Тамплиеры (№1) - Рыцарь Христа

Ребенок смотрит на нее и смеется, будто все понимает.

В конце ноября того года папа Урбан Второй выступил в Клермоне с пламенной речью, призвав христиан Европы к крестовому походу в Святую Землю.

Глава VII. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Весной 1096 года Брунелинда родила моему отцу дочь, которой дали имя Агнесса. Девочка была слабая, и пришлось немало похлопотать, чтобы помочь ей выжить на этом свете. Евпраксия выказывала даже больше забот, чем родная мать новорожденной, и я как-то раз в шутку сказал ей: «После того, как Брунелинда родила тебе второго ребенка, ты стала еще меньше заботиться обо мне». Частично это было правдой, но в общем любовь Евпраксии ко мне не охладевала: и даже напротив того, жизнь в Зегенгейме настолько пришлась ей по душе, что вдобавок к любви Евпраксия стала испытывать ко мне благодарность за то, что наконец-то, после стольких лет страданий, у нее появился свой дом, полный приятных забот и любящих людей.

К лету стало ясно, что девочка окрепла и опасность ее смерти миновала, однако, тревоги на этом не кончились, а только начались. Именно этим летом, в конце мая в Зегенгейме и Вадьоношхазе появились первые случаи заболевания спорынной болезнью, все были в ужасе, но огненная чума как-то странно повела себя в наших краях — загубила человек двадцать и ушла сама собою, как бывает, когда разгромленное войско, прежде чем рассеяться, нападает на окрестные села мелкими отрядами, бьет, грабит, а уж потом растворяется без остатка. В самый разгар тревог, связанных с приходом к нам чумы, в Зегенгейм прибыл неожиданный, но желанный гость — Годфруа Буйонский, с которым я в последний раз виделся в Констанце, да и то мельком, мы не успели посидеть и как следует побеседовать. И вдруг, нежданно-негаданно, он объявился в нашем родовом имении, и я сразу понял, что нужно ждать каких-то больших дел.

При встрече со мной, Годфруа крепко обнял меня и троекратно расцеловав, сказал:

— Как все-таки, хорошо, что мы с Гуго не утопили тебя тогда в Регнице, друг мой Лунелинк.

— Добро пожаловать в Зегенгейм, доблестный Годфруа, — отвечал я ему. — Пусть этот замок станет для тебя родным.

— Благодарю тебя и рад буду погостить пару дней, но не более, ибо обстоятельства моего приезда слишком серьезны, и дела, которые ждут нас с тобой впереди, не терпят изнеженного времяпровождения.

Конечно, Христофор, он был уверен, что я сразу нее соглашусь примкнуть к любому его предприятию; разумеется, если оно только не связано со службой императору-сатанисту Генриху. И он безошибочно видел во мне союзника и друга.

К нему навстречу вышла моя Евпраксия, и Годфруа изящно преклонил пред нею колена, промолвив:

— Вы стали еще ослепительнее, прекрасная императрица замка Зегенгейм!

Голод продолжал свирепствовать в Европе, и мы не могли по достоинству угостить нашего гостя. Жареная оленятина, рыба, яйца — вот, собственно, и все, что было на столе, но Годфруа и без того был счастлив, утверждая, что почти нигде его не встречали таким роскошным обедом, ибо повсюду хоть шаром покати. Прямо за обедом он начал рассказывать о том, что сейчас происходит. До этого мы уже знали о том, что Урбан призвал к крестовому походу в Святую Землю, но я, честно признаться, не очень-то верил в действенность этого очередного призыва. Но Годфруа тотчас разубедил меня, заявив, что речь папы была небывалая.

