Роман

Владимир Сорокин

Роман

Пролог

В романе сохранены авторские орфография и пунктуация

Нет на свете ничего прекрасней заросшего русского кладбища на краю небольшой деревни.

Тихое, неприметное издали, лежит оно под густыми купами берез, теряется в зарослях боярышника, бузины и сивой, годами не кошенной травы, что стоит высокой, до пояса, стеной на месте бывшей здесь некогда ограды.

Случайный прохожий, следующий мимо по неширокой полевой дороге, замечает эту своеобразную изгородь, возведенную матерью природой взамен развалившейся человеческой, покосившиеся, но всегда гостеприимно распахнутые ворота, кресты, неброско, но явственно мелькающие меж толстых березовых стволов, заставляющие невольно замедлить шаг или вовсе остановиться.

Прохожий останавливается, смотрит, затем сходит с пыльной дороги на неприметную стежку и медленно идет к кладбищу. Пройдя ворота, он делает несколько шагов и останавливается, теперь уже надолго.

Как все заросло вокруг! Какое запустение и торжество жизни над смертью. Сочная, густая трава покрывает все. Как красива она, сильна и разнообразна. Здесь зверобой и иван-чай, душица и мята, кукушкин лен и пижмы. Земляника стелется по еле различимым холмикам могил кудрявым ковром, дразня алыми бусинками ягод, папоротник заслоняет трухлявые кресты своими резными листьями, крапива высится, перерастая ржавые ограды.

Трудно разыскать здесь знакомую могилу: иной крест упал, другой сгнил, лишившись перекладин, превратившись в столб, а на третьем порос мраморно-белый мох, начисто скрыв имя погребенного.

Вот простенькая ограда, завалившаяся под натиском колючих веток шиповника, а рядом – другая, побогаче, – проросшая молодой березкой и повисшая на ней: растет юное деревце, тянет за собой ржавые прутья.

Тихо, прохладно под раскидистыми кронами. Полуденное солнце почти не проникает сюда – лишь изредка скользнет тонким лучом по замшелой крестовине и пропадет в обильной зелени.

Как хорошо здесь. Как свободно и спокойно дышится. Хочется сесть на траву, прислониться к бугристому стволу старой березы и слушать, слушать немолчный шум крон, забывая обо всем бренном, мелочном, недолговечном.

Пахнет земляникой, прелью и лесными цветами. Птицы перекликаются в зеленой выси. Жужжит толстый шмель на бело-розовом цветке клевера. Ни глазу, ни душе не требуется привыкать к кладбищенскому ландшафту, – здесь все как будто существует для молчаливого созерцателя, все рассчитано на него, дабы помочь ему обрести душевный покой, прояснить мысли, возвысить чувства. Долго сидит он, думая о вечном и преходящем, истинном и ложном, конечном и бесконечном. А над кладбищенскими березами тем временем неторопливо проплывают облака, собираясь вдали, у синей стены бора, в грозовую тучу.

За перелеском, в неширокой извилистой речушке, босоногая деревенская детвора ловит плетенкой пескарей, так что веселый плеск и крики иногда долетают до забытых могил. Но ничто не потревожит спящих вечным сном: ни восклицания, ни смех, ни грозный в своих продолжительных раскатах июльский гром, оживающий в недрах надвигающейся тучи. Гремит он, заставляя путника встать, напоминая о земных делах и заботах, – пора под крышу, к людям, гроза уж близко.

Уходит путник поспешным шагом, минуя старые ворота, оставляя следы на сочной траве.

Кладбище провожает его, как и встретило, – немо, внимательно. Кресты молча смотрят вслед – большие и малые, покосившиеся и прямые, сопревшие и целые. Стоят они бессловесными хранителями покойных, с русской покорностью распростерши деревянные руки…

Снова гремит гром. Темно-лиловая с палевыми краями туча надвинулась, дыша прохладой. Темнеет. Смолкают голоса птиц. Перелетая с ветки на ветку, спускаются они ниже, порхают меж крестов. Вот одна, серогрудая остроносая овсянка, присела на верхнюю перекладину высокого креста. Он поновей остальных – стройный, дубовый, крепко сбитый, не успевший посереть. Да и могила не заросла: молодая травка пробивается из песчаного холмика.

