Виниловый теремок

Сходство с индейцем усиливали длинные прямые черные, как антрацит, волосы. Одет "индеец" был в безукоризненный костюм-тройку и длинное кожаное пальто. Приблизившись к Никите, он отвесил ему легкий полупоклон, и начал говорить, небыстро, но решительно, так, что Никита никак не мог вставить хоть реплику, хоть слово, как бы ему этого поначалу ни хотелось.
      -- Однажды в жизни, -- начал незнакомец, -- ты просыпаешься поутру с ясным осознанием того, что все, что произойдет с тобой в этот солнечный (или дождливый, или снежный -- не важно) день, когда-то уже с тобой произошло, а, может, даже и не с тобой, а с твоим отцом, дедом или каким-нибудь пра-пра-пращуром где-нибудь... да хоть в каменном веке. Осознав это, ты встаешь, пожимаешь плечами: "Ну и что? Приятно иногда заново пережить некоторые эпизоды своей жизни, как приятно бывает вновь посмотреть любимый фильм." -- думаешь тогда ты, и, в сущности, ты прав. Ты пьешь свой утренний кофе или чай, ты принимаешь душ, бреешься, одеваешься и идешь на работу -все, как обычно. И каждый час, каждый миг ты ловишь себя на том, что вот этот камушек у дороги лежал вчера точно так же, а большая наглая ворона гадливо каркала, сидя на этом самом суку этого дерева ровно год назад, а через минуту навстречу проедет патрульная машина... И, когда патрульная машина медленно проезжает тебе навстречу ровно через минуту, счастье твое абсолютно. Ведь так?
      Никита кивнул, сам от себя такого не ожидая.
      -- В корне неверно! -- с убеждением в голосе произнес "индеец" и тут же продолжил: -- Патрульная машина проедет через минуту, потому что график патрулирования у нее такой. А ворона просто живет на этом дереве, и, как знать, может быть, тот самый сук для нее -- это навроде веранды, где она предпочитает проводить послеобеденные часы? Жизнь -- штука прямая, как палка. Ну, может, и не совсем прямая, -- тут же поправился незнакомец, -- но тогда она подобна синусоиде, но никак не спирали. Ничего никогда не повторяется, потому как нельзя дважды войти в одну реку. Это понятно? -Никита опять кивнул. -- Очень хорошо. Потому что все, о чем пойдет речь дальше, уже не будет иметь никакого отношения к той белиберде, которую я только что на тебя вывалил, за исключением одного: однажды в жизни тебе предстоит сделать нелегкий выбор: оставить все как есть и остаться бедным, или немного изменить самого себя и стать чуть-чуть побогаче. Вот есть ты, и есть этот заброшенный завод. Ни он, ни ты не нужны на этом свете никому. Тебе сегодня принесли немножко денег, твою последнюю зарплату. И ты, конечно же, пошел и купил бутылку портвейна. Тоже последнюю, так как жизненные принципы принуждают тебя пить портвейн только по дням получки, а вот получки-то в твоей жизни больше и не предвидится. Так? -- Никита кивнул в третий раз и посмотрел на незнакомца таким безумным взглядом, что тот даже чуть не запнулся. Совладав с собой, он продолжил: -- Итак, милый мой Никита, я предлагаю тебе следующее: Каждое 10-е число, начиная с сегодняшнего дня, ты будешь получать от меня зарплату: сто долларов. Это, конечно, не бог весть какие деньги, но, насколько я знаю, почти в четыре раза больше того, что ты получал на заводе, пока он еще существовал. К тому же, тебе почти не придется напрягаться: просто предоставь мне и моим людям свободный доступ в гараж в любое время суток и сам туда больше не суйся. Идет? А мы, если возникнет надобность, и тебе с твоей опасной и трудной службой поможем. Ну же, ну! Идет? -- Никита в очередной раз кивнул, на сей раз совершенно затравленно, снял со стенда ключи от гаража и протянул "индейцу". Тот расплылся в улыбке:
      -- Я надеялся на твое благоразумие, Никита, и мне приятно видеть, что ты деловой человек. Вот тебе сто долларов, как и уговаривались, -- он положил перед вахтером какую-то серо-зеленую бумажку с портретом совершенно незнакомого человека, повернулся и пошел к выходу.
