Тамплиеры (№1) - Рыцарь Христа

В это время послы Алексея уже подъехали к нам и ждали возможности заговорить. Все они выглядели весьма высокомерно, глядя на нас с нескрываемым превосходством. Однако когда начались переговоры меня поразило, какой высокопарной лестью они принялись осыпать нас, называя ослепительными лучами солнца, долетевшими до ближних восточных пределов мира, чтобы озарить земли, над которыми сгустились тучи. Каких только эпитетов не пришлось выслушать в свой адрес Годфруа, Бодуэну, Евстафию и всему нашему крестовому воинству. Даже на мою долю выпало немало славословий. Затем нам было сказано, что мы можем выбирать себе любое место в окрестностях Константинополя для устройства лагеря, ибо, судя по всему, нам придется здесь ожидать прихода основных сил крестоносцев под предводительством Раймунда Тулузского и Боэмунда Тарентского. Если мы дадим слово, что не будем чинить никаких неприятностей жителям Константинополя и окружающих его селений, император обещает доставлять нам продовольствие по сниженным ценам. Когда же посланники сообщили, что по приказу Алексея по всей округе расставлены мощные отряды наемников-печенегов, призванных охранять нашу безопасность, я почти сразу сообразил: нам дают понять, что в случае чего мы вынуждены будем вступить в бой с этими кровожадными варварами из венгерских и южнорусских степей, любителями сырого и мерзостного мяса, пожирателями крыс, кошек и сусликов. Тут я и вовсе стал подмечать, что под витиеватой словесной вязью, полной лести и славословий, кроется множество угроз в наш адрес. Я посмотрел на Годфруа, и заметил, что он тоже постепенно мрачнеет лицом. Послы принялись делать туманные намеки на какое-то особенное условие, при котором Алексей гарантирует крестоносцам всякую поддержку и помощь. Тут герцог Нижней Лотарингии не выдержал и спросил напрямую, что же еще такое требуется от него и его рыцарей. Послы вновь принялись юлить, но тут вмешался граф Вермандуа:

— Все очень просто, Годфруа, — сказал он. — Стоит вам всем принять вассальную присягу и принести омаж Алексею, и вы получите от него таких благ и привилегий, каких не заслужите никогда ни при одном дворе Европы.

— Вот как? — вскинул бровь Годфруа.

— Еще чего! — рявкнул Бодуэн.

— Дерьмо собачье! — добавил Евстафий.

— А ты сам-то, Гуго, уже принес омаж василевсу? — спросил я.

— Да, принес, — признался Вермандуа. — И ничуть не раскаиваюсь в этом, а даже напротив, весьма и весьма счастлив обрести такого сюзерена, как Алексей.

— Ишь ты, понравилось лизать греку зад! — фыркнул Евстафий, но Годфруа так страшно посмотрел на брата, что тот не решался более произносить что-либо подобное.

— Граф Вермандуа осыпан небывалыми почестями со стороны нашего василевса Алексея, он заслуженно награжден и пользуется огромным уважением при дворе, — сказал один из посланников.

— Разве ты или кто-то из вас связан присягой императору Генриху или какому-нибудь другому владыке? — спросил Гуго. — Что вам дает Генрих, кроме забот и неприятностей? Да вы ведь уже давно не служите ему, если честно, я готов вообще принять греческую веру, тем более, что мой дед Ярослав Мудрый и моя мать Анна Ярославна были православными. Но от вас никто этого не потребует, вы можете оставаться христианами папы Урбана, но вассалами византийского василевса. Согласитесь, и это принесет огромнейшую пользу всему нашему предприятию, через год, а то и раньше, Иерусалим будет наш.

Все, затаив дыхание, уставились на Годфруа, ожидая, каков будет его ответ. Лотарингский герцог внимательно оглядел лица присутствующих, глубоко вздохнул и ответил:

— Мы явились сюда не для того, чтобы поступать к кому-нибудь на службу. Мы пришли со священной миссией освобождения Гроба Господня. К тому же, хотя я давно не служу у императора Генриха, никто не освободил меня от данной ему присяги. Передайте Алексею, что я глубоко уважаю его и готов выполнить любые его условия, но если мой отказ принести ему омаж помешает нам сохранить дружеские отношения мы достаточно сильны, чтобы как следует потрепать войско василевса.

