Маленькие женщины - Одна в Нью-Йорке

– Не буду я этого помнить! – решительно заявила девочка. – Я лучше вспомню, как мы втроем заболели дифтерией! И вы, и мама, и сиделка Мэри О'Брайан так хорошо нас лечили, что мы не умерли, а поправились.

– На все воля Божья, Люсинда.

– А мама сказала, мы должны быть вам благодарны, что выжили. Ну, пожалуйста, доктор Хичкок! Должен же кто-нибудь вылечить Тринкет! И, по-моему, нам с вами нельзя больше медлить.

Доктор снова схватился за бороду, и вид у него при этом был точно такой же, как у мистера М'Гонегала, полицейского, когда тот старательно чесал затылок. Дело в том, что оставалось еще препятствие. Врачебная этика не позволяла докторам, завоевавшим себе репутацию, отправляться к больному без вызова. Но разве можно было объяснить такое Люсинде?

А она не сводила глаз с доктора. Ей вдруг показалось, что она все поняла. Просто чем старше становится человек, тем труднее ему что-то решать. Если это действительно так, тут же подумала девочка, она хотела бы навсегда остаться десятилетней. Расправившись с остатком бараньей котлеты, она тут же потеряла всяческий интерес к печеной картошке, которая так и остыла нетронутой на тарелке.

– А что будет с Тринкет, если вы совсем не придете? Вы об этом подумали, мистер Хичкок? – спросила она.

– Сдаюсь! – развел доктор руками. – Когда мне прийти?

– Прямо сейчас.

Люсинда взяла доктора за руку и потащила на улицу. Боясь, как бы он случайно не передумал, девочка по дороге не закрывала рта. Перекинутые через плечо ролики позвякивали в такт шагам, а Люсинда рассказывала все новые и новые подробности из жизни Бродовски. К тому времени, как они поравнялись с пансионом мисс Люси, доктор был посвящен во все, что было известно самой Люсинде.

– Ну вот, – открывая подъезд, проговорила она, – теперь вам, наверное, кажется, будто вы сами дружите с Бродовски.

Они зашли в квартиру мисс Питерс. Доктор остался в гостиной, а Люсинду отправил предупредить Бродовски. Уже выходя на лестничную площадку, девочка обернулась. Лицо ее просто сияло от радости.

– Спорим, доктор Хичкок, что Тринкет уже завтра станет получше? – спросила она. – Можно даже на деньги поспорить. Я целых две недели свои карманные расходы копила.

Выпалив это, она взлетела на третий этаж и принялась колотить изо всех сил в дверь Бродовски. Она уже все обдумала. Сначала надо подробно расспросить о здоровье Тринкет, а потом неожиданно сообщить про доктора.

– Ну, как там сегодня Тринкет? – весело осведомилась она, когда мистер Бродовски приоткрыл дверь.

Тот ничего не ответил. Лишь скорбно качал головой и разводил руками. Похоже, он вообще сейчас не мог говорить. Поняв, что с Тринкет совсем плохо, Люсинда выпалила:

– Я привела там внизу доктора! Это наш семейный мистер Хичкок! Он самый лучший во всем Нью-Йорке. Только не отказывайтесь, пожалуйста! Меня он вылечивает от каждой болезни! Умоляю, разрешите ему полечить вашу Тринкет!

– Я сдаюсь, – сдавленным голосом произнес мистер Бродовски.

Люсинда ушам своим не поверила. Ведь те же слова она совсем недавно услышала от доктора Хичкока. Но размышлять над этим сейчас просто не было времени, и она опрометью кинулась вниз.

Вместе с доктором они вошли в маленькую нищую комнату. Мистер Хичкок подошел к кроватке Тринкет, миссис Бродовски помогала ему, а мистер Бродовски с Люсиндой остались стоять у двери. Вдруг Люсинда повела себя так, словно рядом стоял дядя Эрл. Она крепко обвила папу Тринкет за талию и прижалась головой к его животу. Мистер Бродовски положил руку ей на голову и легонько провел по ее коротким волосам. Люсинда немедленно вспомнила первый свой разговор с Бродовски. Какими ослепительно золотистыми показались ей тогда в полутьме лестничной клетки волосы Тринкет! И как она была счастлива, когда мистер Бродовски похвалил ее собственные черные волосы! Люсинда посмотрела в глаза папе Тринкет и ободряюще улыбнулась. Мистер Бродовски едва заметно улыбнулся в ответ.