      -- Э-э... -- дар речи до сих пор вернулся к Никите не полностью. -- А как...
      -- Как меня звать? -- с улыбкой обернулся "индеец". -- Да как хочешь зови, мне без разницы. -- И ушел. Никита некоторое время посидел, тупо пялясь на сто американских долларов, фантастическую сумму, какую раньше он не то что в руках не держал, но даже и в глаза не видел. Потом, поразмыслив еще немного, вахтер аккуратно убрал банкноту в свой видавший виды кошелек, запер все, что только мог запереть, и отправился в магазин за второй бутылкой портвейна.
      5. Кувалда
      У винного было непривычно людно. Казалось бы, миновали времена, когда к прилавку с вожделенной влагой выстраивались километровые очереди, теперь-то народ поят исправно, ан нет... У дверей отиралась шумная ватага рабочих; судя по внешнему виду -- строителей. Здоровенные мужики, и даже несколько не менее внушительных баб. Никита припомнил, что, вроде бы, когда-то давно, в растворенном забвением прошлом, он видел в парке скульптуру, изображавшую такую вот бабищу с отбойным молотком на плече. Неподалеку еще, помнится, помещалась другая скульптура -- субтильный юноша со скрипкой...
      -- О, эт хто? -- вылупилась на Никиту бабища.
      Никита постарался сделать вид, что не заметил этого вопроса, и бочком-бочком проскользнуть в магазин, внутри которого почти никого не было -- видно же сквозь окна... Однако же бабища быстренько заступила ему дорогу.
      -- Погодь, ща посмотрим, мля, хто это ты у нас таков, мля... Тонь, глянь-ка, неведому зверушку словила!
      -- Тю, и хто это? -- присоединилась к ней еще одна ожившая скульптура. -- Шо-то не пойму: чи мужик, чи баба? Штой-то хрупонькое, мля... Зинаид, ты покукуратственнее, размажешь, мля, -- не заметишь. Эй, ты хто?
      -- Я -- мужчина, -- процедил Никита сквозь зубы.
      -- Слышь, Зинаид? Говорит -- мушшина, мля.
      -- Ой, штой-та не похож, вреть, наверна. Петрович! Петро-о-вич! Подь сюды!
      Подошел огромный человек со страшным синим лицом, кривым и небритым.
      -- Ну, что вам нах, мля?
      -- Глянь, це хто?
      -- Хто-хто... х... в пальто!
      -- Говорит -- мушшина я, мол...
      -- Ну, грит, мля, -- и пусть его, нах... Што пристали, нах мля?
      -- Спытать его хотим -- а ну, как врет?
      -- Зин, нах, а тебе то кой ляд, мля? Засадить некому, штоль, нах? Так ты только свистни, мля -- с нашим почтением, нах...
      -- Можть, и засадить... От вас толку-то, мля -- зенки зальете, и на боковую. Вот и шукаю мужичка себе помогучее...
      -- Это этот-то могучий, нах мля? Ну, ептыть, бабы, со смеху откинусь с вами, нах... Эй, мля, богатырь, мля... На вот, держи кувалду, нах. -Откуда-то страшный Петрович извлек кувалду высотой в пол-Никиты. Вахтер уже понял, что просто так сбежать не удастся. "Ну, да ничего, -- подумал он, -сейчас махну пару раз этой... кувалдой, авось отцепятся...". Он довольно бодро взялся за кувалду, напрягся, потянул ее вверх... еще напрягся... еще... Пот проступил на лбу, коленки затряслись... Треклятая кувалда практически не сдвинулась.
      -- Не, мля, не мужик это, нах, -- сплюнул Петрович, небрежно забрасывая кувалду на плечо. -- Чуть пуп себе, нах, не развязал, мля. А толку, мля, нету, нах. Так, недоразумение, мля, природы, мать ее так. Канай отсюда, недоразумение! Выпивка только людям. А ты, мля, не пойми хто. Чебурашка, нах мля.