— Это был какой-то, несомненно, особенный день, — заявил герцог Нижней Лотарингии очень веско. — Небо, покрытое тучами, будто оделось в свинцовый непробиваемый панцирь, и было такое чувство, что солнце уже никогда не появится на нем до тех пор, пока не свершится нечто очень важное. И об этом важном должен был объявить Урбан в своей речи, о которой все уже знали и которую ожидали с нетерпением. Только что в Клермоне закончился очередной Собор римской Церкви, обсуждавший возможные последствия неурожаев, дождей, чумы и прочих напастей, свалившихся на Европу. Слухи о том, что Собор принял какое-то важное решение, о котором и должен объявить Урбан, быстро распространились по всей округе, и отовсюду стали стекаться оборванные голодные люди вкупе с бедными и не очень бедными рыцарями. И вот, за день до дня заговения на Рождественский пост огромное количество людей сошлось на Клермонской равнине, людей всех званий и сословий — нищие, юродивые, деревенская беднота, рыцари, не имеющие ничего, кроме меча, монахи, священники, богатые сановники и вельможи. Кого там только не было! Зрелище этой необъятной толпы, молчаливо ожидающей выхода папы под небом, окутанным тяжелыми черными тучами, потрясало воображение. Вдруг толпа зашевелилась и загомонила, увидев, как из городских ворот выходит процессия, возглавляемая папой. Когда Урбан взошел на помост, все поразились тому, как он одет. На нем, как водится, была тиара, но белоснежная сутана была вся осыпана золотыми крестиками, а когда папа повернулся к толпе спиной, все увидели, что на его белоснежном парчовом плувиале во всю спину нашит огромный огненно-красный крест. Все так и вздрогнули, понимая, что это какой-то особенный знак. Он стоял долго, повернувшись спиной к толпе и вознеся к небу руки, испрашивая благодати. Затем, наконец, медленно повернулся и, сделав знак рукой, чтобы все умолкли, заговорил. Я слышал его речь и, признаюсь, меня охватило невероятное, небывалое волнение от его слов. Это был он, папа Урбан, пожилой и невзрачный человек среднего роста, можно даже сказать, невысокого… Но в то же время, это был и не он. Начал он примерно так: «Возлюбленные чада мои! Долго я терпел, ожидая, когда же слово мое завоюет сердца людей, но вижу теперь только вас и не вижу верных мне там, где стоит мой гроб. Гора, на которой распяли меня вместе с тремя разбойниками, стала местом неистовых плясок, устраиваемых нечестивым племенем, одураченным ложью Магомета. В Храме Соломоновом устраиваются оргии, а не для того я его разрушил, чтобы обесчестить, но для того, чтобы воссоздать заново, в большей славе и сиянии. Купель Вифесды стала местом, куда сливают нечистоты. В доме Тайной Вечери, где я научил вас причастию, устроено гнусное блудилище. То же самое и в домах любимых учеников моих. Поруган гроб Матери моей, Гефсиманский сад вырублен, а место, где я плакал о Иерусалиме, превращено в городскую свалку. Можете ли вы терпеть это? Если любите меня, то нет. Если хотите Царствия Небесного, то не станете больше сидеть в домах своих, а пойдете туда где я жил и учил вас». Он продолжал говорить так, будто через него говорит сам Господь Иисус Христос, и все, оцепенев, внимали ему, слушая не папу Урбана, а Спасителя. Речь его была не такой уж долгой, но казалось, что время прекратило течение свое до тех пор, пока он не произнесет последнее слово. Голос его, поначалу скорбный, стал нарастать, нотки благородного гнева звучали в его речи все сильнее и сильнее. Наконец, он закончил яростным призывом: «Чада мои! Не папа Урбан обращается к вам сейчас, но его устами я говорю вам, Иисус Христос, Сын Божий и Спаситель ваш. Возьмите оружие ваше. Я благословляю его. Возьмите доспехи ваши и щиты, я сделаю их непробиваемыми. Оденьтесь в одежды белые и нашейте на них кресты из красной материи в знак того, что я вас посылаю на битву с моими врагами, и пусть поход ваш в Святую Землю называется крестовым или крестным, как и я шел крестным путем на Голгофу. Не могу больше видеть несправедливости, что вы живете на скудных землях, стесненных горами и морями, в то время, как проклятые язычники наслаждаются плодами земель богатых и тучных. Вы теснитесь и голодаете, и потому, пожирая друг друга, ведете между собой непрестанные войны, алчете смерти друг друга. Я прекращаю вашу вражду и взаимную ненависть. Отныне да затихнут войны и междоусобия, да наступит мир в сердцах ваших по отношению друг к другу и да наполнятся сердца ваши ненавистью к нечестивым. Идите туда, где гроб мой вопиет об освобождении. Возьмите Святую Землю себе и владейте ею, ибо она обильна и прекрасна, как Царство Небесное. Ступайте, дети мои, Аминь!» Тут он осенил всех широким крестом, издал протяжный стон, пошатнулся и едва не упал, но его успели поддержать сзади двое епископов. После этого Урбан стал осматриваться по сторонам с таким видом, будто только что проснулся. Толпа взревела: «Крестовый поход! На Иерусалим! