Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Тамплиеры (№1) - Рыцарь Христа

ModernLib.Net / Историческая проза / Стампас Октавиан / Рыцарь Христа - Чтение (стр. 12)
Автор: Стампас Октавиан
Жанр: Историческая проза
Серия: Тамплиеры

 

 


Я подобрал Канорус, нести его было горячо, но терпимо, мы покинули колдовское место и стали спускаться с горы.

— Все в порядке? — спросил меня внизу барон Пупилле.

— В полном порядке, приказ императора выполнен, можете нести службу дальше, — ответил я важным тоном и распрощался с Эльзерихом.

Глава XV. ЕВПРАКСИЯ

С последними лучами заката мы с Аттилой въехали в Верону по мосту Святого Петра. Было холодно, с реки дул ледяной ветер. Мы проехали через весь город, мимо знакомых силуэтов — Кафедральный собор, ворота Борсари, дворец герцога, Амфитеатр, купальня Золло. Зловещие очертания дворца Теодориха прочерчивались на фоне последней полоски света на западе. Там горел свет, и быть может даже в сей скорбный день, когда усопла императрица, император в честь этого события намеревался закатить очередной пир с оргией. А может быть, он все-таки страдает? Страдает, что не успел как следует намучать свою жену.

По условиям я должен был встретиться сначала около храма Святого Зенона с четырьмя другими рыцарями Адельгейды, но нетерпение разжигало меня, и я отправил за ними одного Аттилу, а сам устремился в часовню Архангела Гавриила, расположенную неподалеку от замка на месте, где, по преданию, во времена Веспасиана произошло чудесное избавление девушки-христианки от язычников, замышлявших ее предать мукам и казни. Светлый юноша, неведомо откуда взявшийся, подошел к ней, схватил ее за руку и вместе с нею унесся на небо. Потом кому-то было видение, что сей юноша был сам Архангел Гавриил, потому и часовня названа его небесным именем.

Когда я переступил порог часовни, сердце мое сжалось — я увидел стоящий на возвышении пред алтарем гроб, а в гробу мою Евпраксию. И хотя я знал, что она не умерла, а только спит, мне было жутко смотреть на это зрелище. Кроме отца Лоренца в храме оказалось еще несколько человек — служки и две какие-то плачущие женщины. Увидев меня, отец Лоренц тотчас бросился ко мне с самым испуганным видом.

— Скорее! — вскричал он. — Только что здесь были посланные Генрихом люди, они хотели забрать ее и везти куда-то.

— Куда?

— Не знаю. Они сказали, что хотят устроить ей настоящие похороны. Что это может означать, я понятия не имею, но думаю, нечто в духе Генриха. Они хотели забрать, но я с величайшим трудом смог воспротивиться этому, сказав, что они могут убить меня, но я обязан довершить свой обряд.

— И сколько они обещали ждать?

— Нисколько. Они ушли, сказав, что немедленно явятся сюда вместе с Генрихом. Поэтому вы сейчас хватайте свой меч, угрожайте мне, ударьте меня, да посильнее, чтоб я упал, и после этого берите Адельгейду и исчезайте. Да поможет вам Бог!

У меня не было времени осмысливать, хорошо ли я поступаю, размахивая мечом в доме молитвы и ударяя священника. Я сделал так, как мне сказал отец Лоренц. Конечно, едва ли Архангел Гавриил бил врагов-язычников кулаками, он просто взял девушку и унес ее на небо. Но если бы отец Лоренц стал объяснять императору Генриху IV, что императрицу Адельгейду унес светлый юноша Гавриил Архангел, вряд ли бы Генрих поверил ему, и неизвестно, что сталось бы тогда с Лоренцом. Поэтому я весьма сильно и так, чтобы остались следы побоев, ударил священника в лицо, он повалился на пол, а я, размахивая Канорусом дабы отпугнуть остальных присутствующих, подбежал к гробу, вытащил из него холодное и неживое, удивительно легкое тело Евпраксии, и кинулся бежать с ним вон из часовни. Никто не преградил мне путь, хотя теперь я был с ношей и почти не мог размахивать мечом. Я никого не видел, но мне сдается, в ушах у меня звучало хлопанье крыльев, и я уверен, что Архангел, спасший девушку-христианку от гонителей, выполнявших приказ Веспасиана, витал надо мной в те мгновенья. Не помню, каким образом удалось мне взобраться в седло, не выпуская из рук тело Евпраксии. Кажется, кто-то помог мне в темноте. Мне казалось, что Генрих со своей бесовской сворой вот-вот нагрянет, а ведь я даже не имел права погибнуть за Евпраксию, иначе тело ее было бы предано поруганию, а может быть, даже отвезено на Броккум и сброшено в страшный черный колодец.

