Сила любви

Подошел официант и поставил перед ними заказанные блюда – дымящиеся, изысканные, каждое – шедевр кулинарного искусства. Пробормотав «спасибо», они взялись за вилки, но, вместо того чтобы наслаждаться вкусной едой, только давились ею.

Ли вновь заговорила, и в голосе ее звучала горечь:

– Ты знаешь, как важна для меня семья. Я таким трудом пыталась сохранить очаг после смерти Билла. Мои родители всегда были рядом, да и с Сильвией мы были лучшими подругами. Когда мы открыли магазин, у нас так все ладилось, что даже мама удивлялась. А сейчас… – Она содрогнулась от воспоминаний последних дней. – Сейчас все идет прахом.

– И потому ты вычеркиваешь меня из своей жизни.

– Не надо так говорить.

– Но это правда. Я думал, что наши отношения чего-то стоят, но ты хочешь порвать их из-за того лишь, что твоя семья их не одобряет. Что, по-твоему, я должен испытывать после этого?

– Мне тоже нелегко, Кристофер.

Он устремил взгляд в окна, за которыми проплывали виды ночного города. Проблески далекого Миннеаполиса сменились темной лентой реки. Он делал вид, что поглощен едой, и пальцы его сжимали стакан с водой. Наконец он осмелился взглянуть на нее.

– Ли, я ни разу не обмолвился дурным словом о твоих близких. Я по-прежнему считаю их прекрасными людьми. Даже несмотря на то, что они сейчас делают. Но ведь они возражают не против меня, а против моего возраста. Я искренне верю в то, что для них я остаюсь порядочным, законопослушным и честным парнем, который готов сделать все, что в его силах, лишь бы ты была счастлива. Но мне всего тридцать, а тебе сорок пять, и потому они говорят, что ты сошла с ума, что наш брак не продлится долго, – в общем, забивают тебе голову всяким хламом! Это же чертовски несправедливо, и ты не права, что уступаешь их нажиму!

– Может, я и не права, но иначе я пока поступить не могу.

– Пока? Что это значит?

Она глотнула побольше воздуха и произнесла слова, от которых разрывалось сердце.

– Это значит, что мы не должны встречаться какое-то время.

Он замер, словно пытаясь осмыслить сказанное. Оба они хорошо понимали, что «какое-то время» может растянуться в бесконечность. Если ее семья не дает согласия сейчас, где гарантия, что в будущем все изменится?

Он стиснул зубы и вновь уставился на далекие огни. Лицо его все больше напоминало маску, высеченную из камня.

– Пожалуйста, Кристофер, не надо так реагировать. Это ведь не моя прихоть.

Он продолжал смотреть вдаль, а их ужин превратился в холодное месиво, застывшее на тарелках. Наконец он поднял с колен салфетку, скомкал ее, положил рядом с тарелкой и, не глядя на нее, сказал:

– Что ж, если такой финал неизбежен, давай обойдемся без резкостей. Я не хочу добавлять тебе страданий. Если ты не против, Ли, я готов уйти прямо сейчас. Я больше не голоден.

Обратный путь из Сен-Поля в Аноку занял полчаса. После ужина Кристофер был предельно учтив, помог Ли надеть пальто, поддерживал за локоть, пока они шли к машине, открыл перед ней дверцу, проследил, чтобы ей было удобно сидеть. Всю дорогу он внимательно следил за скоростью, вел машину аккуратно, мягко тормозил у светофоров, так что она даже не замечала остановок. Он настроил радио, включил обогреватель у ее ног, не забывал давать сигналы поворота.

Ли чувствовала себя так, словно в груди у нее надувался воздушный шар, черпая все больше и больше воздуха из ее легких, так что ей самой дышать становилось все труднее.

Сердце ныло.

Жгло глаза.

В горле стоял ком, и она почему-то подумала о том закупоренном садовом шланге.

Если бы только он взвился от ярости, вел машину, как обезумевший маньяк… Но вместо этого – безупречная выдержка и хладнокровие.

Подъехав к ее дому, он, не выключая двигателя, вышел из машины, чтобы открыть ей дверь, подал ей руку, помогая спуститься с высокого сиденья, и, поддерживая под локоть, проводил по скользкой аллейке до двери.