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу»! Но подавляющее большинство находилось в полном религиозном экстазе и губы могли лишь лепетать: «Господи! Господи! Господи!» Такое же состояние было и у меня. Слезы восторга струились по лицу моему и ничто не в силах было их унять. Урбан громко прочитал «Отче наш» и «Кредо», затем сошел с помоста и двинулся к городским воротам. С неба пошел мелкий дождь, но никто не обращал на него внимания, и еще долго толпа стояла на Клермонской равнине, никуда не расходясь, распевая псалмы и тропари, молясь и восхваляя Господа. Через несколько дней я поспешил к себе в Буйон и сразу же начал готовить своих людей к крестовому походу. Я вознамерился возглавить большой отряд и как следует снарядить его. Для этого мне пришлось всю зиму и весну договариваться о закладе своего имущества, а в конце-концов, весь мой родовой замок и поместье оказался под закладом. Зато мне удалось собрать значительное войско, состоящее из восьми тысяч всадников и двадцати тысяч пехотинцев. Все они сейчас стоят лагерем вблизи Буйона и ждут, когда я поведу их за собой. Полагаю, что в августе я решусь выступить, но до того времени мне бы хотелось еще раз объехать насколько можно окрестности и выбрать лучший путь, где нам бы не пришлось проходить через совсем уж изголодавшиеся деревни. Кроме того, мне хотелось бы заручиться поддержкой со стороны венгерского короля, потому что мне кажется, лучше всего идти вдоль Дуная через Баварию, Австрию, Венгрию и Болгарию, а к началу осени прийти в Константинополь. К сожалению, единого похода, как уже стало очевидно, не получается, и это ужасно. Начать с того, что во время зимы не мало объявилось на севере Франции, да и у меня в Лотарингии, всевозможных проповедников, которые кощунственно обращались к народу от лица самого Иисуса Христа, подражая в этом Урбану, собирали отряды и шли куда глаза глядят, якобы в сторону Гроба Господня. Им приходилось отнимать последнее у крестьян и, разумеется, ни одна такая шайка не прошла и ста миль — всех их рано или поздно разбивали в пух и прах, несмотря на то, что они величали себя освободителями Гроба Господня. Это бы еще полбеды. Кто всерьез начал готовиться к походу, тот продолжал собирать войско — мы с Бодуэном, Боэмунд-норманн, Раймунд Тулузский, Гуго Вермандуа, Роберт-норманн и Стефан де Блуа, многие другие. Но нашлись и среди безумцев сильные проповедники, которые смогли сколотить вокруг себя большие толпы народа. Первым из них стал Готье Санзавуар. Абсолютно нищий рыцарь, о чем свидетельствует и его честное прозвище, сумел пламенными речами вдохновить огромную толпу, которая двинулась за ним следом через Бургундию, и если ее не перебили по дороге, то, должно быть, сейчас она уже дошла вслед за своим предводителем до Греции, а то и до Константинополя. Тысяч семь пошло за этим Готье. Вскоре еще одно войско отправилось в поход, на сей раз из Арля, раза в три более многочисленное. Его повел старый монах, который в прошлом был рыцарем-неудачником, так и не добившимся в своей жизни никакой славы и успеха. Этот с виду невзрачный, босой и ободранный человечишко по имени Пьер Эрмит обладал таким огромным даром зажигать сердца людей, что я однажды, послушав его, чуть было не устремился вслед за ним. Это было в Труа, куда Пьер Эрмит привел своих сторонников из Арля. Его войско по мере продвижения разрасталось, как снежный ком. Из Арля он вывел около двух тысяч человек, в Труа вместе с ним пришло четыре тысячи, а из Труа за Пьером последовало тысяч семь, и остается только представить себе, с какой оравой он доберется до Константинополя, если доберется. Представь себе, Лунелинк, от каждого, кто вступает в его войско, он требует, чтобы они выжгли себе раскаленным железом крест на правой руке и на левой груди, там, где сердце. И люди, опьяненные его речами, покорно исполняют это его требование. Я сам видел, как они это делали, причем, многие страшно кричали от боли, а многие, напротив того, смеялись от восторга и, казалось, готовы были на всем теле нажечь себе крестов. Видя все это я встал в очередь, но, приближаясь к тому месту, где жизнерадостный бодрячок с кряканьем и гиканьем выжигал кресты на человеческой шкуре, я опомнился — с какой стати я буду это делать. Во-первых, больно, а во-вторых, у меня на груди есть нательный крест, меня крестили в детстве, я верую в Христа, зачем же еще дополнительные знаки? А если кому-то втемяшится выжигать кресты через все лицо? Тоже следовать за ним? Тогда наши женщины уж точно перестанут любить нас и все отдадутся магометанам. И я не пошел за Пьером Эрмитом, а вернулся в свой Буйон, везя от епископа Труа кучу денег, полученных взамен на расписку, что отныне он владеет огромной территорией к северу от Буйона до тех пор, пока я не верну ему сумму, вдвое превышающую ту, которую я получил.