Остаток дня (впрочем, от дня уже почти ничего не осталось) Люсинда запомнила очень смутно. Сначала вроде бы зашел разговор о ванне и горячей воде. На третьем этаже ни того ни другого не оказалось. Поэтому Тринкет перенесли вниз и положили в кровать Люсинды. Оказавшись снова в квартире мисс Питерс, доктор Хичкок снял пиджак, жилетку, галстук, расстегнул ворот рубашки и закатал рукава.

– Вы как будто к битве готовитесь, – сказала Люсинда.

– Да, милая, – кивнул головой тот, – и, признаюсь тебе, враг очень силен.

Потом мистер Бродовски о чем-то спросил доктора. Тот ответил. Лица у обоих мужчин словно окаменели, и каждый занялся своим делом.

Доктор то и дело бегал за чайниками с кипятком, которые стояли в комнате для работы, смачивал горячей водой простыни, отжимал и заворачивал в них Тринкет. Люсинда подумала, что, наверное, терпеть такое не очень приятно. Во всяком случае, сама она явно не смогла бы вынести это так же невозмутимо, как Тринкет. Глаза ее были закрыты, и она казалась совершенно спокойной. Только вот дышала хрипло и тяжело.

Люсинде разрешили давать Тринкет лекарства. Каждые полчаса она приближалась к кровати со стаканом и, пропихнув ложку больной между губ, говорила:

– Ты должна это выпить за прекрасного жирафа из цирка.

Тринкет послушно пила лекарство. Вскоре Люсинда так наловчилась, что даже не проливала ни капли.

Возвратившись с работы, сестры Питерс занялись чайниками и простынями. Доктор Хичкок оделся и сказал, что вернется тотчас же после ужина. Возвратился он и впрямь очень быстро и больше не уходил.

Люсинду положили на маленьком диване в гостиной. Раздеваться она не стала, просто свернулась под одеялом, однако заснуть никак не могла. Заметив через некоторое время, что Люсинда не спит, мисс Питерс сказала:

– Спускайся к мисс Люси. Она тебя уложит в своей квартире.

И тут Люсинда не выдержала:

– Нет! – истошно закричала она. – Не пойду! Не пойду!

– Пусть останется, – пришел ей на помощь доктор Хичкок, – так будет лучше, мисс Питерс.

Мисс Питерс покорилась. Люсинда лежала, поджав ноги под одеялом. Глаза ее были открыты, но она все видела как во сне. Люди вокруг суетились, сновали туда-сюда, шептали что-то совсем неразборчивое друг другу. Кто-то положил подушки и одеяло на полу, рядом с ее диваном. Сперва на них прилегла мама Тринкет, затем – папа. Но доктор Хичкок не ложился ни разу.

Никогда еще у Люсинды не было такой длинной ночи. Казалось, с тех пор как ее уложили на этот диван, прошло часов сто, а сон все еще не шел к ней и утро не наступало. Наконец она почувствовала, что так больше не может. Она встала и подошла узнать, не стало ли Тринкет лучше? Доктор Хичкок мрачно покачал головой. Люсинда снова легла. Некоторое время спустя она провалилась в сон, но, казалось, только затем, чтобы через четверть часа голова ее скатилась с подушки. Люсинда вновь открыла глаза, а потом снова заснула, и на этот раз достаточно крепко. Доктору пришлось изрядно потрясти ее за плечо, прежде чем она вернулась к действительности.

– Что? – спросила она мистера Хичкока, который склонился над ней.

– Девочка говорит, что ты ей очень нужна.

Люсинда попыталась подняться, но ноги спросонья ее не слушались. Доктор Хичкок обнял ее и помог дойти до кровати. Там Люсинда опустилась на колени, а голову положила на подушку совсем рядом с Тринкет.

