам показывал.

Хокинс замолчал, а я подумал: ну не чудо ли, что человек типа Грубера читает «Бюллетень по птицеводству» и натыкается именно на этот номер. Я отвлекся на эту пустячную мысль, неосознанно избегая серьезной проблемы — как спасти старика от разорения. Но я уже видел, что выхода нет: практически ничего нельзя сделать. Мы молчали. Хокинс без конца сжимал и разжимал пальцы, а в глазах бедняги было такое отчаяние, что я не мог выдержать его взгляда.

Потом мы начали что-то обсуждать… Э-э, да что там. Как адвокат, я понимал, что шантажисту никогда, ни при каких обстоятельствах платить нельзя, но я спасовал перед фактами. Отказать — и Жанет погибла. Согласиться — результат в конечном итоге тот же.

Шантажисты, как кошки, всегда возвращаются. Я говорил старому Хокинсу это и еще много чего, но он просто сидел молча и грустно кивал.

— Что я могу сделать? — бормотал он безнадежно. — Мне придется заплатить. Думаю, что я смог бы убить его, но ей это не поможет. Они выведают, кто я, и все будет так же. Только Носей Грубер мог так поступить. Жанет никогда не искали. Почему, ну почему попалось это фото?

Я пытался заставить старика рассказать, за что осудили Жанет, но он не захотел и твердил лишь, что Жанет невиновна, а во всем виноват он, потом снова заговорил о закладе. Он почти обезумел от страха, убеждал, что все нужно сделать сегодня, иначе Грубер телеграфирует в Нью-Йорк. Чушь несусветная, конечно, но Хокинсу в его состоянии размышлять здраво было трудно. В конце концов я наотрез отказался предпринимать что-либо, пока не посоветуюсь с Дэлом Виллеттом, — решение, неожиданное для меня самого. На самом деле я просто струсил — слишком велика была ответственность что-то решать самостоятельно. Но с другой стороны, я привык доверять острому уму Дэла и его советам. Я добился от Хокинса согласия на это и, оставив старика в конторе, уехал.

Никогда прежде я не видел Дэла Виллетта в таком возбуждении. Наверное, сыграло свою роль то, как я выпалил все на одном дыхании, едва успев поздороваться, но мне кажется, что главное тут — чувство Дэла к Жанет. У меня словно глаза открылись, я понял, какую страсть и боль он маскировал под обычным спокойствием, и был поражен его яростью. Мне стало ясно, что на земле есть одно-единственное существо, которое он любит больше своих лошадей. Вдруг Дэл успокоился.

— Ясно, — сказал он, — что тут нечего обсуждать.

Джон не может не платить: отказ означает разоблачение Жанет и его собственную смерть, потому что это, конечно, убьет его. Но и платить он не может. Грубер будет снова и снова напоминать о себе, а когда старик умрет, возьмется за Жанет. Их ждет настоящий ад.

Я пробормотал что-то вроде «ничего не поделаешь, придется заплатить». Дэл уставился на меня.

— Я ведь сказал, что это не обсуждается. Разве нет? — повторил он. — Тут только два варианта, и оба невозможны.

Это мне показалось абсурдным. Тут должно быть «да» или «нет». Дэл подошел к окну своей маленькой конторы и долго стоял там ко мне спиной. Я испытывал, огромное облегчение оттого, что добрая половина ноши снята с моих плеч, и тихо сидел и ждал. Было слышно, как в конюшнях окликают друг друга конюхи, выкатывая мыть экипажи, и как то одна, то другая лошадь бьет копытом, соскучившись в своем стойле.

Явился Мот, далматинский дог Дэла, сунул нос мне в ладонь и затем легкой иноходцей удалился. Десять минут прошли в полном молчании.

Дэл вдруг повернулся ко мне, и по выражению его лица я понял, что он что-то надумал.

— Джон там, у тебя в конторе? — резко спросил он.

Я кивнул:

— Да, я оставил его там.

— Хорошо. Иди и скажи ему, чтобы он возвращался на ферму и там оставался. Скажи ему, чтобы он доверил это мне. Если Грубер позвонит, пусть откажется говорить с ним. Если он так сделает, все будет в порядке. Передай ему, что это я так сказал.

— Но… — начал я, совершенно сбитый с толку.

— Делай, что я сказал. И передай старику, чтобы он не тревожился.

Добиваться от него разъяснений было бесполезно, и уже через минуту я спешил в свою контору.

Я ожидал, что уговорить старика будет трудно, но Хокинс, питавший к Дэлу Виллетту безграничное доверие, оказался на удивление послушен. Как только я передал ему, что Дэл дал слово, что «все будет в порядке», старик покорно согласился выполнить все сказанное Дэлом. Он хотел пойти на конюшни и поговорить с Дэлом, но я убедил его следовать всем указаниям буквально.

Я вышел на улицу, отвязал его лошадь и смотрел, как Хокинс направляется на юг, в сторону своей фермы.

Я совершенно не представлял, что задумал Дэл; я до сих пор не уверен, что он рассчитал все именно в то утро, хотя… кто его знает. Даже мне было легко сообразить, что выход тут есть только один и, решившись на него, оставалось лишь продумать техническую сторону. Дэл — это в его стиле — должен был организовать дело так, чтобы выглядело все как можно естественнее.

В этот вечер по дороге домой я заглянул на конюшни. Дэл, как всегда, сидел перед домом с сигарой во рту. В полдень я позвонил ему, чтобы сообщить, что Хокинс на все согласен, л сейчас у меня на языке вертелось вопросов пятьдесят сразу. Я спросил Дэла, видел ли он Грубера.

— Не видел, да и вообще не хотел бы о нем говорить, — ответил он, и, поняв, что на остальные сорок девять вопросов ответов я не получу, я отправился к себе.

На следующий день я сам увидел Грубера, когда шел по Главной улице в контору. Он сидел на веранде отеля Чарли Смита, читая газету и покуривая. Я с любопытством посмотрел на него, и в свете того, что я уже знал о нем, этот тип показался мне еще омерзительнее.

Грубер поднял на меня глаза, и я поторопился пройти мимо.

Незадолго до полудня мне позвонил Джон Хокинс.

Едва услышав его голос, я понял, что чувство защищенности, которое появилось у него после заверений Дэла Виллетта, значительно ослабло и старик опять почти что в панике. Утром Грубер дважды звонил на ферму, Жанет ответила, что ее отец не хочет с ним разговаривать, и уже начала подозревать, что что-то не так, — к счастью, Грубера она в городе не видела, и Хокинс сумел уклониться от расспросов. Я постарался подбодрить его, и Хокинс пообещал держаться.

Весь день я провел в подвешенном состоянии, с трудом преодолевая желание мчаться к Дэлу и выяснить все на месте. Был четверг — срок выплаты, и, хотя я знал, что Грубер блефует, я хребтом чувствовал, что все будет кончено до захода солнца. Ближе к вечеру меня так трясло от нетерпения, что я с трудом мог усидеть на стуле.

Я воображал себе, как Дэл спокойно идет по улице мимо курящего на веранде отеля Грубера, достает пистолет и всаживает в него пулю за пулей, видел, как Грубер валится спиной на перила, опрокидываясь вниз головой, с перекошенным лицом, и финал — Дэл идет, сдается Тому Кеннеди, и посылают за мной. Я четко представлял и дальнейшее: зал суда, процесс и себя как защитника — это будет великолепная речь…

Я опомнился, подошел к окну и на противоположной стороне улицы увидел Грубера. Я вздрогнул так, как будто увидел призрак. Грубер шел быстро, как идет человек, который знает, куда и зачем он направляется.

Я смотрел ему вслед, пока через два квартала он не исчез за углом, потом вернулся к письменному столу и сел.

В ящике стола у меня хранилась фотография Жанет, я вынул ее и стал рассматривать. В памяти всплыли заверения старого Джона в том, что Жанет невиновна, и невольно я улыбнулся. Они были излишни. Невозможно представить такую девушку в когтях Грубера. Я погрузился в воспоминания и сентиментальные мечты.

В реальный мир я вернулся лишь через пятнадцать минут, услышав, что перед домом остановилась машина.

Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Джим Роулей, врач, выпрыгнул из своего маленького автомобиля и побежал к дверям конторы. Я все понял и распахнул дверь прямо перед его носом.

— Только что звонил Дэл Виллетт — там у него пострадал человек, — и он просил меня заехать за вами, — выпалил он мне в лицо.

Даже не надев шляпы, я бросился за ним следом и вскочил в машину.

Джим, наверное, должен был удивиться, что я встретил его как бы подготовленным к столь необычному сообщению. Но необходимость соблюдать осторожность даже не пришла мне в голову. Он мигом очутился за рулем рядом со мной, и машина понеслась по Главной улице.

— Что случилось? Кто пострадал? Как? — закричал я, но Джим в это время сосредоточенно заворачивал за угол и не ответил. Моя контора находится в десяти минутах ходьбы от конюшен, машина лишь сделала несколько вздохов, и не успел я опомниться, как мы были уже на месте.

Подчиненный Тома Коннели уже был тут, его лошадь тяжело поводила боками. Мальчишки заглядывали в ворота конюшни, со всех сторон сбегались люди, на ходу что-то крича друг другу. Когда машина остановилась у ворот и Джим со своим черным чемоданчиком в руках выскочил, я увидел в конюшне группу сбившихся в тесный кружок мужчин и конюха, вбегавшего через заднюю дверь с ведром, из которого плескалась вода.

Я вышел из машины и направился к быстро растущей толпе. Врач исчез в ней, все расступались, давая ему дорогу с возгласом «Вот он», вновь прибывших встречали такими криками, что ничего нельзя было разобрать в этом хаосе и сумятице. Я собирался войти в конюшню, но остановился на пороге. Мне не хотелось увидеть то, что лежало в центре кружка мужчин…

В этот момент я услышал, как позади меня кому-то сказали:

— Это Мак, ты знаешь, — конь мистера Виллетта.

Он лягнул какого-то человека, который пришел нанять выезд, не знаю, как его зовут, — да так, что тот пролетел через всю конюшню…

Неожиданно группа мужчин задвигалась и расступилась, один из них повернулся к дверям, и прежде, чем он заговорил, я уже знал, что сказал доктор.

Во внезапно наступившей тишине в толпе раздался шепот:

— Он мертв.



Вечером, съездив на ферму к старику Хокинсу, я увиделся с Дэлом Виллеттом в его конторе. Мы почти не разговаривали, я понимал, что Дэлу не до этого, хоть он и был рад, что я приехал. Но когда, не удержавшись, я все-таки задал ему вопрос — наверное, мне не стоило этого делать, — Дэл покачал головой.

— Ну конечно же я знал, — проговорил он мрачно. — Это ведь я послал его туда. И я не чувствую ответственности за случившееся. Эти железные подковы оказались не иначе как подковами судьбы. Вот и все.

В любом случае я вину разделяю с Маком.

После долгого молчания он добавил:

— И с Богом..

Варнер и жена


1

Тщательно изучив свое отражение в зеркале, Лора Варнер, довольная результатом, застегнула на все пуговицы великолепно сшитый голубой жакет, надела шляпку и взяла пухлую папку из коричневой кожи, лежавшую на туалетном столике. Потом повернулась и позвала мужа, который находился в соседней комнате:

— Тимми!

Подождав ровно полсекунды, она позвала снова, причем на этот раз в ее голосе отчетливо прозвучало крайнее нетерпение:

— Тим-ми!

Дверь открылась, и на пороге появился мужчина. Он был около пяти футов и трех дюймов роста, а вес его, вероятно, составлял сто пятнадцать, ну, может, сто двадцать фунтов — в общем, малыш. Редкая рыжая челка падала на левую бровь, усы, тоже редкие и рыжие, обвисли в доблестной, но неудачной попытке достать до пухлых губ, уши гигантского размера странным образом вытянулись вверх, словно у насторожившейся лошади.

Маленькие, глубоко посаженные глазки выражали робость, застенчивость и покорность и тем не менее светились живым умом. Это и был Тимоти Д. Варнер.

— Доброе утро, дорогая! — сказал он, сделав от порога три шага и замерев на месте, словно хорошо вымуштрованный слуга.

— Где ты завтракал? — повернулась к нему жена проигнорировав приветствие.

Мистер Варнер моргнул и извиняющимся тоном пролепетал:

— Я не завтракал.

— В самом деле? Я так и думала. Я же сказала прошлым вечером, что хочу поговорить с тобой за завтраком насчет дела «Хамлин и Хамлин».

— Я помню. Прости. Но ты понимаешь… — Мистер Варнер замялся. — Я… Дело в том, что будильник не зазвонил.

— А ты его завел?

— Нет.

Лора Варнер вздохнула, удрученная в очередной раз мужской логикой.

— Тимми, ты просто невозможен! Так что насчет дела «Хамлин и Хамлин»? Ты его просмотрел?

Этот, казалось бы, простой вопрос окончательно поставил мистера Варнера в тупик. Он залился краской, помолчал и наконец промямлил:

— Нет… э-э… я что-то читал…

— Ты имеешь в виду, что в глаза его не видел?

Он неохотно кивнул.

— Что же ты в таком случае делал? Когда я ложилась спать, в твоей комнате горел свет.

Мистер Варнер молчал, уставившись в пол.

— Чем ты занимался?

Молчание.

— Я задала тебе этот вопрос дважды, Тимми: что ты делал? — Тон миссис Варнер был совершенно безжалостным.

Мистер Варнер, убедившись, что помощи ему ждать неоткуда, поднял голову и встретил взгляд жены.

— Я играл в солитер, — отважно заявил он. Затем, прежде чем разразилась настоящая буря, извиняющимся тоном продолжил: — Я не знал, что это срочно, дорогая… А хочешь, давай я пролистаю его прямо сейчас.

Дело не станут рассматривать раньше двадцать пятого.

Кстати, ты сказала, что все проработала и единственное, что требуется, это мое мнение по одному или двум незначительным пунктам. И если бы я знал, что тебе и правда нужно… — Он вдруг замолчал.

— Ну? Если бы ты знал, что мне и правда нужно…

— Да нет, ничего, — промямлил мистер Варнер.

— Что ты собирался сказать?

— Э-э… совет… если тебе нужен мой совет…

— Твой совет! Ты думаешь, что мне может понадобиться твой совет?!

— О, дорогая, конечно нет! — воскликнул мистер Варнер так, словно эта идея была полнейшим абсурдом.

— Надеюсь, что нет, — фыркнула жена. — Я вполне способна вести дела без тебя, Тимми. Но ты же все равно ничего не делаешь, только слоняешься вокруг и читаешь, вот я и подумала, вдруг тебе повезет и ты сможешь пролить свет на вопрос об аннулированных залоговых правах, который слишком уж запутан и чрезвычайно важен в этом деле. Впрочем, у меня и так все под контролем.

— Но ведь до двадцать пятого еще уйма времени, — робко заметил мистер Варнер.

— Да, — согласилась его жена. — Только, к твоему сведению, это дело продвинули вперед. Слушание назначено на сегодня.

— На сегодня! Но что… Тогда, возможно… я смогу просмотреть его утром и поговорить с тобой за обедом… в перерыве…

— Мой дорогой Тимми, — улыбнулась миссис Варнер, — ты, кажется, и впрямь думаешь, что я нуждаюсь в твоих советах. Не беспокойся об этом — я прекрасно справлюсь сама. Поиграй-ка лучше в солитер. — И она направилась к двери.

— Десять долларов за очко, — сообщил мистер Варнер ей в спину. — У меня уже шестьдесят две тысячи Долларов.

— Великолепно! — Она насмешливо улыбнулась через плечо. — Пока, Тимми!

Мистер Варнер пристально смотрел на закрывшуюся за женой дверь добрых тридцать секунд, потом повернулся и пошел в свою комнату завершить прерванный туалет. Приведя себя в порядок, он спустился в столовую.

В дверном проеме появился Сэди, повар четы Варнер.

— Доброе утро! — недружелюбно бросил он.

— Я понимаю, что опоздал, — сказал мистер Варнер, вяло попытавшись придать голосу жизнерадостные интонации. — Полагаете, я мог бы получить пару яиц на завтрак, Сэди?

— Жареные или вареные?

— Э-э… яйца-пашот.

Мистер Варнер никогда не ел яиц, приготовленных другим способом, но Сэди неизменно спрашивал его:

«Жареные или вареные?» — по этой причине мистер Варнер каждый свой день начинал с таким чувством, будто его обидели. Чрезвычайно неприятное чувство, но он к нему привык, так что и в этот раз сел за стол и, помотав головой, придал своим мыслям другое направление.

Значит, «Хамлин и Хамлин» против компании «Окна и двери для всех» будет рассматриваться в суде сегодня.

«Нет никаких поводов для беспокойства», — решил мистер Варнер. Несомненно, его жена, как она и сказала, прекрасно справится без посторонней помощи. Другого от нее никто и не ожидает, поскольку она — самый способный адвокат в Грантоне как среди женщин, так и среди мужчин.

Все так говорят, включая и мистера Варнера. Разумеется, он заявил об этом раньше всех. Да, он первым это понял, и за все пятнадцать лет супружества карьера миссис Варнер неуклонно шла в гору в соответствии с его ожиданиями и ее амбициями.

Мистер Варнер часто возвращался в прошлое и представлял свою жену такой, какой она была в тот день, когда он впервые увидел ее в юридической школе в Нью-Йорке. Его внимание, которое обычно было полностью сосредоточено на гражданских правонарушениях и свидетельских показаниях, внезапно рассеялось, повитало в воздухе и обратилось на пушистую массу ее великолепных каштановых волос. У молодого человека ушло три секунды на то, чтобы обнаружить, что ее личико восхитительно свежо и прелестно — открытие, совершенно нетипичное для юноши с таким темпераментом и с такими интересами, как у Тимоти Д. Варнера.

Почему она вышла за него замуж? Для него это оставалось загадкой. Когда, спустя несколько лет после свадьбы, в момент отчаянной храбрости он задал жене этот вопрос прямо, без обиняков, она с циничным юмором ответила, что каждый корабль нуждается в якоре — так, для безопасности. Мистер Варнер прекрасно понял, что значил ее ответ, но предпочел посомневаться на этот счет.

Всего один раз он услышал от нее отчетливое «я тебя люблю», а поскольку в комнате кроме них никого не наблюдалось, подумал, что справедливо было бы утверждать, будто эти слова адресованы ему. В течение шести месяцев после свадьбы она открыто подтверждала это его убеждение, а потом все свое время посвятила карьере.

Они поженились через неделю после окончания трехлетнего обучения в юридической школе и сразу же уехали в Грантон, город с шестидесятитысячным населением на Среднем Западе, — Лора тогда заявила, что у них нет лишнего времени, чтобы терять его на медовый месяц.

По счастью, мистер Варнер оказался наследником состояния своего отца, которое приносило им ежегодный доход в три тысячи долларов, так что на кусок хлеба с маслом им хватало.

Он полагал, и небезосновательно, что они вполне могли бы вместе открыть дело и что это никоим образом не Должно задеть самолюбие Лоры. Но она рассудила иначе и перечеркнула эту идею без особых церемоний. Никакого партнерства. Она способна обеспечить свое будущее Упорным трудом, абсолютно самостоятельно и свободно.

Так что мистер Варнер арендовал один офис для нее — в великолепном здании на Мэйн-стрит — и второй, располагавшийся по соседству, для себя.

На первых порах у Лоры все было прекрасно. Тип деловой женщины не так давно вошел в моду и стал пользоваться в Грантоне большой популярностью, так что город принял адвоката женского пола с распростертыми объятиями. Свои первые два или три дела — конечно, не особенно важных — она провела блестяще.

Потом, ради эксперимента, ее в качестве консультанта пригласила корпорация, владеющая крупнейшей фабрикой в городе. Лора избавила бизнесменов от беспокойства и сохранила для них изрядную сумму денег, намекнув, каким образом можно доказать, что один из досадных парламентских законодательных актов противоречит конституции.

Она и мистер Варнер провели целую неделю, изучая по вечерам эту проблему. То, что именно мистеру Варнеру посчастливилось найти зацепку, было конечно же чистой воды удачей. Так сказал сам мистер Варнер, и жена вежливо с ним согласилась. Она не видела необходимости обращать внимание руководства корпорации на имя своего мужа, когда излагала решение проблемы, принесенное на совет директоров в ее собственной хорошенькой головке.

В итоге это принесло ей долю в юридическом бизнесе корпорации и вдобавок восхищенный интерес со стороны солидных деловых людей города. Они начали относиться к ней серьезно. В конце года один из этих воротил поручил ей по-настоящему крупное и ответственное дело. Браться за него ей было страшновато, и она поделилась своими опасениями с мужем.

— Моя дорогая, — ответил мистер Варнер, — ты чрезвычайно умная женщина. Ты выиграешь это дело, я абсолютно уверен. — И он немедленно уселся и решительно атаковал предварительные материалы с обоих флангов и по центру. Результат своих двухнедельных трудов он оформил, переплел и вложил в ручки жены.

Миссис Варнер отблагодарила его за неоценимую услугу поцелуем — это был первый поцелуй, полученный им за четыре месяца. Это была его награда. Ее же вознаграждение составили четырехзначный гонорар, значительный рост престижа и непрекращавшиеся хвалебные речи со стороны мужчин.

С того дня офис Лоры был постоянно переполнен клиентами, а ее портфель — документами.

Что же касается конторы мистера Варнера, то если она и был чем-то переполнена, так это табачным дымом — сам хозяин занимал чрезвычайно мало места, а больше в его кабинет никто не заглядывал.

И тем не менее в течение пятнадцати лет он каждый день исправно приходил в свой офис, обычно к двум часам пополудни, откидывался на спинку стула, водружал ноги на край стола и закуривал трубку. В таком положении он оставался, равнодушно глядя на Мэйнстрит, достаточно времени для того, чтобы выкурить до конца три трубки — от сорока пяти минут до часа с четвертью, в зависимости от качества табака. Потом он возвращался домой и хоронил себя в библиотеке, с головой погружаясь в документы, относящиеся к наиболее важным делам Лоры, которые она настоятельно рекомендовала ему изучить.

Из всего вышеизложенного следует, что мистер Варнер выполнял всю «предварительную работу» жены.

Именно так она это называла — нельзя сказать, что это было точное определение, поскольку фактически он вел каждое дело от начала и до конца, за исключением выступления в суде.

«Но как же так! — воскликнете вы, если вам случилось быть профессиональным адвокатом. — Дело-то заключается именно в этом — трудна именно подготовка.

Кто угодно способен толкнуть речь в суде, если имеет хоть каплю мозгов и здравого смысла».

Может, это и правда. Я не адвокат, ничего не понимаю в судебной процедуре и сообщил вам лишь о том, кто из супругов чего стоил.

Итак, мистер Варнер большую часть времени проводил за подготовительными работами над делами жены, не размениваясь на поиск собственных клиентов. Впрочем, разве его нельзя назвать счастливым обладателем захватывающего хобби? У любого, кто выиграл у самого себя шестьдесят две тысячи долларов, пусть и по десять долларов за очко, карманы не пусты.

Мистер Варнер играл в солитер в одиночестве. Одиночество было его постоянным спутником. Блистательная и обворожительная супруга отдалялась от него все больше и больше, так как ее популярность в высшем обществе Грантона неумолимо росла. Первое время она пыталась выводить мужа в свет, но он успехом явно не пользовался.

Две вечеринки и один роскошный обед сделали для него абсолютно очевидным то, что он занимает позицию, аналогичную позиции супруга примадонны. За его женой ухаживали, она пользовалась популярностью, ей льстили, перед ней заискивали, с ней флиртовали. Она была красива, остроумна, грациозна и на целых четыре дюйма выше мужа. А он был… Что ж, он был просто Тимми, возвращался домой и играл в солитер.

Он играл часами, днями, неделями, месяцами — играл до тех пор, пока ему не давала передышку подготовительная работа по очередному делу жены. Он освоил все варианты и разновидности этой игры, все, о которых ему только доводилось слышать, а когда они ему наскучивали, сам придумывал новые.

В один прекрасный день ему в голову пришла идея.

Он и раньше об этом думал, но никогда еще эта мысль не сверлила его мозг так настойчиво. Весь день он сосредоточенно размышлял, а вечером, после ужина, рассказал обо всем жене. Это, конечно, была безумно смелая идея, и он краснел до корней волос и заикался целых десять минут, прежде чем миссис Варнер раскрыла от удивления рот, разобрав его бессвязное бормотание. Догадавшись наконец, о чем он лепечет, она остановила его восклицанием:

— Мой дорогой Тимми! Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Я сожалею об этом так же, как и ты.

Я бы хотела… хотела стать матерью. Но на самом пике моей карьеры… Ведь это займет много времени. К тому же ты же знаешь — это опасно. Нет, невозможно. Мне очень жаль, Тимми, но никто не может иметь в жизни все. Кстати, вот контракты Тилбери на поставки, просмотришь их? Они должны быть предельно краткими.

Мистер Варнер взял бумаги и отправился с ними в свою комнату. Тот вечер был самым неприятным из всех. Его преследовало восхитительное видение — маленький Тимми, сидящий у него на коленях… Так грубо вычеркнуть его из жизни — как это ужасно и печально. Но разговор с женой заронил в сознание мистера Варнера семена неудовлетворенности своей жизнью, и эти семена дали ростки, которые, несомненно, доказывали то, что он встал на путь спасения.