— Неужто ты рассчитываешь когда-нибудь расплатиться с ними? — спросил я Годфруа.

— Не знаю, друг мой, не знаю, — отвечал он. — Мне надоела моя жизнь. Либо я погибну в этом священном походе, либо я стану жить в Святой Земле, либо вернусь в родной Буйон с несметными богатствами, завоеванными у сельджуков и сарацин. А понадобится, я пойду в Персию, в Золотой Херсонес, на острова Хриз и Аргар, где, как говорят, горы золота и серебра, которые охраняют лишь птицы-рыцари, подобные тем, что водятся у нас в Альпах, да грифоны. Еще, говорят, есть отличный остров Тапробана, где жители испражняются массой, изобилующей жемчужинами. В общем, не знаю, куда занесет меня судьба, но сейчас я нацелен на Константинополь, а оттуда — в Святую Землю. Если бы только всякие болваны не мутили воду и не переманивали людей в свои дурацкие шайки. Каких только нет предводителей! Из Орлеана некто Фулыпе повел за собой народ в рейнские области, где засилие жидов, чтобы для начала истребить этот народ по Европе, а уж потом двинуться на Восток. Его примеру последовал какой-то полабский славянин Готшальк, а потом еще появился некий Гийом Шарпантье, а потом еще некий Роже Нюпье, и все они теперь разгуливают по рейнским областям, громят евреев, жгут их дома, забирают себе их имущество, а самих потомков племени Иакова, безжалостно истребляют. И окрестное население их в этом полностью поддерживает, поскольку покуда народ голодал и сотнями вымирал от истощения и болезней, жиды находили в этом для себя огромную пользу, развели повсюду свою жидовскую торговлю и набили свой сундуки серебром и золотом, мехами и аксамитами, а главное, каким-то образом умудрялись избегать и голода и чумы. Мне ничуть не жалко их богатства, и правильно, что его у евреев отбирают, но зачем же убивать, зачем жечь жилища? Разве этого ждет от нас Христос, говоривший устами Урбана?

— Ты все же убежден, что именно Господь вещал в Клермоне? — с недоверием спросил я. Мне никак не хотелось верить, что бессердечный Урбан, отказавший дать Евпраксии и мне счастье, мог сподобиться такого благоволения со стороны Христа.

— Я думаю, что такое трудно изобразить, — пожал плечами Годфруа. — Это не под силу никакому актеру. И к тому же, не могу представить, чтобы папа дошел до такого кощунства и стал бы ломать комедию, изображая, будто его устами говорит Господь. Нет, нет, этого не может быть, ведь грех-то какой! Я убежден, что так и было — сам Спаситель говорил к нам, произнося слова устами папы Урбана. Я видел, видел это.