– Ну, маленькая, что сделать Люсинде? – тихо спросила она.

Тринкет улыбнулась, открыла глаза и прошептала:

– Про лягушонка.

– Она меня просит спеть, – в замешательстве взглянула Люсинда на доктора. – Как вы думаете, это не повредит ей?

Мистер Хичкок с силой дернул себя за бороду.

– Пой, – одними губами ответил он и отвернулся к окну.

Люсинда начала совсем тихо. А потом ей вдруг показалось, будто они с Тринкет вновь сидят на качалке в гостиной, и песня зазвучала столь же громко и весело, как всегда. На мгновение Люсинда вроде даже услышала смех девочки. Она посмотрела на Тринкет. Та ответила ей внимательным взглядом, потом закрыла глаза, открыла и снова закрыла.

– Видите, как она хорошо засыпает, – поделилась Люсинда с миссис Бродовски и запела последний куплет.

Доктор Хичкок снова поднял ее с колен и препроводил к маленькому дивану.

– Ты очень помогла нам, Люсинда, – заботливо укрывая ее одеялом, проговорил он. – А теперь тебе обязательно нужно поспать.

Когда Люсинда очнулась в следующий раз, в квартире стояла полная тишина. Она огляделась. Никого. И кровать, где еще недавно лежала Тринкет, была пуста. Люсинду это сперва удивило, но потом она все поняла. Наверное, после того как Тринкет уснула, ее отнесли домой. Люсинда потянулась всем телом, рывком встала на ноги, подошла к окну и прижалась к нему носом. Она никогда еще не вставала в столь ранний час, и то, что увидала, показалось ей настоящим волшебством. Фонарщик приставил лесенку к фонарю на углу улицы. Миг – и огонь потух.

Кто-то положил ей руки на плечи. Она от неожиданности вздрогнула и обернулась.

– О, доктор Хичкок, вы только поглядите, что там! – ткнула Люсинда пальцем в стекло. – Фонари гаснут, и просыпается утро! Как хорошо, что Тринкет, наверное, лучше! Мне так хочется сейчас выйти на улицу и увидеть, как город просыпается!

– Тогда скорей одевайся, – отвечал доктор.

Спустя несколько мгновений Люсинда была готова. Доктор повязал галстук, потом облачился в жилет и сюртук. Вытащив блокнот из кармана, он написал несколько слов, вырвал страницу и оставил ее на полке камина.

– Они должны знать, куда мы пошли, – сказал он Люсинде.

Девочка потянулась за роликовыми коньками. Как хорошо было бы пронестись по городу в такую рань! Но доктор сказал:

– Сжалься, Люсинда! Если ты помчишься на этих штуковинах, моим старым ногам не поспеть за тобой!

Так роликовые коньки остались в этот раз дома. Правда, кое-что необычное Люсинда все-таки с собой захватила. Это было перо из подушки, на которое надо подуть, как только покажется перекресток. Именно так сделал мальчик в ирландской сказке, который искал судьбу.

Перо Люсинды полетело прямиком на восток.

– За ним, за ним, доктор Хичкок! – крикнула девочка и вдруг почувствовала себя такой бодрой, будто не провела ночи почти без сна.

– Согласен, – ответил доктор, – только давай воспользуемся еще любезностью вот того кэбмена.

Они пересекли Бродвей, уселись в кэб, стоявший у тротуара, и сонные лошади медленно повезли их к реке. Они вылезли на Ист-Ривер. Тут Люсинда еще никогда не бывала. Навстречу им ехали подводы, уставленные бидонами с молоком, и подводы с кипами утренних газет. Прячась в тени старых зданий, пробирались куда-то бродяги. Ночные полицейские сдавали дежурство дневным. Пугая надтреснутым звоном зазевавшихся пешеходов, мимо пронесся черный фургон с зарешеченными окошками.

– Что это? – спросила Люсинда.

– «Черная Мария», в ней арестованных возят, – объяснил доктор.

– И я бы могла прокатиться в такой, если бы не мой друг, мистер М'Гонегал, – отозвалась с многозначительным видом Люсинда.