      Никита, глотая слезы, припустил по улице так быстро, как только умел. Сзади слышался дружный гогот пролетариев. Он таки купил себе выпивку, но за бешеные деньги в коммерческой палатке. Портвейна там не было, наличествовал только спирт и какой-то "Наполеон". Купив две бутылки этого самого "Наполеона", Никита поплелся к себе на завод, все еще всхлипывая от обиды и ярости.
      Пойло оказалось преотвратнейшим. Тем не менее, Никита честно выпил обе бутылки этой гадости, запивая любимым портвейном. Потом, стараясь не упустить мир из-под ног, взял ружье, прошел в цех... И долго палил во что ни попадя, и долго пустынные окрестности оглашал его не слишком громогласный рев:
      -- Я -- мужчина! Я -- мужчина!!! Поняли, суки драные, нах мля?!! Я -мужчина!!!
      6. Любовь на продажу
      Римма шла по заброшенному парку, до сих пор не в силах поверить собственному счастью. Сегодня Энрике расщедрился, как никогда. Он дал ей пятьдесят. Правда, было за что. Потому что она, наконец, принесла ему добротный любовный сон.
      Посреди огромного явно промышленного помещения стоял огромный же стол, покрытый бархатной тканью. А посреди этого стола лежала крохотная Римма, и рядом, наконец-то, был Он, тот, кто ее любил. Он был некрасив, неказист, очкаст и неразговорчив. Но он любил ее, и это извиняло все его недостатки. Он гладил ее робко и нерешительно, хотя и хотел этого больше всего на свете. Но он стеснялся, потому что очень редко общался с женщинами. И даже когда началось то, ради чего, собственно, все и затевалось, он был нежен и робок. Но получилось все как нельзя лучше, и в финале они, обнявшись, лежали на этом самом столе, а в разбитое окно под потолком влетела птица и запела...
      Энрике был в восторге, просмотрев записанный материал. Он сразу же дал Римме пятьдесят, а потом отвел в соседнюю с дрим-студией комнату, завязал ей глаза, раздел, положил на стол и сделал все так же, как было во сне. С одной стороны, Римме было очень приятно; с другой же, ей не хватало глобальности помещения и элементарной любви. Поэтому о второй части визита к Энрике она поспешила забыть.
      Она села на то, что некогда было скамейкой, достала сигарету и бутылку лимонада, блаженно потянулась. Сегодня праздник, можно кое-что себе позволить.
      Густой кустарник, росший неподалеку, жил собственной жизнью: шумел и раскачивался, несмотря на полное отсутствие ветра, и разговаривал сам с собой на два голоса. Первый был женский: низкий, с хрипотцой и донельзя развязный. Второй -- мужской и какой-то блеющий.
      Женский голос: Куда, куда ты лезешь? Сначала деньги!
      Мужской голос: Вот, тридцать, как и договаривались.
      Женский голос: Совсем другое дело. Э, целоваться не лезь, мы так не договаривались! Я тебе не любовница, а порядочная шлюха!
      Мужской голос: Но как же...
      Женский голос: Все, что ниже головы -- твое. Ближайшие тридцать минут.
      Мужской голос: Угумс...
      Потом разговоры стихли, осталось лишь пыхтенье и невнятное блеянье. Женский голос признаков жизни не подавал. Римма сидела на бывшей скамейке, полуприкрыв глаза, курила, пила лимонад и впитывала в себя окружающий мир. Сны не могут долго сниться на пустом месте. Им нужна пища. А пища для них -любые события, эмоции, ощущения... Наконец, кусты вскрикнули, потом все тот же голос проблеял: "Спасибо, красавица...", женский в ответ прохрипел: "Да иди ты на...", и из кустов на четвереньках задом вперед выполз лысеющий толстячок с неприятным лицом. Оценивающе посмотрев на Римму, он поморщился и поспешил прочь. Минут десять кусты хрипло матерились, потом, на ходу оправляя короткую юбку, оттуда вышла растрепанная девица лет двадцати со спринцовкой в руках.
      -- Скажите, -- окликнула ее Римма, -- а зачем вы торгуете любовью?
      -- А ты что ж, ей не торгуешь? В этом городе давно уже нечего продать, кроме любви, и, если ты до сих пор не сдохла от голода и не уехала, значит, и ты торгуешь любовью. -- Шлюха прибавила к тираде пару крепких ругательств и растворилась в глубине аллеи.