Пробыв у нас в Зегенгейме всего два дня, Годфруа уехал в Вену, а я отправился по его просьбе в Эстергом, где добился аудиенции у короля Коломана. Я напомнил ему о том, что мой прапрадед Вильгельм фон Зегенгейм присутствовал при вручении королю Иштвану Святому короны и королевского титула, а мой дед Зигфрид фон Зегенгейм получил особые привилегии от того же Иштвана за то, что отказался участвовать в общем походе германских феодалов на Венгрию в 1030 году. Бумагу с обозначением всех этих замечательных привилегий я предъявил Коломану, после чего венгерский король всячески обласкал меня и пообещал не чинить никаких препятствий воинству крестоносцев, проходящему через его королевство под предводительством Годфруа Буйонского. Довольный своим знакомством с этим обходительным и достойнейшим человеком, я вернулся в Зегенгейм как раз в тот самый день, когда мимо нашего поместья проходили вереницы крестьян с нашитыми тяп-ляп поверх одежды красными крестами. Вид у них был, надо признать, самый разбойничий, под стать их предводителю Гийому Шарпантье, который имел беседу с моим отцом и задал ему три вопроса — богатая ли страна Венгрия, долго ли по ней идти до Константинополя и есть ли в Зегенгейме жиды. Отец ответил, что Венгрия не беднее Германии, до Константинополя еще идти и идти, а жидов в Зегенгейме никогда не было. После этого Шарпантье со своими людьми двинулся через Линк в Вадьоношхаз, где немного поживился провизией и спалил дом Кальмана Жидо, который вовсе не был евреем, а носил такую кличку лишь за свое скупердяйство. Сам Кальман вместе с семьей заблаговременно скрылся, опасаясь как бы его кличка не стала причиной гибели. Отец подсчитал, что всех людей, шедших за Гийомом Шарпантье, было примерно тысяч пять.

Прошло всего три дня, и новое воинство проследовало вдоль берега Дуная. Выглядели они точно так же, как люди Шарпантье и в численности едва ли уступали своим предшественникам. Вел их рыцарь, назвавший себя Готшальком Божественным. Вид у него был попригляднее, чем у Шарпантье, но вопросы он задал точно такие же. Еще через неделю один за другим прошли отряды Роже Нюпье и Фульше Орлеанского. Фульше вел за собой довольно многочисленное по сравнению с предыдущими войско, тысяч семь, а за Роже, напротив, шла какая жалкая горстка, не более четырех сотен человек.

Больше никаких крестоносных отрядов через Зегенгейм и Вадьоношхаз не проходило. Прошел месяц, и вот однажды с той стороны Линка в наш замок приковылял какой-то однорукий оборвыш, его привели ко мне, и он рассказал о бесславном конце крестового похода, в котором ему довелось участвовать. Говорил он примерно так:

— Мы это, того, пошли, значит, это самое, дальше на Ерусалим, но до него еще ого-го сколько было переть. Тут еще эти венгры, они ни черта по-нашему не понимают. Или не хотят понимать, оглоблю им в дышло! А жидов у них маловато, да и то сказать, вовсе нету. И куда они их подевали? А пес их знает! А у нас же в брюхах кишка кишке поет, ну и мы, того… А как же! Жрать-то охота. Обратно, глядим, народ не шибко бедный, можно кое-чем поживиться. Ведь мы же в Святой Гроб шли, а в нем, говорят, золота видимо-невидимо, но этим чертовым венграм все нипочем. Стали артачиться, а потом и бить нас почем зря, сволочи. Так мы до их главного города и не дошли. Этот, как его, Коломан, король ихний, войском своим взял да и побил всех наших. Будто мы хотели его Венгрию поганую завоевать. Да тьфу на нее! Мы ж никакого зла не творили, почти что не грабили, почти что никого пальцем не трогали, а он все ж таки взбеленился, собака!