Я поскакал в сторону храма Святого Зенона и вскоре увидел летящих навстречу мне моих друзей, рыцарей той женщины, которую я прижимал к своей груди. Торопливо и сбивчиво поведав им обо всех последних событиях, я сказал, что любое промедление может стоить нам жизни, а умирать нам нельзя, ибо мы еще не спасли императрицу и не отняли Иерусалим у магометан. Вместе с оруженосцами мы составляли отряд из десяти человек, но при Генрихе мог оказаться отряд раза в два больше. Лишь немного нам все же пришлось задержаться. Мудрый Люксембург предложил сделать великолепную перевязь из плащей, с помощью которой Евпраксию привязали к моей спине так, чтобы ее не трясло, и чтобы я мог надежнее управлять конем.

И вот мы устремились в сторону Мантуи. Трудно передать состояние, в котором я тогда находился. Да, я был весь охвачен мыслями о происходящих событиях, горевал о погибшем Иоганне, боялся, что за нами мчится погоня. Но больше всего, и чем дальше от Вероны, тем тревожнее, я волновался о том, почему так холодно тело Евпраксии. Неподвижность и холод, сковывающие мою возлюбленную, внушали мне невыносимый страх. Отец Лоренц успел сказать мне, что она должна проснуться к рассвету, но впечатления гроба, мертвенной бледности и неподвижности угнетали меня. Добравшись до Мантуи, мы тотчас же отправились во дворец Матильды Тосканской, где нас дожидался с нетерпением Конрад. Тело Евпраксии отвязали от меня и уложили в постель. Императрица выглядела мертвой, и ничто не намекало на то, что это всего лишь глубокий сон. Черты бледного лица обострились, губы посинели, лоб был холоден, как лед. Жутко было смотреть на это царственно-красивое мертвое лицо, и впервые в душу ко мне закралось подозрение.

Посоветовавшись с Конрадом, мы все единодушно решили, что оставаться в Мантуе тоже не безопасно, в любой момент сюда может нагрянуть отряд императора, если не сам Генрих. Надо было ехать в Каноссу, путь туда лежал не близкий, более шестидесяти миль. Лишь немного передохнув, мы отправились. На сей раз Евпраксия путешествовала с большими удобствами — ее уложили в двухосный дорожный экипаж, запряженный парой лошадей, на дне повозки было устроено отличное, мягкое ложе. Отдав Гипериона вознице, я сам сел на козлы. Вскоре мы достигли берегов самой крупной реки Италии. Широкий, почти как Дунай около Зегенгейма, Пад, который древние лигурийцы именовали бездонным, сонно нес свои прохладные воды в Адриатику.

Переправившись через Пад, поехали дальше. Мне казалось, что пути не будет конца, но вот уже стало светать, а когда солнце встало из-за горизонта слева, вдалеке показались величественные очертания Каноссы, неприступного замка Матильды. Вскоре можно было уже различить зубцы на стенах и башнях, флаги на высоких остроконечных шпилях, силуэт собора, ряды надежных укреплений, трижды обвивающих крутую и высокую гору, подобно змее свернувшейся спиралью вокруг кочки. У подножия горы находился вход в туннель. Этот туннель прогрызал гору снизу до середины и выходил наружу возле второго ряда оборонительных укреплений. Отряд стражи занял боевую позицию у входа в туннель, как только мы подъехали. Я сказал, что в гости к Матильде пожаловала императрица Адельгейда, и сам в сопровождении троих стражников отправился наверх в замок. Покуда мы поднялись, покуда меня приняла Матильда, покуда мы с ее доверенным лицом спустились вниз, прошло не менее полутора часов, и уже совсем рассвело, солнце поднялось над горизонтом на порядочную высоту.