— Отлично сказано, брат! — воскликнул Бодуэн.

— Мы не станем гнуть шею перед греками, — добавил Евстафий.

Перемолвившись между собой, посланники Алексея вновь принялись расточать льстивые словеса, приглашая Годфруа и его приближенных посетить императорский дворец и поприсутствовать на торжествах, посвященных Рождеству Христову. Годфруа еще больше нахмурился и ответил, что ему некогда сейчас наносить визиты, ибо нужно срочно заняться устройством лагеря, а для переговоров с василевсом может отправиться граф фон Зегенгейм, то бишь, я, взяв с собой несколько человек, кого пожелаю.

Что ж, я взял с собой, конечно же, Эриха и Дигмара и вместе с Гуго и послами Алексея отправился в город, оставив Аттилу распоряжаться устройством моего отряда на долгую стоянку.

— Напрасно Годфруа так кичится, — заметил Гуго по пути к Влахернским воротам. — Он просто не представляет себе богатства и добродетели, которыми окружен Алексей. Ни один государь Европы не может сравниться с константинопольским василевсом. Может статься, что когда Годфруа и его братья поймут это, будет уже поздно.

— Возможно это и так, — возразил я, — но негоже нам терять собственное достоинство и с легкостью забывать о старых присягах. Я сам не чувствую никаких обязательств перед негодяем Генрихом, но что-то претит мне так сразу склонить колено пред иным властелином.

— Ну, Бог с вами, — улыбнулся Гуго. — Можете продолжать упрямиться. Рано или поздно, вы поймете, что я прав. Теперь расскажи-ка, как тебе удалось умыкнуть Адельгейду и что ты с нею потом поделывал, а?

Нигде доселе не доводилось мне видеть столь богатых и великолепных зданий, как в Константинополе. Ни один властелин в мире не обладал таким огромным и всевозможно изукрашенным дворцом, как Влахернский дворец. Я не знаю, сколько бы потребовалось дней, чтобы подробно осмотреть все комнаты, все залы и уголки этого жилища византийских императоров. Встречавший нас Алексей чрезвычайно любезно провел нас лишь по нескольким залам и показал знаменитую Порфировую комнату, в которой по традиции появлялись на свет все императоры и императрицы, отчего и носили затем гордое прозвище Порфирородных. Особенный интерес к нам проявила юная тринадцатилетняя дочь Алексея и императрицы Ирины Дуки, очаровательная Анна. Ее большие черные глаза светились умом и юношеской живостью, мы быстро разговорились с нею, она прекрасно владела латынью, но куда больше поразили меня необыкновенные познания ее в поэзии и философии, она с легкостью и изяществом цитировала стихи Сафо и Пиндара, прекрасно рассуждала о стоиках и академиках, проявила познания в географии, подсказала нам несколько рецептов как лучше всего избавиться от некоторых недугов, которыми страдали крестоносцы во время похода, и даже поспорила с Дигмаром об особенностях боевой тактики Агесилая во время войны с Тиссаферном, причем Дигмар оказался полнейшим профаном, и если бы Анна не была столь чуткой и обходительной, ему бы пришлось краснеть от стыда.

Отобедав в одной из великолепнейших комнат Влахернского дворца, мы отправились осматривать грандиозный храм Святой Софии, мозаики которого поразили мое воображение так сильно, что часто потом я видел их дивный блеск во сне. Нас сопровождал кроме императора и Анны жених девушки, молоденький Константин Дука, юноша лет двадцати, белокурый, светлый, с таким дивным, ангельским взором, что когда мы стояли внутри храма Святой Софии и разглядывали превосходные мозаики, мне казалось, будто сам Господь, юный Иисус Христос, стоит рядом с нами в облике жениха Анны.