Овсянка чистит клювик, царапая крест. Темнеет настолько, что все теряется меж белых стволов, смешиваясь в зеленом полумраке, и уже трудно прочесть надпись на кресте. Только крупно вырубленное имя покойного – РОМАН – различимо на большой перекладине, да и оно скоро пропадает в усиливающемся сумраке.

Гремит уже над самой головой, бьют по листьям первые увесистые капли. Слышно, как дети весело бегут домой.

Проходит еще несколько мгновений сумрачного затишья, и теплый, благодатный ливень обрушивается на притихшую землю.

Часть первая

I

Поезд дернул в тот самый момент, когда Роман опустил свой пухлый, перетянутый ремнями чемодан на мокрый перрон.

Короткий свисток заставил его оглянуться. Зеленые, забрызганные дождем вагоны тронулись со скрипом, усатый проводник, стоящий в проеме двери, помахал рукой:

– Зонтик-то раскройте, а то промокнете!

– Merci! – ответно махнул ему Роман и стал раскрывать большой черный китайский зонт с ручкой в форме драконьей головы.

Кругом было все мокро: узкий деревянный перрон, перила, скамейка, голые, прямые, словно шпаги, ветви тополей с набухшими почками. Набирающий ход поезд снова засвистел, хлопнула железная дверь, замелькали зашторенные окна.

Роман подошел к перилам, положил руку, затянутую в серую замшевую перчатку, на крашеное облупившееся дерево.

Теплый дождь, первый дождь в этом году мелким бисером сыпался на зонт, слабые порывы ветра качали тополя, несли водяную пыль.

За перилами лежало просторное, запаханное с осени поле со следами снега, почти уже сошедшего. Дальше было мелколесье – прозрачное, синеватое, растворяющееся в белесом утреннем воздухе.

Вокруг не было ни души.

«Значит, не встретил никто, – весело подумал Роман. – Ну и прекрасно! Пойду через лес. Напрямик здесь три версты, это чудное путешествие».

Сунув руку в карман своего светло-серого пальто, он достал часы. Было четверть восьмого.

– А уже вовсю светло, – проговорил Роман вслух, подхватил чемодан и бодро зашагал к концу перрона, небрежно прикрывшись зонтиком, подставив свое молодое красивое лицо свежему апрельскому воздуху.

Роман был красив той красотой, которая встречается обычно у скандинавов, а в России именуется немецкой. Его высокая, худощавая, слегка сутулая фигура с не очень широкими плечами всегда бросалась в глаза из-за чересчур размашистой и быстрой походки, выдающей характер искренний и порывистый. Белокурые волосы, выбивающиеся из-под светло-серой, как и пальто, шляпы, были мягки, волнисты. Черты лица отличались правильностью, если не считать некоторой тяжеловатости подбородка и тонкости губ, в то же время имевших неуловимое детское выражение полуулыбки, не соответствующее глубокому взгляду больших серо-голубых глаз. В свои тридцать два года Роман носил небольшие светлые, всегда аккуратно подстриженные усы и такие же небольшие бакенбарды.

Перрон быстро кончился деревянными ступеньками, и обутые в неглубокие калоши ботинки Романа пошли по мокрой, совсем недавно избавившейся от снега земле. Она была мягкой, словно губка, и испуганно прогибалась под тяжестью этого молодого, полного сил человека. Но не успел Роман пройти и десятка шагов, как справа из-за небольшого пристанционного сарая выехала телега, запряженная каурой широкогрудой лошадью, ведомой под уздцы таким же широким, коренастым чернобородым мужиком, узнать которого Роман смог бы и за версту.

От неожиданности он остановился, а чернобородый, лукаво скаля белые крепкие зубы, одной рукой ведя чавкающую копытами лошадь, другой же, прихватив кнут, приподнял мокрый лисий треух:

– Здравия желаем, Роман Лексеич!

