Петербургские карьеры

      Вечером она пошла к Алексею Васильевичу. Неизвестно, чем кончился у них разговор. Известно только то, что Агафья получила несколько новых синяков под глазами и узнала, что жених поступает в городовые... Надежды, по-видимому, были все потеряны.
      Но Алексей Васильевич, поступив в городовые, будто нарочно хотел испытать сердце бедной женщины и в один прекрасный день явился к ней в новой форме. Увидав своего "жениха" в таком блестящем наряде, Агафья пуще залилась слезами и сказала:
      - Сволочь ты, а не человек... ступай вон!..
      Но Алексей Васильевич стал приводить резоны и кончил тем, что просил еще двадцать рублей, обещая через неделю же непременно жениться...
      - Обманешь?..
      - Вот тебе бог... А што с той кухаркой, Агафьюшка, так это все пустяки... Право, Агафья, дай денег. Потому мне теперича кое-что нужно справить... Городовой не то чтобы... Ты это дело по бабьему смыслу не поймешь!!.
      Долго они еще говорили, и под конец Алексей Васильевич снова побил Агафью.
      - Так ты так, подлая душа... Постой же!.. - крикнула вслед уходившему Алексею Васильевичу рассерженная кухарка.
      В тот же день она обратилась к своему барину с следующей просьбой.
      - Барин, - сказала она, плача... - Напишите евойному начальнику, чтоб он женился... Два года, подлец, обещал... забрал более тридцати рублей, окромя подарков, а теперь бьет и просит еще двадцать рублей.
      Барин стал ей объяснять, что ей за охота выходить за такого человека, но на это Агафья заметила:
      - Нет, пущай женится... За что мои деньги будут пропадать!
      - Так лучше истребовать с него деньги...
      - Нет - женись. Что деньги?.. Нет, барин, нельзя ли заставить его, подлеца, жениться?
      - Да ведь он тебя, Агафья, бить будет!..
      - Посмотрим тогда как! - ответила Агафья... - Жена не то... Нельзя ли, барин?
      Но так как барин не знал, как приняться за это дело, то Агафья в тот же вечер пришла в Алексееву будку и предложила ему следующий ультиматум:
      - Ежели ты, эдакой подлец, не дашь мне сейчас расписки, что женишься, барин мой к приставу завтра поедет. Он все ему скажет... слышишь?
      Городовой струсил, дал расписку и получил от Агафьи еще тридцать рублей... Через неделю они обвенчались, и Агафья перебралась в будку.
      V
      Теперь вы увидите Агафью Тихоновну на Семеновском рынке. Она значительно пополнела и подурнела, но приобрела удивительно звонкий голос, которым зазывает покупателей. Она торгует разной мелочью и ведет свои делишки хорошо. Супруг ее - старший городовой и находится у нее под началом. В сделавшей себе карьеру Агафье Тихоновне вам и не узнать прежней деревенской бабы. Она с виду совершенно купчиха, особенно когда в воскресенье идет в церковь, в атласном салопе... О Петербурге она самого лучшего понятия и с некоторым презрением относится к деревне. К довершению всего, должно заметить, что Агафья Тихоновна весьма вошла во вкус пива с Калинкина завода и вечером выпивает значительное его количество. В это время особенно и побаивается ее муж - благонамеренный городовой нашей столицы.
      II
      СТЕПА
      Крайняя нужда заставила государственного крестьянина Новгородской губернии Ивана Андреева снарядить своего сынишку в Питер. Отправляя его в дорогу вместе с односельцем-извозчиком, отец так наставлял мальчика:
      - Смотри, Степка, в Питере не баловать! Сват Трифон отдаст тебя в ученье... Выучишься - человеком будешь!.. Прощай, Степа!
      Мать, прижимая сынишку, ничего не говорила, потому что говорить ей мешали слезы. Она крестила его одной рукой, а другая засовывала за тулупчик только что испеченные лепешки.
      Мальчик был в каком-то недоумении и только усердно щипал своими крохотными ручонками большую овчинную шапку, подаренную ему отцом на дорогу.
      Когда вышли из избы, на улице собралось несколько деревенских ребят и стали прощаться с мальчиком. Некоторые как-то завистливо смотрели на маленького путешественника в полушубке и большой шапке и, зная, что Степа едет в Питер, от души хотели быть на его месте... Другие же - побольше - без особенной зависти взирали даже и на большую шапку и замечали:
      - Тамотка, братцы - сказывал дядя Андрей - страсти! Город эвона!..
      И мальчик приподнял на сколько мог руки.
      - Тамотка, - продолжал рассказчик, - ровно бы в нашем алексинском бору заплутаешься... И опять же - боязно... Сказывают, наших ребяток, братцы, в Питере бьют ой-ой как!.. Этто все дядя Андрей сказывал... Он, братцы, знает... Он в Питере жил... Дядя Андрей все знает!..
      - Ну, садись, Степка... Едем, малец, гроши добывать! - шутил Трифон, усаживаясь на легковые санки... - Ну, желтоглазая!.. марш опять в россейскую столицу!.. - добавил извозчик-зимник и стегнул свою маленькую шершавую лошадку.