Доктор ошеломленно поглядел на нее, но в детали решил не вдаваться. Они спустились к реке и зашагали вдоль берега. На черной воде, словно огромные светлячки, сияли огнями паромы. А на востоке уже краснела заря. Еще немного – и небо стало светлеть. Люсинде тут же пришло на память великолепное описание из «Ромео и Джульетты», которое ей прочитал дядя Эрл. Сейчас она сама видела, как «тают ночные свечи и веселый день легкой поступью бежит на вершину горы».

– Вам тоже нравится, когда день бежит на вершину горы? – спросила Люсинда доктора и запихнула замерзшую руку к нему в карман.

Рассвет поднял белых и серых чаек с воды, на которой они продремали всю ночь. Шумя крыльями, птицы взмыли ввысь, и окрестности огласились их криками. Они парили в воздухе, затем вновь набирали высоту и улетали к морю.

Доктор и девочка, задрав головы, следили за птицами.

– У эскимосов есть одно очень красивое поверье, – медленно проговорил мистер Хичкок.

– Какое? – заинтересовалась Люсинда.

– Они считают, что человек после смерти становится белой чайкой. Понимаешь, душа обретает крылья.

– Научиться летать, как они! – по-прежнему глядя вверх, отвечала девочка. – Да, это прекрасно, доктор Хичкок!

Стая чаек все удалялась и вдруг словно исчезла в ярких лучах солнца. Но тут в небе появилась еще одна чайка. Она почему-то дремала на темной глади реки, пока все остальные не улетели. И вот теперь она одна поднялась высоко в воздух и пролетела прямо над Люсиндой и доктором. Девочка заметила, какие у этой чайки белоснежные крылья.

– А она попадет в рай, когда устанет летать на земле? – очень серьезно спросила Люсинда.

– Думаю, да, – отозвался доктор.

Люсинда посмотрела ему в глаза и вдруг отчетливо осознала то, чего он никак не мог решиться произнести вслух. Это открытие пронзило ее до физической боли. Тщетно она искала во взгляде доктора хоть намек на надежду. Глаза его говорили больше, чем тысяча самых ужасных слов.

Он крепко обнял Люсинду.

– Сейчас мы пойдем ко мне и вместе позавтракаем, – не допускающим возражений тоном произнес он. – А потом тебе надо побыть с папой и мамой Тринкет. Уверен, ты им сейчас очень нужна.

Они долго шли молча. А потом Люсинда убежденно сказала:

– Я должна рассказать папе и маме Тринкет про чайку. Это красиво. Дядя Эрл говорит: трагедии нужно очень много красоты и неизбежности, и тогда она будет великой.

Они снова умолкли. Лишь перед самым домом мистера Хичкока Люсинда сказала:

– Надеюсь, и мне удастся после смерти стать чайкой. Летать на крыльях еще интереснее, чем кататься на роликовых коньках.

Родителей Тринкет Люсинда застала в гостиной сестер Питерс. Мисс Нетти поила их кофе. Девочка села в качалку и начала рассказывать о новом дне, темной глади реки и белой чайке, которая одиноко летела прямо над ее головой. Глаза Люсинды были совершенно сухие, и голос ее звучал то громко, то понижался до шепота, и она чувствовала себя так, будто тоже летела на восток, к морю.

– Спасибо тебе, Люсинда, – глухо проговорил мистер Бродовски. – Думаю, ты права. Тринкет теперь белая чайка. Только вот… как нам похоронить то, что осталось от нее на земле? У меня нет ни цента.

Стоило Бродовским подняться наверх, как Люсинда принялась выяснять у мисс Нетти все, что имело отношение к похоронам. Узнав, что за место на кладбище и за погребение надо платить, девочка возмутилась до глубины души. Именно в этот момент она почувствовала, как в ней вдруг прорезалась тетя Эмили. «Если у Бродовски нет денег, – твердо сказала себе Люсинда, – значит, я немедленно должна их достать».

Сделав вид, что отправляется в школу, она понеслась на роликах к дяде Эрлу. Но ей не повезло: служанка сказала, что дядя сейчас на работе. Его офис был на Бродвее – в доме возле Энн-стрит. «Ничего страшного, – подумала девочка. – Поеду на роликах по Бродвею, пока не увижу этот дом».