У порога она остановилась, в отчаянии от того, что делает, чувствуя, как уже заполняет душу пустота, которая станет еще более ощутимой и болезненной, как только он уедет. В прихожей горел свет, отбрасывая блики на их лица, ночной ветер кружил поземку у их щиколоток. Снег потемнел от времени и лежал во дворе тяжелым серым одеялом. Воздух был пропитан сыростью, которая, казалось, проникала через одежду, впитываясь в поры кожи, подкрадываясь к самому сердцу.

Он взял ее руки в свои, и они молча стояли в нескольких дюймах друг от друга, уставившись на темный асфальт под ногами.

Она подняла взгляд.

Он поднял взгляд.

И в ту же секунду, как встретились их взгляды, в нем словно оборвалась пружина, сдерживавшая до сих пор бушующие эмоции. Он крепко прижал ее к себе, неистово, в агонии вынужденного прощания, стал осыпать поцелуями. В них спрессовалось все: любовь и страсть, обида и боль, и она уже не сомневалась в том, что и ему уготованы страдания в разлуке.

Так же внезапно он и отпустил ее, сказав:

– Я не буду звонить тебе. Если захочешь меня видеть – ты знаешь, где меня найти.

Он резко развернулся и, перешагнув сразу через две ступеньки, направился к машине.

Ей уже случалось плакать так горько. Трижды. Так что она знала, что выстоит и на этот раз. Ее сотрясали жестокие рыдания – громкие, с надрывом, – так она оплакивала когда-то малышку Гранта… потом Билла… Грега. Разница была в том, что сейчас этими слезами она была обязана своему собственному выбору.

Но разве могла она поступить иначе?

Она была не из тех, кто привык к безнадежности, так что вопрос этот то и дело всплывал в сознании этой ночью. И ему вторил другой: «Как могли самые близкие ей люди подвергнуть ее такому адскому испытанию ?»

Вновь и вновь в памяти оживали прощальные поцелуи Кристофера, его торопливый уход. Она слышала, как яростно хлопнула дверца его автомобиля, как взвизгнули тормоза, когда он, резко вырулив на проезжую часть улицы, не вписался в поворот и угодил в сугроб. Он включил радио так громко, что рев его разносился по всей округе. В конце квартала он, не снижая скорости, промчался мимо сигнала «стоп».

И это полицейский.

Блюститель порядка.

Человек, чье сердце она разбила.

Она и сама страдала не меньше. Рухнув на кровать, она громко рыдала, разбудив своим плачем Джои, который, боязливо приоткрыв дверь в ее спальню, прошептал:

– Мам?.. Мам?.. Что случилось, мам?

Она не могла ответить, да и не хотела, и все продолжала плакать и стонать, терзая душу сына.

Это были слезы безнадежной любви. Она плакала и от горькой жалости к самой себе, не представляя, как переживет свое одиночество. Кто теперь позвонит и спросит, как прошел день? Кто позвонит в дверь с пирогом в руке, кто предложит ей прогуляться, съездить за рождественской елкой? Кто утешит, когда ей это будет необходимо, и поймет, что иногда ей нужно поплакать, кто будет смеяться вместе с ней в счастливые мгновения жизни?

Она лежала на боку – инертная, безучастная ко всему, не в силах двинуться, чтобы достать свежую пачку носовых платков, раздеться, снять украшения, залезть под одеяло.

В висках стучало. Глаза горели. В носу хлюпало. Она даже не могла вздохнуть, чтобы не содрогнуться при этом.

Я больше не хочу плакать. Пожалуйста, не разрешай мне больше плакать.

Вспомнив эту обращенную к Крису просьбу, она разрыдалась с новой силой.

В последний раз, когда она взглянула на часы, было четыре тридцать четыре утра.

Она проснулась в десять тринадцать и резко вскочила в постели, увидев, который час. Она уже давно должна была быть на работе! С трудом выбравшись из постели, она тут же свалилась обратно, зажав руками опухшую от боли голову. Покрывало на кровати было смято так, что напоминало топографическую карту, испещренную линиями горных хребтов и водоразделов. Наволочка явно нуждалась в стирке. В ногах валялись мокрые носовые платки.

О, Боже.

О, Боже.

О, Боже.

Дай мне силы пережить хотя бы этот день, потом станет легче.

Когда она, все-таки заставив себя встать, бесцельно расхаживала по спальне, кто-то постучал в дверь. Удивленная, она обернулась на стук, и в этот момент в дверях возник Джои и с сомнением в голосе спросил:

– Мам, с тобой все в порядке?

