Сорос о Соросе Опережая перемены

      Поскольку критический способ мышления является более сильным, чем тра­диционный, то идеологии, разработанные с помощью критического способа мы­шления, с большей вероятностью могут служить основой для догмы, чем сама традиция. Такие идеологии могут принимать традиционную форму Если язык является достаточно гибким для того, чтобы позволить образно использовать конкретные утверждения, то он также может привести и к противоположному процессу: абстрактные идеи могут быть персонифицированы. Примером может служить Ветхий завет, а в книге Золотой рог Фрейзер предлагает множество иных примеров. Мы можем видеть на практике, что то, что мы называем тради­цией, включает множество продуктов критического мышления, переведенных в конкретные термины.
      Основное требование к догме заключается в том, что догма должна быть все­объемлющей. Она должна предоставлять меру, с помощью которой могут быть оценены любая мысль и любое действие. Если человек не может оценить все что угодно в свете этой догмы, ему необходимо искать иные методы решения вопро­са о том, что верно, а что нет. Подобный поиск разрушил бы догматический спо­соб мышления. Даже если ценность догмы не подвергается прямым сомнениям, применение иных критериев вело бы к подрыву ее власти. Если доктрина долж­на служить основанием любого знания, то ее превосходство должно быть ут­верждено во всех областях. Не обязательно каждый раз упоминать о ней. Земля обрабатывается, создаются картины, ведутся войны, отправляются в космос ра­кеты. Все идет своим путем. Но как только идея или действие приходят в проти­воречие с доктриной, должна победить доктрина. Таким образом, даже более крупные области человеческой деятельности могут попасть под ее контроль.
      Еще одним признаком догмы является ее жесткость. Традиционный способ мышления чрезвычайно гибкий. Традиция вне времени. Любое изменение не­медленно принимается не только в настоящем, но и как нечто, существующее с незапамятных времен. При догматическом способе мышления этого не происхо­дит. Догматическая доктрина предоставляет меру, с помощью которой должны оцениваться мысли или действия.
      Следовательно, они должны быть постоянно фиксированы, и никакой про­гресс не может оправдать изменений. Если возникает отклонение от нормы, то оно должно быть немедленно исправлено. Но сама догма должна оставаться не­вредимой.
      В свете несовершенного понимания становится очевидным, что новые изме­нения могут противоречить принятым доктринам или создавать внутренние противоречия непредсказуемыми путями. Любое изменение представляет по­тенциальную угрозу. Для минимизации опасности догматический способ мыш­ления стремится запрещать новые течения как в мышлении, так и в действиях. Он делает это, не только убирая нестандартные изменения из своего собствен­ного взгляда на вселенную, но также активно подавляя нестандартные мысли и действия. Как далеко он может зайти в этом направлении, зависит от характера опасности, которой он подвергается.
      В отличие от традиционного способа мышления догматический способ не­раздельно связан с некоторой формой принуждения. Принуждение обязательно, чтобы обеспечить превосходство догмы над реальными и потенциальными ва­риантами. Любая доктрина способна поставить вопросы, которые не решаются сами по себе, с помощью одних лишь размышлений; в отсутствие власти, кото­рая определяет доктрину и защищает ее чистоту, доктрина распадается на кон­фликтующие интерпретации. Наиболее эффективный способ решения этой про­блемы заключается в том, чтобы вменить в обязанность некоторому, созданному людьми полномочному органу интерпретацию воли некой сверхчеловеческой силы, на которой основывается истинность доктрины. Его интерпретации могут со временем эволюционировать, и, если этот полномочный орган действует эф­фективно, доктрина может даже идти в ногу с происходящими в жизни измене­ниями. Но никакие новации, не санкционированные полномочным органом, не­терпимы, и полномочный орган должен обладать соответствующей властью для уничтожения конфликтующих взглядов.
      Могут сложиться обстоятельства, при которых полномочный орган нуждает­ся в применении незначительной силы. Пока доминирующая догма выполняет свою функцию и предоставляет всеобъемлющие объяснения, люди, как правило, безусловно принимают ее. В конце концов, догма становится монопольной: мо­гут существовать различные точки зрения на частные вопросы, но в том, что ка­сается реальности в целом, существует только один взгляд. Люди объединяются под эгидой этого взгляда и учатся мыслить согласно ему: для них более естест­венно соглашаться с ним, чем ставить его под сомнение.