– Аким… – только и проговорил Роман, опуская зонтик, а через мгновение уже тряс крепкую смуглую руку Акима.

– Аким! А я уж думал – никто не встретит!

– Ну, как можно, Роман Лексеич. Мне ж Лидия Константиновна еще завчера сказала…

– Спасибо тебе огромное! Как рад тебя видеть! – Роман не выпускал руки Акима. – Борода-то, борода-то все такая!

– А чего ей будет-то, бороде! – еще шире оскалился Аким. – А вы вот сильно переменились. Сильно…

– Неужели? За три года!

– Сильно! – с непоколебимой уверенностью тряхнул черными с проседью кудрями Аким. – Я сразу никак не признал.

– Серьезно? – усмехнулся Роман.

– Точно! Поглядел было – кто он это идет? Думаю, что ж это за хранцузский посланник сюды заехал!

Они расхохотались так громко, что лошадь вздрогнула, испуганно тряхнув мокрой гривой, попятилась в сторону.

– Балуй, балуй у меня! – поддернул ее Аким, потянулся к чемодану, но Роман уклонился.

– Не беспокойся, я сам.

Только сейчас он заметил, что перед ним была вовсе не телега, а двухколесные дрожки с протертым кожаным сиденьем и красной расписной спинкой.

Роман заложил чемодан за спинку, а Аким принялся быстро крепить его пеньковой веревкой.

– Что ж ты за сараем прятался? – спросил Роман.

– Так ведь вот из-за этой твари, прости Господи! – Аким кивнул на лошадь.

– А что такое?

– Да не переносит она всякую машину, хоть убей! Как поезд идет – держи крепчей, не то всю амуницию разнесет к лешему!

– Так она вроде и не молода.

– В том-то и дело! Третий год дубине, а все с таким диким манером. Вона и щас: как свисток дали – дергает, быдто черт ее седлает, ей-богу. Такая, прости Господи, староверка.

Он затянул веревку узлом, прикрыл чемодан прибитой к спинке рогожей и, сняв треух, вытер ладонью мокрый лоб:

– Ну, славу Богу, Роман Лексеич, что добрались до наших захолустьев. А то я уж, ожидаючи, грешным делом такое напередумал… – Он махнул рукой и выразительно кивнул в сторону железной дороги. – Я, отец мой, в эту технику тоже не шибко верю…

– Ну, это ты зря! – усмехнулся Роман, с облегчением кладя ему руку на плечо. – Техника – наше будущее.

– Да оно, может, и так, – недоверчиво пробормотал Аким, разбирая мокрые вожжи, – а все-таки кобылка-то никогда не подведет. Это не железяка какая-то.

– Кобылка, Аким Петрович, сдохнуть может! – Улыбаясь и прикрываясь зонтом, Роман влез на сиденье.

– Ну так корми лучшей – и не сдохнет! – засмеялся Аким, проворно вскакивая на сиденье. – А ну-ка, девка, поехали!

Он чмокнул, замахнулся коротким кнутовищем, но не ударил, так как лошадь, несмотря на вязкую землю и перечисленные недостатки, легко взяла с места резвой рысью. Дрожки покатились, разбрасывая грязь. Аким правил не на широкий разбитый большак, а на чуть приметную окружную дорогу, тянущуюся по краю поля и исчезающую в мелколесье.

Роман жадно всматривался в окрестности. Здесь все было на своих местах: поля, лесок, сломанная липа, серые валуны, разлегшиеся вдоль дороги. Но какая-то печать тревоги и бессилия лежала на всем знакомом, много раз виденном, – то ли потому что весною Роман никогда раньше не приезжал в Крутой Яр, то ли из-за почти бессонной ночи все казалось таким жалким, родным, до боли маленьким; кусты, деревья были голы, в них стоял легкий туман, они тянули свои мокрые ветви к серому, слепящему дождем небу, словно молили о пощаде и милости. Да и поле, широкое, уходящее левым краем в туманную даль, не было сейчас тем самым ПОЛЕМ, по искристому снежному савану которого, визжа мерзлыми полозьями, гнали, бывало, Акимовы санки; или летом, жарким июльским летом встречало оно Романа, раскинувшись ковром цветущей гречихи: в розовом, пахнущем медом воздухе кружили мириады пчел, ветер гулял по полю, заставляя ходить волнами, колокольчик под синей, обвитой лентами дугой тонко звенел, серый в яблоках рысак Нила Тимофеича несся, оставляя за коляской шлейф пыли… Роман вздохнул, придерживая зонт, достал серебряный портсигар с вензелем АВ.