      7. Бандитский рай
      Когда-то здесь был гараж. В нем стояли десять мощных снаружи, но внутренне немощных грузовиков, разъездной микроавтобус и директорский лимузин. С тех пор прошло много времени. Остовы грузовиков давно догнивают в овраге, микроавтобус загнали в Заречье деревенским лохам (типа фермерам) за смешные деньги, которые пропили в ту же неделю. Лимузин директор, уходя, взял с собой. На память, наверное. Много времени прошло, полтора года целых. Не одно время имеет право на перемены -- большая бригада монголов-шабашников потрудилась на славу, превратив гараж в уютный двухэтажный офис. "Азиоремонт, в натуре", -- шутили новые обитатели этого помещения. Ремонт завершила установка на крыше гаража высокого шеста с антенной на конце. С виду антенна более всего походила на цветок ириса. Такого огромного, угловатого, черного... Безобразного, если задуматься. Но вопросы красоты беспокоили тех, кто ныне обжил бывший гараж, в последнюю очередь.
      Пятеро сидели за столом в большой комнате на первом этаже. Двери закрыты, заморские кондиционеры трудились на всю катушку, но желанной прохлады не было. Жаркое выдалось лето! Четверо играли в преферанс, пятый откровенно скучал.
      -- Мизер!
      -- Гонишь!
      -- Гадом буду!
      -- Ну-ка, ну-ка... Я пас.
      -- Пас. Длинный, бери прикуп и кладись. Посмотрим, какой там у тебя мизер.
      -- Да пожалуйста. Две семерки в прикупе.
      -- Блин, не ловится! Пятый раз подряд!!!
      -- Длинный, таких раскладов в натуре не бывает! Пять голубых мизеров подряд -- липа! Ты шулер!
      -- За слова ответишь?
      -- А отвечу!
      -- Мужики, -- поднялся пятый, -- вы тут свои разборы без меня устраивайте, в натуре. Из-за какой-то хрени друг другу в глотку вцепиться готовы... Смотреть, блин, противно!
      -- Чистоплюй, а куда ты отсюда денешься?
      -- А я к вахтеру пойду. Он у нас мужчина образованный -- (взрыв хохота), -- ну, по-своему, конечно... А то, глядишь, и профессор там встретится... Побазарим по-человечески...
      -- Ну, иди, иди. Фонарь не забудь.
      -- Зачем?
      -- В древние времена жил один такой же полудурок, все с фонарем средь бела дня бегал и орал: "Ищу человека!".
      -- Косой, при всем моем уважении, ты очень рискуешь схлопотать...
      -- А, ну тебя... Иди к своим "людям"... Проклятая жара... Длинный, ну, как: сдаешься и десять в горку, или канделябром промеж ушей за шулерство?
      -- Сдаюсь... Косой, твоя сдача.
      Чистоплюй поправил пистолет в подплечной кобуре, проверил, не запылился ли перстень, не смялись ли брюки; смахнул щеткой с ботинок пыль, вышел. Он очень любил выглядеть стильно, этот Серега, за что и получил свое прозвище -- "Чистоплюй". Несмотря на такое трепетное отношение к своей внешности, это был один из самых безжалостных людей в городе. Самым безжалостным был Косой. Ну, это не считая Вождя, конечно. При всех своих явных достоинствах, силе и авторитете, Вождь был еще и загадочен донельзя. И тем особенно страшен. Его нельзя было просчитать ни на четверть шага вперед. Впрочем, довольно о Вожде. Сейчас полдень, а время Вождя -- ночь. Ни к чему поминать лишний раз...
      Чистоплюй пересек двор, вошел в проходную. Вахтер Никита, разумеется, был на месте. И даже один, что удивило Чистоплюя. В последнее время обитатели бывшего завода находили интересным коротать день за компанию с Никитой, и потому практически все время кого-нибудь из них -- чаще, конечно, Профессора и Садовника, -- а то и весь паноптикум сразу, -- можно было найти днем на проходной.
      -- Здоров, Никитка! Как сам?
      -- Здравствуйте, Сергей. Спасибо, ничего. Справляюсь помаленьку.