Не менее, чем архитектура и богатство жителей Константинополя, нас поразила пышность представления, которое было устроено в тот же день на ипподроме по случаю праздника Рождества Господня. После долгого периода запретов на зрелища они вновь вернулись в жизнь византийцев, и мы могли воочию увидеть, что представляли собой всевозможные ристания в древнем Риме. На ипподроме в Константинополе мы с увлечением смогли наблюдать бои с участием львов, леопардов, медведей и даже диких ослов и кабанов. Особенно хорошо было представление по сюжету Калидонской охоты, вепрь Артемиды полностью соответствовал тем представлениям о нем, которые создавали в своих поэмах Овидий и Аполлодор. Он разбрасывал во все стороны нападающих на него собак, и немало потребовалось усилий, чтобы утомить и прикончить его.

Потом был дан изысканный ужин, за которым Алексей вновь принялся уговаривать нас принять присягу Византии. Он рассказал нам о печальной судьбе крестоносцев под предводительством Пьера Эрмита и Готье Санзавуара.

— Бедняги, — говорил василевс со вздохом, — они пришли в Константинополь побитые, ободранные, голодные и злые. Мы уже были наслышаны об их злоключениях в Паннонии, где их не только били местные жители и войска короля Коломана за то, что они безбожно мародерствовали и грабили несчастных жителей Венгерского королевства, но в довершение ко всему безжалостные пеценаты до единого человечка вырезали участников трех потоков, которые вели за собой рыцари Готшальк, Фульхерий и Гийом. Только двое предводителей смогли достичь вместе со своими отрядами ворот нашей столицы. Кажется, было празднование положения честной ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне, когда явилась первая рать, которую вел Готье Санзавуар. На них больно было смотреть — раненые, покалеченные, запаршивевшие… От них распространялся такой запах, что у многих изнеженных женщин Константинополя еще месяц после их ухода дальше на восток не проходила тошнота.

Моя супруга упала в обморок, когда разговаривала с Готье. Потом в первый день Успенского поста подошло и воинство Пьера Эрмита. Уже доселе крестоносцы умудрились завоевать ненависть среди окрестного населения. Они залезали в сады и виноградники, ломали деревья, вытаптывали огороды, то и дело дрались с моими подданными. Мало того, называя себя Христовыми воинами, залезали в храмы и монастыри и похищали из них драгоценности и реликвии. А уж когда пришел Пьер Эрмит, бесчинства крестоносцев сделались совершенно нетерпимыми. Что было делать? Я видел, что если отправить их на другую сторону пролива, они отправятся на верную гибель, сельджуки докончат то, что не довершили мадьяры и пеценаты. Но у меня не оставалось выбора. Еще немного и против незваных гостей вспыхнуло бы восстание, и их перебили бы мои разобиженные соотечественники. Сразу после праздника Преображения Господня я отдал приказ как можно скорее предоставить им корабли для переправы через Босфор. До сих пор помню ужасный запах этого Христова воинства. Да еще такая жара стояла. На другом берегу Босфора находится пустующее укрепление. Несколько лет тому назад оно было построено для наемников, с которыми мы тогда заключили договор, но от которых потом пришлось отказаться. Эти саксы так ненадежны и распущенны. Там, в Циботусе, как называется это место, и расположились крестоносцы Готье Санзавуара и Пьера Эрмита. От Циботуса до столицы султана Кылыч-Арслана — двадцать пять миль. Проведя пару месяцев в Циботусе, крестоносцы устремились на юго-восток, наивно полагая, что им удастся взять Никею. А ведь это надежно укрепленный город. Длина его стен составляет четыре мили. Пьер Эрмит утратил свою власть и тщетно пытался остановить их. Он, кстати, вернулся в Константинополь и рыдал, как ребенок, понимая, что все его воинство отправилось на верную гибель. Готье Санзавуар так и не довел несчастных крестоносцев до Никеи. Войско Кылыч-Арслана встретило их у селения Дракон в узкой и пыльной долине. Сначала крестоносцев сильно обстреляли из луков, а затем сельджукская конница очень быстро превратила Христовых воинов в груду мертвых тел. Лишь около трех тысяч смогло спастись, в том числе и Готье Санзавуар.