– Джои, что ты делаешь дома? Разве сегодня нет занятий в школе?

– Я не пошел.

Она все еще была во вчерашнем наряде, теперь уже мятом и бесформенном. До нее вдруг дошло, что она, должно быть, напугала сына.

Она закрыла глаза и приложила руку к виску, словно пытаясь остановить пульсацию.

– Мам, что случилось?

Ей казалось, что он стоит за добрую четверть мили от нее. Она потянулась к нему и ватными руками обняла его за талию.

– Вчера вечером мы с Кристофером расстались.

– Почему? – с искренним недоумением спросил он.

Этот наивный вопрос вызвал новый поток слез. Их соленые ручьи разъедали и без того воспаленные, набухшие веки.

– Да потому что все как сговорились обгадить меня, вот почему! – с вызовом воскликнула она. – А это так несправедливо, и я… я… – Рыдания вновь сокрушили ее. Она повисла на сыне, демонстрируя ему, как ведут себя девушки, покинутые своими возлюбленными, – завывая, словно ветер, залетевший в дупло, сгорая от стыда, но не в силах остановиться. Боже, да что же она себе позволяет? Мальчик еще насмотрится таких сцен, когда ему стукнет семнадцать и начнутся выяснения отношений с женским полом.

Он неловко обнял ее.

– Все в порядке, мам. Не плачь. Я с тобой.

– О, Джои, прости… прости. Я не хотела пуг… пугать тебя.

– Господи, я подумал, случилось что-то ужасное – ты заболела раком или что-нибудь в этом роде. Но если все дело только в Кристофере! Позвони ему и помирись! Он ведь действительно любит тебя, мам, я уверен в этом.

Она взяла себя в руки и высвободилась из его объятий.

– Если бы все было так просто, – сказала она и медленно побрела в ванную. Включив там свет, она подошла к зеркалу и пробормотала:

– Боже, до чего же я страшна.

Джои проследовал за ней и сейчас стоял в дверях ванной.

– Ты и впрямь смахиваешь на отходы мясопереработки.

– Ну, спасибо. – Она откинула со лба взмокшие от слез волосы, и они теперь торчали, как стебли одуванчиков. Вздутое, покрасневшее лицо выглядело как после хорошей потасовки.

– Может, тебе стоит позвонить в магазин и сказать тете Сильвии, почему ты опаздываешь?

– Я ей ни слова не скажу, – мрачно сказала она, – кроме того, что не приду сегодня. А если ей это не понравится, пусть лопнет от злости. А что будем делать с тобой? Наверное, мне лучше позвонить в школу и сказать, что привезу тебя попозже?

– Можно мне сегодня не ходить, мам?

Она отвлеклась от своего отражения в зеркале. Обернувшись, внимательно посмотрела на сына, все еще стоявшего в дверях.

– Не ходить?

– Давай оба посачкуем, – предложил он. – Можно придумать что-нибудь поинтереснее работы и учебы.

Сквозь тяжелую завесу депрессии прорвался и блеснул лучик надежды.

– Ты что, хочешь провести целый день в обществе старой потаскухи с пурпурной мордой и глазами, набрякшими, словно коровье вымя?

– Да, – сказал он с озорной ухмылкой. – Довольно забавная картинка.

Она подошла к нему и, прислонившись к стене, уперлась руками в бедра.

– Ну, и что будем делать?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Мы могли бы… – Он немного подумал и, просияв, закончил: – …Пойти сыграть несколько игр в видеосалоне или съездить в спортивный магазин… А может, позавтракаем где-нибудь, а потом сходим на дневной концерт? Я бы мог сегодня сесть за руль.

Она вдруг почувствовала, что ее распирает от смеха, и не смогла сдержать улыбки.

– О, так вот, значит, в чем дело?

– Да нет, я только сейчас все это придумал, но, согласись, что это гораздо заманчивее школьной нуды.

К его удивлению, она отошла от стены и, потянувшись к нему, поцеловала в лоб.

– О'кей, твой план принимается. Дай мне полчаса на сборы.

Они договорились, что будут по очереди принимать решения о том, что делать дальше. Начали они с аттракционов, истратив тринадцать долларов и пятьдесят центов на автогонки, причем Ли выиграла у сына последний заезд. Их следующей остановкой была закусочная «Дэри Куин Брэзьер», где они подкрепились гамбургерами, жареным картофелем и банановым мороженым. Потом поехали в Сен-Поль в магазин спорттоваров на сезонную распродажу лыжного инвентаря, оттуда – в Миннеаполис, в картинную галерею, где оба пришли к выводу, что великие голландцы – их любимые художники.