Уже давно наступило утро, Христофор, а Евпраксия по-прежнему оставалась мертвой, и все больше нарастающее подозрение разрывало мне душу. Бездыханное тело уложили в постель в одном из залов замка, где весело плясало пламя камина. Роскошная мебель, ковры, сундуки и подсвечники свидетельствовали о богатстве хозяйки Каноссы, сделавшей свое имение недосягаемым для охотников гнездом горной орлицы. На спинке кровати, в которую уложили Евпраксию, я сразу заметил изображение смерти, и это испугало меня, как недоброе предзнаменование, но затем я увидел рядом со скелетиной лису, разглядел другие фигуры, вырезанные весьма искусным мастером по поверхности дуба, которую затем хорошенько проморили. Все фигуры изображали собой персонажи басен, многие из которых мне были знакомы. Безносая была персонажем басни «Лиса и смерть», в которой, как известно, хитрая лисица обманывает саму смерть, и я стал молиться о том, чтобы лиса, а не жуткий остов с черными провалами глаз, стала предзнаменованием. «Будь лисой, любовь моя, Евпраксия, — мысленно шептал я, — уйди от смерти!» Но время шло, день уже давно вступил в свои права, а тело прекраснейшей из женщин оставалось бездыханным. Я заглядывал в лица окружающих меня людей и видел в них точно такое же осознание беды, какое нарастало во мне.

Одно только было непонятно. Если отец Лоренц нарочно все подстроил, чтобы отравить Евпраксию, зачем ему понадобилось отдавать нам ее тело? Какой-то сложнейший политический ход Генриха, который трудно пока вычислить и проследить? Все может быть. Генрих так коварен. Трудно даже вообразить, что он мог замыслить в своем стремлении стать поистине императором Римской империи от Лузитании до Вавилона.

А может быть, Лоренц просто что-то перепутал при составлении настойки и, не желая того, погубил Евпраксию? Единственный, кто выигрывал в таком случае, так это душа Лоренца, которой все же полегче будет отвечать во время Страшного суда перед Господом.

Никто не уходил из зала с камином. Слуги подавали еду, но лишь обжора Дигмар притронулся к ней. Остальные согласились лишь подкрепить свои силы вином. Я тоже выпил один бокал, но мне не стало легче. Напротив, в душе так щемило, что слезы подступали к глазам.

Первой, кто решилась признаться в очевидном, оказалась Матильда. Она подошла к телу Евпраксии, долго ощупывала его, приникала ухом к груди и слушала, затем твердо произнесла:

— Нет, она мертва. И она уже никогда не проснется.

— Пожалуй, что так и есть, Лунелинк, — обнял меня Эрих.

Он сказал это таким голосом, что я вдруг окончательно понял, что она действительно мертва и никогда не проснется. Я не мог больше сдерживаться. Слезы потоками выплеснулись из моих глаз. Я знал, что сейчас выхвачу Канорус и брошусь на него грудью, но прежде, чем сделать это, я упал на бездыханное тело моей Евпраксии и прижался губами к ее холодным губам в последнем поцелуе. Оторвавшись от мертвенных губ, я прижался ухом к груди возлюбленной в последней горячей надежде услышать дыхание. Я так сильно этого захотел, что мне показалось, я сейчас исторгну молнию из своего сердца. И в следующий миг я услышал тихий вздох. Затем последовал второй, за ним — третий. Грудь Евпраксии все смелее вбирала в себя воздух и выпускала его.

— Она жива! — воскликнул я. — Она дышит!

Я оглянулся. Все смотрели на меня с глубочайшим сожалением, боясь, видимо, как бы я не тронулся рассудком.

— Вы не верите мне? Да подойдите же ближе, и послушайте. Она начала дышать.