— Где же они теперь? — спросил Эрих фон Люксембург.

— В Циботусе, — ответил василевс. — Когда вы переправитесь через Босфор, вы встретитесь там и с Готье, и с Пьером. Они хорошо там обустроились, и я даже предполагаю, не очень-то нетерпеливо ожидают вашего прихода и продолжения войны с сельджуками. Еще бы! Они привели в Константинополь около пятидесяти тысяч человек, из которых уцелело не более четырех тысяч. Такой провал! Но на что они рассчитывали, когда шли сюда с такой неорганизованной, недисциплинированной и плохо вооруженной толпой?

— Должно быть, на чудо, — сказал я. — Ведь многие из них слышали речь папы Урбана и верили, что Христос поможет им справиться с любым противником.

— Нет, Христос не был с ними, — сказала Анна. — Кажется, теперь мы имеем счастье видеть иных крестоносцев, не таких бродяг и разбойников, как те, что пришли с Готье Санзавуаром и Пьером Эрмитом.

— Именно поэтому, — поддержал ее отец, — я и готов взять ваше воинство под свою опеку, и если только вы принесете мне присягу, или, как это у вас называется, омаж, вам ни в чем не будет отказа.

После столь пышного приема, оказанного нам, ни я, ни Дигмар, ни Эрих не в состоянии были резко отказать василевсу, как это сделали бы Бодуэн или Евстафий. Мы от всей души благодарили Алексея за ласку и гостеприимство и вернулись к своим, не ответив ему ни да, ни нет. Лагерь наш быстро обустраивался, по приказу Алексея в него в достаточном количестве привозилась рыба, хлеб, вино и мясо. Через пару дней к нам с визитом пожаловали Пьер Эрмит и Готье Санзавуар. Им явно было неприятно встретиться с рыцарями, которые, быть может, окажутся удачливее их; оба наперебой рисовали страшные картины и уверяли, что сельджуков слишком много, они слишком хорошо вооружены и готовы дать отпор любым завоевателям. Годфруа беседовал с неудачниками сдержано, если не сказать строго, а Бодуэн и Евстафий попросту хамили им и издевались над ними от всей души. В конце концов Пьер и Готье отправились назад в свое расположение в Циботус, выразив готовность примкнуть к нашему походу как только он возобновится.

В день Богоявления к Константинополю подошел со своим отрядом Роберт Фландрский. Он сообщил, что вся основная рать крестоносцев собирается выступить только к весне, а до этого спокойно перезимовать и набраться сил и средств. Роберт Нормандский и Стефан де Блya зимуют со своими воинами в Бари. Папа Урбан вручил им знамя Святого Петра. Граф Сен-Жилль с наибольшим количеством крестоносцев покамест остается в Тулузе. При нем и епископ Адемар, назначенный Урбаном в качестве комиссара всего похода. Не решаются выходить до весны и Боэмунд Тарентский со своим племянником Танкредом. Сам же Роберт переправился из Бари в Дураццо по морю и затем, по суше добрался до Константинополя, миновав Охрид и Фессалоники, около последних у него была стычка с печенегами, в коих Алексей обрел для себя надежных наемников.

Вместе с Робертом Фландрским, Годфруа, Бодуэном и Евстафием я снова побывал в гостях у василевса, который на сей раз принимал нас не во Влахернском, а в Вуколеонском дворце, не менее богатом и великолепном. Аттила был при мне и, видя все пышное роскошество византийской столицы, он чувствовал, как у него подкашиваются ноги.