Я понимал, что вряд ли люди, идущие за Фульше, Готшальком, Шарпантье и Нюпье, вели себя как ангелы, если Коломан решился применить против них оружие. Я знал также, что у Коломана одно из самых сильных войск в Европе, и чтобы рассыпать в пух и прах четыре не очень многочисленные шайки, вооруженные топорами и вилами, ему не потребовалось больших усилий и потерь.

Я приютил у себя несчастного крестоносца, потерявшего на берегу Дуная руку, но довольно скоро мне все же пришлось с ним расстаться, поскольку нрава он оказался самого непутевого — спал от заката до полудня, грубил всем, кичась, что он пострадал за Христа, а главное, так и норовил где-нибудь что-нибудь украсть и оскорбительно вел себя по отношению к женщинам. И я его попросту выгнал, приказав возвращаться домой в родное село под Триром, где его ждала (а скорее всего, не ждала) жена.

Евпраксия чувствовала, что наступает время, когда я покину родной дом и вновь уйду воевать, ибо таково назначение мое в этом мире. Она вновь стала упрашивать меня поехать вместе с нею в Киев, ведь теперь дороги были в отличном состоянии и ничто не помешало бы совершить такое путешествие. Но я честно признался ей, что жду прихода войск Годфруа, дабы присоединиться к ним и идти в Святую Землю. Она понимала, что ничем нельзя переубедить меня, и не старалась делать это.

— Я знаю, что это твой путь, — сказала она мне. — Может быть, я плохая жена, но я скажу тебе: иди. Только постарайся не погибнуть и вернуться ко мне, ведь ты для меня в жизни составляешь главное счастье, как солнышко для Божьих тварей, как вода для рыб и небо для птиц.

В августе через Зегенгейм по пути к папе Урбану в Клермон проезжал посол Коломана, князь Печский Иштван. Он вез послание папе, в котором говорилось о тех бесчинствах, которые творили крестоносцы в Венгрии, о том, как они грабили мирных жителей, а тех, кто оказывал им сопротивление, убивали. Коломан уведомлял папу, что он готов пропустить через свое королевство сколько угодно крестоносцев, но если они будут вести себя точно так же, как предыдущие, то и их ждет та же участь — все они будут уничтожены самым безжалостным образом. Печский князь уехал, а я, уже полностью готовый к походу, стал изо дня в день ожидать появления войска Годфруа. Но миновало Успенье, потом Рождество Богородицы, потом Крестовоздвиженье, а его все не было. Евпраксия видела мое нетерпенье и с грустью говорила мне:

— Видно, Господь на моей стороне, дает мне возможность побыть с тобою еще немного. Ах, какая чудесная осень, как я люблю Зегенгейм! Мне порой кажется, что я родилась и выросла тут. А то вдруг — тоска по Киеву. Пока твой Годфруа соберется, мы успели бы съездить в Киев.

Дни шли за днями, осень окрасила деревья в желтые, багряные и ярко-красные цвета, и вот однажды в конце октября, гуляя с Евпраксией, Брунелиндой и маленьким Александром по холмам, лежащим к западу от Зегенгейма, мы увидели, как по старой дороге Карла Великого к нам приближается огромное войско.

— Ну вот и все, — промолвила Евпраксия печально. — Улетает сокол мой, — добавила она по-русски, подошла, прижалась щекой к моей груди и так затихла. Я стоял, крепко обнимая ее и глядя, как. приближается к нам войско Годфруа Буйонского, а по небу, громко курлыча, летит журавлиный клин.