      Тем не менее когда внутренние противоречия развиваются в еще более нере­алистичные споры или когда происходят новые события, которые не соответст­вуют существующим объяснениям, люди могут поставить под сомнение даже основы. Когда это происходит, догматический способ мышления может поддер­живаться только силой. Как правило, использование силы оказывает глубокое воздействие на эволюцию идей. Мышление больше не развивается собственным путем, а становится сложным образом сплетенным с силовой политикой. Кон­кретные мысли ассоциируются с конкретными интересами, а победа некоторой интерпретации более зависит от относительной политической силы ее сторон­ников, чем от истинности аргументов, выдвигаемых в ее поддержку. Человечес­кий разум становится полем битвы политических сил, и наоборот: доктрина ста­новится оружием в руках воюющих сторон.
      Превосходство доктрины может, таким образом, быть продлено с помощью средств, имеющих крайне далекое отношение к истинности аргументов. Чем большие силы применяются для поддержания догмы, тем меньше вероятность того, что она удовлетворит потребности человеческого разума. Когда наконец ге­гемония догмы будет сломлена, людям, вероятно, будет казаться, что они осво­бодились от ужасного угнетения. Открываются новые, широкие перспективы, а избыток возможностей порождает надежды, энтузиазм и масштабную интеллек­туальную деятельность.
      Можно видеть, что догматический способ мышления не может воспроизвес­ти никакие из тех качеств, что делали традиционный способ мышления столь привлекательным. Он оказывается запутанным, жестким и подавляющим. Вер­но, он устраняет неопределенность, которая блокирует критический способ мы­шления, но лишь путем создания условий, которые человеческий разум находит невыносимыми, если он уже знаком с другими возможностями. Точно так же как доктрина, основанная на сверхчеловеческой силе, может стать способом изба­виться от недостатков критического способа мышления, а критический способ мышления может оказаться спасением для тех, кто страдает от давления догмы.

Закрытое общество

      Органическое общество представляет наблюдателю некоторые очень при­влекательные признаки: жесткое социальное единство, безусловная принадлеж­ность, отождествление каждого члена с коллективом. Члены органического об­щества едва ли могли бы считать все это преимуществами, не зная, что отноше­ния могут быть и иными; только те, кто знаком с конфликтом между индивидом и социальным целым в собственном обществе, может считать социальное един­ство желательной целью. Иными словами, привлекательность органического об­щества лучше всего оценивается, когда условия, необходимые для его существо­вания, уже отсутствуют.
      Едва ли может удивлять тот факт, что на протяжении истории человечество неоднократно изъявляло желание вернуться к первоначальному состоянию не­винности и благодати. Изгнание из райского сада – постоянная тема. Но однаж­ды потерянная невинность не может быть обретена вновь – разве что, возможно, путем забвения всего произошедшего. При любых попытках искусственно вос­создать органическое общество труднее всего достичь полного и несомненного отождествления всех членов с обществом, к которому они принадлежат. Для то­го чтобы восстановить органическое общество, необходимо провозгласить пре­восходство коллектива. Результат, однако, будет отличаться от органического об­щества в одном важном аспекте: индивидуальные интересы, вместо того чтобы совпадать с интересами коллектива, подчиняются им.
      Различие между личными и общественными интересами поднимает беспо­коящий вопрос о том, что же такое в действительности общественные интере­сы? Общественные интересы могут быть определены, интерпретированы, и в случае необходимости они могут подавить конфликтующие с ними личные ин­тересы. Эту задачу лучше всего выполняет живущий правитель, поскольку он может скорректировать свою политику в зависимости от обстоятельств. Если же эта функция предоставлена некоторому институту, вероятно, что она будет ис­полняться усложненным, негибким и в итоге неэффективным способом. Инсти­тут будет стремиться не допускать изменений, но в длительной перспективе он не сможет добиться успеха.