      Скоро санки выехали из деревни, а мать все еще не унималась. Да и отец как-то пасмурно драл лыко на лапти...
      - Не хоронить послали... Чего ревешь! - наконец заметил он жене.
      - Иван!.. Бога ты не побоялся... Там... там ему смерть!.. Сам знаешь, как их, мальцов-то, в Питере...
      - Полно, баба... Бог даст, выучится. А ты не всему верь... баба!..
      А санки скользили себе по ровной гладкой дороге, и мальчик уже вступил с Трифоном в разговор. Выезжая в первый раз из села, мальчик решительно интересовался всем и до того закидал Трифона вопросами, что тот едва успевал на них отвечать. Особенно Степку занимала столица.
      - А что, дядя Трифон, она, самая эта столица, много будет больше наших Дубков?
      - В тысячу раз будет больше, Степка.
      Мальчик решительно не мог сообразить, зачем это столица такая большая. Однако, не желая выказать перед Трифоном своего недоумения, он только заметил:
      - И там, дядя Трифон, как у нас в Дубках, всё хрестьяне живут?
      - Всякий народ в Питере живет, Степка... И графы, и князья, и дворяне, и купцы... и наш брат... Всякого, братец ты мои, в Питере народу довольно!..
      - Ишь ты! и графы и князья, дядя Трифон.
      - Тепериче выедешь в ночь... Станешь у трахтира, а оттуда выйдет какой ни на есть барин и подает голоском: "Эй, мол, извозчик!.." Я сичас вот эту самую желтоглазую хлысть кнутишком, подкачу... "Куда, мол прикажете, ваше сиятельство?"
      - А что, дядя Трифон, князья-то какие будут?
      - Известно какие - фицеры!.. Видал. Степка, солдат?.. Ну, так господа над ними командуют... И ежели солдат что не так, они его - солдата-то сейчас по-своему, добру, учат: делай, мол, по службе по нашей, а не то штобы как-нибудь... Этто когда на парате; а ежели не на парате, то по ресторациям, Степка, сидят больше, чай пьют... Там мы их и ждем... ночью-то...
      Все эти сведения до того были новы для Степы, что он решительно не мог дать себе отчета. Он вообразил офицеров высокими такими, большими, с длинными усищами, вострыми глазами, имеющими в руках по большой палке, которою так и размахивают, словом - Степа вспомнил фельдфебеля, который в селе муштровал солдат, и, увеличив этого фельдфебеля в несколько раз, решил в своем детском умишке, что офицеры должны быть именно такие.
      К вечеру Трифон остановился покормить. На постоялом дворе было несколько извозчиков. Разговорились.
      - Мальца-то куда везешь? - спросили извозчики.
      - Туда же... в Питер! - отвечал Трифон.
      - Аль Ивану плохо пришлось?..
      - Беда, братцы!..
      - В ученье?
      - Бозныть... Наказывал в ученье сдать... Отдать какому ни на есть немцу... Известно, у кого как не у немца...
      - А паренек-то махонькой еще... Как бы его не укатали в Питере-то... участно замечали извозчики.
      - Никто, как бог!..
      Степка все это слышал, и в его голову закралась мысль, что немец, должно быть, какой-нибудь старик вроде того беглого, который в прошлом году в Дубках объегорил какого-то крестьянина и после хотел спалить деревню. Этим стариком все дубковские матери пугали своих детей, и Степка, как и другие, воображал его таким же страшным, как лицо антихриста на лубочной картинке, висевшей дома. Таким же стал ему казаться немец, и Степа крепко пригорюнился и даже всплакнул, после чего заснул крепким, ребячьим сном...
      Чрез два дня Трифон со Степой въезжали в столицу, и когда мальчик увидал большие дома, конки, городовых, батальон солдат с музыкой и прочие столичные хитрости, то только ахал и крепко жался к Трифону...
      - Не бойсь, глупый... Не укусят! - смеялся извозчик.
      На третий же день мальчик поступил в ученье к сапожному мастеру Карлу Ивановичу Шмидту. Когда Степа увидал благообразное, выбритое лицо немца, то успокоился и, прощаясь с Трифоном, важно ему заметил:
      - Скоро я тебе, дядя, во какие сапоги сошью...
      Очутившись в кругу новых товарищей, Степа маленько струхнул и съежился, особенно когда один из учеников подошел к нему и дал ему по уху, ради первого знакомства... Степа стерпел, но чрез минуту сам ударил обидчика... Поднялась драка... Пришел Карл Иванович и помирил обоих на том, что оттузил хорошенько и правого и виноватого...
      Невеселая жизнь началась для деревенского мальчика. Работу на него наваливали непосильную, и, главное, ни минутки покоя. То наколи дров, то стопи печи, то сбегай в лавочку, то снеси сапоги, то вымой полы. Одним словом, вместо учения Степке пришлось быть на посылках. И хозяин, и хозяйка, и подмастерья смотрели на Степу, как на своего крепостного, а в награду за все это - затрещины, удары ремнем, ругань и дурная пища.