И она поехала. Сначала она неслась что было силы, потом сильно замедлила ход, потом уже едва поднимала ноги от усталости, а Энн-стрит все не появлялась. Ролики сейчас казались Люсинде тяжелыми, как утюги, и только мешали идти. Последние десять кварталов она ковыляла словно испорченная игрушка. Она уже почти не видела ничего вокруг и двигалась по дороге зигзагами. Наконец ее остановил какой-то рабочий.

– Что с тобой, девочка? – участливо осведомился он.

– Мне к дяде Эрлу! Мне очень надо к нему попасть! – выдохнула она из последних сил.

С трудом выспросив адрес, рабочий взял ее за плечи и вскоре ввез в двери офиса дяди Эрла.

– Снуди! – пулей выскочил из крутящегося кресла дядя. -Как ты попала сюда?

Он тут же спровадил из кабинета двух клерков, которым давал какие-то распоряжения, и, посадив девочку к себе на колени, отстегнул роликовые коньки.

– Подождите минуточку, дядя Эрл, – пролепетала Люсинда. – Мне надо только чуть-чуть отдохнуть, а потом я снова смогу говорить и думать.

И, положив голову ему на плечо, она закрыла глаза.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮСИНДЫ УАЙМЕН

30 марта 189… года

Как я давно ничего не записывала! У меня в памяти дни совершенно перемешались. Дядя Эрл взял на себя все похороны. Цветов для Тринкет принесли очень много. А я ей купила белые босоножки. Мне удалось найти точно такие же, как у ее любимой куклы, которая так ей понравилась, когда мы впервые ходили в игрушечный магазин.

Сколько же всего я узнала с тех пор, как превратилась во временную сироту! И про ростовщиков, и про театр Проктора, и про смерть. Взрослые почему-то скрывают ее от детей, но я считаю, что это глупо. И дядя Эрл точно так же считает. Только мне пока очень трудно понять, что смерть делит всех нас словно бы на две части: одно уходит, а другое навсегда остается. Я сказала дяде Эрлу, что, когда вырасту, мне, может быть, станет понятнее. А он ответил:

– Даже и не пытайся, Снуди. Пока живешь тут, в этом трудно до конца разобраться.

10 апреля 189… года

В последнее время я как-то совсем разлюбила писать. Все в пансионате заботятся о папе и маме Тринкет. А мистер Ночная Сова сделал просто замечательное вмешательство в их судьбу. Он отвел мистера Бродовски поиграть для каких-то людей, а в особенности для одного важного человека по имени Томас. И теперь папа Тринкет играет в симфоническом оркестре на настоящих концертах.

Мисс Люси-милочка дала папе и маме Тринкет очень хорошую квартиру в соседнем доме, и теперь в их старой комнате никто не живет. Только я, когда после школы идет дождь и гулять совершенно нельзя, выхожу на лестницу и поднимаюсь на третий этаж. Я сажусь на самой верхней ступеньке, закрываю глаза и играю, как будто сейчас снова постучу в дверь и мне одолжат ненадолго Тринкет. Моя мама, наверное, сказала бы, что эта игра – очень глупая. Но я все равно, наверное, еще долго так буду играть.

Вечером я укладываюсь в свою складную постель. А потом встаю, стучусь в спальню мисс Нетти и спрашиваю, можно ли мне к ней забраться? Она всегда отвечает, что уже давно меня ждет. И тогда мы говорим, говорим обо всем на свете, а потом я незаметно для самой себя засыпаю. Я очень люблю мисс Нетти!

ВРЕМЕННОЕ СИРОТСТВО КОНЧАЕТСЯ

Уход Принцессы Саиды и маленькой Тринкет опустошили Люсинду. Теперь пустое пространство в душе обязательно надо было заполнить, и Люсинда с готовностью бежала на любой зов. Родители Тринкет очень ей помогали, потому что она была им нужна все время. Никогда раньше Люсинда не думала, что какой-нибудь взрослый не может прожить без нее и дня.