Тем утром, когда мистер Варнер пропустил завтрак, ростки окрепли и начали ветвиться. Они взволновали его душу как раз в тот момент, когда он уничтожал яйца-пашот, и заставили помрачнеть. Даже воспоминание о блестящей победе в солитер прошлым вечером не принесло ему облегчения и утешения.

— Со мной что-то произошло, — пробормотал он, вышагивая по библиотеке. — Что-то внутри меня, я полагаю. — Он злобно пнул ногой стул, опрометчиво попавшийся ему на пути. — Это точно не желудок — завтрак был вкусным. Думаю, мне надо подышать свежим воздухом.

И он отправился на прогулку. Идя вниз по широкой улице, на которой они жили, обрамленной большими деревьями и живописными клумбами, он не преследовал никакой определенной цели, но вскоре свежий утренний воздух наполнил его легкие, он ускорил шаг и через некоторое время обнаружил, что достиг окраины города.

Следующие полчаса мистер Варнер бродил по лесам, полям и зеленым лугам, потом свернул на узкую извилистую тропинку, ведущую в тенистые заросли. Где-то неподалеку он услышал журчание ручейка и, отыскав его, прилег на берегу. Так, в оцепенении он пролежал еще два часа, а в три снова был дома, чувствуя себя слегка виноватым, потому что пропустил ленч в обществе супруги. Ему всегда нравилось слушать рассказы Лоры о судебных заседаниях, не говоря уж о том, что она обожала, когда он ей внимает. К тому же разве не было ничего особенного, о чем он хотел спросить?

Было, конечно. Дело «Хамлин и Хамлин». Несомненно, все прошло отлично, но он и в самом деле отнесся к нему несколько пренебрежительно, так что хотелось услышать из уст супруги, что все в порядке.

Мистер Варнер взглянул на часы — начало пятого. Ну естественно, теперь уже слишком поздно. Некоторое время он бесцельно бродил по дому, потом взял из библиотеки книгу и направился в свою комнату почитать.

Через час он услышал, как дверь, ведущая из холла в соседнюю спальню, открылась и захлопнулась, а потом через тонкую стену отчетливо донесся стук шагов — Лора ходила взад-вперед по комнате. Мистер Варнер отложил книгу и наклонился вперед, внимательно прислушиваясь в попытке по звукам, доносившимся из-за стены, определить, какова там температура.

Внезапно раздался требовательный окрик жены:

— Тимми!

Он молниеносно вскочил, подошел к зеркалу, поправил галстук, дважды прокашлялся и неохотно направился к двери в соседнюю спальню.

— Тим-ми!

Он открыл дверь и вошел.

— Добрый вечер, дорогая, — сказал он, останавливаясь в трех шагах от порога.

Миссис Варнер сидела за туалетным столиком, поправляя прическу. Ее хорошенькое личико было непривычно красным, когда она в зеркало взглянула на мужа.

Глаза ее были тоже необычно красными, он это заметил сразу и задался вопросом: почему?

— Я не видела тебя за ленчем, — довольно резко начала она.

Мистер Варнер заморгал.

— Угу, — только и смог выдавить он.

— Где ты был?

— Э-э… дело в том… понимаешь… я… гулял.

Миссис Варнер обернулась и воззрилась на него.

— Гулял?

— Да, за городом. Вдоль Вакариша-роуд есть великолепные леса. Полные прекрасных деревьев.

— Да, в лесах обычно много деревьев, — саркастически согласилась миссис Варнер и сама засмеялась над своей шуткой, но мистер Варнер подумал, что она смеется над ним, и ему стало не по себе.

— Мне очень жаль, что я пропустил ленч, — повинился он, меняя тему разговора. — Я хотел спросить о «Хамлин и Хамлин». Полагаю, все прошло хорошо…

— Ну что ж, тут ты ошибаешься. Я не справилась.

— Что?! — Мистер Варнер сделал шаг вперед. — Ты же не хочешь сказать…

— Да. Мы проиграли.

— Но это невозможно! — ошеломленно воскликнул миниатюрный человечек.

— Это правда. Ради бога, Тимми, ты что думаешь, я всегда должна выигрывать?

— Да, — просто ответил он.

Лора снова повернулась к нему, взгляд ее потеплел.

— Наверное, ты и в самом деле так думаешь. Ты прелесть, Тимми. — А потом она выкрикнула с внезапной яростью: — Как бы я хотела, чтобы старый Хамлин услышал то, что ты сейчас сказал!

— Что?

То, что ты сказал только что! — Повернувшись кругом, она оказалась с ним лицом к лицу. — Тимми, как ты считаешь, я отношусь к тем женщинам, которые склонны поплакать?

— Моя дорогая, ради бога, конечно нет! — Мистер Варнер улыбнулся, посчитав эту мысль абсурдной.

— Так вот, сегодня это со мной случилось. А во всем виноват старый Хамлин. Я его ненавижу! Знаешь, что он сказал? Он сказал, что ты выигрываешь все мои дела за меня. Да, так он и заявил. «Моя дорогая миссис Варнер, совершенно очевидно, что в этом деле мы не получили полезного совета от вашего мужа. Так что ваш гонорар я заплачу с огромной неохотой». Вот как он все повернул. И только потому, что был разозлен потерей! Я бы не взяла от него и цента!

Но почему, почему он сказал тебе подобную вещь? — настойчиво поинтересовался мистер Варнер.

— Понятия не имею. Ведь это абсурд! Но он разнесет новость по всему городу, а у меня и так достаточно врагов, чтобы позволить кому-то ухудшить мое положение.

— Никто в это не поверит.

— О, еще как поверят. Завистников убедить проще простого. Но все это ненадолго. Я покажу им. — Хорошенькие губки миссис Варнер сжались, превратившись в тонкую линию. — Ну, поскольку старый Хамлин — лицо заинтересованное, его нетрудно понять, — продолжала она, — он не забыл, как десять лет назад пытался нагло соблазнить меня. Я тебе тогда об этом рассказывала.

— Да, — кивнул мистер Варнер, глядя в сторону. Он подумал, что старый Хамлин был отнюдь не единственным, и сказал себе, что это удобный случай спросить у нее о человеке, который занимал все его мысли уже несколько месяцев. Если бы только у него хватило смелости! Хватило. — И молодой Нельсон тоже! — выпалил он и, спохватившись, испуганно отвел взгляд.

Миссис Варнер, вздрогнув, подняла голову:

— О чем ты толкуешь?

— Э-э… ну ты ведь знаешь… что он… что ты встречаешься с ним…

— Не будь дураком, Тимми. — Хорошенькие губки изобразили улыбку — видимо, их обладательнице пришла в голову мысль, что муж ревнует. — Конечно, я встречаюсь с ним. Я ведь не могу открыто пренебрегать сыном человека, который владеет Грантонской железнодорожной компанией, — он мой лучший клиент. Так что не забивай себе голову всякими глупостями. Ты прекрасно знаешь, что у меня нет времени пускаться в любовные отношения с Джеком Нельсоном и вообще с кем бы то ни было. Даже с тобой, Тимми, дорогой. Ну а теперь пора расстаться — я должна переодеться к ужину.

— Но люди поговаривают…

— Тимми!

Мистер Варнер вышел — вместе со своими ростками неудовлетворенности в душе. С угрюмым спокойствием он снял коричневый твидовый костюм и облачился в смокинг. Он так хотел бы знать, почему оклик жены «Тимми!» совершенно лишает его дара речи.

Когда позвонили к ужину, он тяжело вздохнул.



2

В течение следующего месяца предположение миссис Варнер о том, что старый Хамлин «разнесет новость по всему городу», целиком и полностью подтвердилось.

Он говорил об этом осторожно, шепотом — в подобных случаях именно такую тактику можно назвать абсолютно эффективной.

Первые толки — плоды его инсинуаций, — достигшие ушей Лоры, исходили из уст ее подруги миссис Лодж на ужине, устроенном в доме последней. Из сказанного следовало, что мистер Хамлин убедил мистера Лоджа — естественно, конфиденциально — в том, что блистательная и прославленная миссис Варнер на самом деле не более чем хорошенькая марионетка, которую дергает за ниточки ее хоть и невзрачный, но чрезвычайно умный муж.

— Конечно, — сказала в заключение миссис Лодж, — все это полнейшая чушь. Разве мы все не слышали собственными ушами, как ты произносишь великолепные речи? Томас Хамлин просто-напросто старый обманщик. Но конечно, все это очень плохо, потому что многие ведь поверят…

А неделю спустя на совещании городской ассоциации адвокатов миссис Варнер, избранная ее вице-президентом, услышала несколько неприятных острот, предназначенных явно для ее ушей. Она сказала себе, что произнесены колкости были презренными завистниками, которых раздражали ее поразительные успехи. Однако цели они достигли.

Лора начала бояться за свою репутацию.

В течение десяти лет ее самомнение подпитывалось хвалебными речами и комплиментами, а теперь в прелестную головку закралась ужасная мысль о том, что в конце концов она может переместиться за тот стол, где кормят одними лишь насмешками. Что касается уменьшения гонораров, это ее не особенно заботило, поскольку она и так была достаточно богата.

Но гонорары вместо того, чтобы уменьшаться, только возрастали, у миссис Варнер появлялись новые клиенты, а старые оставались при ней. Она, естественно, сочла это хорошим знаком, так что все ее страхи постепенно рассеялись. И когда президент Нельсон, руководивший Грантонской железнодорожной компанией, проинформировал ее о том, что защита по знаменитому «Ходатайству об отчуждении», как назвала это дело умеренная пресса, отдана в ее руки, все вернулось на круги своя, и миссис Варнер вновь обрела способность смеяться над своими врагами и клеветниками.

«Ходатайство об отчуждении», поданное городом Грантоном против Грантонской железнодорожной компании с целью получить от них часть их сверхприбыли в размере тридцати тысяч долларов в соответствии с пунктом 14 из договора о предоставлении таможенных льгот, было политическим ходом новой либеральной городской администрации.

Все знали, что город не сможет выиграть это дело.

Каждый адвокат в Грантоне заявлял и публично, и в частном порядке, что у ходатайства нет никакой законной опоры. Но администрации удалось довольно сильно задеть чувствительные струны в душах горожан, и об этом было с триумфом объявлено на первых полосах газет.

Неудивительно, что миссис Варнер чувствовала гордость оттого, что именно ее выбрали защищать в суде интересы компании. С другой стороны, все прекрасно понимали, что в этом деле задача адвоката до смешного проста, и это ее немного раздражало. Например, она услышала, как один из ее коллег сказал:

— Нельсон даже не особенно позаботился о защите.

Стоит только городу подать иск, как судья немедленно его отклонит.

В связи с этим «Ходатайством об отчуждении» миссис Варнер и задумала свой грандиозный план.

Одним солнечным августовским днем, когда она на своем автомобиле быстро ехала по Мэйн-стрит, направляясь в офис железнодорожной компании, ее лицо внезапно обрело выражение глубокой задумчивости, а потом озарилось победной улыбкой.

«Я сделаю это! — твердо сказала она себе. — Все очень просто! И после никто не станет болтать про меня глупостей».

Два часа Лора провела с президентом Нельсоном в его личном кабинете, изучая бесчисленные документы.

Когда они закончили и мистер Нельсон высказал свое восхищение ее прозорливостью и благоразумием, она заявила, что хочет задать ему один вопрос.

— Конечно, задавайте, — добродушно ответил пожилой джентльмен.

— Я хочу знать, — начала миссис Варнер, поднимаясь и надевая перчатки, чтобы показать, что в общем-то дело не такое уж важное и спрашивает она так, между прочим, — для вас имело бы какое-то значение, если бы интересы города в этом деле представлял мистер Варнер, мой муж?

Мистер Нельсон некоторое время пристально смотрел на собеседницу, потом позволил себе улыбнуться:

— Конечно нет. Но почему… Я не знал, что…

— Это еще не решено, — объяснила миссис Варнер. — Но у меня есть основания полагать, что моим оппонентом будет именно он. Конечно, это совершенно конфиденциально, вы понимаете.

Мистер Нельсон, все еще улыбаясь, заверил ее, что будет держать это в полном секрете.

— Меня не заботило бы, даже если бы за них выступал сам сатана, — заявил он. — Мы не можем проиграть. — И торопливо добавил: — Раз вы с нами…

Миссис Варнер поблагодарила его за доверие и вышла. За дверью кабинета она обнаружила высокого молодого человека — тот стоял в коридоре, держа в руке шляпу. Увидев женщину, он поклонился и улыбнулся.

— Миссис Варнер, я прождал здесь два бесконечных часа, чтобы перемолвиться с вами словом. Я уже начал бояться, что отец запер вас там навсегда. Позвольте мне довезти вас до дому. Моя машина уже ждет. — Все это он выпалил на одном дыхании.

— Моя машина тоже готова, — улыбнулась миссис Варнер.

— Пожалуйста! — проникновенно попросил молодой человек.

В конце концов она уступила. Как только они уселись на мягкое кожаное сиденье автомобиля, молодой человек, взглянув на часы, высказал вторую просьбу:

— Не могли бы мы покататься некоторое время? Сейчас только четыре часа, и выдался такой замечательный день…

Ходатайство было немедленно и решительно отклонено:

— Я не бездельница, как вы, Джек. Я должна работать. Прямо домой!

— Ну пожалуйста!

Перед его умоляющими карими глазами устоять было практически невозможно, он был такой привлекательный и такой юный, к тому же он был сыном Генри Блада Нельсона. Но Лора Варнер отнюдь не считала себя легкомысленной женщиной. Она повторила:

— Прямо домой! — Эти слова прозвучали еще более твердо, чем в первый раз. — Домой! — и погрозила ему указательным пальчиком.

Машина помчалась по Мэйн-стрит.

Двадцать минут спустя, когда Лора стояла на ступенях крыльца и пожимала руку своему провожатому, она заметила знакомую фигуру, свернувшую к дому с улицы. Нельсон, проследив ее взгляд, обернулся и увидел подошедшего.

— Добрый вечер, мистер Варнер, — поприветствовал он.

— Добрый вечер. — Мужчины обменялись рукопожатиями. — Так рано вернулась, дорогая? — продолжал мистер Варнер, поворачиваясь к жене. И, не дожидаясь ответа, направился в дом.

— Спасибо, что подвезли меня, — сказала Лора.

Молодой человек надел шляпу и благополучно отбыл восвояси.

За ужином мистер Варнер чрезвычайно нуждался в ком-то, кто мог бы разделить с ним его печаль. Природная живость и без того покинула его в результате разрушительного действия ростков неудовлетворенности, но в тот вечер он был особенно уныл и мрачен. Лора заметила это с некоторым удивлением и почувствовала дискомфорт.

— Что-то не так, Тимми? — поинтересовалась она.

— Все не так, — быстро, без раздумий, ответил он и сразу же, пораженный собственной дерзостью, залепетал что-то о плохом самочувствии.

— Мне очень жаль, — отозвалась жена, и в ее голосе прозвучало искреннее сочувствие. — Я могу что-нибудь сделать?

Он с вымученной улыбкой ответил:

— Нет, — и набросился на жаркое.

После ужина миссис Варнер направилась в библиотеку, сказав, что у нее есть важное дело, которое совершенно необходимо обсудить не откладывая. В унылом молчании мистер Варнер последовал за ней к мягкому гарнитуру, стоявшему между окнами, и уселся на подлокотник кресла.

Это была своего рода революция. Только свободный, отважный, инициативный мужчина может позволить себе усесться на подлокотник. Мистер Варнер никогда прежде не поступал так, ну, разве что уединившись в своей спальне. Но в этот вечер он позволил себе еще большую вольность — прежде чем жена успела ввести его в курс своего важного дела, открыл рот и отчетливо произнес:

— Сегодня я виделся со старым мистером Хамлином.

Лора, уловив напряженность в его тоне, мгновенно вскинула на него глаза:

— Н-да? И что же в этом такого странного?

— Он приходил ко мне в офис.

— В офис?

— В мой офис.

— Надо же! И зачем?

— По его делу против компании «Окна и двери для всех». Знаешь, он подал апелляцию.

— Но почему он пришел к тебе?

Мистер Варнер медлил с ответом. Дело было в том, что он вовсе не собирался упоминать об этом инциденте. И кто только его за язык дернул? Возможно, на него подействовало воспоминание о том, как жена стояла на ступеньках дома за руку с молодым Нельсоном; возможно — и это объяснение можно считать более правдоподобным, — всему виной были неугомонные ростки неудовлетворенности, буйствовавшие в его душе. Так или иначе, мистер Варнер продолжил:

— Он хочет, чтобы я взялся за это дело, несмотря на то, что тебе уже выплачен гонорар.

— И ты за него взялся?

— Конечно нет. Нет. Разве тебя это не оскорбило бы?

Я так ему и сказал. Я ему сказал еще кое-что и чуть не пожалел об этом — он ведь очень сильный человек.

— Сильный?

— Да. Он фактически попытался выгнать меня из офиса. Ему никак не меньше пятидесяти. Но я не отличаюсь крупной комплекцией, так что он подумал, что справится со мной, а я вытолкал его вон и запер дверь.

Миссис Варнер улыбнулась:

— Захватывающий, наверное, был поединок.

— Да уж. Целую минуту мне пришлось попотеть.

Я подумал, ты захочешь узнать об этом…

— Конечно. Я рада, что ты все рассказал мне. А я и не знала, что ты борец, Тимми.

— Ну… — маленький человечек изо всех сил старался не показать, как он доволен собой, — сказать по правде, нет. Но не мог же я позволить ему вышвырнуть меня из моего же собственного офиса!

— Я рада узнать об этом, — продолжала миссис Варнер. — Что ты борец, я имею в виду. Потому что это сделает все гораздо более интересным. Теперь тебе предстоит бороться со мной.

Мистер Варнер три раза моргнул, прежде чем вновь обрел дар речи.

— Бороться с тобой! — в конце концов воскликнул он так, словно ему сообщили, что он призван служить в германскую армию.

— Да. Именно об этом я и хотела поговорить с тобой. Мой дорогой Тимми, ты представляешь сторону города в «Ходатайстве об отчуждении».

— Сторону города! Я! Что… почему… — Он был совершенно выбит из колеи.

— Именно. Город и ты. В деле по «Ходатайству об отчуждении» ты выступаешь на стороне города Грантона.

Мистер Варнер заморгал со скоростью не меньше пятидесяти раз в секунду.

— Моя дорогая Лора… — выдавил он (поверьте, наш герой осмеливался называть жену по имени лишь в минуты крайнего возбуждения). — Моя дорогая Лора, я понятия не имею, о чем нужно говорить на судебном заседании…

Тут миссис Варнер пустилась в объяснения.

— Все очень просто, — заявила она. — Дело в том, что говорить вообще ничего не надо. Как ты знаешь, я представляю сторону железнодорожной компании. Так что мы будем оппонентами. Это моя собственная идея.

— Но зачем? — Он все еще был в полнейшем замешательстве.

— Глупый! Ты что, не понимаешь, что это может положить конец всем абсурдным слухам, которые распускает обо мне старый Хамлин?

— О! — внезапно прозрел мистер Варнер.

— Он больше не сможет болтать о том, что все дела за меня ведешь ты, если мы выступим друг против друга, — продолжала его многомудрая супруга. — Это великолепно сработает. Единственная трудность в том, чтобы защиту интересов города поручили вести именно тебе. Но ты должен с этим справиться. Мэр Слоссон ведь все еще твой хороший друг, так?

Мистер Варнер кивнул.

— Тогда и здесь трудностей не возникнет. К тому же они знают: ни у одного человека в мире нет ни малейшего шанса выиграть это дело, так что им все равно, кто его будет вести. Если понадобится, ты можешь предложить свои услуги, не требуя гонорара. Было бы не плохо, если бы ты встретился с мэром утром.

— Но…

— Что?

— Будет ли это корректно в профессиональном плане?

— Корректно? Что?

— Нам с тобой выступать в роли оппонентов.

— Ради бога! Почему нет?

— Не знаю… Я думаю, вдруг… Нет, все будет хорошо. — С минуту он помедлил, а потом робко добавил: — На самом деле, ты знаешь, мне не очень нравится браться за безнадежные дела.

— Знаю. Я об этом думала. Но ведь никто и не ожидает от тебя победы. Все прекрасно знают, что выиграть это дело ты не сможешь.

— Верно. — Мистер Варнер подошел к окну и остановился, глядя в ночь. Так он простоял секунд десять, потом вернулся к креслу и сел — не на подлокотник, а на сиденье. Взглянув на жену, он обнаружил, что она испытующе смотрит на него; он не мог отвести взгляд от ее свежей бархатистой кожи, красиво очерченных губ и густой массы каштановых волос. Потом внезапно потупился, заморгал и вздохнул.

— Я встречусь с мэром Слоссоном утром, — сказал он.

Лора вскочила с дивана, подбежала к креслу и обвила руками шею мужа.

— Ты прелесть, Тимми! — воскликнула она.

Когда десять минут спустя он вошел в свою комнату, его лицо пылало от воспоминания о поцелуе.



3

На следующее утро в десять часов Тимоти Д. Варнер позвонил Слоссону и тотчас же получил приглашение к нему в кабинет.

Мистер Слоссон, тридцатитрехлетний атлетически сложенный мужчина с квадратной челюстью был заброшен в мэрию волной либеральных чувств, которые обуревали город во время последних выборов. Он начинал карьеру простым служащим на фабрике, постепенно вырос до статуса управляющего и пробыл на этом посту пять лет, а потом вложил в дело собственный капитал, взятый взаймы у Тимоти Д. Варнера. Слоссон уже вернул деньги, но считал, что он все еще в долгу.

— Вы сильно заняты? — осведомился мистер Варнер. — В приемной так много народу. Наверное, мне нужно было подождать…

— Большинство из них попрошайки, — отмахнулся мэр. — Я никогда не бываю слишком занят для вас, мистер Варнер. Слава богу, я еще не научился забывать друзей, в отличие от многих моих коллег, облеченных властью. Как ваши дела?

Мистер Варнер довольно неубедительно пробормотал, что все в порядке. А потом, словно стараясь поскорее отделаться от неприятной миссии, безо всяких предисловий заявил:

— Джим, я хочу представлять сторону города в «Ходатайстве об отчуждении».

Мэр удивленно присвистнул, но, прежде чем успел промолвить хоть слово, его визитер продолжил:

— Знаю, что у вас много вопросов по этому поводу, но я должен держать язык за зубами. Единственное, что могу сказать вам, — у меня есть на это личные причины. Я прошу вас сделать мне одолжение. Ведь в этом деле у вас нет личной заинтересованности, это все знают, так что ваша репутация вне опасности.

После недолгих раздумий мэр усмехнулся.

— А не миссис ли Варнер будет представлять в суде сторону Нельсона? — полюбопытствовал он.

Ответ был прям и прост:

— Да-

Тогда… будет ли это корректно с точки зрения профессиональной этики?

— Думаю, вполне. Знаете, мы ведь не партнеры.

Снова последовала пауза, в течение которой мэр задумчиво разглядывал пресс-папье, лежавшее на столе.

— Не вижу причин препятствовать вам, — наконец заявил он. — Грэй, адвокат города, назначит вас своим временным заместителем и передаст необходимые полномочия. Он будет рад избавиться от ответственности, поскольку — я должен это с сожалением признать — правы те, кто говорит, что у нас нет ни малейшей надежды на победу. Это очень печально. Ведь люди имеют право на эти деньги, и они должны получить их.

Я знаю, поговаривают, что мы стараемся сколотить некий политический капитал. Может, так оно и есть, но закон в любом случае надо уважать.

— Так мне все же стоит увидеться с Грэем?

— Конечно. Подождите минутку. — Мэр взглянул на часы. — Он вот-вот должен появиться.

Все это привело к тому, что в два часа пополудни мистер Варнер вошел в свой офис на Мэйн-стрит с огромной пачкой документов под мышкой и с чрезвычайно обеспокоенным выражением лица. Бумаги он получил от адвоката города Грэя, который был счастлив избавиться от них, а обеспокоенное выражение лица было вызвано осознанием того, что в ближайшем будущем ему придется провести довольно много не слишком приятных часов за изучением этих самых документов.

Юридическое чутье мистера Варнера довольно быстро подсказало ему, что мэр Слоссон был абсолютно прав, когда заявил, что иск, поданный городом, вполне справедлив. А также, что он не только справедлив, но и безнадежен. Однако, как ни странно, хоть и случилось так, что за это дело мистер Варнер взялся не по своей воле, он вдруг испытал облегчение — словно освободился от своей обычной робости и неуверенности в себе. Вместо этого он ощутил, что в нем растет и крепнет новое чувство — всепоглощающий и захватывающий дух борьбы.

Мистер Варнер уселся за стол, разложил бумаги и принялся изучать договор о предоставлении городскими властями таможенных льгот, который и стал причиной спора. Особое внимание он обратил на параграф 14.

«Параграф 14

Согласно нижеизложенному, всякий раз, когда чистая прибыль первой стороны (Компании) за финансовый год с первого июля по тридцатое июня превысит восемь процентов от величины основного капитала компании, зафиксированного в документах, вторая сторона (Город) имеет право на получение не менее пятидесяти процентов от этого превышения в шестидесятидневный срок сразу после окончания финансового года, в котором была получена прибыль. (Определение чистой прибыли приводится ниже.) Помимо этого, вторая сторона всегда должна иметь доступ к бухгалтерским документам и счетам первой стороны, дабы точно определить вышеуказанное превышение».