Я снова прильнул ухом к груди Евпраксии, вдруг испугавшись, а не почудилось ли мне. Но нет, грудь колыхалась. Я взглянул на лицо Евпраксии и увидел, как оно уже начинает терять мертвенную бледность, губы наливаются соками жизни.

Веки Евпраксии дрогнули и стали открываться. В этот миг я лишился чувств.

КНИГА ВТОРАЯ. РЫЦАРИ КРЕСТА

Militari non sine gloria.

Horatiusnote 10

Глава I. ДОМОЙ

Когда в сопровождении своего верного оруженосца Аттилы я покидал прославленные берега Оронта, стояло прекрасное зимнее утро, столь же ясное и солнечное, как сегодня. Душа моя рвалась и летела к родным местам, полная впечатлений и пространств, по которым мне довелось пропутешествовать за последнее время. Два года я не виделся с Евпраксией после последнего нашего свидания, которое, увы, Христофор, длилось всего несколько дней, ибо мне нужно было спешить к моим боевым товарищам.

И вот теперь все существо мое ликовало, поскольку я знал, что если благополучно доберусь до родных краев, то смогу пробыть со своей любимой гораздо дольше, ведь по поводу выступления на Иерусалим было принято твердое решение — поход должен был начаться не раньше мая или июня. У меня в запасе было почти пять месяцев.

Вот уже и очертания Антиохии остались за горизонтом, восточный ветер щекотал наши ноздри гнилыми запахами болот, которые мы так проклинали в прошлом году, покуда не смогли привыкнуть к ним. Я посмотрел на Аттилу, он в ответ широко улыбнулся своей добродушной толстогубой улыбкой и сказал:

— Должно быть, вы не очень расстраиваетесь, покидая эти места?

— Я-то не очень, а вот как же ты будешь столько времени без своей Феофании? ответил я и весело рассмеялся.

За последние годы Аттила очень изменился. Он несколько похудел и выглядел превосходно, нисколько не состарившись, напротив, даже как-то посвежев от невзгод. Он стал похож на крепкий дубовый сундук, который только что отполировали и проморили. Он теперь уж был не тот Аттила Газдаг, как десять лет тому назад, когда мы начинали с ним служить у императора Генриха IV. Во-первых, после взятия Антиохии за особенную доблесть по моему настоятельному требованию его посвятили в рыцари. Правда, он все равно остался при мне в качестве слуги, ибо не хотел никакой иной доли. Зато теперь он мог на равных входить со мной куда угодно и присутствовать на всякого рода аудиенциях. Во-вторых, надо отметить, что он перестал быть таким неугомонным болтуном, каким был раньше, и хотя все равно произносил слов больше в два раза, чем обычные люди, это уже не действовало так на нервы мне, как прежде. В одном он только никак не изменился — в своей лютой привязанности к женскому полу, и особенно к вдовушкам. Если бы мы с ним хотя бы по месяцу пожили во всех городах мира, то у него всюду было бы по верной подруге. Даже тот давний случай с Гвинельефой нисколечко не проучил его. Вот и в Антиохии он обзавелся временной женой, коей стала одна сириянка, вдова богатого грека, после крещения носившая имя Феофании. Грек погиб во время осады города; Аттила, когда мы овладели Антиохией, сделался утешителем Феофании в ее несчастье, а потом и занял место покойного в супружеской постели.

— Интересно, — сказал Аттила, — доживем ли мы когда-нибудь до взятия такого города, который станет вашим владением. Думаю, никогда. Уж слишком, сударь вы мой, у вас мягкая натура. Не можете вы ничего взять и захапать. Ведь как ловко Бодуэн взял да и прибрал к рукам Эдессу. А Боэмунд чем хуже? Сколько рыцарей славно сражались, беря приступом Антиохию, взять хотя бы и вас, но почему-то не вы сделались князем Антиохийским, а этот самый Боэмунд. А вот почему. Хоть он и вояка не хуже вашего, но вдобавок к своей доблести обладает еще невероятным талантом хитрости и умением повести дело так, чтобы все выгорело ему на руку.

— Заслуги Боэмунда при взятии Антиохии неоценимы, — возразил я. — Если бы не его хитрость, неизвестно, сколько времени мы бы еще осаждали город. Может быть, целый год. И людей бы потеряли неисчислимое количество.