Глава VIII. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Итак, я стал крестоносцем в войске у Годфруа Буйонского, который назначил меня командовать отрядом из двухсот всадников. На груди у меня поверх белой туники, надетой на кольчугу, красовался ярко-красный крест, вышитый моей Евпраксией. Две рыбки, плывущие навстречу друг другу были вышиты на поперечной перекладине креста, такие же в точности, как на моем щите. Десять тысяч всадников и тридцать тысяч пеших воинов составляли воинство герцога Нижней Лотарингии; в отличие от крестоносцев Фульше Орлеанского, Готшалька Божественного, Гийома Шарпантье и Роже Нюпье, это войско было хорошо вооружено и отменно обучено, а дисциплина в нем была почти такая же, как в легионах древних римлян. Во избежание столкновений с местными жителями, у которых наверняка остались неприятные воспоминания от встреч с нашими предшественниками, горе-крестоносцами, мы, выйдя из Вадьоношхаза, двинулись не берегом Дуная, а к югу, в сторону Хорватии, которую король Ласло успел присоединить к Венгерскому королевству незадолго до своей кончины. Ночевать останавливались вдалеке от селений, хорошо еще, что ночи не были такими холодными, несмотря на позднее время года. Миновав волшебную, райскую долину реки Дравы, мы, наконец дошли до границы Византийской империи. Ее дальний западный форпост, замечательный город Белград, расположенный на правом берегу Дуная, встречал нас довольно радушно. Белградский наместник, Николай Кофос, указал нам лучшее место, где можно разбить временный лагерь, а для военачальников в его дворце был устроен такой пышный прием, что стало ясно — покуда Европа пухла от голода и задыхалась от чумы, Византия продолжала процветать. Во время пиршества было зачитано письмо василевса Алексея, адресованное трем братьям, сыновьям Евстафия Буйонского — Годфруа, Бодуэну и Евстафию — от всего сердца Алексей приветствовал крестоносное воинство на земле Восточной империи и готов был стать попечителем и покровителем всех задуманных военных деяний, направленных на упрочение Церкви Христовой.

Не могу сказать, что к этому времени я уже успел подружиться с братьями Годфруа. Напротив того, поначалу мы испытывали друг к другу взаимную неприязнь. Гигант Бодуэн, чуть ли не пяти локтей в высоту, отличался вспыльчивым и вздорным нравом, ему ничего не стоило сказать кому-то обидное слово, ибо он не понимал, что может обидеть человека, а что нет. Многим он наносил оскорбление тем, что полагал, будто все женщины мира принадлежат одному ему, а всем остальным — объедки. Ни умом, ни красноречием, ни образованностью он при этом не блистал, будучи полностью уверенным, что внешняя красота, могущество мышц и природная наглость сторицей возмещают в человеке все остальные качества. Лишь много времени спустя после знакомства с ним, когда мне довелось разделять с ним тяготы войны, я обнаружил в нем человека с добрым сердцем, который не бросит в беде, человека верного узам воинской дружбы, которая скрепляет мужчин между собою лучше всякой другой, на всю жизнь.

Другой брат герцога Буйонского, Евстафий, отличался еще большей грубостью и невоспитанностью, наглостью и толстокожестью, но при этом Бог не дал ему такой замечательной внешности, как Годфруа и Бодуэну. В маленьких прищуренных глазках все время желтела неизбывная злобность, рот, полный щербин и гнилых зубов, постоянно исторгал из себя скабрезности и ругательства. К тому же, Евстафий заикался и прихрамывал на одну ногу. Но все равно считал себя неотразимым, а свое достоинство как человека, принадлежащего к ветви Евстафия Буйонского, недосягаемым, хотя я, например, до сих пор затруднюсь ответить, чем это достоинство так уж лучше титула графа Зегенгеймского. Но и с Евстафием я со временем примирился, ибо увидел в нем потаенные добродетели, такие же, как в Бодуэне.

Но, конечно, Годфруа сильно отличался от своих двух братцев. Он был высок и красив, как Бодуэн, но при этом отличался воспитанностью и хорошим образованием, к которому стремился всю жизнь самостоятельно. Он был деликатен с людьми до тех пор, покуда судьба не сводила его с этими людьми в рукопашном бою. Тут уж он становился зверем, на которого страшно было глядеть. В отличие от Бодуэна и Евстафия он никогда не пьянел на пирах, а если и пьянел, то не терял способности мыслить, рассуждать и оставаться приятным в общении, в то время как братья его хмелели от двух-трех выпитых кубков, начинали молоть всякий вздор и совершать массу непредвиденных, а порой и опасных, глупостей.