— Ни единого шанса, — бормотал себе под нос мистер Варнер. — Мы не сможем выиграть. Это так же ясно и просто как дважды два. Та часть железной дороги, что идет к Вайнвуд-Парк, находится за пределами города, так что на нее таможенные льготы формально не распространяются, значит, не действует и пункт четырнадцать, и город не сможет отобрать ни цента от их доходов. И тем не менее жители Грантона имеют полное право на свою долю. Тот, кто подписывал этот договор от имени города, — либо мошенник, либо круглый дурак!

Он в очередной раз прочитал договор от начала до конца, в том числе изучил пункт о наказании за его нарушение и условия аннулирования. Потом вернулся к параграфу 14 и прочитал его еще несколько раз, сокрушенно качая головой. Затем внезапно замер, коротко вскрикнул и взглянул на календарь, висевший на стене.

Тридцатое августа, — констатировал он, а глаза его немедленно вспыхнули возбуждением. — Просто невероятно — они не могли быть такими дураками! Для этого они слишком осторожны. Хотя… — Он бросился к телефону. — Алло! Мэр Слоссон? Это мистер Варнер… Варнер. Я бы хотел увидеться с вами, всего на одну минуту. Вы будете у себя?.. Я выезжаю сию секунду… Да, кое-что важное!

Он говорил быстро и энергично — он говорил, как человек решительный и деятельный. Так мистер Варнер не разговаривал ни с кем уже пятнадцать лет. Он с удивлением осознал это, пока мчался по Мэйн-стрит, на ходу высматривая свободное такси. Он чувствовал крайнее изумление и возбуждение, он чувствовал себя возродившимся к жизни.

Его беседа с мэром Слоссоном была краткой. Как только они очутились наедине в кабинете мэра, мистер Варнер спросил:

— Джим, Грантонская железнодорожная компания передала городу чек на долю сверхприбыли за прошлый год? Мэра этот вопрос поверг в изумление.

— Ну конечно нет! — ответил он. — Этого они не делали. Мы предъявили требование на тридцать тысяч… — Он порылся в бумагах, лежавших на столе. — Точнее, на тридцать одну тысячу двести пятьдесят четыре доллара и шестьдесят пять центов в счет нашей доли, включая доходы от линии Грантон-Вайнвуд-Парк, но они отказались платить.

— Знаю, — кивнул мистер Варнер нетерпеливо, — но заплатили ли они проценты от прибыли, полученной на территории Грантона, то есть те десять тысяч, на которые вы имеете бесспорное право согласно параграфу четырнадцать?

— Нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Они выражали готовность это сделать?

Мэр подумал несколько секунд.

— Я не знаю, — наконец сказал он. — Кажется, нет.

Меткалф, городской казначей, может вам сказать точно.

А что, это важно?

— Пожалуй, — кивнул юрист.

— Что ж, сейчас позвоним ему.

Но мистер Варнер был уже на полпути к двери.

— Нет, это не телефонный разговор, — заявил он, — может произойти утечка информации. Я повидаюсь с мистером Меткалфом лично. Послушайте, Джим, никому ни слова о том, о чем я расспрашивал вас. Ни единого слова!

И он исчез прежде, чем ошеломленный мэр успел потребовать объяснений.

Меткалф, казначей города, унылый худощавый молодой человек, оказался обладателем широкого гладкого лба и густой черной шевелюры. После того как мистер Варнер изложил суть вопроса, предварительно взяв клятву о молчании на этот счет, молодой человек открыл большую конторскую книгу и, внимательно пролистав ее, пробежал глазами какие-то письма, потом повернулся к адвокату:

— Нет, они не высылали чек, мистер Варнер. Конечно, я и так был в этом уверен, но подумал, что будет лучше подстраховаться. Двадцатого июля я отправил им требование выплатить городу тридцать одну тысячу двести пятьдесят четыре доллара и шестьдесят пять центов.

Двадцать третьего они ответили отказом и отречением от своих обязательств. Двадцать четвертого мы уведомили их, что, если они не заплатят до конца месяца, мы подадим на них в суд. Двадцать пятого они ответили, что, мол, подавайте. Эту переписку, то есть копии писем, через некоторое время мы можем прислать вам в офис.

— Кем заверены письма? — Глаза мистера Варнера сверкнули.

— Джоном Генри Нельсоном, секретарем компании, сыном старого Нельсона, — ответил казначей.

Адвокат вернулся в офис. Глаза его горели ярче, чем раньше, но при этом он хмурился — мысли о последствиях заметно омрачали радость и умеряли энтузиазм.

Мистер Варнер прекрасно осознавал одну вещь — он не сможет противостоять своей жене в суде, а после этого со спокойной душой отправиться домой. Но, несмотря на это, инстинкт борца, проснувшийся в нем, усердно работал и все же побудил его совершить героический поступок. Мистер Варнер справился со своей природной мягкостью и выбрал единственно верный путь — путь готового пойти на риск человека. Он сжег за собой все мосты. Иными словами, отправился в ресторан на Мэйн-стрит, съел две бараньи котлеты с жареным картофелем, а на обратном пути в офис заглянул в мебельный магазин и сделал несколько покупок, договорившись о том, что они будут доставлены в течение часа.

Десять минут спустя мистер Варнер стоял в своем кабинете перед столом, разглядывая телефон с выражением благоговейного ужаса, и говорил себе вслух:

— Я должен совершить самый смелый поступок в своей жизни. Надеюсь, найду в себе для этого силы.

Он дважды кашлянул для куража, громко свистнул, крепко сжал губы и трясущейся рукой взялся за телефонную трубку. Стоило ему сделать это, как внезапно аппарат зазвонил. Мистер Варнер отпрыгнул от стола, как ужаленный, чуть не выскочил из кабинета, свалив по пути стул и больно ударившись головой о дверной косяк.

Но это был всего-навсего мэр Слоссон — звонил поинтересоваться, встречался ли адвокат с Меткалфлом.

Мистер Варнер ответил, что встречался.

— И что же он вам сказал? Присылали они чек? И вообще, что за игру вы затеяли, мистер Варнер?

— Я не хотел бы говорить об этом по телефону, — ответил тот и положил трубку.

Подождав несколько секунд, он снова снял трубку и продиктовал оператору номер своего дома.

— Алло!

Мистер Варнер узнал голос Хиггинса, слуги, и спокойным уверенным тоном попросил к телефону миссис Варнер.

— А кто ее спрашивает? — осведомился Хиггинс.

— Мистер Варнер.

— Кто? Я вас не слышу.

— Ее муж — Тимми! — заорал мистер Варнер.

— О, пожалуйста, подождите минутку.

Гораздо меньше чем через минуту в трубке раздался хорошо знакомый звонкий и приятный голос.

— Алло! Тимми?

— Добрый вечер, дорогая, — отозвался мистер Варнер.

— Было бы совсем не плохо, если бы ты приехал ужинать домой. Где ты? Уже почти семь часов!

Мистер Варнер собрал в кулак всю свою волю:

— Я у себя в офисе и собираюсь ночевать здесь.

Я купил раскладушку, ее скоро доставят сюда. Не могла бы ты отправить Хиггинса или кого-нибудь еще привезти мне сумку… э-э… зубная щетка, расческа… словом, с моими вещами, понимаешь…

— Мой дорогой Тимми! — Миссис Варнер, очевидно, была поражена до глубины души, и ее изумление было столь велико, что передалось даже по телефонным проводам. — Ты с ума сошел? Приезжай домой сейчас же!

— Нет. Я буду ночевать здесь.

— О, ради бога, почему?

— Потому что я не думаю, что было бы правильно нам с тобой жить вместе… пока мы… пока ведем это дело… ну, «Ходатайство об отчуждении», понимаешь. Я выступаю на стороне города. Этим утром я встречался с мэром. Словом, я собираюсь оставаться здесь до тех пор, пока это дело не будет закрыто.

— Мой дорогой Тимми, — голос жены звучал теперь более спокойно, — все эти глупости, которые ты говоришь… Все это крайне глупо! Что изменит твой дурацкий поступок?

— Он многое изменит! Так ты пришлешь мне сумку с вещами?

— Нет, даже и не подумаю! Приезжай домой!

— Ты пришлешь сумку?

— Нет!

— Что ж, тогда я обойдусь без нее, — решительно заявил мистер Варнер с несвойственным ему хладнокровием и бросил трубку. Никогда в жизни — до этого дня — он трубку не бросал. Ни разу.

Он плюхнулся в кресло и промокнул взмокший лоб носовым платком. Геройский поступок был совершен.

Чуждые ему эмоции бушевали в груди — мистер Варнер чувствовал себя способным на все. Вдруг он поднял голову — в его душе шевельнулось мрачное предчувствие.

Да, она может это сделать! Это было бы на нее очень похоже. Он торопливо подошел к двери, запер ее и положил ключ в карман.

Как только он вновь уселся в кресло, зазвонил телефон. Мистер Варнер развернулся и недоброжелательно посмотрел на аппарат. Тот продолжал звонить — долго и настойчиво. Тогда он поднял трубку и положил ее на стол. Потом, усмехнувшись, достал курительную трубку, набил, зажег ее и водрузил на стол ноги.

В таком положении, выпуская клубы дыма, он просидел с полчаса, затем раздался стук в дверь. Адвокат нервно подпрыгнул в кресле, потом, вспомнив о покупках, сделанных в мебельном магазине, неторопливо подошел к двери и выудил из кармана ключ. Но прежде чем вставить его в замок, спросил:

— Кто там?

Молчание. Опять стук.

— Кто там? — повторил он.

До боли знакомый голос ответил:

— Это я, Лора. Впусти меня!

Мистер Варнер почувствовал, как предательски дрогнули колени, но не обратил на это особого внимания.

Он надеялся на то, что дверь добротная и петли смогут выдержать натиск. Крепко сжав в руке ключ, словно это было оружие, он дерзко заявил:

— Не впущу!

— Тимми, открой дверь!

— Я же тебе сказал — нет! — отрезал мистер Варнер.

А потом несколько смягчившимся тоном продолжил: — Я не могу, Лора. Мэру все это не слишком нравится. Ты принесла сумку?

— Да. Я хочу отдать ее тебе. — Внезапно голос ее стал резким: — Не будь ослом, Тимми! Открой дверь!

Но блистательная Лора совершила ошибку. После ее признания, что она принесла сумку, сердце мистера Варнера переполнилось каким-то хмельным возбуждением от осознания того, что она все-таки уступила ему. Он крепко стиснул зубы.

— Если ты принесла сумку, — произнес он наконец, — оставь в холле, я заберу ее, когда ты уйдешь. Впустить тебя я не могу. Я… я не одет. — Конечно, это была ложь, но бедняге она была просто необходима. — И кстати, — продолжал он, — для чего ты хочешь войти? Что тебе нужно?

— Чтобы ты поехал домой, конечно. — Тон ее голоса нельзя было назвать ни молящим, ни командным. — Просто я абсолютно уверена в том, что за тобой нужно кому-то присматривать, Тимми. Ты стал как-то странно себя вести. Открой дверь!

— Нет!

— Пожалуйста!

Это было ужасно тяжело. Мистер Варнер не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь прежде произносила слово «пожалуйста», обращаясь к нему. Он скрипнул зубами и дико завопил:

— Уходи!

Секунд десять после этого крика за дверью царило молчание, мистеру Варнеру показалось, что у жены от возмущения его поведением перехватило дыхание. Потом раздался звук удаляющихся шагов и стук каблучков по ступенькам. Он подбежал к окну и проследил за тем, как жена перешла улицу и села в свою машину, стоявшую у тротуара. Автомобиль резко рванул с места и исчез вдали. Мистер Варнер как подкошенный рухнул в кресло; силы его оставили.

Немного погодя он вышел в холл и взял сумку, которую обнаружил за дверью. Вскоре после этого ему доставили раскладушку, он установил ее в углу и лег. В ту ночь ему снились странные сны.



4

На следующие утро мистера Варнера посетил мэр Слоссон. Он был несколько раздражен той бесцеремонностью, с которой адвокат прервал их телефонный разговор накануне вечером, но извинения принял сразу и беспрекословно и тут же осведомился о причинах, побудивших мистера Варнера задавать столь таинственные вопросы по поводу чека от железнодорожной компании.

— Теперь у меня нет причин умалчивать об этом, — ответил мистер Варнер, взглянув на календарь. — Сегодня тридцать первое августа, так что не важно, пусть хоть весь город узнает. Хотя, пока дело в работе, лучше было бы хранить это в секрете.

— Так что же случилось? — осведомился мэр. — Обнаружили какую-то головоломку?

— Пожалуй, да. Но то, что для меня головоломка и забава, для мистера Генри Блада Нельсона — отнюдь не шутка. Слушайте.

И мистер Варнер, подавшись вперед, начал что-то шептать. Его чуть слышный монолог длился минут пять, был прерван восторженным восклицанием мэра, а потом стал прерываться все чаще и чаще. Когда же адвокат закончил, лицо Слоссона светилось восторгом, ликованием и триумфом.

— Господи боже, мы их прищучили! — вскричал мэр, а его отнюдь нельзя было обвинить в том, что он любитель поминать имя Господне всуе.

— Думаю, да, — согласился адвокат.

— Точно! Абсолютно точно! Осталось только уладить детали, мистер Варнер, уверен, вы и с этим справитесь блестяще. Пожалуйста, сделайте все распоряжения до завтра и пришлите мне копии материалов как можно скорее. И конечно, я не скажу никому ни словечка!

В течение следующего получаса они обсуждали дело с разных точек зрения, а когда мэр ушел, мистер Варнер достал из ящика стола лист бумаги, ручку и написал следующее:

«Миссис Лоре Варнер 621, Мэйн-стрит, Грантон Уважаемая мадам, соблаговолите сообщить, удобно ли будет вам и представителю Грантонской железнодорожной компании встретиться со мной, нижеподписавшимся, в вашем офисе завтра (первого сентября). Возможно, на встрече будет присутствовать мэр Слоссон. Мы хотели бы обсудить все детали иска, поданного городом Грантоном против Грантонской железнодорожной компании.

С почтением, Тимоти Д. Варнер».

Когда мистер Варнер подписывал и запечатывал письмо, на губах его появилась кривая усмешка. Потом он надел шляпу и отправился на улицу, чтобы бросить свое послание в почтовый ящик на углу.

Следующим утром он получил ответ, отпечатанный на пишущей машинке:

«Мистеру Тимоти Д. Варнеру 417, Мэйн-стрит, Грантон Уважаемый сэр, отвечая на ваш запрос от тридцать первого августа, спешу сообщить, что мистер Джон Генри Нельсон, секретарь Грантонской железнодорожной компании, и я ждем вас в моем офисе сегодня (первого сентября) в одиннадцать утра. Однако должна предупредить: если в ваши намерения входит предложение компромисса, наша встреча будет бессмысленной тратой времени. Мой клиент абсолютно уверен в своей правоте в этом деле, так что никакой компромисс его не устроит.

С почтением, Лора Варнер».

Получив это письмо, мистер Варнер почувствовал совершеннейшее нежелание делать то, что он обязан был сделать ради города и ради себя самого. Но упоминание имени молодого Нельсона уничтожило остатки его малодушия. Больше того, когда он позвонил мэру Слоссону, чтобы сообщить ему о том, на какой час назначена встреча, в его голосе настолько явственно звучали нотки мстительности, что мэр даже усмехнулся — он угадал причину и, возможно, был не так уж далек от истины.

Без одной минуты одиннадцать мистер Варнер и мэр Слоссон подошли к подъезду дома номер 621 по Мэйнстрит и поднялись по ступенькам в самый шикарный из всех адвокатских офисов в Грантоне. На двери в конце холла висела табличка с выгравированными на ней золотыми буквами:

«ЛОРА ВАРНЕР

Адвокат».

— Сюда, джентльмены, — указала путь аккуратно одетая секретарша, и они проследовали в просторный, залитый солнечным светом кабинет, окна которого выходили прямо на Мэйн-стрит. За сверкающим полированным столом из красного дерева сидела Лора Варнер, за ее креслом стоял Джон Генри Нельсон.

Все пожелали друг другу доброго утра, и Генри Нельсон предложил посетителям присаживаться. Ни один из этой четверки не чувствовал себя свободно; напряжение наэлектризовало воздух. Миссис Варнер кивком указала молодому Нельсону на кресло справа от себя; ее муж расположился напротив нее, на другом конце стола, и принялся вытаскивать из портфеля необходимые бумаги.

Лицо его пылало.

— Итак, джентльмены, мы ждем ваших предложений, — деловито начала миссис Варнер.

Мэр взглянул на мистера Варнера, который, прочистив горло, спокойно обвел взглядом присутствовавших.

— В первую очередь, — заговорил он, — мы хотим объявить о нашем намерении отказаться от иска, который городские власти подали против Грантонской железнодорожной компании по поводу получения процентов от сверхприбыли. — Адвокат посмотрел на мэра; тот кивнул. — Мы признаем, что по условиям настоящего договора о предоставлении таможенных льгот наши претензии не являются абсолютно законными.

С губ молодого Нельсона сорвалось удивленное восклицание, но миссис Варнер сохраняла поистине олимпийское спокойствие.

— И вы предоставите нам письменное подтверждение? — холодно осведомилась она.

— Несомненно. Оно здесь. — Мистер Варнер постучал по своему портфелю. — Но мы хотели бы обсудить несколько иной вопрос. — Он открыл портфель и вытащил оттуда лист бумаги. — Это копия договора о предоставлении таможенных льгот, который подписан руководством Грантонской железнодорожной компании и администрацией города Грантона. Нет сомнения в том, что вы с ним знакомы, но я позволю себе зачитать вслух параграф четырнадцать. «Согласно нижеизложенному, всякий раз, когда чистая прибыль первой стороны (Компании) за финансовый год с первого июля по тридцатое июня превысит восемь процентов от величины основного капитала компании, зафиксированного в документах, вторая сторона (Город) имеет право на получение не менее пятидесяти процентов от этого превышения в шестидесятидневный срок сразу после окончания финансового года, в котором была получена прибыль. (Определение чистой прибыли приводится ниже.) Помимо этого, вторая сторона всегда должна иметь доступ к бухгалтерским документам и счетам первой стороны, дабы точно определить вышеуказанное превышение». Итак, согласно этому документу избыточная прибыль должна быть выплачена в шестидесятидневный срок по истечении финансового года.

Очевидно, что нарушение этого пункта являлось бы нарушением условий договора. Такое нарушение было допущено. Грантонская железнодорожная компания не оплатила свою избыточную прибыль в размере… — мистер Варнер сверился со своими записями, — десяти тысяч шестисот четырех долларов двадцати центов и не заявила о том, что платеж будет совершен с опозданием. Сегодня первое сентября. Шестьдесят дней истекли.

— Конечно нет! — всполошился молодой Нельсон, вскакивая на ноги. — Конечно мы не заплатили! Вы прекрасно знаете, что мы просто ждали слушания в суде. Мы не отказываемся выплатить десять тысяч и сделаем это в любое время. При чем же тут шестидесятидневный срок! Между прочим, в прошлом году мы отослали чек в октябре, и нам никто не предъявлял никаких претензий.

— Простите меня, мистер Нельсон, — вмешалась миссис Варнер, чье лицо внезапно стало белее мела. Она повернулась к мужу и протянула трясущуюся руку: — Позвольте мне взглянуть на этот договор, — попросила она, теряя контроль над собой.

— С удовольствием, — ответил адвокат. — Но подождите минутку, пожалуйста. — Он повернулся к Нельсону: — В прошлом году вам удалось оттянуть выплату до октября только потому, что прежняя администрация города была с вами в более дружеских отношениях, чем нынешняя. — После этих слов он снова повернулся к жене и указал ей на документ: — Посмотрите, вот здесь, внизу, говорится, что нарушение любого из условий договора о предоставлении таможенных льгот является достаточным основанием для его расторжения. Так что мы хотим объявить о нашем намерении получить полное возмещение за это нарушение. Наши требования таковы. Грантонская железнодорожная компания выплачивает городу тридцать одну тысячу двести пятьдесят четыре доллара и шестьдесят пять центов, то есть производит выплату из расчета полной сверхприбыли, а также обязуется пересмотреть настоящий договор и добавить пункт, в соответствии с которым доходы на линии Грантон-Вайнвуд-Парк будут учитываться при расчете процентов от сверхприбыли. Иначе мы в судебном порядке расторгаем настоящий договор о предоставлении таможенных льгот и отказываемся заключать новый.

— Это же шантаж! — вскричал молодой Нельсон, снова вскакивая на ноги, но под строгим взглядом миссис Варнер тут же уселся на место.

— Вы позволите мне взглянуть на этот договор? — повторила она свою просьбу слегка дрожащим голосом.

Мистер Варнер протянул ей документ.

— Можете взять его себе, — вежливо предложил он. — Это всего лишь копия.

Затем он собрал бумаги, уложил их в портфель и встал.

Вслед за ним поднялся и мэр.

— Вашего решения мы будем ждать до завтрашнего полудня, — сказал мистер Варнер. — Если же к этому времени не получим ответа, начнем процесс о расторжении договора. — И он повернулся, чтобы удалиться.

Миссис Варнер оторвалась от бумаг — буквы так и плясали у нее перед глазами.

— Но подождите! Тимми! — Она вдруг замолчала и залилась краской аж до кончиков ушей. Потом гордо вздернула подбородок. — Я имею в виду, мистер Варнер, — поправилась она. — Вы дадите мне время на то, чтобы связаться с мистером Нельсоном?

Мистер Варнер снова повернулся к двери, сухо заметив:

— Мистер Нельсон здесь.

Лицо его жены в очередной раз вспыхнуло.

— Я имею в виду, с мистером Генри Бладом Нельсоном, — объяснила она. — С президентом компании.

— Он может связаться со мной лично, я буду в своем офисе, — ответил адвокат. — Но наши требования — окончательные. — С этими словами он вышел. За ним немедленно последовал мэр.

— Подлый шантажист! — разорялся молодой Нельсон в сторону закрывшейся двери.

— Мистер Нельсон, — внезапно раздался странно спокойный голос миссис Варнер, — вы говорите о моем муже.

Молодой человек повернулся к ней, густо покраснев:

— Прошу прощения… в самом деле… я забыл.

— Ничего. Я понимаю. Теперь идите — шофер ждет вас, не так ли? — отправляйтесь в офис отца и скажите, что я приеду к нему в течение получаса. Не говорите ничего о том, что здесь произошло. Я сама расскажу ему. Я должна сделать это сама.

И она отослала молодого человека, невзирая на его бурные протесты. Когда же он наконец удалился, Лора села за стол и, склонившись над злополучным договором о предоставлении таможенных льгот, стала читать параграф 14.



5

Тем вечером мэр Слоссон и мистер Варнер до одиннадцати сидели в офисе на Мэйн-стрит, напрасно ожидая известий из стана врага. Потом, заключив, что сидеть так дольше бесполезно, мэр собрался уходить.

— Думаю, мы узнаем обо всем завтра, — с надеждой предположил он. — Как вы считаете, могут они найти какую-нибудь лазейку?

— У них нет ни единого шанса, — уверенно заявил адвокат.

Как только его гость откланялся, он разделся и улегся на раскладушку. Он чувствовал, что этот день прошел не зря и для него самого и для всех остальных. Но все-таки его немного беспокоило какое-то неприятное ощущение. Перед его глазами стояло лицо жены, бледное от испуга и смятения. Он беспокоился о ней. Легла ли она уже в постель, а если легла, то заснула ли?

Так, в мучительных раздумьях, мистер Варнер пролежал около часа, потом вдруг вскочил с раскладушки, зажег свет, вытащил из ящика колоду карт, уселся за стол и принялся раскладывать один из своих любимых вариантов солитера: одна вверх, шесть вниз, одна вверх, пять вниз, одна вверх, четыре вниз, одна вверх, три вниз… Он был уже близок к завершению поставленной задачи, как вдруг его лицо исказила гримаса отвращения.

— Глупый осел! — вслух пробормотал он, сметая карты на пол и вскакивая на ноги.

Он опять улегся на раскладушку, глаза его то закрывались, то открывались. Так он пролежал до самого утра, встал, оделся и отправился в ресторан позавтракать.

Первые известия из вражеского стана пришли около девяти в виде телефонного звонка от мистера Генри Блада Нельсона, который хотел знать, сможет ли он увидеться с мистером Варнером в его офисе в четверть десятого.

— Мы их прищучили, — сказал мистер Варнер, кладя телефонную трубку и поворачиваясь к вошедшему мэру Слоссону.

— Это точно, — согласился тот. — Так я пойду?

— Нет. Я хотел бы, чтобы вы побыли здесь.

Мэр сел и закурил сигару.

За следующие три часа маленький офис в доме номер 417 на Мэйн-стрит увидел больше суматохи и возбуждения, чем за все пятнадцать лет своего безрадостного существования.

Первым прибыл мистер Генри Блад Нельсон, чтобы затем уйти, брызгая слюной от возмущения и ярости.

Потом там побывал его сын, Джон Генри Нельсон, который удалился точно в таком же состоянии. Затем офис посетили служащие Грантонской железнодорожной компании самых разных рангов, по одиночке и группами — они размахивали какими-то документами, приводя доказательства и выражая протест. После них заглянул мистер Артур Хамптон, один из владельцев нотариальной конторы «Хамптон и Осгуд», которая представляла в суде Грантонскую железнодорожную компанию до появления миссис Варнер. А под конец снова заявился мистер Генри Блад Нельсон с раной в сердце и чеком на тридцать одну тысячу двести пятьдесят четыре доллара и шестьдесят пять центов в руке. Это была полная капитуляция.