— Все-таки, не понимаю я, зачем нам нужно было завоевывать эту Антиохию, — проскрипел старый ворчун. — Чтобы столько богатства из одних рук перекочевали в другие. Мы-то вот с вами не очень ведь разжились.

— Мы с тобой уже разговаривали на эту тему. Посмотри, сколько важных рубежей на подступах к Иерусалиму мы уже взяли — Эдесса, Антиохия, Тель-Башир, Равендан, Латания, Маарра. К весне соберется достаточное количество войск и — двинем на Иерусалим. Разве это не заветная цель?

— Боюсь вас рассердить, граф Зегенгейм, но сдается мне, мы опять ничего не приобретем, если захватим Святой Град. Какой-нибудь очередной Бодуэн или Годфруа воссядет там кум-королю и покажет нам шиш с маслом.

— Разве это главное? Главное, что там будет христианский монарх на троне… Сам знаю, что это не всегда мед, но во всяком случае, хотя бы внешне он будет заботиться о христианах.

— Знаете, сударь, вот приголубливался я у моей Феофании и ни разу не слышал от нее, чтобы она как-то особенно жаловалась на сарацин, которые тут заправляли. А ведь муж ее был христианин, и они его не то что не притесняли, напротив, он расцветал и богател. Сама Феофания была ведь сарацинского роду-племени и называлась Фатьмою. Вышла замуж за своего Константина, переменила веру, сделалась христианкой, и все равно ей никто дурного слова не сказал. И так, глядишь, со временем, быть может, все сарацины перешли бы в истинную веру христианскую, тихо и мирно. Но тут явились мы… Кстати, ведь того Константина наша же стрела убила, залетев в город. А сколько еще других христиан мы по ошибке перебили? И не счесть. Вот грех-то где. Так же и в Иерусалим придем со всеми своими грехами. Это как, я вас спрашиваю? Может быть, тамошние христиане тоже никаких непотребств от властей не испытывают, а припремся мы со своими Боэмундами и Раймундами, и потекла красная жижица по святым камням, где ступала нога Спасителя. Ведь мы же не ангелами явимся, не безгрешниками, а сами с ног до головы грязненькие да вшивенькие, и у каждого за душой сажа. Нет, господин Лунелинк, я вам так скажу: давайте-ка вернемся в родные края да и заживем там тихо-мирно, как ваш батюшка, Георг фон Зегенгейм, вот мудрый человек, дай Бог ему прожить еще столько, сколько он уже прожил. А ведь он не старый. Сколько ему сейчас?

— Пятьдесят пять.

— А каков молодец! И вы не сердитесь на него, что он завел себе эту Брунелинду. Мужчине без женщины нельзя. А матушку вашу он все равно не забыл и помнит все ее любезности. Вы поласковей с ним, и с Брунелиндой, она добрая женщина, и хозяйка славная. Детишек ему нарожала. Все-таки, они ваши братья, хоть и сводные. И в наследстве они вам не соперники, потому как вы первородный. Оно, правда, бывают, что первородному родные же братцы каюк устраивают, но вам, мне кажется, это не грозит. Или грозит, как вы думаете?

— Перестань, пожалуйста, задавать дурацкие вопросы. Представь себе, я только что ехал и думал: «Как же изменился мой Аттила, насколько он стал менее болтлив». И — на тебе! Из тебя хлынуло болтовней, как из Манфреда фон Бронцена, когда мы взяли Антиохию и он перепился там вина.

— Да уж, многие тогда отличились, нечего сказать, — прокряхтел Аттила.

Мне и самому неприятно было вспоминать, как мы врывались в Антиохию. Сколько было радости от победы, и сколько огорчения, когда крестоносцы, подобно варварам-язычникам, не имели удержу, растаскивали по кускам завоеванные города, пили до одурения, ели до заворота кишок, отнимая последнее у людей, просидевших долгое время в осаде, насиловали женщин и девушек, а главное, не разбирая, кто пред ними — христиане или сарацины, верные или неверные, вот что ужасно. Хотя и с сарацинами нельзя было обращаться как с собаками, люди они, и во многом, надо признать, лучше нас, чище, мудрее, образованнее.