      -- Это ты молодца. Проблем не было?
      -- Нет, что вы... Кому мы нужны?
      -- Ну, всякие отмрозки бывают... В смысле, несознательные элементы... А где Профессор?
      -- Зиновий Викентьевич нашел интересную книгу, сидит у себя, читает.
      -- Добро. А Садовник?
      -- Ермолай Михайлович в это время всегда возделывает свой сад. Предвижу ваши остальные вопросы: про других ничего не знаю. Кассандра вот только в город ушла с час тому, обещала до шести вернуться. Но, если не вернется, я ее дождусь, не буду запирать... Не через гараж же ей возвращаться...
      -- Да уж, это было бы лишним. Ну а ты сам-то, Никитка?
      -- В смысле?
      -- Ну, после работы ты чем занимаешься?
      -- Раньше -- ужинал, да спать ложился. Но позавчера...
      -- Что, Кассандру совратил?
      -- Нет, что вы, как можно... Позавчера я залез в один из шкафов в комнате, в которой живу. Большой такой шкаф, прежде я в него не лазил... А он оказался набит пластинками! И все разные! И проигрыватель есть... И в соседнем шкафу -- тоже пластинки... Так что теперь я по вечерам пластинки слушаю.
      -- Ух, здорово! А как бы мне на это дело глянуть?
      -- Нет ничего проще, Сергей. Сейчас начнется обеденный перерыв, и я пойду к себе обедать. Прошу вас быть моим гостем.
      Час спустя Чистоплюй, давясь от сдерживаемого хохота, ввалился в бывший гараж. И тут уж дал себе волю -- ржал так, что стены тряслись. Преферансисты отложили карты и терпеливо дожидались, пока их товарищ сможет извлекать из себя более осмысленные звуки.
      -- Да он... он же на всю голову больной, этот Никита! -- стонал Чистоплюй, не прекращая при этом смеяться. -- Вы... вы бы видели, как он отдыхает! Короче, -- продолжил он уже немного спокойнее, -- выглядит это так: у него там виниловых дисков древних хренова гора, ну и проигрыватель к ним. Причем проигрыватель странный, ну, в общем, пластинок двадцать зараз на него поставить можно. Что он и делает! Ставит десятка полтора пластинок мал мала меньше, "пирамидкой", включает... И начинает перекидывать иглу с одной пластинки на другую! Получается полный бред, крышу сносит почище любой травы. А он глаза закроет -- и балдеет... Я спросил его: мол, чувак, сбрендил совсем? Зачем? И знаете, что он мне ответил? "Я повелеваю звуками в моем маленьком уютном мире. Каждый должен чем-то обладать. Я обладаю звуками. Они мои. И что хочу, то с ними и делаю". О как!
      -- Да, знатный он, конечно, дурик... -- хмыкнул Косой. -- Ладно, Чистоплюй, это все лирика. Пока ты там интеллектуально оттягивался, Вождь звонил. У него там очередной магический кристалл сдох. Сегодня на дело идти. Очередь -- твоя. Вождь сказал, шестой микрорайон.
      -- Пропади оно все пропадом! -- с Чистоплюя всю веселость как ветром сдуло. -- Сколько можно?! Нет, Косой, ты мне, блин горелый, вот как на духу скажи: сколько можно, а? У нас тут полон двор своих прямо под носом, можно сказать, а надо куда-то тащиться в ночи...
      -- Не умничай, Сержик. Вождь сказал шестой микрорайон -- значит, шестой микрорайон. Вождь сказал: здесь не трогать. Значит, не трогать. Чего непонятно? Ручки испачкать боишься? Хочешь со мной поспорить? Или, может быть, с Вождем?
      -- Да ладно тебе, Косой, -- устало отмахнулся Серега-Чистоплюй. -Шуток не понимаешь совсем... Вот живем мы здесь, как сыр в масле у Вождя за пазухой. Бабки, водка, девки, травка... Все хорошо. Прямо-таки рай. Но хоть одна тварь скажет мне, почему в этом гребанном раю жарко, как в аду?!
      8. Ослепленный наукой
      Лунная соната кончилась, игла проигрывателя замерла у самого бумажного "яблока". Минут пять царила тишина. Потом Кассандра вздохнула, встала и принялась разливать чай.