Он давно уже отметил это необычное свойство русской природы терять ранней весной свое величие, съеживаясь, застывая в жалкой немоте под мелким дождичком. До чего жалок и нем русский лес ранней весною… Стоят богатыри-дубы, вековые дуплистые липы, белоствольные березы, стройные ясени и осины, словно слуги, брошенные своим господином на произвол судьбы, стоят с понурой покорностью, распростав голые ветви, будто ожидая неминуемой смерти на этой мокрой безжизненной земле, облепленной прошлогодними листьями. Все мертво кругом: и кусты, и болото, и поля, – все одинакового серо-бурого цвета. Только что сошел снег. Ветер гонит облака по бледному небу. Пролетит с тоскливым криком ворона, едва не задев тяжелыми крыльями голых макушек, – и снова тишина. Стоит лес, ждет чуда – воскресения своего.

«Совсем как люди», – подумал Роман, закуривая.

Проехав мелколесье, они въехали в молодой смешанный лес. Держа вожжи, Аким покосился на Романа, с грустной улыбкой оглядывающего окрестности:

– Что-то вы загрустили, Роман Лексеич. Не нравится наша-то глухомань опосля столицы?

– Да что ты вздор говоришь… – поморщился Роман. – Мне, может, столица меньше твоего нравится.

И добавил, глубоко затянувшись папиросой:

– Самая грустная пора в природе. Экая мертвенность… Не прав был Пушкин насчет осени. «Унылая пора». Нет. Вот – унылая пора…

Он кивнул на проплывающий мимо лес. Лошадь бежала все той же неспешной рысью, постегивая себя мокрым хвостом.

– А места наши, Аким Петрович, я ни на какие столицы не променяю, – уверенно добавил Роман, хлопнув Акима по колену. – На этих вот полях, березах, на таких мужиках, как ты, все столицы и держатся!

Усмехаясь в бороду, Аким качнул головой:

– Ну уж, прямо на таких, как я…

– Именно, именно, дорогой.

Тот снова недоверчиво усмехнулся:

– Вам, стало быть, видней. Вы человек ученый, науки знаете. А вот насчет местов наших – святая правда! Других таких нету. И по землице, и по лесу. И опять же – река, запруда, рыбка разная. А луга какие! Вот за Семеновой делянкой – коси день, не сподкнесси. Гладкота какая. А Рогаткин луг! А Кострюков! – Он зацокал языком. – Как еду, бывалоча, – заглядюся!

– Ты по-прежнему в объездчиках?

– А куда ж я денусь? Такое уж рукомесло мое.

– Жена не бранится, что дома не бываешь?

– Да чего ей браниться… Тпру! Куды тебя лихоманка несет!

Зачмокав губами и натягивая вожжи, он выровнял лошадь, норовящую свернуть на пересекшийся большак.

– А что, Аким, Нил Тимофеич все так же лесничествует? – рассеянно спросил Роман, с жадным любопытством осматриваясь по сторонам.

– Прошлом годе преставился, царствие небесное, – проговорил Аким.

– Ей-богу?

– На Троицу. От удару. Сердце, стало быть, не выдержало.

– Жаль. Хороший человек был…

– Хороший.

– Охоту любил, как никто.

– Святая правда. Без ружья и собаки в лес не ходил. Большой знаток был в охотничьих искусствах.

Аким удовлетворенно вздохнул, довольный произнесенной им фразой.

– А кто теперь лесничий?

– Новый. Адам Ильич Куницын.

– Откуда?

– С Чернигова.

– Дельный человек?