Этот день обещал стать незабываемым для них обоих. Ведь они впервые были прогульщиками. Ли воспитывала своих детей в духе послушания и уважения к дисциплине, но этот неожиданный отход от собственных принципов, как ни странно, еще больше сблизил ее с сыном, что вряд ли было под силу даже самому авторитетному педагогическому пособию для родителей.

Джои рассказывал матери о своей девушке Сэнди, о том, какая она замечательная, и признался, что тоже начинает испытывать «те самые чувства».

Ли с таким же упоением говорила о Кристофере.

Джои признался, что ему очень нравится учитель математики мистер Ингрэм, и он думает в старших классах специализироваться на геометрии и тригонометрии, поскольку мистер Ингрэм отметил его способности.

Они много говорили о том, кем бы Джои хотел стать, когда вырастет.

– Я не хочу быть полицейским, – сказал он.

Тут же вспомнили о Греге и признались друг другу, что, хотя минуло уже столько времени, все-таки очень многое в жизни напоминает о нем.

Джои спросил, случалось ли ей когда-нибудь прогуливать – с Дженис или Грегом. Она сказала, что нет: после смерти отца она была так занята – училась в школе бизнеса, потом начинала собственное дело, а открыв торговлю, уже дорожила каждой минутой.

Джои сказал, что такой она нравится ему гораздо больше.

– Какой? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Не знаю. Ты стала просто… более счастливой, что ли, раскованной. И сама предложила мне эту прогулку. Год назад ты бы ни за что не разрешила мне пропустить занятия. Посадила бы меня в машину и отвезла в школу, и не было бы всех этих развлечений. Ты очень изменилась с тех пор, как появился Крис.

– В самом деле? – печально спросила она.

– А ты сама разве не замечаешь этого?

Неужели Кристофер так повлиял на нее? Или, может, смерть Грега? А если она просто стала старше и мудрее?

– Знаешь, сынок, – сказала она, положив руку ему на плечо, – это был чертовски трудный год. То, что пережили мы, не проходит бесследно. Но, как бы то ни было, я рада, что нравлюсь тебе больше, чем раньше.

Они проходили мимо мраморной скульптуры под названием «Дама под вуалью», когда Джои вдруг остановился и посмотрел в лицо матери.

– Не поддавайся им, мам. Я имею в виду – бабушке, тете Сильвии и Дженис. Я знаю, они наговорили тебе кучу всякой ерунды, но, думаю, тебе надо выйти замуж за Криса.

Она молча разглядывала статую, удивляясь, как удалось скульптору высечь из камня лицо, спрятанное под вуалью. Но невозможное оказалось возможным: и лицо и вуаль явственно проступали в белой мраморной глыбе.

Она обернулась к Джои и обняла его. Проходившие мимо посетители удивленно поглядывали на них, но Джои уже вполне созрел для того» чтобы воспринимать публичные проявления материнской нежности без подросткового скептицизма и стыдливости.

– Я хочу этого, Джои, очень хочу. Но это вносит раскол в нашу семью.

– Черт побери, да что они понимают?

Его искренняя поддержка глубоко тронула ее.

– Спасибо тебе, дорогой.

Она выпустила его, и они продолжили свой путь. Ее шаги гулким эхом отдавались в пустынной галерее, его – мерно поскрипывали в такт.

– То, что ты сказал, очень важно для меня, – произнесла она вслух. – И вообще сегодняшний день многое дал мне. Ночью мне все казалось таким безнадежным. Я думала, что увяну и умру без Кристофера. Но смотри, что получается. Вот я здесь, в этой галерее, любуюсь ее шедеврами, и это лишний раз убеждает в силе человеческого духа. Ты помог мне пережить этот первый день, а если я справилась с одним днем – значит, одолею и все, что впереди.

– Так, стало быть, ты не собираешься больше видеться с ним?

– Нет.

Они шли дальше.

Он посмотрел на картину справа.

Она уставилась на полотно слева.

– Знаешь, что я думаю, мам?

Вопрос его гулко разнесся по залу. Она касалась рукава его куртки. Руки его были запрятаны глубоко в карманы.

Топ… скрип… топ… скрип. Ее ботинки на плоской подошве и его оклеенные серебристой пленкой кроссовки двигались в унисон.