Папа и мама в ней никогда особенно не нуждались. Четверо братьев, которые были старше Люсинды на четыре, девять, двенадцать и восемнадцать лет, отняли у папы и мамы все молодые годы, и на ее долю почти ничего не осталось. В семье с ее существованием как бы смирились. Ее считали некрасивой, капризной, упрямой и снисходительно терпели ее выходки. Люсинда к такому отношению привыкла и воспринимала его как должное. И все-таки она всегда верила, что где-то в огромном мире найдутся другие люди, которым она понравится. Первым таким человеком стала Джоанна. А теперь вот – папа и мама Тринкет. Иногда Люсинде казалось, что им даже дышать без нее трудно. Мистер Бродовски стал водить ее на репетиции симфонического оркестра. Там ей предоставлялась полная свобода действий, и она без конца елозила на своей низенькой табуретке, придвигаясь поближе то к скрипкам, то к альтам, то к контрабасам, фаготам и флейтам. На обратном пути она, не переставая, расспрашивала папу Тринкет о музыке и вскоре почерпнула множество сведений о симфониях, концертах, хоралах и различных инструментальных партиях. Именно этой весной она познакомилась с великой музыкой.

А вскоре настал вечер, когда папа Тринкет первый раз выступал с оркестром в концерте. Люсинда и миссис Бродовски сидели рядом в партере. Девочку так захватил Бетховен, что, пока все не кончилось, она не произнесла ни слова. А потом она шепнула на ухо маме Тринкет:

– Я закрывала глаза, когда слушала, и мне показалось, что это звезды на небе хором поют. Ну, прямо как в Библии! А еще Джоанна мне говорила про одного ирландского мальчика. Он заснул возле волшебной крепости, и в сердце ему попала самая красивая мелодия в мире. Может быть, мистер Бетховен тоже заснул возле звезд, когда они пели на небе? Как вы думаете, миссис Бродовски?

Остальные друзья Люсинды тоже старались по мере сил излечить ее от тоски. Самый весомый вклад внес мистер Коппино. Он купил Тони ролики. Теперь они могли вместе с Люсиндой разъезжать по всему Нью-Йорку. Сначала они освоили парк. Через ворота и калитки они устремлялись в нижнюю его половину к пруду, вокруг которого было так замечательно кататься наперегонки. Когда ноги от усталости уже не хотели стоять прямо, ребята для отдыха кормили рыбок в пруду. Потом они шли в обезьяний питомник, где жил их любимый ручной шимпанзе по имени Мистер Кроули. А оттуда вел прямой путь к музыкальной карусели. Заплатив по пять центов, Тони с Люсиндой усаживались верхом на деревянных коней. Тони всегда выбирал белого, а Люсинде нравился черный, которого она в первый же раз прозвала Пегасом. Тому, кто сумел на ходу карусели схватить золотое кольцо, полагалась бесплатная поездка. Иногда кольцо ловила Люсинда, иногда Тони. Однажды Тони поймал кольцо три раза подряд. Люсинда так разволновалась, что бежала за каруселью, пока Тони не слез на землю.

Когда развлечения в парке им немного приелись, они стали ездить в музей естествознания. Тони приводило в отчаяние, что они ни разу не обошли его целиком.

– Этот музей слишком велик для нас! – воскликнул однажды он. – Наверное, нам никогда не удастся увидеть тут все.

– Так это же хорошо, – возразила Люсинда. – В мире, по-моему, и так чересчур много вещей, которые можно разглядеть целиком за одну минуту. А в этом музее сколько ни ходишь, всегда что-нибудь останется на следующий раз.

Особенно Люсинде нравился индейский зал. Она проводила в нем много времени и очень страдала, что не родилась индейцем.

– Вот было бы здорово жить, как они, – поделилась она однажды с Тони.

Но тот ее восторгов не разделил.

– Жить как индейцы? – с сомнением покачал он головой. -Нет, Люсинда, не думаю, что мне захочется ходить голым да еще с какими-то перьями на голове. По-моему, ты мечтаешь совсем не о том, о чем надо.