– Ничаво, – без особого энтузиазма ответил Аким. – Порядок любит. Чтоб без воровства, опять же. Рыбку ловить уважает. Говорят, раньше большим военным был, да что-то там проштрафился и теперь у нас царствует.

– А лет ему сколько? – спросил было Роман, но, чувствуя, что биография нового лесничего ничуть его не интересует, тут же перебил: – Слушай, Аким Петрович, что, Красновские приезжали летом?

– Красновские… – наморщился Аким, отчего лицо его стало непривычно угрюмым. – Да, приезжали. Как же. Надежда Георгиевна, Петр Игнатьич. Зоя Петровна опять же.

– Она замужем? – быстро спросил Роман, бросая недокуренную папиросу.

Аким пожал плечами:

– А почем я знаю? Может, и замужем.

– Сережка приезжал с ними?

– Сергей Петрович? Как же. Приезжал. Они тут каждое лето бывают.

– Все такой же шалопай?

– А что ему сделается.

Роман хотел было еще о ком-нибудь спросить Акима, но в это время лес неожиданно расступился, открывши прекрасную, подлинно живописную панораму.

Она всегда, во все приезды Романа заставала его врасплох, появляясь неожиданно, как и положено всему чудесному, поражая и радуя до слез, заставляя каждый раз замирать.

Аким знал об этом и, не ожидая просьбы, натянул вожжи.

Дрожки остановились.

Чудный вид открывался впереди: дорога тянулась дальше и стремительно шла вниз, под уклон, как и все огромное поле, окаймленное по краям синей полоской леса. А внизу, в утренней прохладной дымке по берегам извившейся неширокой лентой реки, лежал Крутой Яр.

Дождь перестал, и, несмотря на легкий туман, отсюда, с пригорка, были хорошо видны дома, сараи, бани, изгороди, ивы, склонившие голые ветви к реке, «журавли», нависшие над колодцами, мостики, огороды с пугалами.

А над всем этим, чуть подале, вырастала из тумана небольшая, но изумительно красивая белая крутояровская церковь. Роман смотрел так, словно это было последнее, что суждено ему увидеть на земле, словно вот-вот сейчас промелькнут мгновенья и разлетится этот чудесный мир, исчезнет навсегда среди мрака Вселенной по непреложной воле Создателя. У Романа перехватило дыхание.

Он смотрел не отрываясь, боясь пропустить что-то.

А внизу перекликались петухи, слышались голоса людей и лай собак, тянулись вверх утренние дымы. За церковью, чуть правей, после быстрых изгибов реки, виднелся флигель Красновских. Он, казалось, был совсем рядом: протяни руку – и заскрипит дубовая дверь с медной ручкой, пахнёт сушеными травами, встанет из кресла, блестя очками, Петр Игнатьич… Сердце Романа оглушительно билось.

Он привстал, хотел было дотянуться взглядом и до дубовой рощи, за которой… но тут рука сама опустилась на плечо Акима, а с полураскрытых губ сорвалось на одном дыхании то радостное, опьяняющее, что срывалось всегда:

– Гони!

И Аким погнал, залихватски посвистывая, крутя кнутом над головой, так что влажный ветер засвистел в ушах, вырвал зонт из рук Романа.

– Черт с ним! – не оглядываясь, крикнул Роман и снова хлопнул Акима по плечу. – Гони, Акимушка, гони, родной!

Они неслись вниз по бескрайнему, круто клонившемуся полю.

– Эгей! Пошлааа! – раскатисто покрикивал Аким.

Цыганские глаза его озорно посверкивали, белые зубы скалились в разбойничьей усмешке. Лошадь мчалась галопом, мокрая грива ее билась по ветру.

Роман завороженно смотрел вперед, вцепившись одной рукой в Акимово плечо, а другой придерживая шляпу.

Ветер высекал слезы из его глаз, сердце, казалось, остановилось.

Он не просто любил быструю езду, как свойственно всякой русской душе, а питал к ней невыразимую, сильную страсть, охватывающую все его существо с быстротой степного пожара. И особенно сильно страсть эта проявлялась здесь, на уклонном крутояровском поле.