      Однако общий интерес можно определить лишь в теории. На практике он, вероятно, будет отражать интересы правителей. Именно они провозглашают превосходство социального целого, и именно они подчиняют своей воле непо­корных индивидов. Если не считать того, что они являются абсолютными альт­руистами, они также получают от этого определенные выгоды. Правители не обязательно удовлетворяют свои частные, эгоистические интересы, но они как класс извлекают выгоду из существующей системы: по определению, они явля­ются правящим классом. Поскольку члены различных классов четко определе­ны, подчинение человека социальному целому приводит к подчинению одного класса другому. Закрытое общество может быть, следовательно, описано как об­щество, основанное на классовой эксплуатации. В открытом обществе эксплуа­тация также может возникнуть, но, поскольку позиция человека не является же­стко фиксированной, оно действует не на классовой основе. Классовая эксплуа­тация в том смысле, в каком этот термин использовал Маркс, может существо­вать только в закрытом обществе. Маркс внес значительный вклад в теорию, ког­да предложил эту концепцию, так же, как Менений Агриппа, когда он сравнил общество с организмом. Оба они, однако, применяли свои идеи не к тому типу общества.
      Если бы конечная цель закрытого общества состояла в том, чтобы обеспе­чить превосходство одного класса (или расы, или национальности) над другим, оно могло бы эффективно ее выполнять. Но если его цель состоит в том, чтобы вернуться в идиллическое состояние органического общества, то такое общество обречено на провал. Существует разрыв между идеалом общественного един­ства и реальностью классовой эксплуатации. Для того чтобы закрыть этот раз­рыв, необходима сложная последовательность аргументов, которые, по опреде­лению, расходятся с фактами.
      Всеобщее согласие с идеологией является основной задачей властей и основ­ным критерием их успеха. Чем более широко принимается идеология, тем мень­ше конфликт между коллективными интересами и реальной политикой, и наобо­рот. В идеальном варианте авторитарной системе придется довольно долго дви­гаться в направлении восстановления спокойствия и гармонии органического общества. В более общем случае будет использовано некоторое насилие, и затем этот факт должен быть объяснен с помощью лицемерных аргументов, которые делают идеологию еще менее убедительной, вызывая дальнейшее использова­ние силы до тех пор, пока в худшем варианте система не становится основанной на принуждении, а ее идеология не теряет всякое сходство с реальностью.
      У меня есть некоторые сомнения относительно различия, которое Джейн Киркпатрик провела между тоталитарными и авторитарными режимами, по­скольку она использовала это различие для выделения друзей и врагов Америки, но оно все же имеет под собой основания. Авторитарный режим, направленный на поддержание собственной силы, может более-менее открыто признавать свою сущность. Он может ограничивать свободу своих субъектов различными способами, он может быть агрессивным и жестоким, но он не должен распрост­ранять своего влияния на все аспекты человеческого бытия для поддержания своей гегемонии. С другой стороны, система, которая провозглашает себя слу­жащей некоторому идеалу социальной справедливости, должна маскировать ре­альность, заключающуюся в классовой эксплуатации. Это требует контроля над мышлением субъектов, а не только над их действиями и делает ее ограничиваю­щее влияние более сильным.
      Советская система является отличным примером закрытого общества, осно­ванного на универсальной идее. Но закрытое общество не обязательно должно опираться на универсальную идею. Оно может ограничиваться конкретной группой или нацией. В некотором смысле, более узкое определение ближе духу органического общества, чем догма, относящаяся ко всему человечеству. В кон­це концов, для племени значение имеют только его члены. Сейчас, когда комму­низм мертв, те, кто говорит о безопасности и солидарности органического обще­ства, с большей вероятностью будут искать его в этническом или религиозном сообществе. Как я уже пояснил ранее, те, кто отказывается от коммунизма, противостоят ему либо потому, что он является закрытым, либо потому, что он является универсальным; альтернативой является либо открытое общество, ли­бо фундаментализм того или иного рода. Фундаментальные убеждения труднее всего оправдать с помощью рациональных аргументов, но они могут вызвать бо­лее эмоциональный отклик, поскольку являются более примитивными.