– Знаю, – разочарованно вздыхала девочка, – но мне все равно хотелось бы стать как индейцы и ездить верхом на бизоне.

В первую же теплую субботу Люсинда наделала сэндвичей, Тони захватил все, что требовалось для печеной картошки, и они покатили к пустырю, который прошлой осенью облюбовали для пикников. Когда картошка была готова, мальчик и девочка разложили еду и принялись с нетерпением озираться по сторонам. Каждый хотел первым увидеть, как к ним приближается повозка Старьевщика. Но время шло, а Старьевщик не ехал. Люсинда и Тони не обменялись ни единым словом по этому поводу, но оба были очень разочарованы.

Справившись со своими порциями, Люсинда и Тони подождали еще и засобирались домой. Судьба старого искателя приключений не на шутку их взволновала. В особенности Люсинду, которая даже думать боялась, что могло помешать Старьевщику и его замечательной лошади Минни приехать сегодня к ним. Больше Люсинда и Тони сюда не ходили.

Зато в следующую субботу тетя Элен Дуглас и дядя Том Маккорд взяли с собой Люсинду на музыкальную комедию «Робин Гуд». Опера показалась девочке просто чудом и разделила в ее сознании первое место со спектаклем «Микадо». Ну, смогла ли она позволить себе скрыть подобный шедевр от Тони? Две недели Люсинда откладывала карманные деньги и купила два билета на галерку для себя и для друга. Во второй раз музыка захватила ее еще больше, чем в первый. Люсинде хотелось снова и снова слушать ее, пока не запомнит все арии. Она даже подумала, что могла бы поставить оперу в своем кукольном театре. А декорации можно использовать старые, от прежнего «Робин Гуда».

На следующий день Люсинда поделилась своими планами с мистером Ночной Совой. Мелодии арий она запомнила, а слова – не очень. Не может же она ставить оперу без слов. Ночная Сова кивнул головой и вечером откуда-то принес ей либретто музыкальной комедии. Теперь она могла выучить все слова, которые требовались для кукольного спектакля. А мистер Бродовски, несмотря на то что уже начал становиться известным, аккомпанировал Люсинде на скрипке до тех пор, пока она полностью не освоила арии.

Люсинда надеялась, что будет ставить «Робин Гуда» вместе с Эледой, но из этого ничего не вышло. Соломоны вдруг попрятали свои многочисленные костюмы в чемоданы и сундуки и собрались куда-то на Запад. «Прямо как настоящие кочевники», – думала, провожая подругу, Люсинда. Гастроли у Соломонов продлятся все лето, а зимой они опять будут играть в каком-нибудь большом городе, только пока неизвестно в каком. Девочки пообещали помнить друг друга всю жизнь. Впрочем, они не сомневались, что скоро увидятся.

– Когда я вырасту, я обязательно стану актрисой, – сказала Эледа. – И ты тоже. И как-нибудь мы столкнемся с тобой на Бродвее.

– Мне кажется, будет чуть-чуть по-другому, – улыбнулась Люсинда. – Мне, знаешь, не очень-то нравится повторять все время одно и то же. По-моему, я стану все-таки не актрисой, а буду сама писать пьесы. А ты станешь играть в них главные роли. Вот мы с тобой на Бродвее и встретимся.

Но, как ни старалась Люсинда заполнить жизнь, иногда на нее накатывала тоска. И тогда она говорила мисс Нетти:

– Если мне не удастся кого-нибудь одолжить, я, по-моему, просто умру.

Однажды ее осенило: можно ведь одолжить бамбино у родителей Тони! Только не последнего, а девочку Джемму. Она кинулась к Тони и заставила его объяснить миссис Коппино, что ей понадобилось. Когда согласие было получено, Люсинда сказала, что Джемму они с Тони повезут в тачке, на которой мистер Коппино доставляет овощи с рынка. Тачку застелили одеялом, и Джемма очень быстро и весело доехала на этом сооружении до дома сестер Питерс.

Мисс Нетти в тот день была дома и шила в комнате для работы.