      Видали ли вы, читатель, как в трескучий мороз бежит по улице мальчик-крошка в своем классическом халатишке и пощелкивает зубами?.. Видали ли вы это посиневшее от холода личико мальчугана, посланного отнести сапоги?.. Если вы видели, то должны знать, что это жертва столичная, жертва, которой не всегда суждено дожить и до пятнадцати лет!
      Помещение у Карла Ивановича не отличалось особенным комфортом. Сам Карл Иванович имел довольно удобную комнату, но мальчики-ученики жили в сыром подземелье, где спертый и сырой воздух подтачивал день за днем молодые детские силы.
      Ночь... Морозная петербургская ночь... Дети спят вповалку на нарах, на тонких соломенных подстилках... Вонь и духота в этой комнате, полной всяких насекомых... Все дети худы, бледны и одеты в какое-то подобие белья... Прикрыты они чем попало, и жмутся и вздрагивают, бедняги, от холода...
      - У-у-у!.. Петька, холодно... - шепотом говорит Степа...
      - А ты съежься, Степа... теплей будет...
      - Проклятый хозяин... полушубок отобрал!
      - Он у нас, Степка, завсегда так!.. Малы-де в полушубках ходить...
      Дети замолчали и снова пытались заснуть, натягивая на себя дырявое одеяло... Скоро они заснули... Спят дети, вдыхая убийственный воздух... Спят дети, глотая яд и смерть... Спят маленькие создания, и во сне им снятся теплые избы, простор деревенских полей и добрый материнский уход...
      Но не спит подтачивающая их смерть. Она стоит с распростертыми объятиями в этом сыром подземелье и алчно глядит на раскинувшиеся во сне детские головки.
      Не спит тоже и Степкина мать. Она не забыла своего парнишку и горькими слезами заливается, подумывая о своем сиротливом сыне. "Где-то он? У какого немца? Кормит ли его немец хоть по праздникам лепешками?"
      Года через два Степка уже был хорошим учеником, чинил старые сапоги, ставил заплатки и даже умел подкидывать подметки. Но зато он день ото дня бледнел и худел. Сухой его кашель часто раздавался по ночам и будил соседа его, Петьку...
      - Экой ты какой... Скажи завтра Карле Иванычу... - замечал Петька.
      - Говорил... Сказывает, пройдет и так. А вот все не проходит!
      - Скотина! - злобно проговорил мальчик и, повернувшись на другой бок, скоро захрапел.
      А Степа все кашлял, схватываясь за грудь с резко выдающимися ребрами. Мальчику было худо... Скорбный, больной, лежал он на соломе, и разные мысли забегали в маленькую белокурую головку. Грустно глядели его большие карие глаза. Тяжелая скорбь была в них...
      - О господи! - шептал только мальчик.
      Наконец он заснул тяжелым, прерывистым сном.
      Видел он во сне, как его провожали в Питер, как Трифон рассказывал ему о столице и о князьях, как привел его к немцу и как немец оказался сначала не страшным, а потом... потом снилось мальчику, как его посылали в морозы в легоньком халатишке, как сидел он часто дни впроголодь и как Карла Иваныч бил его ремнем по детской спинке, больно так бил и приговаривал: "Русский мальчик дрянь есть! бить надо". Снились мальчику Дубки, снилась мать и теплая изба... Потом...
      - К мамке... к мамке хочу! - вскрикнул во сне мальчик.
      - Вставай, Степка, ишь разоспался!!
      Мальчик пытался встать, но встать не мог, силы совсем упали. Его трясла лихорадка. Сказали Карлу Иванычу. Карл Иваныч пришел и заметил:
      - Много квасу пиль. Глупый мальчишка!
      Однако Степа и после такой энергичной нотации не мог встать. На другой день Степу свезли в больницу.
      Чрез неделю на дровнях везли маленький, окрашенный в рыжую краску гробик к одному из кладбищ. За гробиком шел, понуря голову, Трифон, а в гробике лежал Степа, окончивший свою недолгую, скорбную петербургскую карьеру.
      Когда до Дубков дошла весть о Степиной смерти, отец не сказал ни слова, только отчаянно заморгал глазами и несколько дней где-то пропадал, а мать громко завывала, призывая громы небесные на виновников смерти сына... Но никто не слыхал ее проклятий, кроме черных, закоптевших стен неприглядной крестьянской избы.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ПЕТЕРБУРГСКИЕ КАРЬЕРЫ
      АГАФЬЯ
      Впервые - в газете "Петербургский листок", 1868, №№ 2, 3, 4, под названием: Петербургские карьеры. Очерк I. "Агафья Тверская". Для сборника "В людях. Повести, очерки и рассказы", СПб., 1880, очерк был подвергнут стилистической правке и получил окончательное название.
      Стр. 121. Дебаркадер - станционная платформа, у которой останавливается поезд.
      СТЕПА
      Впервые - в газете "Петербургский листок", 1868, № 8, под названием: "Петербургские карьеры. Очерк II. Степа". Для сборника "В людях" был подвергнут стилистической правке. В Собрание сочинений (изд. А.А.Карцева) не вошел.
      Л.Барбашова