— Мистер Варнер, — сказал мэр, когда они остались с адвокатом наедине, — я хочу поздравить и поблагодарить вас от лица всех жителей Грантона. Вы использовали против нашего врага довольно коварное оружие, но только таким и можно было пронять его грязную толстую шкуру. Впрочем, мне кажется, что я оказал вам хорошую услугу, позволив вести это дело!

Позже, тем же вечером, мистер Варнер, поужинав в одном из ресторанов на Мэйн-стрит, с некоторым трудом преодолел два лестничных пролета, ведущих к его офису. В руке он держал две вечерние газеты, на первой полосе каждой из них была фотография его персоны шириной в три колонки. Он не читал сопровождавшие снимки статьи, но догадывался, о чем в них говорилось.

Ужиная, мистер Варнер не переставал изумляться, откуда взялись эти фотографии — ведь у него не было снимков, кроме одного, который он подарил жене лет пятнадцать назад, и был уверен, что тот давным-давно уничтожен. Но нет! Его лицо смотрело на него с газетных полос!

Мистеру Варнеру крайне любопытно было узнать, каким образом газетчикам удалось раздобыть его фотографию. Теперь он вспомнил, что, когда вернулся с долгой прогулки после разговора с Лорой и мистером Нельсоном, человек из соседнего офиса сказал, что у его дверей примерно около часа дня топтались несколько репортеров и, не дождавшись, ушли.

Он уселся за стол, зажег свет — было уже почти восемь вечера — и развернул одну из газет. Так вот как он выглядел пятнадцать лет назад! Не так уж плохо, действительно — совсем не плохо! Вот только дурацкие усы придавали ему какой-то забавный вид. Может, со временем что-нибудь улучшилось? Он встал и подошел к зеркалу, висевшему над каминной полкой, а когда вернулся к столу, раздался телефонный звонок.

Адвокат взял трубку:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Это мистер Варнер?

Он узнал голос звонившего сразу же.

— Да. Что такое, Хиггинс?

После небольшой паузы, во время которой мистеру Варнеру было слышно приглушенное бормотание двух голосов на том конце провода, Хиггинс ответил:

— Миссис Варнер хочет знать, приедете ли вы домой к ужину?

— Нет, не приеду… — автоматически брякнул мистер Варнер и осекся. Он подумал, что такое сообщение вряд ли целесообразно передавать через слугу. Хотя почему бы и нет? Ну, посудачат об этом в городе денек-Другой. И он спокойно продолжил: — Скажите миссис Варнер, что я вообще не приеду домой, — и положил трубку.

Снова усевшись в кресло, он взял газету и попробовал сосредоточиться на чтении. Но буквы расплывались у него перед глазами. Так мистер Варнер промаялся минут пять.

— Что за черт! — вслух выругался он. — Я что, стал плохо видеть?

Он раздраженно бросил газету на пол и взялся за свод законов, но с тем же успехом. Каким-то непостижимым образом на странице возникло видение пышной копны каштановых волос.

— Если уж я собираюсь сделать это, надо вести себя как настоящий мужчина, — недовольно проворчал он, а для того чтобы проиллюстрировать сказанное, выскочил из-за стола и принялся энергично расхаживать туда-сюда по комнате. Так он провел полчаса, потом подошел к окну и стал смотреть на тускло освещенную Мэйнстрит.

Из окна открывался вид на витрины модного ателье, которое располагалось прямо напротив, — сквозь стекло прохожим глупо улыбались восковые манекены, застывшие в жеманных позах. Этажом выше светились красные и голубые огоньки аптеки. В этот час улица была почти пустынна, изредка торопливо пробегали пешеходы, иногда проезжал экипаж или машина.

С северной стороны послышался рев автомобильного мотора, и вскоре из-за угла, с Вашингтон-авеню, вырулила машина. Она остановилась прямо напротив дома номер 417 по Мэйн-стрит.

Мистер Варнер внезапно почувствовал странное волнение.

— Этого не может быть, — пробормотал он, прекрасно зная, что именно так оно и есть, и уже не удивился, увидев знакомую фигуру, выбравшуюся из автомобиля и остановившуюся перед входом. Его охватило какое-то необычное чувство. Что это с ним происходит? Его словно парализовало, да так, что он не мог напрячь ни один мускул. Так он и стоял, тупо уставившись в открытое окно, на грани обморока.

Минута показалось ему длиннее целого часа, потом он услышал, как открылась и закрылась дверь, и знакомый голос позвал:

— Тимми!

Он медленно повернулся. Прислонившись спиной к двери, с пылавшим лицом и лихорадочно блестевшими глазами перед ним стояла Лора.

— Добрый вечер, дорогая, — выдавил мистер Варнер, и ему захотелось откусить собственный язык. — Не присесть ли тебе? — И он почувствовал себя полным кретином.

— Я пришла, — начала Лора, делая решительный шаг вперед, — чтобы забрать тебя домой.

Адвокат огромным усилием воли обрел власть над собственным языком.

— Я не собираюсь домой, — невозмутимо заявил он.

— Собираешься. Ты должен.

— Почему?

— Потому что я этого хочу. Ты мне нужен.

— А мои собственные намерения не принимаются в расчет?

— О! — У нее перехватило дыхание. — Вот как. Разве ты больше не хочешь жить со мной?

— Да, вот как. Именно так. Послушай, Лора, присядь. Давай поговорим.

К креслу, которое мистер Варнер выдвинул для нее, Лора подошла как-то нерешительно, чего он никогда раньше за ней не замечал, и несмело опустилась на подушки, ожидая, когда муж заговорит.

— Ты сказала, что я нужен тебе, — резким тоном начал он. — Еще бы, ты ведь пользовалась моими услугами, а теперь тебе меня не хватает, как не хватало бы Хиггинса.

Так что сейчас, когда ты спрашиваешь, хочу ли я жить с тобой, я говорю: нет, не хочу. Да, это так. Я жил с тобой пятнадцать лет. И если бы меня спросили, чего хочу я, я ответил бы: хочу, чтобы хоть некоторое время ты пожила со мной.

— Но ведь это же одно и то же… — начала было Лора, но муж перебил ее:

— Извини. — Он поймал ее взгляд. — Ты ведь понимаешь, о чем я.

Женщина опустила глаза.

— Да, — признала она.

— Тогда не притворяйся. Видишь ли, проблема в том, что тебе не надо было выходить за меня замуж. Возможно, тебе вообще не надо было выходить замуж. Но не думай, что я это говорю, потому что ты великолепный адвокат и должна посвятить себя карьере. Любой мало-мальски стоящий юрист заметил бы этот пункт о шестидесятидневном сроке в договоре о таможенных льготах с первого взгляда. Но ты пропустила его.

Он замолчал; его жена густо покраснела.

— Ты слишком резок со мной, Тимми.

После этих слов мистер Варнер вскочил со стула и заорал:

— Не называй меня Тимми!

Лора выглядела изумленной до глубины души.

— Почему?

— Потому что это дурацкое имя! Тимми! Ни одна женщина не обратила бы внимания на мужчину с таким именем. Поэтому я не порицаю тебя. Это самое идиотское имя из всех, которые я когда-либо слышал.

— Это твое имя. Поэтому оно мне и нравится.

— И именно поэтому я его ненавижу! — Мистер Варнер яростно сверкнул глазами. — Мне вообще не следовало позволять тебе называть меня Тимми. Мне не следовало позволять тебе делать многое с самого начала! Да, с самого начала! Но я был без ума от тебя… Я думал…

Она перебила его:

— Ты был от меня без ума?

— Конечно.

— Ты имеешь в виду, что… любишь меня?

— Да.

— Забавно, ты никогда не говорил мне об этом.

— Господи боже! — Маленький человечек снова сверкнул глазами. — Ты сама не позволяла мне это делать!

Было вполне достаточно того, что ты меня не любила.

— Это неправда.

— Правда.

— А я говорю — неправда.

Мистер Варнер невольно сделал шаг вперед.

— Что ты хочешь сказать? — требовательно поинтересовался он. — Что ты меня любила?

Молчание. Он сделал еще шаг и настойчиво повторил свой вопрос:

— Ты любила меня?

Лора медленно кивнула, и до ушей мистера Варнера донеслось еле слышное:

— Да.

Это робкое признание своей неожиданностью повергло его в шок. Он не знал, что сказать, и, бессильно рухнув в кресло, пробормотал:

— Жаль, что это так скоро закончилось.

Секунд пять прошли в молчании, а потом Лора вдруг выстрелила вопросом:

— Тимми, как ты думаешь, почему я пришла сюда за тобой сегодня вечером?

— Потому что тебе меня не хватает, — вяло ответил он.

— Гораздо хуже. Потому что я не могу жить без тебя.

Теперь я это знаю, потому что попробовала. — Она встала с кресла, подошла к мужу и положила руку ему на плечо. — Послушай, дорогой… — Он напряженно дернулся. — Нет, не двигайся. Я не собираюсь заниматься с тобой любовью и не собираюсь спорить. Просто хочу еще раз попросить тебя вернуться домой и готова объяснить почему. Прошлой ночью я чуть не выплакала глаза. Я была несчастна и печальна и не могла заснуть, ворочалась с боку на бок, в конце концов встала и пошла в твою комнату, а потом остаток ночи проплакала, Уткнувшись в твою подушку. Не знаю, люблю я тебя или нет, знаю только, что, если ты не вернешься со мной Домой, я не хочу жить. Ты кое-что сказал — да, я плохой адвокат… я вообще не адвокат. Настоящий адвокат — ты. Я поняла это прошлой ночью. Мне не хотелось бы оставлять мой офис, потому что я люблю эту работу.

Но… может, нам организовать компанию «Варнер и Варнер»? Или даже… — она улыбнулась, — «Варнер и жена».

Казалось, такая пространная, смиренная и великодушная речь заслуживала достойного и обстоятельного ответа. Но мистер Варнер, видимо, думал по-другому.

Вот что он сказал:

— Почему ты плакала прошлой ночью?

— Потому что мне не хватало тебя. Я скучала…

— И ты… плакала, уткнувшись в мою подушку?

— Да.

— В которую? В ту, что лежит сверху?

— Да. Мне казалось, что это сделает меня ближе к тебе… И еще я ее целовала. Мне… мне так хотелось, чтобы это был ты, Тимми. Это глупо?

— Нет. — Голос мистера Варнера неожиданно сорвался. — Нет, я не думаю, что это было глупо.

Ложь

Томас Ханли всегда воспринимал себя и был воспринимаем другими как человек без сердца. Жесткий, холодный, твердо придерживающийся этики пуританской морали, он жил мудро, но не хорошо.

Он был наименее любимым и наиболее уважаемым человеком в Бертоне. Тяжелый, упорный труд и несгибаемая воля сделали его хозяином лесопилки, в которой в свое время он начинал еще чернорабочим. В этом и состояла вся его жизнь.

Ни один человек не был проще его и не проявлял меньше, чем он, признаков милосердия. Ни один не заработал свое состояние честнее, и ни один человек не держал его в руках прочнее Томаса Ханли.

Сила сама по себе замечательна, и это можно понять, но кроме нее Томас обладал еще и собственной идеей. Он ненавидел фальшь, вежливость, компромиссы и — особенно — ложь. Строгая, доскональная, суровая правдивость не являлась предметом его гордости; для него она была естественна. Когда кто-нибудь видел, скажем, что солнце поднялось в шесть часов, он мог бы засомневаться в точности своих часов, но если Томас Ханли сказал, что солнце встало в шесть утра, то, значит, так оно и было. Заслужить такой авторитет не так-то просто.

Придерживаться подобных правил означало исключить из своей жизни все легкомысленное. Никто как не ожидал, так и не получал ни толики великодушия или симпатии из рук Томаса Ханли. Он достиг возраста сорока лет, ни разу не допустив проявления ни несправедливости, ни доброты, ненавидя одну лишь ложь и не любя никого.

Город уже начинал развлекать себя догадками относительно следующего хозяина лесопилки. В Бертоне не было никого, кто имел бы причину надеяться на такое наследство; Ханли презирал благотворительные институты, и, уж конечно, ни у кого не было шансов выйти за него замуж.

Джим Блад, например, твердо заявил о своей уверенности в том, что Ханли скорее сожжет лесопилку с собой вместе, чем позволит кому-либо наложить на нее лапу. А уж когда родной город начинает шутливо поговаривать о вашей смерти, значит, вам действительно пора на тот свет.

И вот, обычным майским вечером обитатели Бертона испытали такой шок, от которого нескоро смогли оправиться. Новости путешествовали по городу из конца в конец примерно с такой же скоростью, с какой вращались самые огромные колеса на пресловутой лесопилке. Это было немыслимо, беспрецедентно, просто невероятно. Томас Ханли шел с Мэри Барбер!

Бертон готовился к худшему, и оно не заставило себя долго ждать. Ухаживание протекало весьма необычным образом. Никто не верил, что Ханли мог влюбиться. Он и сам наполовину сомневался в этом. Но он знал, что Мэри была нужна ему больше, чем что-либо еще в его жизни, и двигался к достижению поставленной цели в своей строгой и планомерной манере.

Молоденькая, хорошенькая Мэри пользовалась популярностью. Первые авансы Ханли скорее испугали и удивили ее, но вскоре она привыкла к ним. Возможно, она никогда по-настоящему не любила его, но пристальное внимание человека, игнорировавшего целый мир, льстило ее тщеславию. Вдобавок у нее была мать, а у него — лучшее дело в Бертоне. Такой расклад не имел вариантов решения, и в сентябре они поженились.

Довольно скоро Мэри обнаружила, что в новом доме ей не стоит ожидать радостей или удовольствий. Ханли любил так же, как и жил — строго и честно. Необщительный по природе и угрюмый по привычке, он счел бы невозможным разделять маленькие интересы и шалости, составлявшие для Мэри главную прелесть жизни, даже если бы и попытался. Ничего не требуя от нее, он давал жене всю свободу, о которой она только могла просить, но сам держался в стороне от праздных, невинных занятий, какими та научилась развлекать себя.

Эффект это произвело совершенно противоположный тому, что предсказывали добрые люди Бертона. Мэри, то ли просто от скуки, то ли от подлинной привязанности к мужу, всерьез озаботилась благоустройством и уютом его дома и жизни.

Она незаметно оставила обширный круг своих старых друзей и знакомых, а то и вовсе пренебрегла им, тратя все больше и больше времени на дом, принимая активное участие в ведении запутанного хозяйства, которое Ханли препоручил ей, и прилагая все усилия к тому, чтобы стать такой же сдержанной отшельницей и твердой моралисткой, как и он сам.

Ханли расценивал перемены в отношении жены к жизни с точки зрения мрачного юмора или же вообще оставался индифферентен. Он никогда не просил и не рассчитывал, что кто-нибудь еще станет следовать его строгим правилам, — и уж менее всего мог ожидать этого от давно испорченной Мэри.

Строгая цензура, которой он подвергал все слова, слетавшие с его языка, и все свои действия, не распространялась на других; он просто игнорировал их. Томас горячо любил Мэри, но держал любовь на замке в своей груди; он просил ее лишь о том, чтобы она была ему верной женой, и не надоедал ей выражениями привязанности или любопытством относительно ее поведения.

Мэри, быстро приспособившаяся к этому и выработавшая собственную философию на этот счет, понятия не имела о том огне и страсти, которые скрывались под внешним спокойствием Ханли. Вот почему, вернувшись однажды вечером от своей матери и шепнув на ухо мужу о самом приятном секрете, который только может быть у жены, она была удивлена страстной нежностью, немедленно проявившейся в его объятиях и заботе о ней.

Ханли быстро взял себя в руки и присел обсудить приближающееся событие со всей серьезностью, какой оно заслуживало. Мэри, как могла, отвечала на его деловые вопросы и, когда Томас закончил, подошла к нему и обвила его шею руками.

— Дорогой, — прошептала она, — ты надеешься, что это будет девочка?

Ее глаза были влажны, а голос дрожал от ожидания нежности.

Ханли поднялся.

— Почему, конечно нет, — ответил он, — это должен быть мальчик.

И, выйдя из комнаты, он поднялся к себе.

Мэри села на оставленный им стул и впервые заплакала с тех пор, как они поженились. В конце концов она сама удивилась собственной слабости. С какой стати, думала она, следовало ожидать, что Томас Ханли поведет себя иначе? Поскольку у него нет чувств, то нечего и удивляться, что он никак не выражает их.

Другой мог бы, по крайней мере, притвориться, чтобы порадовать жену, но только не Томас Ханли, который никогда не лгал даже себе. Мэри вспомнила, что мать предупреждала ее, чтобы она не ждала нежности от своего супруга, и с горечью подумала, что Томас, наверное, и сейчас упрекает себя за те случайные эмоции, которые он только что не сумел скрыть.

Месяцы шли быстро. Осень пролетела; яркие красные и более спокойные бурые краски сменились тоскливой наготой ветвей; холодная зимняя тишина подкралась незаметно вместе со скукой своих длинных нескончаемых ночей и фальшивым бриллиантовым блеском недолгих дней, а потом также незаметно уступила место резким ветрам и мартовской талой воде и грязи; и вот мир снова проснулся к радостному приходу весны.

Как хорош воздух! Как зеленеет трава! Какими прекрасными трелями птицы встречают обновление жизни, и как на ветерке молодые побеги с едва вскрывшимися почками кивают друг другу в невинном восхищении!

Мэри ощущала этот неизменно возвращающийся зов природы и находила ответный голос в своей душе. В первые несколько месяцев после свадьбы, подавленная холодностью Ханли и уставшая от праздных развлечений, которые так радовали ее раньше, она иногда задавалась вопросом, для чего же появилась на свет. Теперь Мэри знала ответ.

Сидя у распахнутого окна за вышиванием крошечного платьица, предназначавшегося явно не для нее, Мэри мечтательно закрыла глаза, чтобы утаить от внешнего мира волну тонких эмоций, нахлынувшую на нее.

Мэри, как испорченный ребенок, которым и была когда-то, пыталась теперь сама управлять своей жизнью.

Маленькая одежда, разбросанная вокруг в восхитительном беспорядке, уже вся была оторочена синим. Синие ленты нынче в моде в Бертоне, а Мэри была модницей.

Она даже вышила имя на маленьких наволочках, надежно спрятанных в комоде. Имя было Дороти.

Ханли — я чуть не сказал «бедный Ханли», — продолжая придерживаться своего безукоризненного безразличия, испытывал при этом некоторые трудности. Даже больше: он находился на грани того, чтобы вообще расстаться с собственными принципами. Когда вечером он возвращался домой и находил Мэри за ее бесконечным делом любви, когда он видел взгляд, исполненный невыразимой нежности, которым она неизменно встречала каждое малейшее выражение осознания им надвигающегося события, Томасу хотелось обнять ее и не отпускать уже никогда.

Но привычки, вырабатываемые целую жизнь, отбросить не так легко, особенно когда они укреплялись всей силой упрямой воли. Ханли заставлял себя довольствоваться тем, что окружал жену исключительными удобствами и заботой, и был действительно уверен, что поступает правильно. Он всегда считал собственный разум полностью самодостаточным, и не мог представить себе существование души, требовавшей чего-то иного.

Иногда Ханли раздражала настойчивость Мэри в том, что казалось ему детским капризом.

Хотя он и избегал любых дальнейших разговоров на спорную тему, не мог понять, почему жена думала, что это не будет сын, который стал бы наследником и увековечил бы имя и дело Ханли. Много раз, сталкиваясь с тем или иным проявлением собственного мнения Мэри по данному поводу, он с трудом удерживал язык за зубами.

Событие, которого они оба так ждали — Мэри с простым, нежным нетерпением, Ханли с внешней прохладцей, — все-таки подоспело неожиданно и почти без предупреждения. Это случилось одним июньским вечером. Ханли после на редкость тяжелого рабочего дня пришел рано и, что было в порядке вещей, тут же улегся спать.

Разбуженный служанкой, он услышал за дверью встревоженные голоса.

— Что там? — спросил он в полусне.

— Миссис Ханли звала вас, — ответили ему.

Ханли привстал.

— Это?..

— Да.

Служанка торопливо вышла, и Ханли, одевшись так быстро, как только сумел, последовал за ней. В коридоре он обнаружил кухарку и прачку, возбужденно перешептывавшихся в углу. Везде горел свет. Дверь в комнату Мэри была открыта.

— Что вы здесь делаете? — потребовал ответа Ханли. — Где Симмонс?

Все вздрогнули от звука его голоса.

— Он пошел за доктором и миссис Барбер, — проговорила кухарка. — Мы… нам… можно нам остаться здесь, в коридоре?

Из комнаты послышался голосок Мэри, легкий и нежный.

— Конечно, вы можете остаться, — сказала она. — Поди сюда, Мэгги.

Простое лицо старухи кухарки озарилось улыбкой, а глаза наполнились слезами. Иногда даже Мэгги бывают чудесными.

— Можно? — взмолилась она перед Ханли.

Не отвечая, Ханли прошел через коридор и спустился вниз. Услышав шум на кухне, он заглянул туда и увидел, как служанка, стоя на стуле, искала что-то среди бутылок на верхней полке буфета.

— Почему вы не разбудили меня раньше? — недовольно спросил он.

— Потому что мы были заняты, — ответила она.

Ханли посмотрел на нее минуту-другую, затем через гостиную вышел в холл. Он не смог бы объяснить, почему не пошел к Мэри. Возможно, он побоялся бурных эмоций, которые, он чувствовал это, бушевали в нем; возможно, потому, что она не позвала его. Томас Ханли почувствовал себя в странном положении — он ревновал к кухарке.

Он повернулся к лестнице, и взгляд его остановился на телефоне, дежурившем на своем месте в углу.

Сняв трубку, Ханли набрал домашний номер доктора Перкинса.

Ему сказали, что доктор Перкинс уже выехал и должен быть с минуты на минуту. Тогда он позвонил Барберам. «Миссис Барбер одевается и скоро прибудет».

Ханли повесил трубку и проследовал наверх в свою комнату. Присев на стул у окна, он услышал, как внизу хлопнула входная дверь и в коридоре раздался бодрый баритон доктора.

Минуты еле тянулись. Ханли слышал голоса доктора и служанки, доносившиеся через стену из комнаты Мэри. Потом к ним присоединилось и низкое контральто миссис Барбер. Казалось, они никогда не перестанут болтать.

— Отчего они ничего не делают? — процедил Ханли.

Наконец, не в силах больше выносить этого, он подошел к двери и распахнул ее как раз в тот момент, когда служанка с небольшим белым свертком в руках скрылась в комнате напротив спальни Мэри. Доктор, выйдя за ней в коридор, увидел приближавшегося Ханли и, мягко, но настойчиво повернув его обратно, вошел следом и прикрыл за ними дверь.

— Ну? — спросил Ханли.

— У вас сын, — сказал доктор. — Прекрасный мальчик. Но…

— Ну? — нетерпеливо повторил Ханли.

— Боюсь, это убьет вашу жену, — неловко произнес доктор. Он знал, что Томас Ханли спокойно отнесется к этому.

Руки Ханли железной хваткой опустились на плечи доктора.

— Она мертва? — холодно спросил он.

— Нет. — Доктор присел под тяжестью этих ладоней. — Я могу подарить вам небольшую надежду. Я сделаю все, что смогу.

Не говоря ни слова, Ханли развернулся и бросился в комнату Мэри. Она лежала на подушках, смертельно бледная, с закрытыми глазами. Миссис Барбер сидела на краю кровати, держа дочь за руку. Когда Ханли вошел, она приложила палец к губам, делая знак не нарушать тишину.

Ханли подошел к кровати и, строго сжав губы, стоя смотрел на свою жену; его руки мелко дрожали. Мэри с усилием приоткрыла глаза и, увидев мужа, попробовала сесть. Миссис Барбер нежно заставила ее лечь обратно. Тогда Мэри протянула ладошку, и Ханли неловко пожал ее.

— Томас, — чуть слышно произнесла Мэри и, вздрогнув, добавила: — Как я ненавижу это имя!

— Я… я сам не очень люблю его, — ответил Ханли.

— Я хочу, чтобы ты… сказал… мне… что-то, — выговорила Мэри. Слова с трудом срывались с ее губ. — Я знаю, ты… не можешь лгать. Мама сказала мне, что это — девочка, но она выглядела так странно, и она не дала мне…

Она не могла больше говорить и с безмолвной мольбой смотрела Ханли в лицо.

Ханли наклонился, чтобы поцеловать ее руку, которую не выпускал из своей, и увидел, как глаза миссис Барбер наполнились слезами.

— Это девочка, — сказал он. — Маленькая, голубоглазая девочка.

Мэри медленно, счастливо вздохнула и закрыла глаза, и, когда Ханли повернулся, чтобы выйти из комнаты, миссис Барбер поймала его руку и поцеловала ее.

Доктор, встретив отца в дверях, попросил не возвращаться, пока он не позовет, объяснив, что Мэри нуждается в абсолютной тишине и покое. Ханли кивнул и поплелся к себе.

Прошло пять, затем десять минут. Как и прежде, через стену доносились приглушенные голоса. Неужели это никогда не прекратится? Ханли провел рукой по лбу и почувствовал, что весь взмок.

Как болезненно найти свое сердце к сорока годам и как восхитительно. Конечно, Мэри должна жить. Ханли поймал себя на том, что с мальчишеской глупостью строит планы на их будущую жизнь. Чего он не готов сделать ради нее? Непросто будет, хмуро подумал он, переучить Томаса Ханли, но это — для Мэри. Она разочаруется, узнав, что на самом деле у них сын, а не дочь, но все же он сможет сделать ее счастливой.