Болтовня Аттилы после сделанного мною замечания несколько утихла. Все-таки, раньше его не так-то просто было угомонить, я прав, он изменился. Разговор между нами шел спокойнее, я старался соглашаться с ним, и он не особенно мне перечил. К полудню стало не то что тепло, а даже жарко. Все-таки, зима здесь — самое приятное время года, особенно январь. Хорошо, что мы выехали сразу после Рождества. Помнится, мама считала, что если отправиться в путь сразу после какого-нибудь крупного праздника, Господь будет сопутствовать.

В полдень мы остановились, чтобы отдохнуть и подкрепиться, затем снова двинулись в путь, а когда солнце стало клониться к закату, вдалеке показалась Латакийская пристань. Мало того, у пристани стоял корабль, и я скомандовал Аттиле пришпорить своего коня и не отставать от меня. Сам же пустил в галоп арабского скакуна, приобретенного в Антиохии. В нем я, наконец, нашел замену околевшему Гипериону. Нового коня я назвал Гелиосом, а вот новому мечу, я не мог придумать иное имя, ибо он был так же певуч, как Канорус, переломленный в позорной битве под Тарсом. Я приказал выгравировать на лезвии нового меча привычное мне имя — Канорус.

Подскакав к пристани, я узнал, что мы очень вовремя подъехали — корабль должен был отправиться в Венецию с минуты на минуту. Мне пришлось выложить немалую сумму, чтобы нас с Аттилой взяли на борт, но в это время деньги у нас водились, и мне ничего не стоило выложить десяток-другой серебряных монет. Едва мы отвели в трюм своих лошадей, где имелись свободные стойла, едва сами разместились в довольно тесном углу, как корабль отчалил от Латакийской пристани и пустился бороздить Медитерраниум. Пользуясь тем, что январь ненадолго даровал хорошую погоду и качки покуда не предвиделось, мы решили выспаться и проспали до завтрашнего утра. Утром я выбрался на палубу. Стояла солнечная, ясная погода, ветер, холодный, бодрящий, гнал по небу облака и надувал паруса. В отличнейшем настроении я разговорился со стоящим рядом со мной человеком, показавшимся мне очень знакомым. Где-то когда-то давно я уже видел его. Вскоре выяснилось, что он сочинитель стихов, путешествующий по всему свету и складывающий героические и любовные баллады. Тут-то и я вспомнил его. Он тоже явно приглядывался к моему лицу, желая воскресить в памяти, где он мог меня видеть. Наконец, он первым не выдержал и спросил:

— Простите, вам не кажется, что мы уже встречались некогда друг с другом?

— Кажется, и я даже знаю, где и когда это было, — ответил я. — Вспомните Кельн десять лет тому назад, дружеская попойка в доме купца Мельхеринка, молодые рыцари двора императора Генриха, испанский герой Родриго. Еще я тогда рассказал вам историю про Гильдерика и Зильберика, и вы обещали сочинить что-то на основе ее сюжета. Вспоминаете?

— Ну конечно! Но я никогда не вспомнил бы, если б вы мне не подсказали. Все потому, что вы так сильно изменились внешне. Тогда, помнится, вы были худощавым юношей, а теперь… Скажите, как сложилась ваша судьба? Вам удалось побывать в битвах? Вы участвовали в крестовом походе?

— Да, признаться, мне многое пришлось пережить с тех пор. Я, увы, отрекся от Генриха еще до того, как это сделал его сын Конрад, я участвовал в обороне Мантуи, а потом Каноссы, я пережил ужасы огненной чумы в девяносто четвертом году и страшные ливни и наводнения девяносто пятого, потом я участвовал в крестовом походе под знаменами Годфруа Буйонского. Мне довелось участвовать в страшном Драконском сражении, где нас, крестоносцев, из двадцати восьми тысяч осталось только три тысячи. Потом только начались наши успехи, когда мы, наконец, разгромили Кылыч-Арслана под Никеей и Дорилеумом, взяли Икониум, Эдессу, Антиохию. И вот теперь я еду домой, в поместье моего отца, чтобы повидать его перед тем, как летом мы пойдем брать Иерусалим.