– Вот! – ворвавшись к ней с девочкой на руках, выпалила Люсинда. – То самое бамбино, о которой я вам сегодня сказала. Недавно она была самой младшей бамбиной. А теперь у них самое младшее бамбино – Юлий Цезарь, и вот этой бамбине Джемме очень обидно. О, мисс Нетти! Я так замечательно все придумала! У Джеммы нет ничего особенного в смысле одежды. Может быть, нам с вами сшить для нее?

Мисс Нетти бережно взяла Джемму у Люсинды из рук и усадила к себе на колени. Ребенок очаровал ее. На голове у Джеммы пружинками торчали густые черные кудри. Глаза, тоже черные, кокетливо блестели из-под длинных ресниц. А щеки были пухлыми, словно у херувима.

– Много ли такой крошке нужно для платья, – ласково проговорила мисс Нетти.

Она поставила Джемму на ноги, открыла один из многочисленных ящиков и вынула оттуда небольшой кусок белой хлопчатобумажной ткани с бледно-красными бутонами роз по всему полотну.

– Это вполне подойдет, – удовлетворенно сказала она.

Так было положено начало тому, что Люсинда впоследствии назвала «Швейный клуб для бамбин». Шили в основном вечерами. Иногда к Люсинде и мисс Нетти присоединялась миссис Бродовски. Она шила для Джеммы какую-то загадочную часть платья, которая именовалась гертрудой. Люсинда никогда о таком не слышала, но мисс Нетти утверждала, что без гертруды ничего не получится. Леди Росс тоже внесла свою лепту. Она пожертвовала швейному клубу немного поношенную нижнюю юбку из светлой фланели, которой хватило как раз на подкладку для платья. А мисс Люси-милочка преподнесла Джемме розовую ленточку для волос. Вскоре «Швейный клуб для бамбин» наделал Джемме столько всякой одежды, что ей хватило до самых трех лет. А когда она выросла из всех этих платьев, юбок и блузок, их доносил бамбино Чезаре, которого Люсинда называла всегда не иначе как Юлием Цезарем.

Джемма была теперь частой гостьей в квартире сестер Питерс. Люсинда очень к ней привязалась, и они играли часами. Но кукольная посуда ни разу не покидала шкафа с тех пор, как не стало Тринкет, и сборник песен тоже не открывался.

Двадцать третьего апреля, в день рождения Шекспира, театр Дали давал представление «Как вам это понравится», и дядя Эрл повел на него Люсинду. Были заняты самые лучшие актеры труппы. Воодушевление на сцене и в публике царило такое, что у Люсинды мурашки по коже забегали.

– Конечно же, куклы не могут сыграть так, как люди, – говорила она после спектакля. – Я сегодня сама как будто очутилась в Шекспире. Только, жаль, неожиданностей там никаких не было. Я знала почти все слова и все, что должно случиться. У меня сегодня с этим спектаклем было немножко как с тетей Эмили. Я всегда наперед знаю, что она сделает или скажет.

Тут дядя Эрл разразился таким громким хохотом, что прохожие стали оглядываться. Люсинда почувствовала, что щеки ее запылали, но было уже темно, и никто ничего не заметил.

На исходе апреля мисс Нетти велела Люсинде встать к косяку двери, на котором отметила ее рост прошлой осенью. За время «сиротства» девочка выросла на целых два дюйма. Мисс Питерс тут же подвергла тщательному осмотру ее гардероб. Куртка и платья стали чересчур коротки. На другой день Люсинда с мисс Питерс отправились в магазин и купили все новое. В особенности восхитила Люсинду шляпа с искусственными цветами яблони на полях. Это был ее собственный выбор, и она не сомневалась, что еще ни один человек в мире не надевал на голову ничего прекраснее.

После магазина они с мисс Питерс зашли в аптеку. Люсинда заказала большой стакан шоколадной соды. Сидя у стойки, она медленно пила и любовалась на кусок льда, в котором была заморожена алая роза. Люсинда уже множество раз видела эту льдину, но отчего-то всегда волновалась. Она вспоминала о Белоснежке, которая спала в стеклянном гробу, и о других прекрасных героях, которые вроде на время и умерли, но оставались столь же прекрасными, как эта вот роза, а потом оживали.