Затем действительность вернулась и наполнила его удвоенным страхом. Томас прислушался: голоса в ее комнате стихли, и ему показалось, что там кто-то начал всхлипывать. Больше он не мог терпеть этого; он должен идти к ней.

Доктор встретил его у двери в комнату Мэри. Ханли взглядом спросил его. Доктор, все еще уверенный в том, что в случае с Ханли излишняя мягкость ни к чему, и не стал прибегать к ней.

— Она умерла, — просто сказал он.

Ханли уставился на него, не веря своим ушам. Потом он прошел к кровати и, опустившись перед ней на колени, твердо взглянул в бледное, мертвое лицо, тяжело лежавшее на подушке.

— Миссис Барбер, — сказал он, — я убил вашу дочь.

Я убил Мэри, — повторил он и поднялся. — Я убил Мэри!

Доктор, не понимая, запротестовал.

Ханли прыгнул к нему. Двери, державшиеся в нем на замке всю жизнь, сорвались.

— Черт бы тебя побрал! — закричал он. — Не смей лгать мне! Говорю тебе, я убил ее тем, что солгал! Бог отнял ее за это! Я убил ее!

Он бросился на кровать, прижал голову Мэри к своей груди и зарыдал, как ребенок.

Из раскрытого окна веяло весной. Миссис Барбер тихо плакала. В коридоре сморкалась Мэгги, все это время остававшаяся в углу, как Мэри и просила ее.

Орхидея

Примем как постулат, что каждому человеку в жизни уготовано свое место; в этом случае лейтенант-коммандер Бринсли Рид, Военно-морской флот США, своему месту соответствовал как нельзя лучше.

Он был третьим в выпуске Аннаполиса. К тому времени у него уже были две полновесные полоски, он уверенно лидировал в трех учениях и еще до того, как продвинулся до середины служебной лестницы, стал известен в качестве лучшего палубного офицера в Северной Атлантике.

Четыре разных капитана рады были бы воспользоваться его услугами, когда ему присвоили очередное звание. Но лейтенант-коммандер Рид, имевший собственные представления о правилах корабельной дисциплины и достаточно везучий для того, чтобы подобрать нужный ключик к нужной двери в бюро в Вашингтоне, разочаровал их всех, получив под свое командование канонерное судно «Елена».

В последующие два года каждый, кому посчастливилось быть переведенным с «Елены» на любой другой борт, торжественно клялся в том, что «Елена» была сумасшедшим домом.

— У старика совсем крыша поехала, — говорили они. — Инспекция сумок и гамаков и боевые тревоги дважды в неделю. Борт оставляешь три раза в месяц.

Для матроса это десять дней на борту. Недоволен? Даже не думай! Это твой дом!

Все указывало на то, что лейтенант-коммандер Рид был одним из тех, кто олицетворяет собой более чем странное словосочетание «офицер и джентльмен».

Одно время он веровал в Библию, но давным-давно уже ее заменила «Голубая книга», официально известная как «Морской устав, 1914».

На третью зиму его командования участвовавшую в ежегодной огневой подготовке и маневрах в Гуантанамо «Елену» направили в Сан-Хуан на смену «Честеру», который должен был возвращаться в сухой док в Нью-Йорке.

Лейтенант-коммандер Рид был весьма доволен таким обстоятельством по двум причинам: во-первых, это избавляло его от вынужденного продолжительного подчинения флагману; во-вторых, ему представлялся случай навестить старого друга детства, которого он не видел уже многие годы и который владел теперь табачными плантациями в Пуэрто-Рико. В Сан-Хуане «Елена» уже стояла прошлой весной, но лейтенант-коммандер тогда еще не знал, что его друг живет на острове.

В конце концов, этот визит оказался полным разочарованием. Я не стану утверждать, что лейтенант-коммандер Рид утратил все социальные инстинкты, но факт остается фактом: за усилиями в совершенствовании себя в качестве военной машины он совершенно забыл о том, как быть человеком. Он нашел своего приятеля полным болваном, а тот его — невыносимым.

Два дня они притворялись, что пытаются развлечь друг друга. На третье утро лейтенант-коммандер попросил бывшего товарища не обращать внимания на его присутствие и следовать своим собственным настроениям; гость же будет сам заниматься собой.

— Очень хорошо, — согласился тот, — тогда я прокачусь до северного кордона; повозка идет как раз сегодня. Ты не присоединишься ко мне?

Лейтенант-коммандер отказался и провел тоскливейший день, болтаясь в гамаке между двух гигантских кедров, потягивая свежий ананасовый сок и читая древние номера популярных журналов. Вечером он объявил о своем намерении вернуться в Сан-Хуан на следующее же утро.

— Но ты же собирался погостить неделю, — вяло запротестовал хозяин. — Да и отдых пошел бы тебе на пользу. Здесь, конечно, не так много развлечений, но я буду рад, если ты останешься. К чему спешка?

— Оставим твою вежливость, — ответил лейтенант-коммандер, тупо уставившись на друга. — В этом нет ничего хорошего, Дик, — мы слишком разные. У нас все теперь по-своему — и я хочу вернуться на борт.

Соответственно этому решению в четыре часа следующего дня (отбытие было отложено на несколько часов из-за полуденного зноя) лейтенант-коммандер взобрался на своего маленького пони, который за шесть часов донес его из Сан-Хуана в Сьеррогордо, и, помахав на прощание хозяину, отправился в сорокамильное путешествие через горы, холмы и долины к морю.

Свернув на белую фургонную дорогу, ведущую в Сан-Лоренцо, лейтенант-коммандер испытал приятное облегчение.

Он полностью понимал себя. Суровый, неистово любящий власть, признающий единственную норму морали и поведения и вполне счастливый собственными полномочиями, а также возможностью применять их, он был абсолютно не способен дышать никаким иным воздухом, кроме как воздухом своей каюты. Пока пони нес седока вперед, мимо чудесных голубых утесов и бесчисленных бурных потоков южного склона Сьерра-де-Луквильо, разум Рида находился за тридцать миль оттуда, на палубах «Елены».

Жизнь на борту представала перед ним до мельчайших подробностей: гордо развевающийся кормовой флаг, возвращение рулевого Морана, неутешительное состояние складов, выявленное во время воскресной инспекции.

Подолгу останавливаясь на каждом из этих пунктов, он смаковал их и жаждал повсюду навести порядок — в соответствии с уставом.

В Кагуасе, когда он остановился напиться прохладной воды и передохнуть несколько минут, ему посоветовали отложить продолжение путешествия.

— Это опасно, сеньор, — говорил владелец маленького магазинчика. — Взгляните!

И он указал на северо-восток, где над мрачным, сизым хребтом медленно ползла на запад черная туча, похожая на великана, шагающего по вершинам.

— Ну и что с того?

— Это предвещает шторм, сеньор; вы промокнете. А перебираться через горы, да еще ночью…

Лейтенант-коммандер жестом прервал его, уселся на пони и отправился дальше.

Почти на середине перевала, в двух милях от деревушки Рио, шторм разыгрался над ним в полную силу.

Все началось с мелкой мороси; лейтенант-коммандеру пришлось потратить некоторое время, чтобы сойти на землю, отвязать от седла пончо и надеть его.

Но не проехал он и ста ярдов, как дождь превратился в настоящий ливень, в ту же минуту быстро надвигающаяся тьма как одеялом покрыла узкую тропинку, и путешественнику пришлось теперь вслепую бороться с водяной стеной в непроницаемой черноте тропической ночи.

Вскоре Рид оставил безуспешные попытки направлять своего пони; все его силы уходили только на то, чтобы, обхватив животное за шею, держаться в седле.

Рев ветра и непрекращающиеся потоки воды были ужасны, и очень скоро он потерял всякую способность ориентироваться в этом кромешном аду.

Внезапно что-то большое и тяжелое больно ударило его, он почувствовал, как пони пошатнулся и остановился, а в следующий момент Рида словно подхватило что-то и понесло, яростно швыряя из стороны в сторону…



Лейтенант-коммандер сел, осмотрелся и длинно выругался. Желал бы он знать, где, ради Семи морей, находится — и тут он все вспомнил.

Рид попробовал встать, но тут же ощутил острую, пронзительную боль в левой руке. Попытавшись пошевелить ею, он обнаружил, что рука безжизненно висит в рукаве.

Со стоном он все-таки поднялся и энергично потопал ногами, чтобы убедиться в их целости, чуть не взвыв от боли, снова пронзившей сломанную руку.

Шторм миновал.

Южные звезды над головой рассеивали мягкий, бриллиантовый свет. Вокруг и вверху плотная черная листва, таинственно шелестела под легким ветерком; налево, в просвете, виднелись белые очертания известнякового утеса. Туда и направился лейтенант-коммандер, надеясь найти дорогу. Пони нигде не было.

Около получаса Рид разыскивал путь, перебирался через корни и сломанные сучья, натыкался на непроходимые заросли кустарника и дикого винограда.

При каждом шаге он вздрагивал от резкой боли и уже начал чувствовать легкое головокружение.

Неожиданно Рид оказался на открытой прогалине, в конце которой заметил свет, лившийся из окна домика.

Превозмогая боль, он добрался до крыльца и постучался.

Дверь открылась; потом земля словно сама поднялась к нему, и все погрузилось во тьму.



Лейтенант-коммандер очнулся, ощущая самые восхитительные в своей жизни тепло и усталость, и пролежал несколько минут с закрытыми глазами, просто от нежелания открывать их. Внезапно он услыхал рядом с собой женский голос. Говорили по-испански.

— Нет, любимый, он еще спит.

Второй голос, мужской, раздался откуда-то с другой стороны комнаты:

— Ты уверена?

— Да. Тебе действительно не о чем беспокоиться.

Если не считать руки, он больше не пострадал.

— Ну хорошо. Подойди сюда, Рита.

Лейтенант-коммандер открыл глаза. Уже давно стоял день; очевидно, Рид пробыл без сознания — или проспал — довольно долго. Он увидел маленький бамбуковый столик рядом со своей кроватью, американское плетеное кресло-качалку, самодельную пальмовую ширму; затем перевел взгляд туда, откуда слышались голоса.

Девушка стояла перед мужчиной, почти полностью закрывая его собой. Неожиданно она отодвинулась, и пораженный лейтенант-коммандер опустил веки.

Прошло несколько секунд, прежде чем он снова, медленно и осторожно, открыл глаза. Яркий свет, падавший из распахнутого окна, освещал лицо этого человека — ошибки быть не могло.

«Определенно, — думал лейтенант-коммандер, — и я в такой дыре! Удивительно, что я еще жив».

Лежа тихо и притворяясь спящим, он подслушал следующий разговор:

— Ну, я должен идти, — последовал мужественный вздох.

— Но, Тота! Я ждала, что ты скажешь это; я видела по твоим глазам. Это же наш праздник, ты обещал!

— Послушай, малышка, будь благоразумна. Как я мог предвидеть шторм? И этот человек… Ты знаешь, что это такое. Если он и не… — Мужчина оборвал себя на полуслове.

— Очень хорошо. Тогда иди. Я не стану скучать по тебе; я должна заниматься путником. Я буду петь для него и приготовлю ему маленький желтый bisca[8] и может…

Девушка рассмеялась неописуемо заманчивой перспективе.

— Рита! Что ты хочешь сказать?

Раздались быстрые шажки, вздох и снова легкий смех.

— О, Тота, любимый мой! Ну, тогда поцелуй, поцелуй меня! Ах!

После паузы опять послышался мужской голос:

— А теперь…

— Теперь ты можешь идти. Но я провожу тебя. И еще я хочу… Но пойдем, я расскажу по дороге.

Лейтенант-коммандер услышал, как они вышли, оставив дверь незапертой, и, открыв глаза, начал лихорадочно соображать.

Его не узнали; в это легко можно поверить, поскольку он был в гражданском, а за последние шесть месяцев отрастил небольшую бородку. Но все же оставалась некоторая опасность; ненадежность его положения и беспомощность были исключительно неприятны. Решительно, он должен убраться отсюда при любой возможности. Первое, что следует сделать, это разузнать о судьбе пони. Он спросит девушку, когда та вернется.

Лейтенант-коммандер вдруг заметил, что ему здесь очень удобно. С него лишь сняли пончо, плащ и ботинки и укрыли грубым шерстяным покрывалом; тупая, назойливая боль растекалась по всей руке от плеча до запястья, и все же Рид испытывал безотчетную легкость и удовольствие.

В комнате, которую он уже успел немного разглядеть, царила удивительная атмосфера уюта, даже изысканности, несмотря на голые стены и отсутствие ковров. Мягкий свет проникал из окна напротив, выходившего, как предположил Рид, на запад; другое окно закрывала от тропического солнца зеленая штора.

Два или три плетеных стула, американская швейная машинка и пара столиков составляли всю обстановку; и все же она произвела эффект на лейтенант-коммандера, за свою жизнь не обратившего внимания ни на одну комнату и теперь изучавшего эту с интересом и одобрением.

Он очнулся от звука шагов. Девушка подходила к раскрытой двери. В ее руках был огромный букет орхидей.

Бесшумно войдя в комнату и положив цветы на стол, она на цыпочках приблизилась к кровати, увидела, что лейтенант-коммандер открыл глаза, и весело улыбнулась:

— Ах! Сеньор проснулся.

— Да. — Несмотря на свое положение, он тоже улыбнулся ей.

— Хорошо! Но вы проспали очень долго. И рука — очень больно?

Она осторожно приподняла покрывало, и лейтенант-коммандер только сейчас заметил, что рукав его рубашки был разрезан до плеча, а рука, закрепленная между двух дощечек, забинтована.

— О… я не знал, — проговорил он, — спасибо вам, мне очень удобно.

— Это хорошо. Мы старались как только могли.

О, но я так испугалась, когда сеньор постучал в дверь!

Я думала, что вы умерли. И Тота — мистер Харли, мой муж — он думал, что вы никогда… Но что же это! — Она резко остановилась, и неподдельный ужас отразился на ее лице.

— Что такое? — в тревоге спросил лейтенант-коммандер.

— Как, сеньор же должен проголодаться! — воскликнула она. — А я стою тут и болтаю, как какая-нибудь старуха.

Она тут же развернулась и бросилась в кухню.

В последовавшие минут пятнадцать оттуда неслись самые дразнящие звуки и запахи. Только сейчас лейтенант-коммандер почувствовал, как он был голоден — мучительно голоден.

— Сеньор пьет ослиное молоко? — крикнула Рита из кухни.

— Нет, сделайте просто черный, пожалуйста, — попросил он.

Ему накрыли на бамбуковом столике, подвинутом поближе к кровати. Рита, сказав, что будет работать в соседней комнате, велела непременно позвать ее, если вдруг пострадавшему что-нибудь понадобится, и вдруг, пораженная неожиданной мыслью, наклонилась к столику:

— Я забыла о руке сеньора. Конечно, вы беспомощны — как ребенок! — и нарезала хлеб и мясо на маленькие кусочки, а грейпфрут разделила на дольки.

Несмотря на все неудобства от действий одной рукой, Рид нашел, что завтрак, состоявший из земляных груш, жареной говядины, приправленного омлета, черного, дымящегося кофе и разных фруктов, невероятно хорош.

Когда он поел, Рита появилась снова и, спросив, курит ли сеньор, обрезала сигару и зажгла ее для него!

Откинувшись на подушку, Рид принялся втягивать в себя и медленно выпускать ароматный дым, не думая ни о чем.

Утро заканчивалось. Рита то приходила, то убегала обратно, легко и бесшумно скользя сандалиями по голому полу и каждый раз спрашивая, удобно ли сеньору.

Разместив орхидеи в красной вазе, она поставила их рядом с ним, на бамбуковый столик. Потом, снова показавшись в дверях, сообщила, что ее муж нашел пони сеньора неподалеку, в роще рядом с дорогой, и что он совсем не пострадал. Она забыла сказать сеньору об этом раньше.

— А! — только и проговорил лейтенант-коммандер.

Он должен был бы обрадоваться новости; возможно, он и обрадовался, но никак не отреагировал на это известие.

Вскоре после полудня Рита, справившись с работой по дому, села в плетеное кресло-качалку и начала разговор. Она принесла с собой кувшин ананасового сока и предложила сеньору стакан, так что теперь Рид, со всеми удобствами расположившись на куче подушек, лениво потягивал освежающую жидкость.

— Сеньор направлялся в Сан-Хуан? — неожиданно спросила Рита.

Лейтенант-коммандер кивнул.

— Ах! Это такой чудесный город — Сан-Хуан! Я жила там, — вздохнула девушка, мечтательно закладывая руки за голову и откидываясь на спинку кресла. Своей фигуркой, маленькой и удивительно стройной, она была похожа на гадалку Веласкеса. — Там очень весело — музыка по вечерам, гулянья и маленькие стулья, которые падали под весом здоровых американцев. А как мы все хмурились, когда нас заставляли вставать под звуки — как вы его зовете? — «Усеянное звездами знамя»![9]

Лейтенант-коммандер, потягивая сок, молчаливо наблюдал за ней.

Рита снова вздохнула.

— О, как давно все это было! А ведь прошло всего несколько месяцев. И может, когда-нибудь я увижу его опять.

— Вам не одиноко — здесь, в глуши?

Лейтенант-коммандер с удивлением подумал, что ему действительно интересно услышать ответ.

Он прочел его в ее глазах. Они широко раскрылись и загорелись красноречивым отрицанием.

— Нет, нет! Как мне может быть одиноко — с Тота? — В голосе Риты прозвучала безотчетная нежность, когда она произносила это имя. — Это мой муж, — гордо продолжила она. — Вы не видели его. Он тоже американец.

Единственно, что плохо, — я не могу ни с кем поговорить о нем. Даже с моей мамой; она сердилась, когда Тота увез меня. Наверное, — Рита бросила на сеньора бесхитростный и одновременно боязливый взгляд, — вот почему меня тянет поговорить с вами.

Лейтенант-коммандеру стало неприятно.

— Так вы поженились, — глупо заключил он.

Рита нахмурилась, но ее лоб тут же разгладился, и она легко и счастливо улыбнулась:

— Ну, вы не слушаете. Хотя вы, американцы, все такие. Все, кроме Тота. Скоро он будет здесь; он хотел вас видеть. Он чудесный человек и такой хороший, сеньор.

— Я не сомневаюсь в этом, — сухо сказал лейтенант-коммандер.

— Да. Мы приехали всего девять-десять месяцев назад, и у нас уже много акров кофейных деревьев. В мае они все цвели, представляете? Вы видели когда-нибудь, сеньор? Такие маленькие белые цветы, как звездочки.

Тота сказал, что предпочитает видеть их уже загорелыми, как мое личико. — И она рассмеялась над шуткой мужа.

Лейтенант-коммандер мало слушал девушку. Он пристально смотрел на нее — на ее смуглые тонкие руки, гибкую фигурку, полную живой грации, на темные, изменчивые глаза. Я не буду пытаться описать ее; вам лучше обратиться за этим к своему воображению. Вы можете судить о ее очаровании уже хотя бы по тому, что лейтенант-коммандер Рид, пока сидел и смотрел на нее и слушал ее голос, впервые в жизни испытывал некоторые чувства.

Она проболтала около часа, в основном про Тота, и все это время сеньор просидел со стаканом ананасового сока, вставляя изредка словечко или просто кивая. Он забыл обо всем на свете, кроме присутствия здесь Риты и своего восхищения ею, и пережил настоящее разочарование, когда дверь открылась и в комнату вошел мужчина.

Это был Харли.

Рита спрыгнула с кресла и подбежала к нему.

— Тота! — закричала она.

Харли поймал ее обеими руками и поцеловал.

— Да, малышка, я держу свои обещания. — И он повернулся к сеньору. — Вы должны извинить нас, — совершенно невозмутимо улыбнулся он.

Рита обвила шею мужа рукой, другой она держалась за отворот его куртки.

Лейтенант-коммандер испытывал странное и до настоящего времени никак не проявлявшее себя чувство. Он почти задыхался, что-то сжалось в его груди. Но разум его работал быстро; и Рид без колебаний принял решение.

— Я ждал вас, — сказал он Харли. — Насколько я знаю, вы нашли моего пони. Приведите его.

Удивленный командным тоном, вошедший внимательно посмотрел на лейтенант-коммандера, слишком поздно вспомнившего, что ему следовало бы замаскировать свой голос. Подумав о сломанной руке, Рид мысленно выругал себя за неосторожность.

Харли приблизился к кровати и в тишине изучающе смотрел на него. Выражение его глаз не было особенно приятным, но лейтенант-коммандер почувствовал, что тот мучается сомнением.

— Мы никогда раньше не виделись? — произнес наконец Харли.

Лейтенант-коммандер выдавил удивленную улыбку.

— Что заставило вас подумать об этом? — спросил он.

— Почему вы говорите со мной таким тоном?

Лейтенант-коммандер, будучи сообразительным, и не подумал извиняться. Вместо этого он раздраженно ответил:

— Откуда я знаю? Вы полагаете, что человек со сломанной рукой должен подняться и отвешивать поклоны?

Харли еще с минуту постоял над Ридом, пристально разглядывая его, а потом отвернулся.

— Я не знаю, — пробормотал он. — Я приведу вашего пони. Рита, ты пойдешь со мной.

Скоро они вернулись с пони, оседлали и взнуздали его. Харли, отправив Риту в другую комнату, помог лейтенант-коммандеру надеть плащ и ботинки, подвязал ему сломанную руку и приторочил к седлу пончо.

Затем, крепко поддерживая Рида обеими руками, помог взобраться в седло.

— Вы будете в Сан-Хуане к семи, — сказал Харли, стоя в дверях. — До захода солнца останется еще часа полтора. Дорога здесь рядом, — он махнул на запад, — у первой белой скалы. Вы не пропустите ее. И, полагаю, я просто ошибся, — добавил он неловко. — Без обид, сэр.

Более чем по многим причинам лейтенант-коммандер не ответил ему. Помня о своей руке, он как можно осторожнее тронул пони и кивнул на прощание. Доехав до дороги под скалой, он обернулся. Харли и Рита вдвоем стояли в дверях домика.

Лейтенант-коммандер был человеком дела. Когда он сталкивался с проблемой, то предпочитал смело посмотреть правде в глаза и после всестороннего анализа ситуации быстро принять решение. Так он поступал всегда.

Но проблема, вставшая перед ним теперь, не подвергалась анализу. Она казалась Риду неосязаемой, неуловимой; это было непостижимо. Раз за разом он пытался применить свои, столь лелеемые, правила, но вновь и вновь обнаруживал, что ни одно из них в данном случае не действует.

В первые три часа заключительного этапа путешествия до Сан-Хуана мысли Рида пребывали в совершенно новом и очень неприятном состоянии размягчения и вялости. Но, как и следовало ожидать, привычка возобладала, и лейтенант-коммандер принял решение в пользу долга.

Из-за сломанной руки четырехчасовая поездка была медленной и болезненной, но никаких неприятностей с ним больше не произошло. Как и предсказывал Харли, в семь Рид уже был в Сан-Хуане и направлялся от морской верфи к коменданту.

Команда «Елены» пришла в смятение, если не сказать, отчаяние. Капитана ждали на борту не раньше чем через четыре дня и наслаждались его отсутствием.

Даже боцман, добродушный, приятный парень, сердечно ненавидевший своего шкипера, вовсю пользовался счастливым случаем. Ни вам инспекций, ни боевых тревог, никто и не думал ничего драить, палубы едва удостаивались легкого прикосновения струи из брандспойта, и подчиненным всех рангов дарована полная свобода.

Можете себе представить, какой эффект такое положение вещей произвело на лейтенант-коммандера Рида. Не прошло и двух часов с момента его прибытия, а каждый офицер и матрос на борту уже морально подготовился к трибуналу за неповиновение или мятеж, или еще того похуже, а боцман — тот вообще мечтал снова услышать голос своего шкипера.

В одиннадцать часов следующего утра лейтенант-коммандер Рид сидел у себя в каюте с карандашом в руках и задумчиво глядел на стопку чистой официальной бумаги, лежавшую перед ним на столе.

Приведя свое разоренное судно и экипаж в некое подобие удовлетворительного состояния, теперь он готовился реализовать решение, принятое накануне днем.

Он хмурился, временами вздыхал, потом поднялся, прошел к иллюминатору и какое-то время постоял, глядя на Эль-Морро и скалистое побережье.

Наконец Рид вернулся к столу, подвинул лист бумаги и написал следующее:

«Старпому Г. Дж. Раули, ВМФ США

ЮСС[10] «Елена».

Сэр, вам следует отобрать четверых людей и немедленно направить их к селению Рио, в двадцати милях от Сан-Хуана по дороге на Кагуас.

В двух милях от Рио, в коттедже, в трехстах ярдах слева от дороги вы найдете Джеймса Мозера, главного казначея, дезертировавшего с ЮСС «Елена».

Он скрывается под фамилией Харли. Он подлежит аресту и доставке на борт. Советую принять меры предосторожности.

С уважением, Бринсли Рид, л-т-ком-р, ВМФ США, командование».

Рид медленно перечел написанное и позвонил своему помощнику. Затем снова, еще медленнее, перечитал донесение, и глубокая морщина пролегла между его бровей.

Решение было принято.

Вдруг он выдвинул ящик стола и вынул из него… орхидею!

Я не знаю, как он заполучил ее; возможно, воспользовался отсутствием Риты, пока девушка ходила с Тота за пони.