      Когда мы говорим о фундаментализме, на ум приходит исламский фундамен­тализм, но мы можем наблюдать возрождение фундаменталистских тенденций во всем бывшем коммунистическом блоке. Они сочетают в себе национальные и религиозные элементы. У них нет полностью развитых идеологий, более того -о них не говорят открыто, но они вдохновляются смутным, неясным прошлым. Борьба между открытым и закрытым обществом не завершилась крахом комму­низма. Она лишь приняла иную форму. Способ мышления, в настоящий момент ассоциируемый с концепцией закрытого общества, вероятно, лучше всего опи­сывать как традиционный, чем как догматический, хотя, если концепция закры­того общества победит, формулировка соответствующих догм, вероятно, не за­ставит себя долго ждать. В случае с исламским фундаментализмом она уже пол­ностью сформулирована. В случае с русским фундаментализмом основа также уже заложена [Alexander Ysnov, The Russian Challenge [Русский вызов] (Oxford, Basil Blackwell]].

Перспективы европейской дезинтеграции

      Ниже приведена запись речи, прочитанной по приглашению института Аспена в Берлине 29 сентября 1993 г.
      Европейское сообщество является высокожелательной формой организа­ции. Более того, в некотором отношении оно является идеалом открытого об­щества, поскольку обладает одним очень интересным признаком: все участву­ющие в нем государства являются меньшинством. Уважение к меньшинству является основой его конструкции, а также основой открытого общества. Не­решенным вопросом является следующий: сколько власти должно быть деле­гировано большинству? Насколько далеко должна зайти интеграция Европы?
      Путь эволюции Европы окажет глубокое влияние на то, что происходит к востоку от нее. Общества, разрушенные коммунизмом, не смогут перейти к от­крытому обществу самостоятельно. Им необходима открытая Европа, внима­тельная и поддерживающая их усилия. Восточная Германия получила слиш­ком много помощи, остальная часть Восточной Европы получает слишком ма­ло помощи. Я посвятил много сил тому, чтобы помочь остальной части Вос­точной Европы. Как вы знаете, я организовал для этого сеть фондов. И с этой точки зрения я хочу рассмотреть тему Европы.
      Я провел тщательное исследование того, что можно назвать системой подъемов и спадов, которую можно наблюдать время от времени на финансо­вых рынках. Я думаю, что эта идея применима и к интеграции и дезинтегра­ции Европейского сообщества. После революции 1989 г. и объединения Евро­па находилась в состоянии динамического дисбаланса. Следовательно, она представляет собой очень интересный предмет исследования для моей истори­ческой теории.
      Я сам – участник процесса динамического дисбаланса, поскольку я явля­юсь международным инвестором. Я называю себя биржевым торговцем и шучу, что инвестиции являются неудавшимися спекуляциями, но в свете развер­нувшейся кампании против биржевых торговцев это больше не доставляет мне удовольствия. Международные инвесторы сыграли важную роль в кризисе ме­ханизма обменных курсов. Но создать общий рынок без международного дви­жения капитала невозможно. Винить в этом биржевых торговцев – то же самое, что расстреливать посланца, принесшего дурную весть.
      Я хотел бы поговорить сейчас о европейском дисбалансе на основе моей теории истории. Тот факт, что я также являюсь участником, не влияет на мою способность применять эту теорию. Напротив, это позволяет мне проверять эту теорию на практике. Имеет также значение и то, что я вношу в нее свой особый взгляд на предмет, поскольку часть моей теории состоит в том, что уча­стники всегда действуют на основе предпочтений. И конечно, то же самое пра­вило применяется и к сторонникам различных теорий.
      Но я должен признаться, что мое особенное пристрастие – а именно то, что я хотел бы видеть объединенную, процветающую, открытую Европу, – мешает моей деятельности в качестве участника на финансовых рынках. У меня нет проблем, пока я остаюсь анонимным участником. Фунт стерлингов вышел бы из европейской системы обменных курсов (ERM) вне зависимости от того, спекулировал бы я на нем или нет. Но после того, как фунт стерлингов вышел из ERM, я стал широко известен и перестал быть анонимным участником. Я превратился в некоего гуру. Я могу реально влиять на поведение рынков, и бы­ло бы нечестно делать вид, что это не так. Это положение создало определен­ные возможности, но наложило и определенные обязанности. Принимая во внимание мои предпочтения, я не хотел нести ответственность за выталкива­ние франка из ERM. Я решил воздержаться от спекуляций против франка, что­бы иметь возможность предложить конструктивное решение, но никто не по­благодарил меня за это. Более того, мои публичные высказывания обеспокои­ли финансовые органы еще более, чем моя деятельность на финансовых рын­ках, поэтому я не могу сказать, что успешно справляюсь со своей новой ролью гуру. Тем не менее, учитывая свои предпочтения, я должен сказать то, что со­бираюсь сказать, даже если это создаст неудобства для меня как для участни­ка.