В нашем войске, покамест довольно беспрепятственно двигающемся на восток, отряды, которыми командовали Годфруа, Бодуэн и Евстафий, составляли основной костяк. Я входил в число более мелких полководцев, выходцев из разных мест Лотарингии, Швабии, Баварии, Франконии, Саксонии, Фризии. После долгих лет разлуки я был неописуемо счастлив увидеть в войске Годфруа Буйонского моих старых друзей — Эриха Люксембургского и Дигмара Лонгериха.

За то время, как мы не виделись, Эрих сильно возмужал, стал шире в плечах и крепче. Он пережил смерть жены, умершей от чумы в прошлом году и оставившей ему слабенького, болезненного сына. Он словно стыдился того, что не уберег свою супругу, и может быть поэтому приобрел какую-то неприятную особенность очень тихо и невнятно говорить, так что при разговоре волей-неволей на него начинали сердиться, а то и вовсе прекращали беседу. Правда, со временем стало ясно, что он не так уж и безутешен. Еще когда мы шли через Венгрию, он начал заглядываться на хорошеньких мадьярок. Хорватки тоже не оставляли его равнодушным, а в Белграде он принялся ухаживать за прелестной дочерью одного сановника-серба.

Дигмар, напротив, почти не изменился. Он был так же толст и добродушен, как прежде, только что борода у него сделалась поокладистее и почернее. Он до сих пор не был женат и очень смешно рассказывал, как пять раз собирался обзавестись супругой и как всякий раз прогонял своих невест. Одна была так болтлива, что в ее присутствии засыхали цветы; другая сразу же принялась ревновать своего жениха к каждой трещинке, да так, что от ее ревности у коров еще в вымени прокисало молоко; третья оказалась невероятной красавицей, но при этом такой глупой и скучной, что все полы замка в Лонгерихе были усыпаны толстым, по щиколотку, слоем дохлых мух; четвертую Дигмар едва ли не в первый же день знакомства застукал в объятиях своего конюха; ну а пятая так долго уверяла его, что после свадьбы останется девственницей, ибо посвятила себя образу Марии Египетской, что Дигмар в конце кондов поверил ей и, решив не заводить себе жену вечную девственницу, прогнал ее, влепив на прощание оплеуху, когда она стала призывать на его голову все силы ада. Теперь Дигмар всерьез рассчитывал попытать счастья в дальних странах и, быть может, найти себе подходящую супругу среди византийских добрых, умных и обходительных красавиц.

Вот с этими людьми, Христофор, я и дошел к Рождеству до славного и великого града Константинополя. Равнину, лежащую на подступах к этой грандиозной столице, покрывал легкий снежок, выпавший за день до того, как мы приблизились к городу, с востока, со стороны Босфора. Дул влажный и холодный ветер, но светило солнце, и величественная панорама разворачивалась перед нами во всей своей сверкающей красоте. Навстречу нам выехал большой отряд послов императора Алексея, уже издалека видно было роскошество их ярких парчовых одежд, вытканных золотыми узорами и подбитых бобровым мехом. Наши грубоватые одеяния, хотя, подъезжая к Константинополю, мы нарядились в самое лучшее, ни в какое сравнение не шли с облачениями богатых византийцев.

Вдруг среди напряженных, настороженных лиц посланников Алексея мелькнуло знакомое улыбающееся лицо, и мы с Годфруа в один голос воскликнули:

— Гуго!

Граф Вермандуа отделился от императорских посланцев и первым подскакал к нам на вороном коне, мы по-братски обнялись с ним, и он от восторга, что видит нас, даже прослезился.

— Какими судьбами, Гуго? — спросил Годфруа.

— Ах, не спрашивайте, — нахмурившись, махнул рукой двоюродный брат моей Евпраксии. — Я несчастнейший из людей. Желание отличиться среди всех крестоносцев погубило меня. Я хотел первым привести свое войско в Константинополь, но мой корабль потерпел страшное крушение у берегов Греции, в живых осталось лишь два десятка моих рыцарей, и я сам, слава Богу, цел. Вот уже месяц как я живу у Алексея. О, как живут в Константинополе! Это Рим времен Августа, Афины времен Перикла. Но вы сами все увидите.