— Такого не бывает, сударь, — бормотал он. — Не худо бы нам мотать отсюда подобру-поздорову, потому что я подозреваю — тут какая-то морока. Все это нам только чудится. Видать, местные колдуны очень мастеровиты, ежели могут устроить такие видения. Помните, у нас в Вадьоношхазе есть крючконосый Дюла? Так вот, с его дедом был такой случай. Звали его Леведь, а прозвище было Киш, потому что был он такого маленького роста, каких и не бывает вовсе. Странно, что у него дети и внуки нормальными получились. Замуж за него никто не хотел идти, и житье у Леведя было самое никудышное. И вот однажды к нему под видом обезьяны заявился известный в то время колдун Шваббогар и говорит: «Отдай мне один свой глаз, и все в твоей жизни переменится». Леведю не жаль глаза ничуть. Он и согласился. Взял Шваббогар ложку и ложкой выковырял у Леведя правый глаз. Больно, конечно, а что сделаешь — согласился! Хорошо хоть — глаз, а не что-нибудь другое. От боли Леведь потерял сознание, а когда очнулся — мать честная! — не узнал своей жалкой тростниковой хижины. Вместо хижины — роскошный дворец, примерно такой, как тут. Вышел он на улицу, и улицу не узнал — вместо Вадьоношхаза пышный город, навроде этого Константинополя. На себе он видит золотые одежды, отороченные бобровым мехом а во дворе — дивная коляска, запряженная тройкой лошадей. Тут по улице идет Жужа, по ней Леведь вздыхал, но прежде и близко не решался подойти. А тут он видит себя высоким, прекрасно одетым, почему бы не подкатить к девушке. «Не хочешь ли, — говорит, — милая Жужанна, зайти ко мне в мои палаты и поговорить кое о чем? А то, может, хочешь прокатиться на моей новой троечке? Взгляни, какая у меня коляска». А она ему в ответ: «Эх, Леведь, видать, ты совсем с ума спятил, если тебе в старом кобеле мерещится тройка лошадей, запряженная в хорошую повозку, а в дрянной тростниковой хижине — роскошные палаты. Может, ты и сам себе кажешься красавцем?» Опешил Леведь, а Жужа продолжает: «И как ты вообще смеешь ко мне приближаться, прыщ мелкий, да к тому же и одноглазый? Где это ты глаз потерял, скажи на милость?» Все тут стало Леведю ясно — обманул проклятый колдун. И отправился он искать Шваббогара. Где только не побывал, аж до Хорватии дошел, и всюду ему мерещились роскошные здания, богатые города, красивые люди. Нашел он все-таки проклятого колдуна и отнял у него свой глаз. Вставить он его обратно уже не мог, но зато снова стал все видеть так, как есть на самом деле, а потом нашел такую же плюгавую жену, как он сам, и женился на ней и она нарожала ему нормальных детишек, что очень странно, и поговаривают, будто…

— Довольно, Аттила! — пришлось мне грубо оборвать его болтовню. — Посмотри лучше, как замечательно играет солнце на мраморе и порфире. Тебе не кажется, что мы попали в рай?

— Думаю, что в рай мы попадем после того, как встретимся в бою с проклятыми магометанами, — отвечал мой оруженосец. — Вон, как они разделали этих, которые пришли за Готье и Пьером. И правильно сделали — не суй свой нос куда не спрос.

Покуда мы гостили у василевса, Алексей несколько раз заговаривал о необходимости прочного союза между им и нами, а когда все изрядно напробовались различных лучших сортов вин, он улучил момент и напрямик заговорил о том, что если мы принесем ему присягу, это будет самым надежным ручательством взаимной дружбы, которая непременно принесет замечательные плоды. Мне показалось, что Роберт Фландрский внутренне качнулся в сторону этого предложения, но, увы. Годфруа вновь решительно отказался принести омаж византийскому василевсу. Если бы он только знал, чего будет стоить этот отказ.