      -- Да, есть еще в мире истинные ценности! -- с ностальгической ноткой произнес Зиновий Викентьевич, профессор. -- Спасибо большое, Никита Васильевич.
      -- Профессор, вечер долог... -- начал было Ермолай Михайлович, садовник. Профессор перебил его:
      -- Знаю, знаю! Мой черед рассказывать. Но уж раз мы начали этот вечер с великого Бетховена, расскажу я вам о нетленности непреходящего... э-э-э... в общем, о том, что истинные ценности -- вечны. Я поведаю вам историю мой соседки. Бывшей соседки, -- тут же поправился он, невольно окинув при этом взглядом свое кошмарное одеяние. И начал рассказывать, мгновенно преобразившись: исчез кое-как одетый бродяга, его место занял уверенный в каждом своем слове лектор.
      -- Людей, не озабоченных ежедневным добыванием хлеба насущного, либо теоретическими и творческими изысканиями, как правило, отличает некоторая ленность мышления и легкомысленность поведения. Особа, о которой пойдет речь, никогда в жизни не утруждала себя ни физическим, ни умственным трудом, находясь на полном довольствии у своих почтенных родителей, имевших серьезный вес в обществе. Оная особа, по имени Римма, весь свой обширный досуг посвящала не чтению книг, что было бы весьма похвально, но просмотру бесконечных латиноамериканских телесериалов, которые, к моему невыразимому сожалению, год от года становятся все популярнее, и занимают все больше времени в дневном и вечернем телевещании. Насмотревшись упомянутых сериалов, Римма вовсе утратила всякую связь с реальностью и представления о жизни, и без того более чем скудные, и с головой погрузилась в мир грез и иллюзий. Между тем, положение обязывало ее иногда бывать в свете, и все вышеперечисленное порою становилось причиною серьезнейших недоразумений и нелепейших казусов и конфузов.
      Так, несколько лет тому, она вынуждена была вместе с родителями присутствовать на презентации культурного фонда имени Гаргантюа и Пантагрюэля. Само собой разумеется, после презентации состоялся пышный банкет и даже импровизированный бал. Тут я вынужден признать, что описываемая мною особа, хоть и не могла считаться образцом ума и рассудительности, красотою блистала редкой. Врожденное чувство вкуса, неплохое, в общем-то, воспитание в сочетании со светскими манерами, почерпнутыми из фильмов, неизменно делало ее звездой на каждом увеселительном мероприятии, в коем она участвовала. Ничего удивительного, что красотою этой пленялось немало молодых людей, от пылких и трепетных романтиков до прожженных ловеласов включительно. Но все усилия их были обречены на провал: красавица оказалась неприступной, как теорема Ферма. Поначалу это делало ей немало чести и даже интриговало. Полагали, что она дала обет беречь себя для мужа, который, конечно же, должен был когда-нибудь появиться в ее жизни. Но, когда ей минуло двадцать четыре года, на эти чудачества стали смотреть уже немного по-другому: всякому в наше время ясно, что двадцатичетырехлетняя девица, не ведавшая ни разу мужчины, -- это нечто не вполне нормальное и даже как бы противоестественное.
      Так вот, по окончании презентации, банкета и бала, один из безнадежных ее поклонников добился встречи с предметом своих воздыханий и даже прогулки тет-а-тет по вечернему парку. Собравшись с духом, юноша излил свои чувства в форме, достойной не только Шекспира, но даже Петрарки. На Римму, однако же, его слова не произвели ровно никакого впечатления. "Сударь, -- сказала она вполне равнодушно, словно размышляя вслух, -- вы, безусловно, молоды, но это не есть основное достоинство мужчины. Быть может, вы даже богаты, как дон Карлос, но при всем при этом вы не столь красивы и страстны, как сеньор Хуан Диего, и уж, конечно, вы не столь умны и проницательны, как великолепный дон Франсиско. Посему я вам отказываю не только в руке и сердце, но даже в праве ухаживать за мной. Уходите с глаз моих". Нам с вами понятно, что она сравнивала бедного юношу с персонажами любезных ей сериалов, но воздыхатель понял лишь то, что ему отказали, да еще и в довольно оскорбительной форме. Он удалился, кипя от гнева, душевной боли и разочарования, и целую неделю не покидал дома, сказавшись больным. После, однако же, он утешился в обществе женщин легкого поведения, и вновь обрел прежнюю веселость и безмятежность духа.