— Как это прекрасно! — воскликнул стихоплет. — Вы должны как можно подробнее изложить мне все ваши впечатления. Я много наслушался разных историй, в них было явно очень много преувеличений, а вы, как мне помнится, разделяли тогда точку зрения дона Родриго, что нужно описывать исторические события без приукрас, а главное, без тех явлений, которых не бывает в природе. Мне столько пришлось услышать здесь, в Палестине, о людях с песьими головами и львиными лапами, якобы воевавших на стороне сарацин и сельджуков, о драконах с хвостами скорпионов, подстерегающих европейцев на каждом шагу, что хотелось бы послушать рассказ человека, которому я доверяю. Плыть нам долго, так что времени будет предостаточно.

— Что ж, — сказал я, — у меня нет никаких возражений, тем более, что мне придется описывать все, что произошло со мной, моему отцу и моей жене, и если я для начала расскажу все вам, это будет неплохим упражнением.

— Отлично, в таком случае мы можем отправиться в мою комнатку. Она у меня — лучшая на всем корабле. Когда я прочел Роберту Норманскому свою последнюю поэму, он так расчувствовался, что сам отвел меня на этот корабль и приказал хозяину корабля предоставить мне самую удобную и просторную каюту.

Мы отправились к Гийому — так звали жонглера — и, рассевшись в его действительно удобной комнатке, принялись пить вино, есть плоды гуайявы, которая похожа на грушу, но значительно нежнее, сочнее и приятнее на вкус, и разговаривать. Я не знал, с чего и как начать свое повествование, и попросил Гийома прочесть что-нибудь из его сочинений, вот хотя бы то, которое он читал Роберту Норманскому, чтобы я мог вдохновиться и как можно красочнее описать крестовый поход.

Он не стал долго отказываться и ломаться, как это принято у некоторых кокетливых сочинителей, и с большой охотой прочитал мне свою поэму.

— Этот сюжет, — начал он, — подарил мне один веронец, с которым я познакомился в Константинополе. История имела место несколько десятков лет тому назад в Вероне, но до сих пор веронцы не в силах забыть ее. Итак, слушайте, как я воплотил веронский сюжет в своей поэме под названием «Ульеда и Ромул».

После такого короткого предисловия, он принялся читать. Поначалу я слушал внимательно, потом обо всем догадался и едва не покатился со смеху, что было бы весьма неприлично. Наконец я взял себя в руки и с огромным вниманием дослушал поэму до конца. Сюжет поэмы был таков: два крупных веронских семейства, Монтагви и Капелли ведут кровавую междоусобицу, никто и ничто не способно остановить вражду. Тем временем и в том, и в другом семействе идет подготовка к свадьбам. Монтагви собираются женить своего любимого сына Ромула на благородной девушке Адалии, а Капелли выдают замуж любимую дочь Ульеду за герцога Александра Альпийского. В честь помолвки Ульеды и Александра в доме у Капелли происходит маскарад, на котором случайно присутствует Ромул Монтагви, неузнаваемый под своей маской. Он влюбляется в Ульеду и пытается добиться ее любви. Потом он приходит к ней под балкон и страстно поет о том, что ему не нужна иная жена, даже Адалия, с которой он уже помолвлен. Ему удается воспламенить в Ульеде ответное чувство, они становятся любовниками, затем тайно венчаются у духовника Ульеды, отца Лауренцио. Затем происходит очередная вспышка вражды между Монтагви и Капелли, во время которой брат Ульеды убивает брата Ромула, и тогда Ромул, мстя за брата, убивает брата Ульеды. Спасаясь от наказания, он уезжает в Мантую. Тем временем отец Лауренцио замышляет хитрость. Перед свадьбой Ульеды и Александра Альпийского он дает невесте выпить настой из трав, от которого она делается как бы мертвая. Поутру ее находят в постели бездыханной и относят в фамильный склеп Капелли. Ночью, узнав о смерти своей жены и возлюбленной, Ромул мчится из Мантуи в Верону, проникает в склеп и на груди у Ульеды выпивает яд. Очнувшись от мертвенного сна, Ульеда закалывается кинжалом Ромула. Страшную развязку венчает приезд в Верону папы Григория, который пред мертвыми телами Ромула и Ульеды заставляет семьи Монтагви и Капелли навсегда помириться друг с другом. Неутешная невеста Ромула, Адалия, уходит в монастырь, а неутешный жених Ульеды, Александр Альпийский, скитается по всем странам в поисках подвигов, способных утешить его, он изгоняет из Медиоланума патаренов, сражается с их вождем Эрлембальдом, он обороняет Константинополь от полчищ венгров, печенегов и скифов, он громит мавров вместе с Родриго Кампеадором и, наконец, он ведет полки крестоносцев вместе с Раймондом Тулузским.