– Я думаю, что ты совершаешь большую ошибку.

Эти слова вновь и вновь стучались в ее сознание, пока медленно тянулись дни в разлуке с Кристофером. Как унылы стали будни, лишенные радостного ожидания предстоящей встречи. Как обременительны повседневные обязанности, когда знаешь, что впереди никакой отдушины. Как тоскливо одиночество после счастливого общения с любимым.

Они так много времени провели за одним столом, так часто слушали вместе музыку, бывали друг у друга дома, где для них были общими и холодильник, и расчески, и ванна, и посуда.

Слишком многое напоминало о нем.

Возле телефона лежала оставленная им шариковая ручка, на которой было выгравировано: «ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ? ЗВОНИТЕ 911». Для нее же сама жизнь отныне была чрезвычайным происшествием, и она судорожно пыталась вырваться из плена отчаяния. Каждый вечер она усилием воли заставляла себя отойти от телефона, поборов искушение набрать заветный номер, как советовала надпись на шариковой ручке.

Блюда, которые она готовила, напоминали о том, как он их любил. Попкорн. Китайская капуста. Спагетти и фрикадельки. За ужином, в компании одного лишь Джои, она, глядя на сына, задумывалась о том, что всего через три года он окончит среднюю школу. И что тогда? Ей суждено ужинать в полном одиночестве?

Однажды она раскрыла блокнот и обнаружила в нем запись, которую Крис сделал, когда заезжал к ней во время дежурства: «Ярмарочная площадь – сигнализация». Ему тогда передали по рации задание проверить одно из зданий ярмарки, и он, чмокнув ее в губы, ушел, извинившись, что не может задержаться подольше.

Как-то вечером, возвращаясь с работы в машине, она открыла отделение для перчаток и обнаружила там маленький, но очень мощный фонарик, который он купил и положил туда, отругав ее за то, что она слишком доверчива, и предупредив, что нужно всегда быть начеку.

Лежавший в ее комнате журнал был раскрыт на статье, которую он читал в последний раз, ожидая, пока она оденется.

Стиральная машина опять дала крен, и она, чуть не плача от обиды, отправилась за помощью к соседу, Джиму Клементсу.

В кухонном шкафу она увидела вазу, в которой когда-то стояли подаренные им ко дню рождения розы.

За окнами ее магазина с утра до вечера мелькали знакомые черно-белые машины полицейского управления Аноки. И каждую она провожала с замиранием сердца и потом чувствовала себя опустошенной и вконец разбитой.

Но самое худшее ждало ее ночью, когда она лежала в постели одна, тоскуя по нему не только душой, но и телом. Сколько еще лет ей суждено прожить, казня себя за то, что принесла в жертву собственное счастье, ублажая свою семью? Каждый вечер в одиннадцать часов она боролась с искушением снять телефонную трубку и сказать: «Привет, что ты делаешь? Как прошел день? Когда я тебя увижу?» Однажды она все-таки не устояла и набрала номер, но после первого же гудка повесила трубку, повалилась на кровать и расплакалась.

Она пыталась скрыть свое уныние от Джои, но оно притаилось в ней и, словно паразит, высасывало соки, питавшие ее интерес к жизни, успехам сына и повседневным делам.

Вместе с Кристофером ее покинули оптимизм, юмор, удовлетворение и радость – все, что прежде определяло ее жизнь. Она пыталась воспрянуть духом, хотя бы ради Джои, но все ее попытки, и она это знала, выглядели жалкими и фальшивыми.

Почти то же происходило и с Кристофером.

Жизнь утратила яркие краски. Он работал. Ел. Занимался в спортзале. Тренировался в тире. Сменил масло в «эксплорере». Сводил Джуда в кино на Брюса Ли. Он избегал своей квартиры, где все напоминало о ней. Пока не пришла пора переодеться. Сколько же дней он обходился без стирки? Не питался дома? Не открывал жалюзи в гостиной?

Все так же машинально он проделал то, что нужно было проделать.

Выстирал и прогладил форму. Почистил пылесосом ковры. Полил цветы. Поменял постельное белье.

Оно все еще хранило ее запах. Косметики, секса, женщины. Воспоминания хлынули вместе с потоком горячей воды, в которой утонули простыни, подхваченные центрифугой стиральной машины.