Но все же это весьма сомнительно, поскольку лейтенант-коммандер Рид был последним человеком на свете, который мог бы поддаться сантиментам.

— Вы звонили, сэр? — раздался в дверях голос помощника, и старший офицер почти ввалился в каюту, так что Рид едва успел спрятать орхидею на место.

Лейтенант-коммандер резко повернулся к помощнику:

— Учись стоять и слушать, пока тебе не прикажут! — загремел он. — Нет, я не звонил! Убирайся!

Немного странно, что старпому Раули не пришлось отдавать соответствующие распоряжения, но в его обязанности не входило рыться в корзине своего шкипера и перечитывать разорванные бумаги.

Писарева расплата

Главный судовой казначей Гарвей Росс, несший службу на американском пароходе «Елена», в высшей степени соответствовал занимаемой должности. Кроме того, он обладал еще парочкой незначительных добродетелей, а также успел познать вкус горьких плодов жизни. Последнее все чаще заставляло его искать справедливости в кают-компании.

Однажды, в самый обычный день в году судовой казначей Гарвей Росс, движимый свойственной всему человечеству наследственной ленью, а также безалаберностью и небрежностью, присущими ему лично, совершил универсальную глупость. Он передал шифр сейфа своему писарю.

Вообще говоря, судовой писарь является тем человеком, кто выполняет всю работу судового казначея. И в случае судового писаря Джеймса Мартина и судового казначея Гарвея Росса дело обстояло именно так.

В последнее время ежемесячные отчеты все больше и больше напоминали судовому казначею ужасные темные лабиринты, а ежеквартальные и подавно таили в себе всякие дьявольские ловушки. Помимо всего, он просто ненавидел считать деньги, поскольку всегда имел их в количестве, достаточном для того, чтобы никогда самому этим не заниматься.

В итоге, после года непрерывного укрепления веры в человеческие и профессиональные качества своего писаря, он поручил ему сводить ежедневный баланс наличности и наконец-то вздохнул с облегчением.

Следующие два года прошли в полной гармонии.

Судовой казначей Гарвей Росс читал романы, протирая диван в кают-компании, и изобретал загадочные, дразнящие воображение коктейли, в то время как писарь Джеймс Мартин заправлял делами в офисе двумя палубами ниже.

И вот, чудесным августовским днем — «Елена» бросила якорь в Нью-Йорке — Мартин подал прошение об увольнении на несколько суток. Судовой казначей сердечно приветствовал его начинание, хотя и понимал в душе, что это означает и какое бремя — пусть временно — опускается на его плечи.

Замолвив словечко капитану, он выторговал Мартину целых две недели вместо одной и так далеко зашел в демонстрации своей высокой оценки деятельности писаря, что даже вознамерился презентовать ему бесценную записку поэтического содержания.

От этого дара, однако, Мартин твердо отказался, ссылаясь на свое достоинство. С огромным нежеланием судовой казначей убрал свое творение в карман и смог лишь выдавить бодрое «au revoir»[11] в спину удалявшемуся Мартину.

Около трех часов следующего дня главный казначей неимоверным усилием воли заставил себя оторваться от дивана кают-компании, после чего проследовал в офис, расписался в журнале, открыл сейф и сверил наличные.

Вернее, он попытался их сверить. Для полного ажура не хватало ровно восьми тысяч долларов.

Весь остаток этого и весь следующий день судовой казначей Гарвей Росс пребывал в состоянии прострации.

Беспросветный пессимизм овладел им. Это чувство зародилось и окрепло в душе судового казначея совершенно самостоятельно и не основывалось ни на реальных чертах характера Мартина, ни на представлениях Росса о его честности. Ограниченный своими собственными привычками, он оказался не способен осознать весь ужас внезапно изменившихся обстоятельств.

Короче говоря, это было невероятно.

Но когда на утро третьего дня Гарвей Росс в сороковой раз переучел содержимое сейфа и убедился в несомненном наличии пропажи, он заставил себя посмотреть правде в глаза и приготовился к решительным действиям.

В соответствии с военно-морским уставом его проблема была весьма не простой, так как по правилам судовой казначей, доверивший шифр сейфа писарю, подлежит военному трибуналу и даже может лишиться своего места. Так гласил устав. Таким образом, Росс не мог обвинить во всем Мартина, не признавшись в собственном грехе.

Прежние симпатии казначея оказались сильно подкорректированы ошеломляющей действительностью — как он сам говорил себе, он не мог позволить любому делать из него дурака. Добрый час Гарвей Росс просидел в офисе на краешке стула, дымя огромной черной сигарой, перебирая в голове бесчисленные планы и отклоняя их один за другим.

Прямо пропорционально все возраставшей убежденности Росса в собственной беспомощности его ярость усиливалась, а способность к здравому рассуждению уменьшалась.

Счастлив был Джимми Мартин, что в тот момент, когда судовой казначей Росс выбрался из офиса и поднимался в свою каюту, он находился за многие мили от борта «Елены».

На следующее утро Росс навестил своего банковского клерка на Седар-стрит и в обмен на личный чек получил восемь тысяч десятидолларовыми банкнотами.

Доставив деньги на борт, он положил их в сейф вместо пропавших, после чего снова сверил счета. Затем вынул собственную чековую книжку, открыл ее на чистой странице и написал: «Джеймс Мартин».

На следующей строчке он пометил: «Поставлено — $8000».

Однако Гарвей Росс понятия не имел о том, как ведутся чековые книжки, и суть сделанной записи оставалась для него самого неясной. Вот почему после минутного размышления на середине страницы Росс дописал карандашом: «Счет не закрыт».



Одним жарким июньским днем американский пароход «Елена», сияя начищенными палубами, поприветствовал салютом коменданта и бросил якоря в бухте Сан-Хуана.

Менее чем через полчаса его шлюпки были спущены на воду, а еще через несколько минут подоспевший паровой катер уже направлялся к морскому причалу.

Его пассажирами были капитан, принявший приглашение коменданта; хирург, у которого имелись на берегу дела личного характера, и казначей Гарвей Росс, отправившийся на поиски свежего мяса. Интендант же расплачивался за небольшую неосмотрительность и потому остался в уединении на борту.

Два года и шесть месяцев минуло со времени исчезновения Джимми Мартина, и все это время «Елена» без устали бороздила моря, салютуя самым разным берегам.

Она сопровождала плавучий сухой док из Шербура в Норфолк, почтила своим присутствием Новый Орлеан, дважды посетила ежегодные маневры в Гуантанамо, и везде появлялась чрезвычайно кстати. В Сан-Хуан она прибыла на смену «Честеру».

Более двух лет прошло с тех пор, как новый корабельный писарь начал ставить в платежной ведомости экипажа большой красный ноль напротив фамилии Джимми Мартина, двухнедельный отпуск которого, самовольно растянутый им на тридцать месяцев, казалось, никогда уже не закончится.

Возможно, когда-нибудь представитель власти появится где-нибудь в Норфолке или Бруклине с Мартином в одной руке и списком его растрат в другой и, прикарманив вознаграждение за поимку дезертира, оставит бедолагу отбывать трехлетнее заключение на корабле-тюрьме в Портсмуте; но пока Мартин значился в списке разыскиваемых. Его место было занято, сумка и гамак[12] проданы, и статус его на борту американского парохода «Елена» был весьма неопределенен и никому не ясен.

За одним исключением.

Главный судовой казначей Гарвей Росс ничего не забывал и не прощал. Вероятно, было бы Не совсем правильно назвать его мстительным; но все же он страстно желал возмездия. Почти подсознательно он лелеял в себе гнев и жажду отмщения.

Это никогда не проявлялось в форме активного розыска или преследования, но постоянно присутствовало, тлея и дожидаясь своего часа. Согласно мнению ученых, в каждом из нас зреет зерно безумия, готовое в любой момент при некотором стечении обстоятельств разродиться плодами ужасных поступков.

Рыская в поисках свежего мяса, казначей сунул нос в пару-тройку маленьких прибрежных магазинчиков, после чего добрел до крупного заведения «Эрнандес и Эрманос». И там-то нашел все, что ему было нужно.

Сам Эрнандес, учтиво улыбаясь, выписал распоряжение относительно десяти задних полутуш и стольких же передних, пообещав немедленную доставку из самых свежих запасов. Потом он повернулся и резко подозвал клерка:

— Эй! Мендес! Поезжай на склад и привези все. — Эрнандес передал ему записку. — Счета отправишь в гостиницу.

— Но здесь еще банки для сеньора Мартина…

— Иди, кретин! — возбужденно вскричал Эрнандес. — А сеньор Мартин может и подождать.

Словно электрический разряд, неопределенный, неуловимый, проскочил в голове казначея. Он решил проигнорировать это, но разряд повторился. И он повернулся к Эрнандесу.

— Сеньор Мартин? — безразличным тоном поинтересовался он. — Кто этот Мартин?

Эрнандес был рад услужить клиенту.

— Американец, — ответил он. — Выращивает кофе с этой стороны Кагуаса. Очень хороший человек. Да, но небольшой. Платит очень хорошо.

— Думаю, я знаю его, — проговорил казначей. — Как он выглядит? — Слово «небольшой», как он решил, относилось к судьбе, а не к внешности.

— Я никогда не видел его, сеньор, — последовал ответ. — Он никогда не приезжал в Сан-Хуан. Он присылает человека с деньгами и запиской. Каждый месяц, иногда — два.

— Вы сохранили его заказы? Могу я видеть их?

— Конечно, сеньор.

Эрнандес бросился в офис за стеной и через несколько минут возвратился со старой папкой. Достав из нее несколько бумаг, он протянул их казначею.

Тот был уже порядком заинтригован. Подействовало ли на него упоминание фамилии Мартин, или ему вдруг примерещилось, что тот, кажется, говорил когда-то что-то о Пуэрто-Рико, или это была просто интуиция, уже неизвестно; но он действительно сгорал от нетерпения, словно в предчувствии огромной радости.

Первая же бумага показала Гарвею Россу, что он ошибся. В ней были распоряжения относительно трех стульев и нескольких стеклянных банок и стояла подпись «С. Мартин». Огонек во взгляде казначея тут же исчез.

— Простите, сеньор, — учтиво пояснил Эрнандес, — но это писала сеньора. Многие месяцы она пишет сама.

Но вот несколько…

Порывшись в кипе бумаг и выдернув одну, он подал ее казначею.

Лицо Гарвея Росса побледнело, а глаза превратились в узкие щелочки. В конце концов, наверное, он все-таки был мстительным. Тот самый почерк! Отчетные книги на «Елене» просто пестрели им.

На следующее утро можно было видеть, как казначей, вскарабкавшись на стриженого местного пони, неторопливо ехал по белой, гладкой дороге, ведущей из Сан-Хуана к подножию Сьерра-де-Луквильо. Чуя свою добычу, он не спешил. Он не стал расспрашивать проводника, побоявшись, что таким образом сеньора Мартина могут предупредить о готовящемся визите; но услужливый Эрнандес обладал полной информацией насчет того, где именно следует искать Мартиновы плантации.

Намерения казначея были исключительно туманны.

Прикрепленная к ремню, на его поясе покоилась пара уродливых морских револьверов; однако Росс не был корсиканцем. Сказав себе, что они предназначены для самообороны, он даже и не думал об убийстве. Просто они были там.

Он не собирался сдавать Мартина, не собирался его и арестовывать — все это могло сыграть против него самого. Не думал он и о материальной компенсации.

Потеря денег была для Росса не более чем легкой, временной неприятностью; да и, в конце концов, вряд ли стоило надеяться на то, что Мартин в состоянии теперь выплатить ему хоть малую толику. Таким образом, поездка казначея была вполне бесцельна.

Но сердце его сгорало от злобы; неясной, а значит, и неоправданной. Росс не был предан юстиции; ни ярым сторонником закона, ни рыцарем права он также не был.

Его душило простое негодование.

Пони, в отличие от седока, не особенно нравились слепящая дорога и жаркое тропическое солнце. Долгие четыре часа он неутомимо брел все дальше и дальше, останавливаясь то тут то там, чтобы передохнуть в тени пальмовой рощи или напиться из одного из быстрых ручейков, сбегавших к подножию холмов.

В одиннадцать он свернул с дороги на тропинку, кружившую у известняковых утесов. В трехстах ярдах впереди виднелся низкий, заросший диким виноградом домик, стоявший посреди маленькой лужайки.

Это был дом сеньора Мартина.

Казначей Гарвей Росс остановил пони и некоторое время в полной тишине смотрел на домик. Затем все происшедшее снова всплыло в его памяти, и он удивился редкому очарованию местечка и даже самого домика.

Сразу за ним начиналась роща, прохладная и тенистая. По обе стороны тянулись ряды кофейных деревьев, ярко-белых от бесчисленных цветов; долина отсюда казалась покрытой густо-пурпурными пятнами, то тут то там разбавленными самыми прекрасными цветами на свете.

Надо всем этим великолепием царил густой, отбирающий последние силы аромат лилий.

Но в тот момент казначея занимали лишь его собственные эмоции. Только сейчас он понял, что его развлечение содержит в себе элемент настоящей опасности.

Вполне возможно, именно в это самое время Мартин наблюдает за ним в любое из затененных окошек; возможно, он уже узнал его. Размышляя об этом, казначей тронул своего пони и скрылся за следующим поворотом тропинки.

Там он достал из неудобной кобуры один револьвер и сунул его в карман плаща; предприняв эту меру предосторожности, он развернулся и смело поднялся к дому.

Едва он остановил пони, как дверь перед ним раскрылась и на пороге появилась пожилая женщина.

Казначей спустился на землю, приподнял шляпу и поклонился.

— Я хочу видеть Джеймса Мартина, — произнес он.

Женщина быстро молча взглянула на него.

Потом она спросила низким, хриплым голосом:

— Зачем?

Казначей снова поклонился.

— Я хотел бы сообщить это мистеру Мартину лично, — сказал он. — Он здесь?

— Нет. — Легкий интерес мелькнул на лице женщины, и она добавила: — Вы были его другом?

— Да, — кивнул казначей, про себя благодаря ее за этот вопрос и думая о том, кем она могла быть. — Когда он будет дома?

Вместо ответа, женщина после недолгого раздумья обернулась и громко позвала:

— Мигель!

Через мгновение в дверях появилась обвислая сияющая физиономия.

— Возьми пони, — коротко сказала женщина.

Затем, сделав знак казначею следовать за ней, по дорожке, огибающей дом, женщина пошла к роще.

Казначей интуитивно понял, зачем они идут туда.

Это было в воздухе, в голосе женщины и в ее молчании, и он в тишине пошел за ней по тенистой роще, перешел через шаткий бревенчатый мостик и оказался в другой роще, еще более тенистой, чем первая. Женщина вдруг резко остановилась перед гигантским деревом, и казначей, догнав ее, встал рядом с ней.

Его предположение оказалось верным. У их ног покоилась ровная земляная насыпь, над высокой травой, покрывавшей ее, возвышалась известняковая плита с высеченной надписью:

«ДЖЕЙМС МАРТИН

Умер 22 декабря 1907 в возрасте 24 лет».

Женщина присела на ствол поваленного дерева и в тишине спокойно смотрела на надгробие. Наконец казначей повернулся к ней.

— Значит, — произнес он, — шесть месяцев назад.

Женщина кивнула.

— Я — судовой казначей Росс, военно-морские силы, — продолжил он. — Возможно, он рассказывал обо мне. Я знал вашего… его…

— Моего сына, — без всякого выражения откликнулась она.

Надо сказать, казначей был несколько удивлен; ему как-то никогда не приходило в голову, что у Мартина могла быть мать. Он знал, что должен был заговорить, сказать женщине что-нибудь; но он чувствовал, что сказать ему нечего.

Наконец он неловко выговорил:

— Он был хорошим парнем.

Женщина снова кивнула:

— Думаю, да. Он рассказывал о вас. Он говорил, что вы всегда были добры к нему. Думаю, я должна поблагодарить вас.

— Вы не расскажете мне об этом поподробнее? — попросил казначей. — Я имею в виду — о нем, и как он попал сюда, и как он… ну, о его конце.

И он сел рядом с ней и стал ждать.

Женщина начала с горькой улыбкой:

— Теперь я уже могу говорить о нем. Почему-то я больше не принимаю это так близко к сердцу. И это все вина Джимми. Может быть, вы правы. Может быть, он и был хорошим парнем; но почему-то мне казалось, что из него толку не выйдет, — тяжело вздохнув, заключила она.

Казначей поднялся и снова посмотрел на могилу.

Когда женщина заговорила вновь, ее голос звучал так печально, что казначей содрогнулся.

— Он был точно таким, как и его отец. Тот умер, когда Джимми было двенадцать, а остальные были еще малышами. Папаша всегда был кретином, а Джимми — такой же, как и он. И когда я уже умирала от голода и переутомления, Джимми получил от флота эти деньги.

Он назвал их премией. Я так ничего и не поняла. Я в любом случае никогда не хотела, чтобы он шел во флот, но он не слушал меня. И тогда, когда он получил эти деньги, он привез нас всех сюда, где могут жить одни негры. Энни и Том тоже страдали из-за этого. Я много думала об этом, и я не удивлюсь, если он украл эти деньги. Энни и Том не такие. Вы не видели их, проезжая по дороге?

Казначей с усилием повернулся к ней и покачал головой:

— Нет. Но он — он был хорошим работником.

Собственные слова прозвучали в его ушах как чужие, глупо и пусто. Здесь царили лишь прах и боль. Слова были бесполезны.

— Возможно, — продолжила женщина. — Но когда жизнь такой женщины, как я, оказывается разбита мужчиной и его таким же сыном, она не может думать ни о ком из них слишком хорошо. Он должен был отдать эти деньги мне, я заслужила их. Но он твердил лишь о Томе и Энни, и что он собирается сделать для них, и привез нас сюда, где жить могут одни негры.

И теперь он ушел, а я не могу никого уговорить остаться здесь, и негры не работают, и живем мы теперь хуже, чем когда-либо. Он должен был остаться во флоте. По крайней мере, тогда мы имели от него сорок долларов в месяц.

Казначей снова заставил себя заговорить:

— Но место, кажется, не в таком плохом состоянии.

Вы могли бы продать его.

Женщина рассмеялась — хриплый, надломленный смех, от которого казначей содрогнулся. Она показала на усыпанные белыми цветами дикие заросли, окружавшие дом.

— Они очень милы, правда? — произнесла женщина с нескрываемым сарказмом. — Да, они действительно очень милы. Но все они выточены червем. Там у них внутри что-то не так. Кончено, я пыталась продать все, когда он ушел. Он мог бы и сам заняться этим.

Казначей предпринял слабую попытку копнуть поглубже.

— Но он был хорошим человеком, миссис Мартин, — сказал он. — И из ваших слов я понимаю, что он отдавал вам все, что у него было. Он делал все, что было в его силах. И теперь — теперь он ушел…

На мгновение женщина остановила на нем свой почти озадаченный взгляд. Затем коротко усмехнулась.

— Глупое замечание, — сказала она. — Думаю, я знаю, что вы имели в виду. Вы говорите точно как он. Что с того, что он мертв? Лучше уж он, чем я. Но конечно, вы были его другом.

Она резко оборвала себя и уставилась на казначея с тупой неприязнью.

Но казначей молчал. Плоды жизни! И он — он сам не знал, зачем он пришел сюда? Росс в последний раз посмотрел на могилу Джимми, и взгляд его был весьма красноречив и — если это возможно — нежен.

Но прах в могилах не имеет ушей. Задумавшись над этим, казначей повернулся, чтобы идти обратно.

Женщина не пошевелилась, чтобы пойти за ним, и не сказала ни слова. Знала ли она, что ее резкое и мрачное замечание послужило Творцу для завершения ужасной и прекрасной сцены? Беспомощная, осознанно ли играла она свою роль?

Она едва взглянула на казначея, когда тот проходил мимо. Он шел быстро. На бревенчатом мостике он обернулся. Женщина все еще сидела склонив голову, в том же положении, в каком Росс оставил ее, и он вздрогнул, подумав, насколько она была похожа на птицу смерти.



Спустя неделю судовой писарь «Елены» сидел за своим столом, отчаянно пытаясь навести порядок в немыслимом хаосе: он стоически сводил баланс по туманным и загадочным записям в личной чековой книжке, которую казначей Росс попросил его проверить.

Казначей сидел на краю стола, покуривая толстую черную сигару.

— Я не понимаю, — произнес судовой писарь, в задумчивости почесывая голову. — Что здесь приход, а что — расход?

— Отчего же, там все в хронологической последовательности, — неопределенно отозвался казначей. — Да там все в основном расход.

Безнадежно вздохнув, писарь перевернул сразу несколько страниц и, ковыряя ручкой в зубах, начал просматривать очередной разворот.

— Вот, например, — сказал он. — Такая запись:

«Джеймс Мартин. Поставлено — $8000». Значит ли это, что вы дали ему восемь тысяч, или это он дал их вам?

Казначей не ответил. Вместо этого он наклонился и через плечо своего писаря добрую минуту молча смотрел на страницу.

Затем Гарвей Росс взял книгу в руки, стер что-то, написанное карандашом, и ручкой вывел большими печатными буквами: «Уплачено».

После чего он вернул книжку писарю.

— Но расход это или приход? — настаивал тот. — Это ничего не означает.

— Для меня это означает хорошую сделку, — ответил казначей.

«И, — уже самому себе добавил он, выходя из офиса, — для Джимми».

Секрет

Она сразу привлекла меня тем впечатлением, которое произвела на нее эта картина.

Честно говоря, она отреагировала на нее великолепнее, чем кто-либо иной, подвергавшийся до этого моему тесту. Я и сейчас вижу ее глаза, полные неподдельного интереса и удивления, и мимолетный вопросительный взгляд, обращенный ко мне, — я украдкой наблюдал за ней, причем испытывал непривычную неловкость за свою манеру холодного, безличного анализа, которая, по моему мнению, является единственно правильной в отношениях между адвокатом и клиентом.

Прежде всего я, наверное, должен рассказать о картине.

Это была моя собственная идея. Со дня, как я открыл собственный офис на Уильям-стрит, я особенно остро осознавал проблему, решение которой дало бы мне существенное преимущество перед конкурентами: главная сложность работы поверенного состоит в том, чтобы научиться разгадывать истинные характеры своих клиентов. Это важнее, чем может показаться простому обывателю — и, в частности, таким же, как я, адвокатам, взявшим себе за правило никогда не защищать откровенно виновных. Зачастую это и является причиной их неспособности строить правильные рассуждения.

Когда человек попадает в ситуацию, в которой ему приходится искать легального совета или помощи, его рассудок обычно находится в таком смятении и расстройстве из-за царящей вокруг неразберихи, что все традиционные попытки разузнать поподробнее о чертах его характера заранее обречены на провал.

Эта идея с картиной была скорее удачной случайностью, нежели плодом моей изобретательности или профессионального чутья. Я увидел ее в студии моего друга-художника, обладавшего тягой ко всему экстравагантному, причудливому и необычному.

Ее сюжет не имеет к моему рассказу ни малейшего отношения, так что я не стану пытаться описать ее вам.

Достаточно сказать, что ее автор с откровенным натурализмом и вкусом гения представил один из фундаментальных элементов человеческой природы, не будучи при этом вульгарным или навязчивым.

Только переборов шок, поразивший при первом взгляде на это творение каждый уголок моего сознания, я понял, что это именно то, что мне нужно. Мой друг не хотел расставаться с ней, пока я не объяснил ему причину своего вожделения, после чего, польщенный такой оценкой ее специфических качеств, согласился преподнести мне ее в подарок.

Успех она возымела с самого начала.

Стул, на который я усаживал своих клиентов, стоял от меня по правую руку, вплотную к письменному столу. Картину я поместил над столом напротив так, что она неизменно оказывалась первым предметом, попадавшимся на глаза садившемуся визитеру.

Производимый эффект был всегда занимателен и чрезвычайно поучителен, а в некоторых случаях даже удивителен.

Исследованию разных эмоций и впечатлений, открывавшихся в этот момент на лицах моих ничего не подозревавших клиентов, можно посвятить целый том. Откровенное или едва заметное ханжество, инстинктивный ужас, нескрываемое любопытство, внезапный страх — все тут же всплывало на поверхность. Я превратился в адепта чтения тайных знаков и определения температуры по этому психологическому термометру.

Благодаря своей кажущейся простоте и даже небрежности, это произведение всегда оказывало неизменно правильное воздействие, потрясая неподготовленное сознание, предательски выдававшее при этом свои самые потаенные секреты. Конечно, вся сила его заключалась в неожиданности. И тогда, и сейчас я уверен, что ни один человек, насколько бы ни были крепки его нервы, не смог бы устоять перед таким тестом, не будучи предупрежден.

И все же — я часто задаю себе этот вопрос — могла ли она заранее знать о картине?

В утро ее первого появления в моем офисе я пребывал там в одиночестве, поскольку отправил Джеймса в город с каким-то поручением, а для прихода стенографиста было еще слишком рано.

Таким образом, я самолично встретил ее в приемной и выяснил причину визита.

— Я пришла, чтобы видеть мистера Морфилда, — произнесла она голосом вежливым и чистым от природы, в котором сейчас звучали резкие, хриплые нотки, вызванные явным беспокойством и неприятностями. — Я хочу встретиться с ним по личному делу. Это очень важно.