Выслушав поэму до самого конца, я похвалил ее за изящество слога, певучесть, красивые рифмы, яркие описания чувств, но не мог тотчас же не раскритиковать ее за полную выдуманность и неправду. Больше всего меня возмущал почему-то Александр Альпийский.

— Ну скажите, откуда вы взяли такого герцога? Почему он просто Альпийский, а не, скажем, Трансальпийский или не Цисальпийский? Зачем придумывать несуществующего героя, если есть реально существовавшее лицо — Годфруа Буйонский. Именно он был влюблен в Ульгейду — Ульгейду, а не Ульеду, как у вас! — и собирался на ней жениться. Все это не только происходило на моих глазах, но и даже связано со мной.

И я довольно запальчиво рассказал стихоплету, как все было на самом деле. Он слушал меня довольно хмуро, но под конец, когда я дошел до рассказа о той ночи, о том, как я все же выкрал Евпраксию из часовни Архангела Гавриила, лицо его оживилось, и он стал с необычайным интересом выспрашивать у меня, что нее было дальше.

У меня не было причин скрывать от него, как мы зажили в Каноссе у Вельфа и Матильды, как провели там целую зиму, ожидая, что Генрих заявится и потребует возвращения ему мертвого тела императрицы, как радовались каждому дню, проведенному в тишине неприступного замка.

— Зима была очень холодная, падал снег, дули сильные ветры, вьюга завывала под окнами, и, может быть, от того наше счастье казалось нам более ощутимым. Мы учились играть на самых разных музыкальных инструментах, продолжили наши занятия индийскими табулами, мы много читали, поскольку у Матильды в замке была огромная библиотека. Панигирист Матильды, по имени Доницо, давал мне уроки стихосложения, и я очень увлекся сочинением акростихов, хотя, быть может, не очень-то и преуспел в этом деле и по сравнению с Доницо или, к примеру, с вами, Гийом, остаюсь профаном.

— Вы сочиняли акростихи, посвященные вашей возлюбленной?

— В основном, конечно, ей.

— И чем же она вознаградила вас?

— Чем? Своей любовью.

— Она все-таки стала принадлежать вам? Когда же это случилось? В один из холодных зимних вечеров, когда за окнами мела метель и выла вьюга? О, я воображаю себе все волшебство этого сладостного момента!

— Нет, — покачал я головой, — это произошло уже весной, когда природа вспыхнула яркой свежестью своего обновления, с гор хлынули потоки, а из-за Альп пришло известие, что огромная армия императора движется из Германии в Италию. Близилась война. В начале апреля войска Генриха вошли в Верону, следовало ожидать, что они тронутся дальше — на Мантую, через Пад, в сторону Каноссы. С каждым днем природа расцветала все ярче и радостнее, а ожидание войны становилось все тревожнее и явственнее. В июле армия императора, наконец, покинула Верону и устремилась к Мантуе. Я не мог сидеть в Каноссе, чувствуя, что обязан быть среди тех, кто был так добр со мной в Мантуе и кто теперь вынужден сдерживать натиск врага. Перед самым отъездом между мной и Евпраксией состоялось главное объяснение. Она призналась, что не считает себя более супругой Генриха, что любит меня и хотела бы быть моей женой.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33