В ванной она оставила маленький флакончик лосьона для рук. Поворчав однажды, что у него нечем смазать руки, она сама купила этот флакон. После того как они расстались, он открывал иногда крышку и вдыхал запах, как бросивший пить алкоголик, отвинчивая бутылку ликера, пьянеет от заветного аромата.

О недавнем прошлом напоминало многое.

В ванной лежала наполовину опустошенная упаковка презервативов.

В холодильнике – напиток со странным вкусом, который она как-то сгоряча купила, сказав, что у него такое экзотическое название, что она непременно должна его попробовать. Шоколадно-вишневая содовая. Он держал банку в холодильнике в надежде, что когда-нибудь она вернется и выпьет ее, как и мечтала.

В «эксплорере» осталась коробка с носовыми платками – с того раза, как она была простужена.

В гостиной о ней напоминал и диван, на который они в первый раз легли вместе; и пол, на котором они занимались любовью; радиоприемник, который они в тот момент слушали; растения, которые она разрешила оставить ему у себя после смерти Грега и в горшки которых она тыкала пальцем, проверяя, не сухая ли земля.

Магазин ее находился неподалеку от полицейского участка – за углом, так что Крису невольно приходилось проезжать мимо десятки раз на дню. И не было случая, чтобы он не взглянул на его окна в надежде увидеть ее поливающей цветы в витрине или выходящей из двери. Но ему так и не повезло. В витрине он видел лишь цветы в горшках, а дверь открывали незнакомые люди.

В эти зимние дни одиночество ощущалось как-то особенно остро. Однажды в аптеке, покупая дезодорант и бритвенные лезвия, он вдруг обратил внимание на стенд с открытками. Вытащив наугад несколько карточек, он стал читать надписи.

Я люблю тебя, потому что…

Я сожалею…

Когда тебя нет рядом…

На него обрушилась лавина сентиментально-слезливых штампов, а он все читал и читал эти послания, подумывая о том, чтобы одно из них отправить Ли. Одно? Черт возьми, он хотел послать их десяток, дюжину, посылать по открытке в день – настолько точно их содержание отражало его чувства и настроение. Он любил ее, и, когда ее не было рядом, жизнь теряла всякий смысл.

Уже почти шесть недель длилась их разлука, когда однажды, в понедельник утром, он отправился в среднюю школу «Фред Мур» передать кое-какие документы дежурному офицеру связи. Он подходил к застекленному офису, когда дверь распахнулась и ему навстречу вышла Ли.

Увидев друг друга, они остолбенели. Дыхание замерло. Щеки полыхнули огнем.

– Ли, – еле вымолвил он.

– Привет, Кристофер. – Она прижимала руку к груди. В коридорах было тихо и пустынно – шел первый час занятий.

– Что ты здесь делаешь?

– Я в выходные постирала спортивные трусы Джои, а он, конечно, забыл взять их сегодня утром, так что я занесла. А ты как здесь оказался?

– Принес бумагу дежурному.

Они подыскивали слова, пытаясь продолжить разговор, но это было ни к чему. Гораздо важнее было смотреть в глаза друг другу, читать в них молчаливые признания в том, что ничего не изменилось, боль жива, страсть осталась. Они стояли лицом к лицу, жадно вглядываясь друг в друга и чувствуя, как оттаивают сердца, окоченевшие в разлуке.

Она была в знакомом ему пиджаке, из-под воротника выглядывали бледно-лиловые рюши блузки.

Он был, как всегда, великолепен в своей темно-синей форме с серебристыми нашивками и пуговицами, при галстуке и в фуражке с козырьком.

Их неподвижные фигуры отражались в начищенном до блеска паркете пола. Но обратить эти минуты в бесконечность было невозможно.

Он очнулся первым – переложив бумаги в другую руку, перенеся тяжесть на другую ногу.

– Ну, и как… – Он прокашлялся и начал снова: – Как Джои?

– Замечательно.

– Остальные?

– О, остальные тоже в порядке. Как Джуд?

– Эти бумаги касаются его. – Он помахал свернутыми в трубочку документами. – Решением суда он помещен в приют и, думаю, чувствует себя гораздо счастливее. В приюте еще четверо ребятишек, и все разной национальности.

– Отлично. Я так рада. Я знаю, как ты переживаешь за него.

После некоторой паузы он спросил:

– Ну, чем ты занималась все это время?

Она как зачарованная смотрела на него. Похоже было, что она даже не расслышала его вопроса. С губ ее слетело тихое признание:

– Боже мой, я так тосковала по тебе.