Сколько раз уже раздавалось сокровенное, словно сердцем промолвленное «гони!», вслед за которым свистел кнут, звенел колокольчик, мелькали лошадиные копыта. А как неслись, бывало, Акимовы сани, как пели полозья! Дух захватывало у Романа, он забывал обо всем, сливаясь душою с этим ветром, полем, с озорным гиканьем Акима, становясь почти бесплотным ангелом удали, простора и страсти.

– Пошла! Пошлааа! – кричал Аким, нахлестывая лошадь по сытому крупу, но она и без того мчалась во весь дух, нещадно разбрызгивая дождевую воду.

Крутой Яр был совсем рядом: дома приблизились, засверкала чистая поверхность речки, деревья уже тянулись к Роману, уж до церкви было рукой подать. Показалась развилка.

– Как, через Яр, Роман Лексеич? – крикнул Аким.

– Нет! Давай окружной! – очнулся от опьяняющего забытья Роман, решив в последнее мгновенье прежде все же встретиться с родней.

Аким послушно потянул правую вожжу, и дрожки, сбавив ход, стали огибать Крутой Яр по берегу реки.

II

– Ромушка! Мальчик мой! – Лидия Константиновна торопливо спускалась по широкому деревянному крыльцу, придерживая черную кружевную шаль, сползающую с ее худых плеч.

Спрыгнув с еще не остановившихся дрожек, сняв шляпу и улыбаясь, Роман шел ей навстречу.

– Боже мой! Рома! – выдохнула Лидия Константиновна, и тонкие руки ее опустились на мокрые плечи Романа.

Стоя еще на ступеньках, она оказалась почти вровень с ним, поцеловала его влажный бледный лоб.

– Тетушка… – пробормотал Роман, целуя ей руку.

– Ромушка! – качала она головой, отстраняя и разглядывая его. – Господи, как ты вырос! Промок весь!

– Пустяки, тетушка.

– Я так волновалась, ужасно! Слава Богу! Акимушка! – Гладя Романовы волосы, она обратилась к Акиму, который отвязывал чемодан. – Спасибо тебе огромное! Просто спаситель наш.

– Да что уж, Лидия Константиновна, – усмехнулся Аким. – Мы завсегда…

– Рома, Рома! – быстро повторяла она. – Как славно, что ты приехал. Как славно.

– Я не мог не приехать, тетушка. Я же писал дяде Антону.

– Да что ж с того – писал! Ты прошлый год тоже писал, а потом и не приехал. Ромашка ты, ромашка! – Она потрепала его по волосам, чмокнула в щёку.

– Эге, слышу, слышу звуки жарких поцелуев! – раздался наверху громкий басистый голос Антона Петровича, и его полная большая фигура появилась в распахнутой двери.

– Дядя Антон! – воскликнул Роман, и Лидия Константиновна с грациозным проворством уступила ему дорогу наверх.

– Приехал, приехал, разбойник! – Ступеньки жалобно заскрипели под дядиными ногами, и через мгновенье он уже обнимался с племянником.

Аким тем временем, высвободив из пут чемодан, поднес его к крыльцу:

– Куда прикажете определить, Лидия Константиновна?

– Снеси наверх, Акимушка.

Не переставая усмехаться своей озорной цыганской усмешкой, Аким пошел в дом.

– Ну, здравствуй, брат! – разжал объятия дядя, и они трижды поцеловались. Лидия Константиновна, смахнув краем шали слезы, смотрела на них.

Дождь перестал.

Редкие капли срывались с навеса над крыльцом, звучно падали в лужи.

Лошадь спокойно стояла поодаль, пожевывая удила.

– Ну, брат, – качнул осанистой головой Антон Петрович, – ты просто этакой Чайльд Гарольд или Багратион! Эка! Усы-то, а – усы! Красив, красив. Ничего не скажешь.

– Да полноте, дядюшка, – отмахнулся Роман. – Как хорошо, что вы здесь. И тетушка. И вообще, – он оглянулся по сторонам, – как все мило.

– Да, брат Рома, мы теперь здесь всерьез и надолго. Как Робинзон с Пятницей.