Сразу после нашего визита в Вуколеонский дворец резко ухудшилось снабжение продовольствием, за ту же цену, что раньше, греки стали привозить плохое мясо, плохое вино, рыбу с дурным запахом. Бодуэн и в особенности Евстафий настаивали на том, что нужно как следует проучить спесивых греков, но Годфруа приказывал терпеть до тех пор, покуда подойдут другие отряды крестоносцев, хотя бы норманны — Боэмунд и Роберт. Однако в один далеко не прекрасный день подданные Алексея и вовсе прекратили поставку продуктов. Мы с Эрихом и Дигмаром, уже став как бы постоянными послами Годфруа при дворе Алексея, отправились во Влахернский дворец выяснить, в чем дело. Василевс принял нас, как водится, с изысканной учтивостью, но в отличие от предыдущих посещений, мы не были приглашены к столу. Вежливо выслушав все последние константинопольские новости, которые нас вовсе не интересовали, мы, наконец, решились спросить о главном. Выслушав вопрос, Алексей изумленно поднял брови и взглянул на сидящую рядом дочь, на лице которой тоже, выразилось удивление. Ну, слава Богу, подумал я, как видно, тут простое недоразумение, которое вскоре будет устранено. Но вопреки моим ожиданиям, василевс вдруг сказал:

— Как?! О каком продовольствии вы говорите? Я решительно ничего не понимаю.

— Простите… — пробормотал Дигмар, — но-о-о…

— То есть как — о каком продовольствии?.. — промолвил Эрих.

— О том, которое мы покупали у вас все это время, с тех пор, как прибыли под стены вашего великолепного града, — спокойным голосом произнес я.

— Но ведь вы, если не ошибаюсь, прибыли прямо к Рождеству, так? — спросил Алексей.

— Именно так, — подтвердили мы.

— А три дня назад начался Великий пост, — сказала Анна.

— Разве вы не знаете об этом? — продолжая изображать на лице удивление, спросил хитрый василевс. — Разве у вас в Европе не соблюдается Великий пост установленный святыми отцами в память о тех сорока днях, когда Спаситель постился в пустыне, и о Страстной неделе? У нас он соблюдается очень строго, мы отказываемся от развлечений, смеха, всяких удовольствий и пищи.

— Как, совсем? — спросил Дигмар.

— Почти совсем, — ответила Анна. — Только сухари и вода.

— Вот именно, — добавил василевс. — Воды у вас в лагере достаточно, там течет отличный ручей, а хлеба, если не ошибаюсь, вам завезли в последний раз больше, чем обычно, на Великий пост хватит.

Разговор после такого объяснения не клеился. Конечно, мы соблюдали Великий пост, но не так отчаянно, как предлагалось греками, и тут явно была хитрость. Вернувшись в лагерь, мы слово в слово передали Годфруа весь разговор, после чего всех нас одолели мрачные раздумья.

— Прежде всего, — сказал, наконец, Годфруа, — нужно разведать, так ли они постятся, как утверждает Алексей, а уж потом принимать какие-либо решения.

— Да, но как это разведаешь, вот вопрос, — вздохнул Дигмар.

— Предоставьте это моему оруженосцу, — сказал я, потому что никого другого, кто мог бы справиться с этим делом, у меня на примете не было. За то время, покуда мы стояли лагерем под стенами Константинополя, многие крестоносцы успели перезнакомиться с местными жительницами, но в основном лишь с теми, которые обитали в окрестных селениях, да и то, чаще представительницы прекрасного пола бывали гостьями лагеря, а не крестоносцы гостями у гречанок. Но мой пронырливый оруженосец, обладая непонятным мне дарованием привлекать женщин и по уши влюблять их в себя, умудрился завести себе любовницу в самом городе. При том, эта женщина, по имени Трантафиллия, что значит «роза» знала все городские сплетни: кто на ком женится, кто с кем разводится, кто кому изменяет, кто что приобретает или продает. И он поклялся, что разузнает не только о том, чем питаются константинопольцы во время Великого поста, но и даже принесет несколько образчиков их великопостных блюд. Однако это дело оказалось не таким простым, поскольку по приказу василевса охрана городских ворот была значительно усилена и крестоносцу проникнуть в город было почти немыслимо. Несколько дней прошло, прежде чем Аттиле удалось-таки попасть на свидание к своей Трантафиллии, а когда он вернулся в лагерь, сообщения, которые он нам принес, только подтвердили, что мы не зря опасались. Во-первых, сам факт того, что гречанка во время Великого поста принимала у себя любовника, противоречил словам Алексея о воздержаниях; во-вторых, Трантафиллия простодушно призналась Аттиле, что очень мало кто в Константинополе по-настоящему соблюдает Великий пост, большинство постников позволяет себе рыбу, но даже те, кто постится строго, вовсе не ограничивают себя сухариками и водой, едят всякие сушеные овощи и фрукты, грибы и каши, горох, фасоль, орехи и многое другое из растительной пищи. Все это могли спокойненько поставлять к нам в лагерь, а значит, Великий пост — лишь предлог, на самом же деле Алексей начал давление на нас, дабы мы в конце концов последовали примеру Гуго Вермандуа и принесли ему омаж.