      Полгода или около того спустя, история точь-в-точь повторилась с другим молодым человеком. Но этот, будучи опытным сердцеедом, воспринял поражение слишком близко к сердцу и с горя запил, так что полгода еще лечился от белой горячки в психиатрической больнице. О Римме поползли совсем уж нехорошие слухи, ее перестали приглашать в общество; но она ничуть не смутилась этим, полагая, что вот теперь уж ничто не отвлечет ее от любимых бесконечных мелодрам. Как раз в то время начали показывать знаменитый сериал "Танец маленьких фламинго", пленивший немало домохозяйских сердец. Надо ли говорить, что сердце Риммы пало одним из первых! Она влюбилась в Кончиту Лопес, главную героиню. И немедля постановила себе стать балериной, ибо Кончита таковой являлась. Сказано -- сделано. На следующий же день после принятия исторического решения Римма поехала в специальный магазин, где купила пуанты, пачку и еще какой-то необходимый балерине инструментар... реквизит. К полной радости родителей и не без их помощи, она устроилась в хореографическое училище, где на нее смотрели, как на Ломоносова в бурсе. Самое же потрясающее, что, увлекшись балетом, проникнувшись этим великим искусством, Римма напрочь забыла про сериалы. Зато в балете делала потрясающие для ее возраста успехи. Она обещала стать настоящей звездой. И она ей почти стала.
      Я прекрасно помню ту премьеру -- это была "Жизель", ею наш театр всегда открывал сезон. Это было просто потрясающе! Римма дебютировала на сцене, и дебютировала в главной роли. Боже мой, как она танцевала! Если вы воспринимаете балет по-пушкински, "летит, как пух от уст Эола..." и так далее, то знайте: Пушкин -- грубиян, каких свет не видывал! Потому как нет в языке таких слов, чтобы описать, как Римма танцевала первый и, увы, последний свой спектакль. Последний -- потому что в момент, когда спектакль кончился, и артисты вышли на поклон, с потолка вдруг упала балка. Театр давно обветшал, рано или поздно это должно было случиться... Двоих убило, многих покалечило. В том числе и Римму. Она отделалась сравнительно дешево -- несколькими переломами левой ноги... Дорога в балет ей стала заказана. И это после первого же триумфа, под рукоплескания публики... Полгода, если не больше, провела бедняжка в гипсе и повязках. Она очень сильно похудела, но все равно не утратила своей красоты. А потом выяснилось, что нога неправильно срослась. Нужно было делать сложную операцию, ломать ногу и сращивать заново, но тут как раз взорвали наш дом, и стало не до этого. Родители Риммы погибли при взрыве, сама она уцелела. Потом судьба разметала нас по всему городу, всех выживших жильцов нашего дома... Краем уха я слышал, что Римма все еще жива, но повредилась рассудком, что было бы неудивительно, учитывая испытания, посланные ей судьбою. Никакой извращенный мозг латиноамериканского сценариста не придумает таких кошмарных коллизий... Такую судьбу вы не увидите в сериале, я полагаю. Эх, узнать бы, что с ней, как она... Может, помочь чем смог бы... А, пустое. Если бы, да кабы... Надо либо искать, либо не говорить.
      Все сокрушенно покивали головами, Никита, извинившись, ушел на обход территории. Когда он вернулся, в комнате никого уже не было. Вздохнув, вахтер лег спать, и опять ему не приснилось ничего.