Вы можете представить себе, как само ее появление и манеры повлияли на меня — меня, хитрейшего и наименее впечатлительного адвоката в этой части Нью-Йорка, — если я признаю, что они почти убедили меня не спешить переходить к тому, что я называю «картинным тестом», а расспросить ее сначала в приемной. Если бы небеса позволили мне это!

Она стояла в дверях, глядя мне в лицо с надеждой и испугом; ее полные вишневые губы вздрагивали от переполнявших ее эмоций, которые она не могла скрыть, пылкие глаза увлажнились, а вся фигура выражала немую мольбу — что ж, самим ангелам не представлялось более восхитительной сцены.

Такой я вижу ее и теперь, стоит лишь мне смежить веки.

Однако я все же сохранил верность профессиональному здравому смыслу, проводил ее в кабинет и подвинул ей стул. Она опустилась на него, прошептав едва слышное «спасибо», и, усаживаясь подле нее, я заметил, как огонь полыхнул в ее глазах, когда она увидела мою картину.

Как я уже говорил, ее реакция была близка к совершенству. Когда сознание посетительницы справилось с потрясением, неизбежно производимым полотном, я не сумел заметить в ней уже ни малейшего признака, который она могла бы расценить как нежелательный для себя.

Не было ни поджатых губ, ни расширенных ноздрей, веки ее также сохраняли свое естественное положение.

Правда, я, конечно, упустил самый важный момент — первые мгновения после ее мимолетного, вскользь брошенного на меня вопросительного взгляда, — так как вдруг обнаружил в своих пальцах зажженную сигару и повернулся, чтобы швырнуть ее в пепельницу.

Вместо этого она почему-то упала на пол, и я нагнулся, чтобы поднять ее. Таким образом, я пропустил самую значительную секунду, которая среднестатистическому человеку может показаться и пустяковой, но для занимающегося одновременно раскрытием преступлений и анализом людских характеров может значить все.

— Теперь, мадам, — серьезно произнес я, поворачиваясь к ней, — что я могу для вас сделать?

Она бросила на меня такой взгляд беспомощности и мольбы, устоять перед которым было невозможно.

— Я пришла, — тихо начала она, — просить вас о помощи. Я… у меня большие неприятности. Как только я обнаружила…

— Для начала, — перебил я, — почему вы обратились именно ко мне? Для таких случаев существуют личные поверенные.

— Я знаю, — торопливо заговорила она, — но у меня нет личного. Кроме того, мистер Морфилд должен быть наслышанным о своей репутации достаточно, чтобы не удивляться такому посещению, как мое.

Впервые в жизни я нашел, что комплименты достойны не только презрения, и сам улыбнулся своему впечатлению. Когда я взглянул на нее, она уже тоже смело улыбалась сквозь слезы.

Историю, которую она поведала мне, я привожу в ее собственных словах:

— Мое имя, — начала она, — Лилиан Марктон. Я живу в Нью-Йорке с моим дядей, Уильямом Марктоном, на Риверсайд-Драйв. Мне нечего рассказать вам о себе, пока вы не станете задавать вопросы. Все дело настолько… настолько абсурдно…

Она заколебалась, с беспокойством вглядываясь в меня.

— Продолжайте, — ободряюще попросил я.

Через мгновение она продолжила:

— Это случилось сегодня ночью. Дядя Виль пришел домой поздно и выглядел встревоженным, но я не придала этому значения, так как у него было много неприятностей на работе, и в этом не было совершенно ничего необычного. Видите ли, он — клерк в банке Монтегю.

Когда я встала утром, его нигде не было.

Обычно в семь мы выходили в парк, и, прождав с полчаса, я зашла в его комнату. К кровати дядя не прикасался. В девять я поехала в банк и узнала, — ее голос уже едва можно было расслышать, — что он арестован — его обвиняли в краже пятидесяти тысяч долларов из хранилищ.

— Его арестовали дома? — прервал я.

— Нет — на станции. Он ждал поезда до Чикаго.

— Деньги были при нем?

— Конечно нет! — негодующе воскликнула мисс Марктон. — Вы думаете, я бы пришла сюда, если бы деньги были при нем?

— Моя дорогая, — заверил я, — я просто собираю информацию. Но, в конце концов, бесполезно задавать вам вопросы. Я должен видеть мистера Марктона.

Мгновение моя посетительница молча смотрела на меня.

— Но это также бесполезно, — возразила она наконец. — Мистер Марктон признался.

Не могу отрицать, что этим меня застали врасплох.

— Признался! — почти вскричал я. — Признался в чем?

— В краже.

— Тогда чего же вы хотите от меня? — поинтересовался я.

Мисс Марктон поднялась и теперь стоя смотрела на меня.

— Мистер Морфилд, — произнесла она. — Я пришла к вам, потому что слышала о вас как о человеке, который вдобавок к своим способностям обладает еще чуткостью и проницательностью. Если мой информатор ошибался…

— Но он не ошибался, — поспешил я исправить положение. — Молю, простите меня и продолжайте.

Кивнув в знак благодарного одобрения и немного поколебавшись, она продолжила:

— Признание моего дяди — весьма специфическое, — сказала она. — Он признал, что взял деньги, но заявил, что не знает, где они. Похоже, банковские сотрудники следили за ним. Он сказал, что ночью принес деньги домой и запер их в сейф в гостиной; когда рано утром он хотел забрать их, там их уже не было, и что он уезжал из Нью-Йорка всего с несколькими долларами в кармане.

Деньги найдены не были. В доме не было никого, кроме прислуги и меня — дядя Виль холостяк, — и никто из прислуги не мог открыть сейф, так как ключ есть только у меня. Вот почему я пришла к вам. Меня подозревают… в краже.

Она едва не расплакалась, упала на стул и закрыла лицо руками.

И я, полностью сраженный последним известием и близко не подозревавший ни о чем подобном, должен был сидеть перед ней, сгорая от желания обнять ее и утешить. Я ничего не понимал тогда, как не понимаю и теперь.

Как только к мисс Марктон вернулось самообладание, она продолжила рассказ, говоря быстро и тихо:

— Дядя Виль должен знать, что я невиновна. Мне не дали повидать его. Это все банк — я уверена, что они считают меня сообщницей. Они… я видела… — Она заколебалась, и ее глаза снова наполнились слезами. — За мной следил человек, пока я шла сюда. Что мне делать? — заплакала она. — Я совсем одна! И нет никого!

Много раз я слышал подобные возгласы — но они неизменно не нарушали моего спокойствия. Сейчас же мне казалось, что каждая частица моей души трепетала в ответ на плач этой девушки.

Моя кровь вскипела — я уже не видел ничего, кроме ее слез, и не слышал ничего, кроме ее голоса. Я, как мог, сдерживал себя; коснувшись ее руки, лежавшей на столе, я нежно погладил ее. Слова не шли на язык, но своим жестом я передал ей все, что переживал в этот момент, и она почувствовала это.

Я расспрашивал ее еще минут пятнадцать, но мне не удалось узнать ничего нового. Очевидно, она уже рассказала мне все, что могла. Благодаря моему деловому, уверенному тону она определенно стала спокойнее, даже бодрее; и, когда поднималась, чтобы наконец уйти, снова посмотрела на картину, а потом перевела любопытный взгляд на меня.

— Когда-нибудь, — произнесла она, — вы расскажете мне историю этой картины. Она… Я не могу передать вам, что я чувствую, глядя на нее. И она мило пожала плечиками. — С ней же непременно связана какая-нибудь история?

— Не совсем, — ответил я с улыбкой. — Она просто скрывает пятно.

— Тогда мы придумаем ее. О! Она выглядит так, словно скрывает нечто большее, чем простое пятно.

Я проводил ее до двери, заверив, что абсолютно все будет в порядке, и посоветовал не обращать внимания на попутчиков. На прощание она нежно пожала мою ладонь.

Вернувшись в кабинет, я, казалось, каждым дюймом своего тела все еще чувствовал это последнее прикосновение.

Оставшись один, я попытался проанализировать факты, которые она сообщила мне, но обнаружил, что это невозможно. Ее голос, лицо, фигура занимали мои мысли настолько, что в них не осталось места ни для чего иного.

Моя счастливая звезда оставила меня, и я нашел себя купающимся или, скорее, барахтающимся в море эмоций и сантиментов. В конце концов, полностью раздосадованный собственной неспособностью обуздать собственный же разум, я отправился в Томбс повидать Уильяма Марктона.

Марктон принял меня довольно угрюмо, но когда я сказал ему, что представляю его племянницу, в глазах его внезапно загорелась почти маниакальная ярость. Я сжался под обрушившимся на меня диким выплеском злобы и ненависти; из проклятий и ругани можно было понять, что это его племянница виновата в том, что его схватили, что это она взяла деньги и что она «заплатит за это в аду».

Напрасно я переубеждал и спорил с ним — это было бесполезно. Похоже, этот человек был абсолютно уверен, что Лилиан Марктон взяла пятьдесят тысяч долларов, которые он стащил из банка; но когда я надавил на него, прося предъявить какое-либо доказательство или свидетельство, он ничего не ответил.

В конце концов я все-таки получил от него пояснения относительно моих основных затруднений в случае мисс Марктон, хотя ее дядя и понятия не имел, что таким образом только помог той, кого считал своим главным врагом.

Марктон рассказал, что, когда он только обнаружил исчезновение денег, он и не думал подозревать Лилиан. Вместо этого он заподозрил своего друга и сообщника, который, как ему было известно, имел множество возможностей заполучить дубликат ключей — и отправился на станцию не за тем, чтобы скрыться, а чтобы повидать товарища. Но когда я попросил назвать имя этого человека, Марктон отказался, добавив лишь, что подозревал его безосновательно, и снова разразился стонами и проклятиями в адрес своей племянницы.

Скоро я понял, что продолжение нашего разговора ни к чему путному привести уже не сможет; мне не удалось выяснить даже причины такой его уверенности; и он отказался от моего предложения помощи, заявив, что не желает иметь ничего общего с любым, кто связан с его племянницей. Должен признаться, я был рад этому отказу, поскольку помощь свою предлагал исключительно ради мисс Марктон.

Томбс я оставил, полностью убежденный в невиновности Лилиан. Из легенды Марктона насчет его дружка я не поверил ни слову, так как увидел в ней все признаки непродуманной небылицы. Кроме того, на одном дыхании с обвинениями в адрес своей племянницы он выпалил, что даже не разбудил ее, когда обнаружил пропажу.

Его обвинения и ненависть по отношению к девушке исключали возможность рассматривать мисс Марктон как сообщницу — если бы она припрятала деньги в сговоре с ним, то в его интересах было бы снять с нее все подозрения. Объяснение могло быть лишь одно — Марктон сам забрал и схоронил деньги.

Из Томбс я поехал прямо в банк Монтегю, но президента не застал, а поскольку кража пока что не предавалась огласке, я не решился беседовать на эту тему с кем-либо из его подчиненных. Поэтому мне пришлось вернуться в офис ни с чем, оставив секретарю сообщение, что завтра утром я зайду снова. Я хотел по возможности выследить деньги еще до встречи с президентом, понимая, что это будет наиболее простой способ снять с мисс Марктон все подозрения.

В тот вечер я пришел к ней домой. По обстановке эти апартаменты являлись лишь подражанием любой другой нью-йоркской квартире более высокого класса, но присутствие Лилиан с избытком восполняло недостаток уюта и очарования.

Как я сразу и объяснил ей, у меня не было веских причин для визита; я не сделал еще никаких заключений по ее проблеме, будучи не в состоянии напасть на след этих денег, а единственная настоящая новость — что ее дядя яростно настроен против нее — была неприятна и не важна. Я завершил свою тираду вопросом, что она думает по поводу уверенности Марктона в ее вине.

— Это, — произнесла она после некоторых раздумий, — легко объяснить. Дядя Виль — милейший человек на свете, но он всегда был слаб и, можно сказать, трусоват. Как раз то, что вы можете назвать игрой нервов. Вот почему мне трудно поверить в ваше предположение о том, что он перепрятал деньги и вообще знает, где они находятся.

Его, конечно, пытались заставить рассказать, и я не думаю, что он мог бы выстоять под таким давлением, если бы знал что-то. И все же, — продолжила она после паузы, — где же они могут быть? Возможно, вы все-таки правы; в любом случае я надеюсь, что вы найдете их.

— Я тоже, — ответил я с готовностью. — Знаете, мисс Марктон, я заинтересован в данном деле так, как ни в каком другом. Я не просто хочу доказать вашу невиновность — ваше имя не должно даже упоминаться в связи с этим. И я работаю в этом направлении — и уверен, что все увенчается успехом. Это величайшее удовольствие моей жизни — иметь честь помогать вам.

Мисс Марктон неожиданно поднялась и прошла к окну. Когда она обернулась, ее глаза снова были полны слез, а протянутая рука затрепетала, как только я прикоснулся к ней.

— На самом деле, мистер Морфилд, — волнуясь проговорила она, — я очень глупа. Вы должны простить меня, но у меня никогда не было настоящей дружбы, и ваше отношение ко мне очень приятно. И чтобы доказать это, — добавила она со смелой попыткой придать своим словам веселость, — я буду очень добра к вам, настолько, что отпускаю вас домой спать!

Она закончила с восхитительной улыбкой, воспоминание о которой долго не покидало меня, и, когда я добрался до своей резиденции, впервые в моей жизни она показалась мне одинокой, тоскливой и унылой.

Как слабо, однако, мы можем управлять нашими действиями, подчиняя их здравому смыслу! Легчайшего аромата женских волос иной раз достаточно для того, чтобы парализовать самые крепкие мозги; один мимолетный взгляд может надолго ослепить нас. И как уродлива бывает правда, когда нам так хочется лелеять ложь!

Было бы действительно странно, если бы я не преуспел в избавлении мисс Марктон от подозрений, обрушившихся на нее. Я положил на это всю душу; сердцем я чувствовал, что она невиновна; и я бросил ей на помощь все свои способности и энергию.

Вскоре мне пришлось расстаться со всякой надеждой проследить дальнейшее перемещение денег. В своих показаниях Марктон оставался верен прежним заявлениям о том, что положил деньги в сейф, а наутро они исчезли.

Доскональнейшее исследование места происшествия не дало ровным счетом ничего. Я попробовал было связаться с дружком Марктона, о котором он упоминал, но выяснилось, что полиция уже полностью отработала это направление, и, разумеется, совершенно без толку.

Казалось, деньги эти исчезли с лица земли. Я выяснил, что полиция пронюхивала все, что могла; любая возможная зацепка была подвергнута тщательнейшему анализу — все безрезультатно.

В конце концов, полностью отчаявшись, я все же вынужден был нанести давно откладывавшийся визит президенту банка Монтегю.

— Я ждал вас, — банкир сам обратился ко мне, как только я вошел в его кабинет, — с тех пор, как вы оставили во вторник свою карточку. Садитесь, пожалуйста!

Я перешел к делу без лишних реверансов.

— Я пришел сюда, — произнес я, — как представитель мисс Лилиан Марктон. Последнюю неделю каждый ее шаг был под присмотром — куда бы она ни направлялась, ее преследовали детективы, нанятые, вероятно, вами. Кроме того, у нее есть все причины бояться публичной огласки обвинения в пособничестве краже, в которой сознался ее дядя. В результате она находится на грани нервного срыва. Все это не так просто, сэр, и вы знаете это.

Пока я говорил, президент безостановочно ходил по комнате. Затем он обернулся и недоверчиво посмотрел на меня.

— Мистер Морфилд, — сказал он, — я полностью понимаю ваши чувства, равно как и чувства вашего клиента. Но что же нам делать? Мы должны как для самих себя, так и для других приложить все усилия, чтобы вернуть исчезнувшие деньги; объективные факты прямо указывают на вероятность причастности к этому вашего клиента.

Что касается мисс Марктон лично, то я высоко ценю ее качества; она была подругой моей дочери; и, по правде говоря, ее избавили бы от всех неудобств, если бы не мои компаньоны. Но пока не будут найдены деньги…

— Которые, возможно, не будут найдены никогда, — перебил я. — Или, по крайней мере, не раньше, чем Уильям Марктон призовет на помощь следствию свой здравый смысл. Я абсолютно уверен, что он и только он знает, где находятся деньги.

— Может, и так. Но разве вы станете винить нас в том, что мы принимаем все возможные меры для их возвращения?

— Нет, — ответил я, — в этом вы правы. Но вы, конечно, не испытываете желания, — я возвысил голос почти до мольбы,. — преследовать невиновную? И вы должны знать — тем более что вы знакомы с ней, — вы должны чувствовать, что мисс Марктон невиновна.

Тишина висела в кабинете около минуты, в течение которой президент стоял перед окном, полностью погруженный в свои мысли. Затем, приняв решение, он повернулся ко мне.

— Мистер Морфилд, — произнес он, — я скажу вам, что я собираюсь делать. Это немного выходит за рамки, но это наше личное дело. Я знаю вас — да кто же не знает — как одного из наиболее добросовестных людей в Нью-Йорке. Я знаю, чего стоит ваше слово.

Я также знаю, что вы никогда не взялись бы отстаивать интересы мисс Марктон, если бы не были абсолютно уверены в ее невиновности. Вы, конечно, знаете ее историю.

— Конечно, — согласился я.

— Так вот, — он заговорил тише и отчетливей, — если вы готовы поставить свою репутацию на то, что она невиновна; если вы дадите мне слово, что обладаете свидетельствами, неопровержимо убедившими вас в этом, она будет абсолютно свободна от каких-либо дальнейших посягательств на ее личную жизнь и от всех подозрений.

— Но… — начал я.

— Я знаю, — перебил он, — что вы таким образом принимаете на себя некоторую ответственность. Но все будет именно так. Дело в том, что мы оба хотим, чтобы эта девушка была избавлена от лишних беспокойств и неприятностей. Я просто предлагаю вам принять в этом и свое участие.

Я заколебался, но только на мгновение.

Перед моим мысленным взором снова предстало видение Лилиан Марктон, такой, какой я оставил ее прошлым вечером, счастливой и благодарной за мою уверенность и гарантии успеха, — ее взгляд, нежный, молящий и доверчивый, снова встретился с моим — по мне, это был совершенный образ невинности и чистоты. Что плохого, если я поставлю свою репутацию, даже честь, на то, о чем каждый удар моего сердца, каждая мысль в моей голове твердит как о непреложном факте?

Тем не менее, когда я, выйдя из банка, шел по улице и слова моих заверений еще звенели у меня в ушах, я испытывал неопределенное беспокойство, от которого никак не мог избавиться. Я поставил себя в самое неудобное положение — мне оставалось только надеяться, что со временем оно станет более устойчивым.

Что касается мотивов, заставивших меня поступить так, они были необъяснимы. Словно некая непреодолимая сила толкнула меня на это, и мне нечего было противопоставить ей; на меня непрестанно давило предчувствие надвигающейся неотвратимой катастрофы.

В этот же вечер, когда Лилиан Марктон с нежной благодарностью пожимала мне руку, я ощутил, как мои страхи исчезают, будто по волшебству. Рядом с ней, приободренной и повеселевшей благодаря хорошим новостям, мои утренние сомнения и опасения казались просто абсурдом.

По ее словам, после обеда вся слежка за ее передвижениями была прекращена.

— На самом деле я и не представляла себе, насколько это было ужасно, пока все не осталось позади! О! Как же хорошо, когда рядом есть тот, кто… кто…

— Ну? — Я был обнадежен. — Кто же?

— Друг, — ответила она, рассмеявшись над моим нетерпением. — Вы не из тех, кто станет закрываться деловыми обязательствами, когда мне просто требуется поговорить с вами. Но хватит! Вы знаете, как я благодарна вам!

В ту ночь, возвращаясь в центр, я буквально парил на крыльях ангелов.

На следующий вечер — это было впервые — мы обедали вместе у нее дома. В тот день я принял для себя важное решение. Я решил просить мисс Марктон стать моей женой. Я больше не мог скрывать от себя тот факт, что я любил ее; на самом деле у меня и не было никакого желания скрывать это.

Можете задать мне вопрос, почему я так раздумывал над этим. Спрашивая сам себя, я не мог найти ответа.

Ответа не было; просто так, ни из-за чего. Но мое сердце постоянно предсказывало беду — чувство необъяснимое, но упорно старающееся ограничить мои действия. Я проигнорировал его.

В тот вечер я раз десять пытался признаться в своей любви и просить Лилиан Марктон выйти за меня замуж, но слова как-то не шли из горла. В действительности я всегда считал великим позором подобное предложение — ни у одного мужчины недостанет храбрости достойно пройти через это.

Настроение мисс Марктон могло повлиять на меня.

Ее веселье и жизнерадостность прошлого вечера испарились; когда я спросил ее об этом, она сказала, что это просто реакция на переживания прошедшей недели и что все, что ей нужно сейчас, это отдых. Когда я предпринял первую попытку выражения симпатии, Лилиан поднялась, медленно подошла к моему креслу и положила руку на его спинку.

Взглянув на Лилиан, я был удивлен, обнаружив, что глаза ее полны слез.

— Мистер Морфилд… — начала она необыкновенно нежным голосом, но замолчала. Потом, после долгой минуты тишины, добавила, обращаясь скорее сама к себе: — Но нет, не сегодня.

Случайно опустив руку на мое плечо, она отдернула ее и вернулась к своему креслу.

— Если я могу сделать что-то еще… — неуверенно проговорил я.

— Нет, — поспешно перебила она, — ничего.

Несколько минут мы сидели в тишине. Заговорив снова, Лилиан попросила меня о том, чего я никак не ожидал в тот момент.

— Я хочу, — произнесла она, — еще раз увидеть эту картину над вашим столом. Не знаю, могу ли я прийти к вам завтра утром?

— Конечно, — ответил я, — но если так — если вы пожелаете, — я могу и сам принести ее вам.

— Нет, — ответила она, — если вас это не затруднит, я хотела бы увидеть ее на месте — у вас в кабинете. Конечно, я понимаю, это звучит глупо, но завтра вы все поймете. Можно, да? — Она улыбнулась.

Следующий час мы просидели, болтая ни о чем, и, когда я поднялся, чтобы проститься, мисс Марктон уже вполне приободрилась. Она проводила меня до двери и смотрела мне вслед, пока я спускался по лестнице; остановившись внизу, я услышал ее легкое, нежное «спокойной ночи!».

Я часто слышал потом эти слова — в своих снах.

На следующее утро, плохо проспав ночь, я рано явился в офис. Я пребывал в исключительно прекрасном настроении и, боюсь, причинил некоторые неудобства, отказав одному или двум клиентам, с которыми должен был встретиться в это время, зато обрадовал Джеймса и стенографиста, отпустив их на весь день под тем предлогом, что ожидаю важного человека, с которым хотел бы переговорить наедине.

Лишь спустя час входная дверь отворилась, впуская мисс Марктон.

— Как видите, — улыбнулся я, проводя ее в кабинет, — я расчистил для вас дорогу. Вот ваш стул. Всего десять дней минуло с тех пор, как вы впервые сидели на нем. С тех пор многое изменилось, не правда ли?

— Да, — тихо проговорила мисс Марктон, — многое изменилось. Нет, — я попытался присесть на подоконник, — садитесь сюда, на ваше место. Я хочу поговорить с вами — именно так.

Я сделал, как Лилиан просила, и подвинул свое кресло поближе к ней; она внимательно, задумчиво следила за моими действиями.

Затем, когда она повернулась и взглянула на картину перед собой, ее глаза словно погасли, и она заговорила отстраненным, безжизненным тоном, какого я еще никогда не слышал от нее.

В течение всей последовавшей сцены она ни разу не посмотрела на меня, упорно не отрывая глаз от того, что было перед ней.

— Знаете, — спросила она, — что эта картина сделала для вас — для нас обоих? Я хочу, чтобы вы пообещали мне, — продолжила она прежде, чем я успел вставить хоть слово, — что выслушаете все, что я скажу, в полном молчании. Чтобы я ни сделала и ни сказала, вы не должны ничего говорить, пока я не закончу. Вы обещаете?

— Но я уверен… — изумленно заговорил я.

— Нет. Вы должны обещать.

Полагаю, только моя профессиональная выучка позволила мне серьезно кивнуть и холодно выслушать все остальное. Адвокат должен быть необычным.

— Я видела эту картину во сне, — продолжала она. — Она не давала мне покоя ни днем ни ночью. Я замечала, как вы удивлялись, когда я спрашивала о ней всякий раз, что видела вас. Я знала, что это опасно, но ничего не могла поделать с этим. Мне даже нравилось — так же, как детям нравится играть с огнем. Но прежде, чем я продолжу…

Неожиданно остановившись, она наклонилась, просунула руку за холст и вытащила оттуда бумажный сверток. Положив его на стол у моего локтя, она развязала шнурок и, разорвав бумагу, выложила передо мной его содержимое.

Было достаточно одного взгляда — возглас изумления сам собой вырвался из моего горла.

Это были пятьдесят тысяч долларов, выкраденные Уильямом Марктоном из банка Монтегю!

Открыв большую сумочку, которую она принесла с собой, мисс Марктон собрала деньги и бросила их внутрь.

— Вот, — проговорила она, похлопывая по сумочке, — деньги, которые вы искали, мистер Морфилд. Я возьму их.

Небо знает, что я заслужила это!

Вы можете гадать, — продолжила она так, что я едва слышал ее слова, — почему я не забрала деньги без вашего ведома. Только потому, что я чувствую, что должна вам объяснить.

Я вынула деньги из сейфа спустя десять минут после того, как дядя Виль положил их туда. Поначалу я хотела вернуть их обратно, но, раскрыв сверток и заглянув в него… Что ж, я не оправдываюсь. Когда стало известно, что дядя Виль арестован, я поняла, что мне тоже грозит опасность.