      Комментируя процесс смены подъемов и спадов в интеграции Европы, я должен уделить особое внимание механизму обменных курсов, который игра­ет столь важную роль в этом процессе. Он идеально работал в условиях, близ­ких к равновесию, до объединения Германии. Но объединение Германии созда­ло условия динамического дисбаланса, и начиная с этого момента ход событий определялся ошибками и заблуждениями. Наиболее осязаемым результатом является распад механизма обменных курсов, который в свою очередь, является важным фактором возможной дезинтеграции Европейского сообщества.
      Разрешите мне начать с того момента, когда условия, близкие к равнове­сию, были заменены условиями динамического дисбаланса. Этот момент мож­но указать чрезвычайно точно: падение Берлинской стены. Оно открыло доро­гу объединению Германии. Канцлер Коль воспользовался этой исторической возможностью. Он решил, что объединение должно быть полным и немедлен­ным и проходить в европейском контексте. Практически у него не было выбо­ра, поскольку Конституция Германии предоставляла восточным немцам граж­данство Германии, а Германия была членом Европейского сообщества. Но брать на себя ответственность за события или лишь реагировать на них – это совсем не одно и то же. Канцлер Коль проявил себя как настоящий лидер. Он отправился к президенту Миттерану и сказал ему практически следующее: «Мне необходима ваша поддержка, поддержка Европы для достижения немед­ленного и полного объединения». Французы ответили примерно так: «Давайте создадим более сильную Европу, в которую будет полностью включена объе­диненная Германия». Это создало огромный импульс к интеграции, это дало толчок к развитию фазы подъема в череде подъемов и спадов. Британцы воз­ражали против создания сильного центрального полномочного органа; вспом­нить хотя бы выступление Маргарет Тэтчер в Брюгге. Последовали тяжелые переговоры, но было некоторое чувство спешки, крайнего срока. Результатом стало Маастрихтское соглашение, две основные цели которого заключались в установлении общей валюты и общей внешней политики. Оно включало так­же и множество других положений, но они были менее важными, и, когда бри­танцы стали возражать, им было позволено выбрать некоторые из них. В об­щем и целом соглашение было огромным шагом в направлении интеграции, героической попыткой создать Европу, достаточно сильную для того, чтобы она могла справиться с рево-люционными изменениями, явившимися резуль­татом распада советской империи. Оно зашло, вероятно, дальше и призывало к еще более быстрым изменениям, чем к этому было готово общественное мнение; но это был шанс, которым лидеры воспользовались для того, чтобы справиться с революционной ситуацией. И по-моему, это абсолютно правиль­но, поскольку роль лидера требует именно таких решений.