      Зиновий Викентьевич был самым настоящим профессором. Некогда он преподавал в пединституте историю, там же заведовал кафедрой. Жизнь его изменилась как-то сразу и до полной неузнаваемости: в течение месяца он лишился жены, работы и дома. Не сойти с ума при этом ему удалось лишь потому, что, целиком отдав всю свою жизнь науке, он так на ней зациклился, что до поры до времени просто не реагировал на внешний мир. Смерть жены он обнаружил лишь на второй день, когда с удивлением понял, что голоден, а его никто не кормит. Когда террористы взорвали его дом, он был погружен в свои мысли, причем так сильно, что, когда спасатели вытащили его из-под завала, он сердечно поблагодарил их за то, что они его, задремавшего, разбудили; и теперь вроде бы можно вернуться к любимой науке... Немалое удивление было написано на его лице, когда он осознал, что стоит посреди руин, а левая рука его (в трех местах сломанная) при этом свисает вдоль тела, на команды не реагирует и ощутимо болит... Выйдя из больницы, он пошел на работу. Придя, обнаружил, что никакого пединститута больше нет, а есть зато монгольский рынок пополам с общежитием... Встреченный им ректор (на новом "Мерседесе" ехал) развел руками и объяснил: деньги нужны, платить их не из чего, вот и пришлось сдать помещение в аренду... А студенты все равно разбежались. Что же до науки... Наука вечна, не правда ли? Мы-то с вами знаем, дорогой вы мой Зиновий Викентьевич, что наука есть вечная... вечная, и рано или поздно мы с вами еще... Профессор машинально кивал, прикидывая, куда бы ему пойти. Он имел серьезный вид на жительство в собственном кабинете, потому что в мэрии, куда он обратился за компенсацией как пострадавший от теракта, развели руками и предложили компенсировать все его беды двухместной брезентовой палаткой, ведром картошки и пачкой соли. Не дослушав ректора, профессор развернулся и побрел опять в мэрию -- за отвергнутой было компенсацией.
      Все лето и половину осени он прожил в палатке близ руин дома, в котором жил. Днем он обшаривал руины в поисках книг -- своих, чужих, неважно. Дважды был бит мародерами, трижды его самого арестовывали по подозрению в мародерстве. К ноябрю Зиновий Викентьевич собрал библиотеку в триста пятьдесят томов. В то же самое время непогода выселила его из палатки и погнала на поиски более теплого, сухого и надежного пристанища. Два месяца он гнездился в выселяемой пятиэтажке, предназначенной под снос. Потом ее таки снесли, он перебрался в следующую. Через месяц, в самые морозы, снесли и ее. Больше в районе пятиэтажек не было, и пришлось обживать подвал одного из домов. Там он познакомился и сдружился с Филиппом Сергеевичем, бродягой с пятнадцатилетним стажем. Много интересного произошло с двумя бродягами за два месяца из знакомства, но это совсем другая история. По весне Филипп Сергеевич умер от пневмонии, и профессор снова остался один. В отчаянии метался он по городу, мечтая попасть под колеса грузовика, упасть в канализационный люк или поймать на голову падающий с крыши кирпич. В таком состоянии его нашел Никита, в день получки пошедший за продуктами и портвейном. Никита привел профессора к себе на завод. Отогрел, отмыл, накормил-напоил, убедил переехать жить. На следующей неделе, вечерами, они в семь заходов перенесли библиотеку Зиновия Викентьевича и пожитки его, и так у Никиты появился первый сосед. Профессор поселился в бывшем кабинете главного инженера. Там было вдоволь шкафов и стеллажей, чтобы разместить все тома профессорской библиотеки, даже место осталось. И потекла для Зиновия Викентьевича новая жизнь. Размеренная, тихая... Небогатая и экономная, но что делать... Старик понимал, что этот завод -- скоре всего, его последний дом. Если только какому-нибудь идиоту не придет в голову взорвать и его...
      9. Осьминожий сад
      Каждый вечер, когда жильцы бывшего завода собирались у Никиты, по его инициативе устраивалась некая лотерея: Кассандре завязывали глаза, и она из вороха дисков выбирала один. После чего его обязательно слушали, вне зависимости, сюита ли эта какого-нибудь Россини, альбом хэви-металлической группы "Предсмертные судороги" или историческая речь первого секретаря горкома на отчетном собрании, приуроченном... и так далее. Сегодня профессору не повезло: он настроился послушать классику (классических пластинок было абсолютное большинство), но Фортуна улыбнулась Кассандре, единственной поклоннице современной музыки. Сегодня выпала пластинка "Американского вокально-инструментального ансамбля "Говорящие головы". По общей договоренности слушали только одну сторону. Вторую.