Шла уже вторая неделя нашей голодной жизни, но пост не смирял сердца обитателей лагеря, а напротив, распалял их. С каждым днем ропот все усиливался, а когда все узнали, что в Константинополе жители вовсе не постятся так же, как крестоносцы, Годфруа не успел удержать рыцарей, и те малыми и большими отрядами устремились грабить окрестные села. Еще три дня понадобилось для того, чтобы возвратить Христовых воинов в лагерь и навести должную дисциплину. Было принято решение атаковать ворота, ведущие к Влахернскому дворцу, ворваться в них и, показав свою силу, высказать справедливые требования. В бой было брошено полторы тысячи конных и три тысячи пеших воинов. Неожиданного нападения, конечно же, не получилось, но выяснилось, что Алексей только и ждал, когда лопнет наше терпение. Войско его было готово дать нам отпор, и едва мы приблизились к Влахернским вратам, как они распахнулись, и навстречу нам вышло не меньшее количество пеших и всадников, чем было с нашей стороны. Битвы не последовало. Истощенные крестоносцы, потеряв в стычке нескольких человек, стали отступать. Греки тоже явно не хотели сражения и только при крайней необходимости пускали в ход оружие. Когда мы вернулись в лагерь, он тотчас же был со всех сторон окружен печенежской конницей. Видя такое неуважение, крестоносцы вновь обозлились и принялись строиться для нового наступления, на сей раз всеми силами, но тут на лагерь посыпались стрелы. Печенеги стреляли превосходно, наши лучники действовали гораздо хуже, да и немудрено — слишком в неудобном положении мы оказались, отлично просматриваясь отовсюду.

— Что будем делать? — спросил я у Годфруа, видя, как его братья безрассудно рвутся в бой, готовые ради своей непомерной гордыни здесь, у стен Константинополя, закончить крестовый поход, даже ни разу не сразившись с мусульманами.

— Бери своих друзей и отправляйся к этому чортову греку, — отвечал герцог Лотарингский. — Узнай, чего он хочет, каковы его требования на сей раз.

Спустя несколько дней император Алексей Комнин принимал омаж у герцога Годфруа Буйонского и его братьев Бодуэна и Евстафия. Принятие вассальной присяги лотарингских рыцарей византийскому василевсу проходило в торжественнейшей обстановке в храме Святой Софии в присутствии всех наших командиров отрядов и самых видных сановников и военачальников Алексея. Церемонию освящал Константинопольский патриарх, он же благословил вкушение вина и пищи, обычно не дозволяемой во время Великого поста, и после принятия омажа василевс пригласил нас всех во Влахернский дворец, где был приготовлен такой стол, что с голоду мы все чуть не ошалели. Нам подавали великолепные вина, рыбу такую, какой нам доселе не доводилось пробовать, а икра этой рыбы, отличающаяся черным цветом, была так вкусна, что слюна бежала с губ, как кровь из свежей раны. Надо было видеть, как лучшие рыцари Европы жадно набросились на еду, урча и давясь, брызгая слюной и громко отрыгивая. Немудрено, что коварные греки взирали на нас с брезгливостью. У Бодуэна однажды вырвалось негодование:

— Ну ничего, — сказал он, обращаясь ко мне, — мы им еще отплатим за этот унизительный ужин.

— Разделяю вашу неприязнь к грекам, — ответил я, — но согласитесь, что никто не звал нас сюда, а незваный гость хуже гунна.