– Значит, я – Пятница? – засмеялась Лидия Константиновна, кутаясь в шаль. – Хорошо, что не Баба-Яга!

– Ты, Лидочка, царица Савская, леди Годива, Жанна д’Арк нашего живописного захолустья! – зарокотал Антон Петрович, обнимая сразу Романа и Лидию Константиновну.

– Медведь, медведь! – отмахнулась тетушка. – Ну, пойдем в дом, что же мы на крыльце…

– В шатер, в шатер, сын Тамерлана! В шатер, дитя Атиллы! Где яства ждут и одалиски пляшут! – гремел Антон Петрович, простирая руку к двери.

Они прошли в дом.

Это было обширное двухэтажное строение с двумя большими террасами, бесконечными комнатами, переходящими одна в другую, биллиардной, гостиной с роялем и картинами, с тремя облепленными изразцами печками, мезонином, украшающим крышу наподобие сторожевой башенки.

На внешний взгляд дом мог показаться совершенством: окруженный кустами сирени, он был покрашен в голубой цвет, козырек крыльца подпирался двумя деревянными колоннами, водостоки сверкали новой жестью, крыша являла собой образец кровельного искусства, блестящий стеклом мезонин был украшен башенкой с резным петухом.

Но внутри все было не так совершенно: пол, на который ступил Роман, был гнил и прогибался, обещая когда-нибудь провалиться вовсе, террасы были заставлены и завалены всяческой рухлядью – рассохшимися комодами, дырявыми корзинами, птичьими клетками, многочисленными цветочными горшками, чемоданами, саквояжами, смятыми шляпными картонками и книгами, лежавшими почти на всех вещах; гостиная, при внешней помпезности, походила тем не менее на обнищавшего аристократа: черный, громоздкий рояль с потрескавшейся полировкой и желтыми клавишами был вконец разбит и расстроен, персидский ковер протерся в нескольких местах, кожаный диван провалился, кресла тоже; картины, занимающие почти обе стены и изображавшие одна – Неаполитанский залив лунной ночью, а другая – битву при Каннах, местами облупились, золоченые рамы имели совсем плачевный вид, и кусочки позолоты хрустели под ногами, как яичная скорлупа на Пасху. Однако мраморный бюст Вольтера на ребристом постаменте сиял белизной. Комнаты были тесны, запылены, старая мебель сплошь рассохлась и покосилась, так что дверцы шкафов не закрывались, а выдвинуть ящики представлялось возможным разве что Геркулесу.

Очутившись в просторной прихожей, где по-прежнему, как и три года назад, было сумрачно, висели огромные, намертво прибитые к стене лосиные рога, а рядом стояло изъеденное молью, заваленное одеждой чучело кабана с желтыми клыками и стеклянными глазами, Роман улыбнулся, повесил шляпу и стал расстегивать пальто.

– Раздевайся, Ромушка, и иди за мной наверх, я тебе комнату укажу, – проговорила Лидия Константиновна, направляясь к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж.

В этот момент по ней, скрипя и топая, спускался Аким.

– Акимушка, поставил?

– Поставил, Лидия Константиновна. Все, как велено.

– Смотри не сверзнись, сатир крутояровский! – громко посоветовал ему Антон Петрович, открывая застекленную дверь террасы, где виднелся накрытый стол, украшенный букетом распустившейся вербы.

– Роман! Как расквартируешься – немедленно сюда! На расправу! – стоя в двери, гремел Антон Петрович. – Здесь у нас, брат, крутояровские сатурналии!

– Непременно, дядюшка.

Роман повесил пальто на рога, погладил твердую, шерстистую морду кабана.

– Спасибо, Акимушка. – Лидия Константиновна дала спустившемуся Акиму деньги.

– Благодарствуйте, – широко улыбнулся он, зажав их в кулак. – Ежели что – так я завсегда.

– Мы с тобой, Аким, обязательно на вальдшнепов съездим. В Мамину рощу, – проговорил Роман, разматывая шарф.