      Проблема заключается в другом. Я не хочу углубляться в теневую сделку, которую Германия заключила с Европейским сообществом о признании Хор­ватии и Словении как независимых государств. Она мало обсуждалась и мало была замечена в свое время, но она имела ужасающие последствия. Я хочу со­средоточиться на внутреннем дис-балансе в Германии, который был порожден ее объединением, поскольку это был дисбаланс, превративший подъем в спад. Германское правительство серьезно недооценивало цену, которую придется заплатить за обьединение, и тем более не желало платить полную цену путем бо­лее высокого налогообложения или сокращения государственных расходов. Это создало напряженность между Bundesbank и правительством на двух уров­нях: первый заключался в том, что государство действовало в направлении, противоположном прямым рекомендациям Bundesbank; вторым была чрезвы­чайно свободная фискальная политика, то есть огромный дефицит бюджета, который требовал очень жесткой кредитно-денежной политики для восстанов­ления кредитно-денежного равновесия. Приток покупательной способности путем обмена восточногерманской валюты по номиналу создал инфляционный бум, а дефицит бюджета только подлил масла в огонь. Bundesbank по закону нес ответственность за поддержание курса немецкой марки, и он действовал очень быстро. Он поднял ставки в соглашениях по продаже с обратной покуп­кой (геро) до 9,70%. Но эта политика нанесла большой ущерб другим странам-членам европейской кредитно-денежной системы. Иными словами, кредитно-денежная политика, которая была разработана для того, чтобы восстановить равновесие внутри страны, создала дисбаланс в европейской кредитно-денеж­ной системе. Потребовалось некоторое время для создания этого дисбаланса, но через некоторое время жесткая кредитно-денежная политика, введенная Bundesbank, толкнула всю Европу в глубочайшую со времен второй мировой войны депрессию. У Bundesbank две роли. Он является охранником стабиль­ной валюты у себя дома и «якорем» европейской кредитно-денежной системы. Он действовал как передаточный механизм для превращения внутреннего дис­баланса германской экономики в силу дезинтеграции Европейской кредитно-денежной системы.
      Существует также третий, более глубокий уровень конфликта между Bundesbank и германским правительством. Канцлер Коль, для того чтобы по­лучить поддержку Франции при объединении Германии, присоединился к Ма­астрихтскому соглашению. Это соглашение представляло собой значительную угрозу институциональному доминированию и, более того, выживанию в каче­стве организации Bundesbank как арбитра европейской кредитно-денежной по­литики. В европейской кредитно-денежной системе немецкая марка служила в качестве якоря, однако, по условиям Маастрихтского соглашения, роль Bundesbank должен был взять на себя Европейский центральный банк, в кото­ром Bundesbank лишь имел бы право одного голоса из двенадцати. Следует признать, что Европейский центральный банк был основан на германской мо­дели; но различие между моделью и настоящей ответственностью огромно. Bundesbank никогда открыто не выступал против этого организационного из­менения, и остается неясным, в какой степени его действия были направлены на предотвращение этого изменения. Я могу сказать, что как участник рыночного процесса я действовал исходя из гипотезы, что именно в этом состояли скрытые намерения Bundesbank. Я не могу доказать, что моя гипотеза была верной; я могу лишь утверждать, что она сработала.
      Например, я слышал, как Гельмут Шлезинджер, президент Bundesbank, предупредил, что рынки ошибаются, если думают, что экю будет фиксирован­ным набором валют. Я спросил его, что он думает об экю как об общеевропей­ской валюте. Он сказал, что она нравилась бы ему больше, если бы называлась маркой. Я действовал в соответствии с этим. Вскоре после этого лира была вы­теснена из европейского механизма обменных курсов.
      Я не хочу давать пошаговый отчет о том, что произошло, поскольку мне бы хотелось обрисовать более широкую историческую перспективу Исходя из этой перспективы, основными характеристиками являются следующие: Маас­трихтский референдум провалился в Дании; он прошел с очень небольшим пе­ревесом голосов во Франции; и он со скрипом прошел через парламент в Ве­ликобритании. Европейский механизм обменных курсов во всех отношениях распался. Это произошло в несколько этапов, последний из которых, а именно увеличение разрыва в августе, был самым далеко идущим, поскольку он осла­бил наиболее сильные связи в Европейском сообществе, связи, которые объе­диняли Германию и Францию. В долгосрочной перспективе важнее то, что Ев­ропа находится в самом разгаре глубочайшей депрессии, из которой не видно быстрых перспектив выхода. Безработица является серьезной и постоянно рас­тущей проблемой, которая усугубляется кредитно-денежной политикой. А эта политика представляется слишком ограничительной для этой стадии экономи­ческого цикла. Из этого я заключаю, что тенденция к интеграции Европы про­шла апогей и обратилась вспять.