Признаться, особой неприязни к грекам я не испытывал. Просто завидовал их богатству, образованности, культуре, которые позволяли им держаться высокомерно по отношению к другим народам и считать нас неисправимыми варварами. Да и то сказать, достаточно было одного взгляда на Евстафия, грубого, неотесанного, грязного и наглого, чтобы невзлюбить нас и считать дикими животными. А ведь таких, как Евстафий, среди нашего рыцарства было немало.

В тот же день в наш лагерь поступили продукты, да в таком количестве и по таким низким ценам, что вмиг все волнения утихли. Мы, как пришибленные псы, затаили обиду, но готовы были служить новому хозяину верой и правдой, ибо проучив и наказав нас, он же и щедро наградил. Еще бы! Ведь если бы мы не принесли омаж Алексею, он грозился бросить против нас все свое войско и всех наемников-печенегов. И трех часов не продлилась бы такая битва. Одних печенегов было бы достаточно, чтобы перебить нас. А теперь, после принятия вассальной присяги, нам было даровано право в будущем по своему усмотрению распоряжаться землями, отвоеванными у сельджуков. Алексей обещал и впредь по самым низким ценам снабжать нас продовольствием и всем самым необходимым, а перед переправой через Босфор обязался укрепить наше войско хорошими доспехами и оружием.

Тяжко вспоминать тот пир во Влахернском дворце устроенный после того, как мы принесли омаж Алексею. Меня радовало и забавляло лишь одно — что отныне я свободен от присяги Генриху. В остальном же, на сердце лежал камень. Все могло быть по-другому, принеси Годфруа присягу сразу, а не после того, как нас затравили и вынудили сделаться вассалами византийца. Насытившись и перепившись вина, мои соратники стали валиться с ног, бранясь и сквернословя самым безбожным образом. Мне было стыдно за них и за себя, потому что я тоже здорово опьянел и объелся. Нас окружали заботой и вниманием, но мы отлично чувствовали в любезности греков оскорбительное презрение. Бодуэн все же подрался с двумя придворными вельможами, его долго успокаивали, а потом всех нас, пьяных в стельку, обиженных и облевавшихся, вежливо и бережно отвезли обратно в наш скудный, продуваемый со всех сторон ветрами марта лагерь.

Глава IX. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Вскоре после праздника Благовещения Пресвятой Богородицы к стенам Константинополя пришло новое воинство крестоносцев, по численности значительно превосходящее наше. Впереди всех на игреневой кобыле ехал сухощавый исполин, при виде которого сердце мое дрогнуло, а рука судорожно схватилась за рукоять Каноруса. Это был норманн Боэмунд, князь Тарентский. На шлеме его красовался гребень в виде извивающегося дракона с разинутой пастью, отчего суровый вид норманна делался еще более грозным. Все во мне вскипело, я до сих пор не забыл своего поражения от Боэмунда на турнире в Палермо.

Должно быть, те же чувства испытывал ко мне племянник Боэмунда, Танкред, которого, на том же турнире я вышиб из седла своим копьем. Маннфред Отвиль и Тутольф Стралинг тоже были тут. Норманны сдержанно приветствовали нас, всем своим видом показывая, что явилась главная крестоносная рать. В общем-то, пожалуй, так оно и было — норманнам суждено было составить костяк похода в Малую Азию, самому многочисленному войску графа Сен-Жилля Тулузского — плоть, а нам, рыцарям Годфруа Буйонского, — ударный кулак. Норманны пришли к Константинополю по пути Роберта Фландрского — переплыли через Адриатику в Дураццо, а оттуда — напрямик в Константинополь через Фессалоники. Большой отряд половцев двигался параллельно крестоносцам-норманнам, но затеять с ними стычку не решался, хотя Боэмунд рад был проверить свои силы и сразиться с кровожадными степными вояками. Природа расцветала, стояли солнечные дни, все теплее и теплее. Боэмунд и его рыцари пришли в столицу Византии в замечательном настроении.