Было совершенно ясно, что в квартире проведут обыск, так что я вернулась домой, забрала деньги и направилась в город, совершенно не зная, что с ними делать. Потом я заметила, что за мной следят, и, вконец испуганная, просто случайно забежала в ваш офис, хотя и слышала о вас раньше. Первое, что попалось мне на глаза, была эта картина, и я, с трудом понимая, что делаю, сунула сверток за нее, когда вы отвернулись, чтобы выбросить окурок. Только потом, поняв по вашему поведению, что вы ничего не заметили, я поняла, какой идеальный тайник нашла.

Остальное вы знаете. Вы знаете, почему я не боюсь рассказывать вам об этом. Но это еще не все. Есть еще одно, что такая женщина, как я, не смеет говорить такому мужчине, как вы. Но, если можно, — ее надломленный голос задрожал сильнее, — я скажу. Небо знает, что это правда. Нет — дайте мне закончить!

Достаточно я дурачила и обманывала вас. Я говорю это просто для того, чтобы вы знали, кто я на самом деле. Если бы я только могла…

На этом ее голос оборвался. Сидя за столом и обхватив голову руками, я ощутил на своей щеке ее легкое дыхание и едва заметное прикосновение. Спустя мгновение хлопнула дверь. Она ушла.



Я больше никогда не видел ее, за исключением своих снов.

Возможно, это и к лучшему.

Судя по всему, наедине с моими воспоминаниями мне было лучше, чем многим мужчинам — с их женами; и с годами я начал относиться к этому философски.

Что же касается картины, то я вернул ее своему другу, написавшему ее, который позднее продал ее за очень хорошую сумму.

Иногда воспоминания кажутся реальнее действительности.

Тайный порок Джонатана Станнарда

Когда миссис Станнард однажды вечером увидела мужа в ресторане «Курин» с какой-то женщиной в желтой шляпе, она подумала, что наконец-то обнаружила причину печальных изменений в своей жизни. Потом, понаблюдав за парой из своего изолированного уголка, она заметила высокого мужчину средних лет с пышными каштановыми усами, подошедшего к их столику и присоединившегося к ним.

Его она узнала. Так, значит, муж все же не лгал ей, когда сказал, что собирается поужинать с Джоном Дюпоном из Академии.

Миссис Станнард убедилась в этом окончательно, когда тремя часами позже они с мужем сидели в гостиной, и он как бы между прочим заметил:

— Кстати, Дюпон был со своей женой. Ты когда-нибудь видела ее?

— Нет, — ответила миссис Станнард и глазом не моргнув.

— Миловидная женщина, но кожа у нее немного красновата, особенно на фоне желтой ткани. Знаешь, Дюпоны меня несколько утомили. Мне так хотелось очутиться дома, рядом с тобой. Чем ты занималась этим вечером?

Она что-то невнятно пробормотала о чтении, второй раз за шестьдесят секунд осознав беспочвенность своих подозрений.

И все же, несмотря на то что муж в ее глазах был полностью оправдан, повод для сомнений остался. Этот повод появился не так давно и не хотел исчезать.

Вера вышла замуж за Джонатана Станнарда двенадцать лет назад, когда он еще был ассистентом профессора в университете. Три года спустя он внезапно прославился благодаря своему эссе «Новые крылья почтовых голубей».

За этим последовали и другие; слава его росла и крепла, в результате он получил финансовую независимость, смог бросить преподавательскую деятельность и целиком посвятить себя писательскому ремеслу.

Надо сказать, что он был консерватором и высшей непреложной ценностью, истинной святыней считал классицизм. Его книги и лекции, как правило, состояли из двух частей — дифирамбы классикам и нападки на модернистов, — причем последняя часть обычно оказывалась более захватывающей, поскольку Джонатан Станнард был серьезным и непримиримым нападающим.

Он мог бранить футуристов или новомодные кинокартины на протяжении трехсот страниц, да еще как эффектно! И несомненно, делал это вдумчиво, за что его ценили одни и ненавидели другие.

Как муж, он был настолько близок к совершенству, насколько может ожидать этого любая трезво смотрящая на жизнь женщина. Он никогда не пренебрегал своей женой, мало того, на протяжении всех одиннадцати лет супружества он продолжал любить ее, что с общепризнанной точки зрения считается довольно необычным для мужчины-литератора, который практически все время проводит дома. Любое его позитивное действие воспринималось ею, как очередное доказательство того, что он все еще любит ее.

Но повод для сомнений все-таки существовал.

Долгое время миссис Станнард не замечала ничего необычного в поведении мужа — все началось одним январским вечером около шести месяцев назад. Поужинав, Джонатан никак не мог успокоиться, что было для него довольно странным, и в конце концов, после того как в течение часа он то брался за книгу, то отшвыривал ее прочь, внезапно объявил, что у него назначена встреча в клубе «Столетие».

Торопливый поцелуй — и он исчез.

Два часа спустя, около одиннадцати вечера, для него пришло важное сообщение, миссис Станнард позвонила в клуб и услышала, что ее мужа там нет и не было.

Сначала ее это ничуть не обеспокоило — она знала, что мужчины часто меняют свои планы и вообще существа неугомонные. Но когда около полуночи Джонатан вернулся домой и она осторожно поинтересовалась, где он был, тот изобразил недоумение:

— Как это — где? В клубе, конечно. Я же сказал тебе, что отправился туда, разве не так?

— Странно, — пожала плечами миссис Станнард. — Я позвонила, чтобы передать тебе сообщение от Селвина, и мне сказали, что этим вечером ты в клубе не появлялся.

— Что за ерунда! — воскликнул он. — Конечно, я там был! Именно там я и был! А если они не могли поискать как следует…

Но жена, заметив его плохо завуалированное замешательство, почувствовала, что в ее душе зародились какие-то смутные сомнения. Она приняла их не слишком охотно, поскольку по натуре была женщиной совершенно не склонной к подозрениям, к тому же одиннадцать лет полного доверия друг к другу оправдывали ее снисходительность к мужу. Так что этот досадный инцидент практически вылетел у нее из головы, когда вдруг неделю спустя случилось нечто, заставившее ее опять встревожиться.

Муж взял два билета на концерт Хоффмана, но в последний момент у миссис Станнард невыносимо разболелась голова, и ему пришлось идти одному. На следующее утро она поинтересовалась:

— Ну и как новая музыкальная поэма Дебюсси?

— Ужасно, — на секунду замешкавшись, категорично заявил он. — У этого человека нет ушей, иначе он не написал бы такую чушь.

А десять минут спустя, просматривая утреннюю газету, она наткнулась на следующие строки:

«…„Саламбо“, новая музыкальная поэма Дебюсси, о премьере которой в Америке недавно писали во всех газетах, была исключена из программы по причине того, что партитуру доставили с опозданием, и у мистера Хоффмана не осталось времени, чтобы изучить произведение. Ее заменили…»

Значит, он не был на этом концерте! Миссис Станнард сжала губы и спрятала лицо за газетой, чтобы незаметно все обдумать. Бросить ему в лицо обвинение и потребовать немедленных объяснений? Да… Нет. Кто солгал однажды, солжет дважды. Бесполезно. Лучше скрыть то, что она обнаружила его проступок. Но миссис Станнард понимала, что не сможет долго держать язык за зубами, поэтому она с облегчением вздохнула, увидев, как за мужем закрывается дверь — он отправился на свою обычную утреннюю прогулку.

Еще немного поразмыслив, она пришла к неутешительному выводу: ей не остается ничего другого, как поверить в то, что ее муж, Джонатан Станнард, который ставил мораль так же высоко, как и классическое искусство, виновен в каком-то преступлении.

Но он солгал, — она произнесла это слово вслух, чтобы лучше осознать его смысл, — он солгал ей уже во второй раз за неделю. И теперь она поняла, что за последний месяц он отсутствовал дома гораздо чаще, чем обычно.

Во вторник днем он ушел в два часа, не сказав куда, и пропадал где-то до самого ужина. В среду после ужина он отправился на прогулку и вернулся только в четверть одиннадцатого.

Совершенно ясно: с ним что-то происходит.

Таким был второй вывод, а после часа напряженных раздумий миссис Станнард пришла к третьему, и ее глаза вспыхнули, когда она произнесла вслух:

— Здесь замешана женщина!

С тех пор она стала проявлять достаточную осторожность и не спрашивала, куда муж собирается или где он был. А Джонатан Станнард, оставив привычку, которой следовал в течение одиннадцати лет, не утруждал себя тем, чтобы сообщать ей об этом. Отлучки его стали все более частыми.

Два-три раза в неделю днем, не говоря уже о многочисленных вечерах, он уходил на несколько часов, не говоря жене ни слова. Ее страдания стали невыносимыми, но она сказала себе, что у нее есть единственный путь — сидеть и ждать в гордой печали его очередного возвращения.

Потом, подчинившись внезапному импульсу, однажды вечером она в одиночестве отправилась в ресторан «Курин», когда муж сказал ей, что будет ужинать там с Джоном Дюпоном, художником. И она подумала, что обнаружила своего врага в лице женщины в желтой шляпе, но позже узнала, что это была всего-навсего жена Дюпона.

Тогда миссис Станнард приняла решение больше не сидеть сложа руки: гордость гордостью, а выяснить, кто или что отнимает у нее мужа, необходимо. За последний месяц она похудела на шесть фунтов, а ее глаза непрестанно были красными и слегка припухшими от слез.

Когда следующим вечером муж вышел из дому, она последовала за ним. Но не далеко. На углу Бродвея и Восемьдесят седьмой улице он сел на идущий за город автобус, а она осталась беспомощно стоять на тротуаре и наблюдать, как стремительно исчезает из виду злосчастное транспортное средство.

В следующий раз, два дня спустя, у нее было наготове такси.

Миссис Станнард увидела, как ее муж быстро направился в подземку; к этому моменту она тоже достигла входа, расплатилась с водителем и, выскочив из машины, бросилась вниз по ступенькам, но все же не успела — поезд ушел, платформа была пуста.

Потом она очнулась, осознав абсурдность своей слежки. Если даже раньше он не видел ее, то здесь, несомненно, заметил и узнал, несмотря на довольно плотную вуаль.

Миссис Станнард была слишком взбешена для того, чтобы плакать. Она отправилась домой, полистала телефонный справочник и твердым решительным голосом попросила у телефонистки соединить ее с найденным там номером. А уже через тридцать минут горничная ввела в библиотеку невысокого толстенького человека в коричневом костюме и соломенной шляпе. У него были необычно длинные руки и ноги, глазки таинственно поблескивали.

— Вы… — нерешительно начала миссис Станнард, когда человечек переступил порог, держа шляпу в руках.

— Мистер Пирсон из «Доан, Доан и Доан», — дружелюбно ответил он. — Вы звонили по поводу мужчины, я полагаю? Вас беспокоит мистер Станнард?

— Да. Вы… вы детектив?

— Совершенно верно.

Миссис Станнард посмотрела на него долгим взглядом, как будто разглядывала в зоопарке диковинное животное.

Потом, опомнившись, предложила ему присесть. Он так и сделал, поддернув брюки и водрузив свою соломенную шляпу на колено.

— Вы следите за людьми? — не то спросила, не то заявила миссис Станнард.

Мистер Пирсон улыбнулся.

— Именно так, — с гордостью согласился он.

— Да-да… — она замялась, — конечно. Я знаю, что тут нет ничего такого… плохого, но меня это немного тревожит, и я подумала, что если бы вы смогли…

— Простите меня, — перебил ее детектив, — но вы говорите о вашем муже?

— Естественно! — возмущенно сказала миссис Станнард.

— Так, ясно. Вы хотите узнать, где он бывает. Естественно, негласно. Днем или ночью?

— О… И то и другое.

— Ах так! — мистер Пирсон поднял брови. — Это плохо. Теперь позвольте мне задать вам несколько вопросов. Его полное имя?

— Джонатан Станнард.

Мистер Пирсон сделал пометку на страничке маленькой записной книжке в кожаном переплете.

— Он бизнесмен?

— Ну что вы, он писатель.

— Писатель?

— Да. Он пишет.

— М-м… Любит выпить?

— Нет.

— Азартные игры?

— Нет.

— Любит… гм-м… детей?

— Простите?!

— Не интересуется женщинами?

— Ну… О! Э-э… — Осознав всю нелепость произнесенного, миссис Станнард подавила свое возмущение и спокойно ответила: — Нет.

— Понимаю. — Мистер Пирсон, нахмурившись, что-то записал. — По всей видимости, он вам изменяет. Он всегда был хорошим мужем?

— Да.

— М-м. Самый опасный тип. Могу поспорить, вы подозреваете, что у него появилась другая женщина.

— Я уже сказала вам, что мой муж не волочится за юбками, — гордо возразила миссис Станнард.

— Нет? Гм-м… — Мистер Пирсон качнулся на стуле. — А теперь, мадам, расскажите мне обо всех его отлучках.

Она так и сделала, назвав все даты, точное время и продолжительность. Детектив исписал целых две страницы в своей книжке.

— Вы говорите, что он писатель. Романист?

— Мистер Станнард пишет эссе и критические статьи. Он человек очень серьезный и чрезвычайно нравственный. Я представить себе не могу, почему он обманывает меня…

— Положитесь на нас. Мы все выясним и дадим вам знать. Мы всегда все выясняем. А теперь я хотел бы осмотреть его стол.

Миссис Станнард попыталась возразить, но детектив проигнорировал это. Она сидела, вся дрожа, устремив глаза на дверь, ведущую в холл, пока мистер Пирсон выдвигал ящик за ящиком в письменном столе ее мужа и просматривал содержимое. Но он не обнаружил ничего, кроме машинописных листов с заголовками вроде: «Сравнительный анализ: утраченное искусство» или «Вредоносное влияние современных кинокартин на литературное восприятие».

— Я убедился, — сказал мистер Пирсон, задвигая нижний ящик и поднимаясь, — я убедился в том, что мистер Станнард один из тех чрезвычайно серьезных людей — упрямцев и зануд. Из всего, что я здесь увидел, можно сделать вывод, что он выступает против школы современных иллюстраторов. А еще, кажется, категорически не приемлет кино.

— Он приверженец благородного искусства, — пояснила миссис Станнард, — и руководит кампанией против кинематографа, который взывает лишь к низменным инстинктам.

— Именно так, — согласился мистер Пирсон. — Теперь я вспомнил. Моя дочь как-то говорила о нем. Он ненавидит многие вещи, которые нравятся другим. Вот хоть это, например. — Он взял со стола лист бумаги и прочел вслух: — «Настоящая опасность этой отравы — отравы кинематографа — заключается в простоте и частоте применения. Одна доза может и не причинить вреда, но ежедневные инъекции медленно разъедают интеллект нации. Мы слышим много критических высказываний по поводу того, что в наши дни люди помешались на богатстве, на материализме в искусстве, на том, что наука должна изжить христианство; но еще разрушительнее, чем все это, вместе взятое, коварство и злокозненность кинематографа». Насколько я понимаю, — пробормотал мистер Пирсон, кладя лист обратно на стол, — здесь может быть сложное дело. Тайный порок. Будьте любезны, мадам, прочитайте внимательно контракт и подпишите на нижней строке.

Миссис Станнард выполнила его просьбу.

— Значит, — сказал детектив, убирая в карман сложенный контракт, — вы хотите полный отчет о передвижениях вашего мужа за пределами этого дома. Со всеми подробностями?

— Со всеми подробностями, — подтвердила она, поджав губы.

— Хорошо. — Он надел свою соломенную шляпу. — Вы можете положиться на нас, мадам. Результаты скоро будут. Хорошего вам дня.

Он поклонился ей на пороге и ушел.



Следующая неделя тянулась для миссис Станнард словно год.

В первые дни она с горечью упрекала себя за то, что сделала. Направить детектива следить за собственным мужем! Как вульгарно! Как это пошло! Что бы он ни натворил, она должна была сохранить гордость, вместо того чтобы унижаться до роли шпионки, пусть даже посредством другого человека. А вдруг окажется, что его обманным путем втянули в какие-то незаконные махинации, и что тогда ей делать? А если еще что-нибудь?

Миссис Станнард вспомнила слова детектива: «тайный порок». В них было что-то зловещее, что-то пугающее.

Каждый день, когда муж уходил из дому, она смотрела ему вслед с тревогой и страхом. В какое ужасное место он идет? Какое отвратительное деяние готовится совершить? «Тайный порок»! Да, это очень похоже на правду, ведь в Джонатане Станнарде нет ничего незначительного. Даже в своих пороках он не может быть похожим на других мужчин.

На третье утро после визита детектива, охваченная любопытством, миссис Станнард позвонила в офис «Доан, Доан и Доан». Нет, у них пока нет никаких сведений.

Мистер Пирсон — один из их лучших сотрудников, он работает над этим дело и днем и ночью. Вряд ли они получат от него рапорт раньше чем в конце недели, когда все доступные сведения будут собраны.

Миссис Станнард сгорала от нетерепения.

Итак, она ждала, в бесконечных раздумьях, лишившись сна, терзаемая страхами. Когда муж сказал ей за завтраком, что она неважно выглядит, и предложил съездить в горы или на побережье, она едва сдержалась, чтобы не ответить: «Все ясно. Ты хочешь убрать меня с дороги!» — но вместо этого решила, что ей и правда необходимо привести себя в порядок.

Джонатан отлучался из дому почти каждый день и вечер, а она оставалась сидеть в своей комнате у окна и часами тупо смотрела на улицу. Порой она видела мужчину, который на расстоянии квартала следовал за ее мужем, и тогда стремительно пряталась. Это был мистер Пирсон.

Наконец, в пятницу, около пяти, детектив приехал, чтобы отчитаться о проделанной работе.

Миссис Станнард, как и в прошлый раз, прошла с ним в библиотеку. Он был одет в тот же коричневый костюм, а на голове у него красовалась все та же соломенная шляпа — некая униформа, которой он никогда не изменял. Сев в ответ на ее приглашение, Пирсон вытер лоб носовым платком.

В его поведении женщине почудилось что-то зловещее, когда он повернулся к ней, одной рукой достал из кармана записную книжку в кожаном переплете, а другой пристроил на колене свою шляпу.

Миссис Станнард затрепетала:

— Вы… вы… — продолжать она была не в силах.

— Мадам, — выразительно начал мистер Пирсон, — я готов дать вам полный отчет о действиях вашего мужа.

Могу вам сказать, что дело сделано на совесть, я позаботился обо всем. Вы готовы выслушать меня?

Все еще не в состоянии вымолвить ни слова, она кивнула.

— По моему мнению, — продолжал детектив, открывая записную книжку, — ваш муж являет собой наилучшую иллюстрацию к «Доктору Джекилу и мистеру Хайду» из всех, которые мне доводилось видеть за свою профессиональную карьеру. А еще он чрезвычайно проворный человек. В первый день я чуть было не потерял его, мне помогла только моя ловкость — я уцепился за хвост подземного экспресса. Видимо, он подозревал, что его могут преследовать. Но от меня сбежать не так-то просто!

— Рассказывайте же! Рассказывайте! — не выдержав, взмолилась миссис Станнард.

— Конечно. Приступаю. Я так понимаю, мадам, что вас не особенно заботят подробности самой слежки. Все, что вы хотите узнать, так это что делал ваш муж и где бывал. У меня тут список дат и мест, так что соблаговолите запастись терпением.

Он снова промокнул носовым платком лоб, прокашлялся и прочел громким четким голосом лектора следующее:

«Досье на Джонатана Станнарда, писателя.

318, Риверсайд-Драйв.

Пятница, 9 июля, 2.24 дня — вошел в кинотеатр «Имперский» на пересечении Третьей авеню и Тридцать девятой улицы. Провел там три часа одиннадцать минут.

Пятница, 9 июля, 8.15 вечера — вошел в кинотеатр «Королевский» на пересечении Третьей авеню и Гранд-стрит. Провел там два часа тридцать четыре минуты.

Суббота, 10 июля — выходил только в сопровождении клиента, миссис Станнард.

Воскресенье, 11 июля, 11 утра — посещал церковь с клиентом.

Воскресенье, 11 июля, 7.09 вечера — вошел в кинотеатр «Кольцевой» на пересечении Девятой авеню и Пятьдесят девятой улицы. Провел там час пятнадцать минут.

Понедельник, 12 июля, 3.03 дня — вошел в кинотеатр «Лувр» на пересечении Третьей авеню и Сто сорок девятой улицы. Провел там два часа одну минуту.

Вторник, 13 июля — выходил только в сопровождении клиента.

Среда, 14 июля, 10.48 утра — вошел в кинотеатр «Колумбия» на пересечении Восьмой авеню и Сто семнадцатой улицы. Провел там четыре часа двадцать одну минуту.

Четверг, 15 июля, 9.10 утра — отправился на Лонг-Бич с клиентом.

Пятница, 16 июля, 1.55 дня — вошел в кинотеатр «Микка» на пересечении Бродвея и Девяносто восьмой улицы.

Наблюдатель отбыл с поста, чтобы предоставить отчет клиенту».

Мистер Пирсон захлопнул книжку и посмотрел на своего клиента с выражением триумфа.

Миссис Станнард сидела неподвижно, тупо глядя в пол, поскольку никак не могла осознать услышанное. А потом, внезапно заметив тень на пороге, подняла глаза и увидела своего мужа, стоявшего в дверном проеме. На мрачном, по-мужски привлекательном лице отразилось крайнее удивление при виде жены, сидевшей и беседовавшей с абсолютно незнакомым ему мужчиной.

Он приблизился к ним, вперил взгляд в лицо миссис Станнард и требовательно поинтересовался:

— В чем дело?

Несколько секунд у нее ушло на то, чтобы совладать с собственным голосом. Наконец она справилась с этой нелегкой задачей.

— Джонатан, — произнесла она, стараясь говорить спокойно, — я знаю все. Это мистер Пирсон, детектив.

Он скажет тебе…

Лицо мистера Станнарда слегка побледнело, когда он перевел взгляд на толстого человечка.

— Детектив! — повторил он. — Зачем? Что это значит?

Тогда заговорил мистер Пирсон..

— Мистер Станнард, — торжественно начал он, поднимаясь на ноги, — я проинформировал вашу жену о том, что в течение последних семи дней вы провели двадцать часов и две минуты в кинотеатрах. Даты и места указаны.

В комнате воцарилось молчание. Лицо Джонатана стало белее мела, и можно было заметить, что он дрожит с головы до ног.

Детектив сурово взглянул на него. Миссис Станнард снова уставилась в пол, поскольку не могла найти в себе сил взглянуть на мужа.

— О боже! — простонал пораженный до глубины души Джонатан, рухнув в кресло.

— Понимаешь, я думала, что это как-то связано с женщиной, — прошептала жена. В ее голосе прозвучали нотки сожаления.

Детектив нахлобучил шляпу на голову.

— Ну что ж, — сказал он, направляясь к двери, — полагаю, я вам больше не нужен.

Миссис Станнард молча кивнула, потом вдруг сказала:

— Но я ведь должна заплатить вам… Сколько?

— Все в порядке, — ответил мистер Пирсон уже с порога, — счет мы пришлем вам по почте, а вы вышлите чек. Надеюсь, вы удовлетворены моей работой?

Миссис Станнард снова кивнула:

— Абсолютно удовлетворена.

— Хорошо. Доброго вам дня, мадам. — Он сделал шаг к двери и, обернувшись, добавил: — Простите меня, что так тороплюсь, но я сегодня иду в кино.

Оставшись наедине с мужем, миссис Станнард повернулась к нему со смешанным выражением скептицизма и печали в глазах. Несчастный сидел, спрятав лицо в ладони и жалобно постанывая, на его лбу выступили крупные капли пота. И неудивительно — даже самые сильные люди сгибаются под ужасным грузом угрызений совести.

Внезапно он поднял голову, и жена увидела его измученное лицо.

— Это конец, — обреченно прошептал он. — Конец всему… я не могу… это слишком трудно объяснить…

Вера, скажи мне… скажи… ты сможешь простить меня?

И Вера Станнард просияла — любовь взяла верх над остальными чувствами. Она взглянула на мужа и увидела в его глазах немую мольбу, обращенную к ней, услышала в его голосе мучительное отчаяние и почувствовала, как в горле встает ком, а на глаза наворачиваются горячие слезы. Прощать — это извечная привилегия женщин. Она улыбнулась ему.

— Кто я такая, чтобы судить тебя, Джонатан. — Ее голос дрогнул. — Я даже… — Миссис Станнард замялась, а потом смело продолжила: — Я даже разделю с тобой твой грех. — Она шагнула вперед и положила руку мужу на плечо. — Пойдем, дорогой, давай переоденемся к ужину. А потом отправимся в кино — вместе!

1

Американская реликвия. Был отлит в Лондоне в 1752 г. и перевезен в Пенсильванию, где его звон вместе со звоном других колоколов Филадельфии возвестил о первом публичном прочтении Декларации независимости.

2

Ламон-дьявол (фр.)

3

Альберт Филлипс — Учитель фехтования Американский стиль (фр.)

4

Без чего нет (лат.)

5

Что ж… (фр.)

6

Мильтон Джон (1608—1674) — английский поэт и мыслитель

7

«Мир» (лат.)

8

Местное кушанье (исп.)

9

«Star spangle banner» — американский гимн.

10

U.S.S. — united states steamship — американский пароход, паровое судно.

11

До свидания (фр.)

12

Койка.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16