      Точным моментом, когда произошел этот поворот, можно считать провал референдума в Дании. Он мог продемонстрировать безоговорочную поддерж­ку соглашения; и в этом случае понятной тенденции бы не было. Вместо это­го он породил крах механизма обменных курсов. Сейчас Европа находится в процессе дезинтеграции. Поскольку мы имеем дело со сменой подъемов и спа­дов, невозможно предсказать, насколько далеко эти процессы могут зайти. Од­на из фаз этого процесса может зайти дальше, чем люди сейчас хотели бы или чем они способны себе представить, поскольку последовательность подъемов и спадов является самоусиливающимся в обоих направлениях процессом.
      Я могу выделить по меньшей мере пять самоусиливающихся элементов. Первым и наиболее значительным является депрессия; 11,7% -уровень безра­ботицы во Франции, 14,1 – в Бельгии и 22,25% – в Испании. Эти цифры просто неприемлемы. Они порождают социальную и политическую напряженность, которую легко обратить в антиевропейском направлении. Во-вторых, происходит прогрессивная дезинтеграция механизма обменных курсов. Это очень опасно, поскольку в среднесрочной или долгосрочной перспективе Общий ры­нок не может выжить без стабильности в обменных курсах.
      Европейский механизм обменных курсов функционировал идеально в ус­ловиях, близких к равновесию, в течение более 10 лет. Но объединение Герма­нии открыло фундаментальную ошибку в этом механизме, а именно Bundesbank, играет двойную роль – защитника внутренней кредитно-денежной стабильности и «якоря» европейской кредитно-денежной системы. Пока эти две роли согласуются друг с другом, проблем не возникает, но как только воз­никает конфликт, Bundesbank отдает предпочтение внутренним соображениям в ущерб своим международным обязанностям. Это было ясно продемонстри­ровано, например, в четверг, 29 июля, когда Bundesbank отказался понизить ставку дисконта для того, чтобы ослабить давление на французский франк. Можно утверждать, что у банка не было выбора в этом вопросе: он был обязан по закону, Конституции (Gmndgesetz), отдать абсолютный приоритет сохране­нию стоимости немецкой валюты. В этом смысле между европейским меха­низмом обменных курсов и Конституцией существует непримиримый кон­фликт.
      Этот эпизод открыл еще одну фундаментальную ошибку в европейском ме­ханизме, а именно между обязательствами «якорной» валюты и валюты, кото­рая попадает под ее давление, существует асимметрия. Все обязательства па­дают на слабую валюту. Следует здесь вспомнить, что в момент подписания Бреттон-Вудского соглашения Джон Мейнард Кейнс подчеркивал необходи­мость симметрии между сильным и слабым. Он основывал свои аргументы на опыте предвоенного периода. Текущая ситуация все больше напоминает этот период. Иногда кажется, что Кейнса просто не было на свете.
      Это подводит меня к третьему элементу, а именно к ошибочной экономи­ческой и кредитно-денежной политике. Здесь следует винить не столько Bundesbank, сколько тех, кто противостоял ему, как, например, германское пра­вительство, или тех, кто был жертвой его политики, как, например, Великобри­тания и Франция. Германское правительство, безусловно, несет ответствен­ность прежде всего за создание внутреннего дисбаланса. Великобритания со­вершила огромную ошибку, присоединившись к европейскому механизму об­менных курсов в октябре 1990 г. после объединения Германии. Она сделала это на основе аргументов, которые были выдвинуты в 1985 г., но против них серь­езно возражала Маргарет Тэтчер. Когда ее позиции стали слабее, она в конце концов сдалась, но к тому времени аргументы, которые были истинными в 1985 г., стали более неприменимы. Поэтому Великобритания совершила две ошибки – одну в 1985 г., а другую в 1990 г.
      Великобритания потерпела особенно жесткий удар вследствие введенного Bundesbank режима высоких процентный ставок, поскольку экономика была уже на стадии спада, когда страна присоединилась к европейскому механизму обменных курсов. То, что она была исключена из европейского механизма об­менных курсов, принесло ей необходимое облегчение. Она должна была при­ветствовать это обстоятельство, но она была слишком озадачена и не могла ре­агировать. Она в итоге поступила совершенно правильно и понизила процент­ные ставки, но инициативу захватить не удалось. Это затруднило процесс вос­становления доверия, и им будет труднее контролировать заработную плату, когда экономика опять пойдет в гору.