– И я тоже, – с болью в голосе ответил он.

– Каждый вечер в одиннадцать я думаю о том, чтобы снять трубку телефона.

– Тебе лишь нужно это сделать.

– Я знаю. Но это как раз самое трудное.

– Так, стало быть, в твоей семье все по-прежнему?

– Мы почти не общаемся.

– Неужели так плохо?

Она не могла себе позволить пуститься в откровения, объясняя, насколько все плохо.

– Я думал, что без меня все должно наладиться, – сказал он.

– Я знаю, – прошептала она, а воздух вокруг уже накалялся от возрождавшейся страсти.

– Тогда зачем же мы подвергаем себя такой пытке, Ли?

– Потому что я… я… – Еще слово – и она бы разрыдалась, а потому предпочла оставить свои доводы при себе.

– Тебе по-прежнему не дает покоя возраст, я прав? Так что, выходит, дело вовсе не в них, а в тебе.

Открылась дверь кабинета, и оттуда вышли двое учеников, – болтая, они несли какие-то плакаты. Ли с Кристофером инстинктивно попятились друг от друга, уступая дорогу школьникам.

Когда в коридоре опять стало тихо, он сказал:

– Что ж… мне надо идти. Кто-то, наверное, ждет эти бумаги. – И он указал на трубочку, зажатую в руке.

– Конечно, – сказала она. – Да к тому же это не место для разговора, да и не время сейчас что-то выяснять.

Он отступил еще на шаг и сказал:

– Мне было приятно увидеть тебя. Всякий раз, проезжая мимо твоего магазина, я надеюсь увидеть тебя в окне, но… – Он пожал плечами, не договорив.

– Кристофер… – Она протянула к нему руку, словно пытаясь задержать его, но он уже стоял слишком далеко.

Нащупав за спиной ручку стеклянной двери, он сказал:

– Все, что тебе нужно сделать, Ли, – это позвонить.

С этими словами он прошел в кабинет, оставив ее одну в пустынном школьном коридоре.

То хрупкое душевное равновесие, которого она достигла в последнее время, разом рухнуло, стоило ей увидеть его лицо, услышать его голос, ощутить его волнение при встрече с ней. Страсть… Боже, она никогда не испытывала ее с такой силой, как в те мгновения их мимолетной встречи в школьном коридоре.

В последующий день и даже два, вспоминая ту сцену в подробностях, она вновь испытывала те же чувства – душевный трепет и физическое влечение. Как легко удавалось ему зажечь в ней этот огонь! Ему достаточно было вступить в ее биополе – и она тут же воспаряла к высотам неземного блаженства.

Но спуск на землю, возвращение к тоскливой тишине собственного дома были так безысходны!

Она вновь была во власти слез, с трудом вникала в смысл того, о чем говорил ей Джои, часто вздыхала, совсем забросила домашние дела. В магазине временное перемирие, установившееся было между сестрами, оказалось под угрозой, когда Сильвия однажды подошла к ней с разговором. Ли в этот момент пересчитывала нарциссы, стоявшие в большом белом ведре.

– Ли, у Барри на фирме работает один человек… твоего возраста и…

– Нет, спасибо.

– Ну, может быть, ты позволишь мне договорить?

– К чему договаривать? И так все ясно: вы знакомите меня с этим парнем и перестаете мучиться угрызениями совести по поводу того, что сделали с Кристофером и мной.

– Меня совесть не мучает.

Ли в упор посмотрела на Сильвию.

– А напрасно. Если бы не ты, я бы сейчас уже была замужем.

У Сильвии, однако, хватило совести зардеться.

Ли отсчитала двенадцать нарциссов и, обмотав их стебли резинкой, подрезала и поставила в воду.

– Я тут подумала, Сильвия… Тебя не заинтересует мое предложение: я хочу выкупить твою долю. У Сильвии отвисла челюсть.

– Боже мой, Ли, неужели ты так против меня настроена?

– Можно было бы и мне продать свою долю тебе, но мне все-таки не обойтись без стабильного дохода: Джои всего через три года окончит школу, и нужно помочь ему с колледжем. Да и я должна быть чем-то занята, когда он уедет учиться и я останусь одна. Поэтому я хочу выкупить твою половину, а не наоборот.

Сильвия кинулась к Ли и коснулась ее руки. Рука была мокрой и сжимала швейцарский армейский нож. Это прикосновение сестры было первым после размолвки.