– А как же, Роман Лексеич. Съездим. – Он шагнул к двери. – Ну, а теперь до свиданьица. Пора мне.

– Прощай, Акимушка! – крикнула Лидия Константиновна, проворно поднимаясь вверх по лестнице. – Рома, за мной!

Роман махнул рукой Акиму и стал подниматься по скрипучим, но еще крепким ступеням, держась за гладкие прохладные перила.

Воздух на темной лестнице был тоже прохладным, он пах старым деревом и чердаком.

«Как славно, – думал Роман, медленно, с удовольствием ступая и слушая хорошо знакомый скрип. – Я опять здесь. В этом милом доме. С этими милыми людьми».

– Ромушка, не отставай!

Лидия Константиновна уже ждала его в верхней столовой с полинявшими обоями и разлапистой, похожей на паука бронзовой люстрой.

В столовую выходили четыре комнаты. Дверь самой большой из них была открыта.

– Проходи сюда, Ромушка.

Она вошла первой, поправляя шаль. Роман последовал за ней.

Это была его комната. Просторная, с окном, выходящим в сад. И все в ней по-прежнему оставалось на своих местах: и небольшой платяной шкаф, и конторка красного дерева с бронзовым чернильным прибором, и три книжные полки, и кровать с резными деревянными спинками. И икона Почаевской Божьей Матери.

Чемодан Романа стоял возле шкафа.

– Располагайтесь, Роман Алексеевич. – Тетушка подошла к нему и сняла с его плеча своими тонкими пальцами крошку побелки.

Роман был в отличном твидовом костюме серо-голубого цвета, белоснежной рубашке, белизну которой эффектно оттеняла черная шелковая жилетка и узкий черный галстук.

– Выглядишь английским лордом, – качнула головой Лидия Константиновна, с улыбкой разглядывая Романа. – И костюм подобрал под цвет глаз.

– Это вышло само собой. Я, право, не стремился.

– Ну, ну, не притворяйся. – Она легонько шлепнула его по руке. – Комната тебе хорошо известна, так что будь здесь хозяином.

– Спасибо, тетушка.

– Ждем тебя завтракать через десять минут, все страшно голодные.

– Прекрасно.

Она хотела уже выйти, но вдруг повернулась:

– Рома, может, ты устал с дороги и сразу желаешь отдохнуть?

– Я сразу желаю есть и говорить с вами! – усмехнулся Роман, снимая забрызганные дорожной грязью калоши.

– Отлично. Расскажешь нам про столичную жизнь. Про тетю Катю, про всех-всех.

– Конечно, расскажу.

– Ждем тебя.

Она вышла.

Роман тем временем, покончив с калошами, задвинув их в угол под коротенькую этажерку, положил чемодан на кровать и принялся развязывать ремни.

Затянутые еще в столице, они поддались не сразу, зато крышка отскочила сама, едва худощавые пальцы Романа прикоснулись к замкам. Чемодан был беспорядочно набит вещами. При всей своей внешней элегантности Роман никогда не был аккуратистом.

Он не хотел, да и не умел беречь красивые дорогие вещи, окружавшие его и служившие ему туалетом. Их состояние привлекало внимание Романа дважды, – когда они покупались и когда исчезали в мешке старьевщика. За этот, как правило, короткий период жизни они терпели полное равнодушие хозяина, находясь подчас в весьма плачевном состоянии, в то время как он сам удивительным образом был всегда элегантно одет, тщательно выбрит и модно подстрижен. Так и сейчас, облаченный в прекрасные новые, купленные им неделю назад костюм, рубашку, жилетку, галстук и туфли, он склонился над распахнутым чемоданом, содержание которого во всей полноте могло являть картину первозданного хаоса.

Чего только не было здесь!

Мятые рубашки с оставшимися в манжетах запонками, китайские цветастые полотенца, голландские носовые платки, нательное белье, галстуки, парусиновые брюки, панама, карманные шахматы, бритвенный прибор, флакон французского одеколона, расческа, пара книг, дневник, коробка патронов – все было перемешано, спутано, скомкано и, казалось, не могло принадлежать этому красивому, точному в движениях человеку.