Офицер подъехал на беспокойном гнедом коне и с лихим изворотом руки доложил:
– Капитан Райцев-Ярцев, ваше псходительство! Полковой адъютант 62-го Суздальского!
Между дерзкими его губами раскрывался один передний золотой зуб. А конь тревожно косил глазом и дёргал головой.
Нечволодов кивнул:
– Не свой?
– Два часа, как взят, ваше псходительство, ещё привыкает.
– А вы – кавалерист.
– Был, ваше псходительство, да спешил Бог за грехи.
Та знакомая неунывность была в капитане, тот лихой огонь, который красит истого кадрового офицера: для войны родились, на войне только и живём! Горело то и в Нечволодове, да притухло с годами.
– Где ж взяли?
– А вот тут поместье брошено, конюшни славные! Советую заглянуть! Около озера, как его…
Сама рука Нечволодова уже тянула с бока и раскрывала полевую сумку.
– Ох, карта у вас хороша! Вот: озеро Дидей, купать…дей! – дорифмовал неприлично шёпотом.
Нечволодов приоткрылся в улыбке:
– А как вы там очутились? Зачем?
– А нашей дивизии семь вёрст не крюк! Мы – гуляли, потом передумали – и назад.
Вился в душу этот весельчак. Но и конь под ним танцевал, нельзя было вместе карту смотреть. Да и солнце пекло.
– А пойдёмте-ка в тень, – предложил Нечволодов.
Золотозубый капитан охотно кивнул.
Они отдали лошадей.
– Миша! – скомандовал Нечволодов своему адъютанту – пухлощёкому, розовому (юная кровь так и просилась под кожу) поручику Рошко, – пока колонна будет идти, а ты быстро вперёд, посмотри, нет ли какой дороги обойти Бишофсбург. Если нет – выбери улицы, чтоб не мимо штаба корпуса.
Круглолицый хитросметливый Рошко всё понял, его группа поскакала.
Под прохладным увеем леса Нечволодов и Райцев-Ярцев сели по-турецки, генерал вытащил и просторнее развернул свою карту. Поджав пальцы, и безымянный с золотым кольцом, Райцев-Ярцев мизинцем с удолженным заострённым ногтем как указкой показывал и бегло осведомлял.
Их дивизия, три полка без отставшего, вчера занимала здесь фронт лицом на восток, и такие были разговоры, что противник там зажат в клин и будет оттуда пробиваться. Однако ни выстрела не произвели. Потом велено было стягиваться к Бишофсбургу. Сегодня утром топтались в нём. Перед полуднем командующий корпусом распорядился их дивизии идти на запад, огибать с юга озеро Дидей и дальше идти на Алленштейн, вёрст почти сорок. Так, не успев пообедать, они пошли, никого не встречая, и не стреляя, и морясь от жары, – но вёрст через десять, когда уже озеро обогнули, примчался ординарец от штаба корпуса с новым приказом Благовещенского: тотчас возвращаться к Бишофсбургу и даже стать восточнее его. Суздальский полк был последним в дивизионной колонне, первый повернул и вот возвращался. Но за это время прискакал с офицером и третий приказ: только Суздальскому полку с двумя батареями идти сюда и стать под Бишофсбургом в распоряжение командующего корпусом. Остальная дивизия должна повернуть на север по тому берегу озера Дидей – и наступать, дабы после озера соединиться с комаровской дивизией, этого бока озера. И ещё так удачно, что Суздальский полк оказался в хвосте, а сказали бы Углицкому – и он продирался бы сюда, через два полка, а Суздальский – продирался бы туда.
Райцев-Ярцев взялся всё это весело рассказывать, будто ему удовольствие доставляла такая путаница, – но перед мёртво-серьёзным Нечволодовым перестал сверкать золотым зубом и лишь постукивал длинным ногтем о пряжку.
О, какой отчаянный оказался у них корпусной командир! – да просто смелей Наполеона! Не устроенный заседать в тыловом благотворительном комитете, он тут смело гуляет по чужой стране, он просто крестит её движеньями своих полков. Ему разгромили четверть корпуса спереди – он отправляет полкорпуса налево! Он ничего не боится, ну да! – ведь он ещё до войны сформировал резерв – и теперь Нечволодов пусть ему всё выручит.
Отряд Нечволодова уже шёл мимо них к Бишофсбургу. Батальон Райцева-Ярцева лежал на траве, пушки стояли на дороге, остальные суздальцы ещё не показывались.
Надо было ехать скорее вперёд, искать своих шлиссельбуржцев, искать начальника дивизии, – но не так легко сворачивается карта, если тебе над ней сказали что-то новое: уже известный, десятки раз рассмотренный рисунок завораживает, выявляет и угрожает всё новым и новым.
Кого только могли – оторвали от своих частей, кого только могли – переподчинили, вот и суздальцев – самому командующему корпусом. Безнадёжно запуталось подчинение и ведение командиров. А Рихтер, если даже пробьётся мимо озера Дидей, – с кем же он там соединится, там же наших разнесли? Где тут справа кавалерийская дивизия Толпыги? Её уланский полк раздёргали как корпусную конницу, самой дивизии то и дело меняют направление и задачи. Где тут справа немцы? – они, конечно, ушли давно. Где тут справа Ренненкампф? Зачем ему торопиться, он обсасывает победу, а впереди риск. Пустая земля – ни звука, ни выстрела. Где же слева 13-й корпус?
Немота. Пустой воздух.
– Ну, спасибо, капитан! – жёсткой ладонью Нечволодов пожал руку Райцеву-Ярцеву, вскочил в седло и на рысях с ординарцем погнал к Бишофсбургу мимо своего отряда.
Здесь немцы, видно, готовились к обороне: последних саженей двести перед городом были кряду срезаны обоесторонние кусты вдоль дороги – для обзора и обстрела; и в первом у дороги городском здании – большом кирпичном складе, был проделан десяток бойниц.
Но ничто не понадобилось.
Выходила из города навстречу большая пешая колонна ходячих раненых. Нечволодов уже не расспрашивал, только крикнул:
– Ребята! Шлиссельбуржцев тут нет?
Не оказалось.
У склада ждал его круглолицый спокойный Рошко. Он доложил, что объездной дороги нет, но такие улицы он нашёл и расставил маяков.
Нечволодов поехал искать штаб корпуса – по узким прохладным улицам между утеснёнными домами.
Первое впечатление было, что город населён русскими ранеными, – так много белело бинтов на улицах и из окон. Но были и жители. Одного мирного немца, не старика, и ещё потом двух вели куда-то под конвоем. На углу несколько немок окружило уланского офицера, и все сразу что-то горячо говорили ему, и одна за другой показывали то на его шашку, то себе на грудь. Ещё дальше две немки вынесли эмалированные вёдра и поили солдат водой, а те шутили с ними.
Нечволодов признал штаб по синему автомобилю Благовещенского и по казакам конвойной сотни. Рошко и другие остались снаружи, сам он крупно взошёл по гранитным ступеням, через арочный вестибюль и стал искать командование.
В штабе всё было в ящиках и на ходу: то ли от недавнего приезда, то ли от скорого отъезда. Ни до Благовещенского, ни до начальника штаба он не добрался, а встретил полковника Ниппенстрёма из генерал-квартирмейстерской части.
– Вы почему здесь? – испугался Ниппенстрём. – Вы ещё не дошли до Комарова? Вас давно уже ждёт Комаров!
– Я быстрей не мог, – даже медленнее обычного, даже холодней обычного отвечал Нечволодов. – Я хотел у командующего…
Ниппенстрём замахал руками:
– Да если корпусной вас увидит – он вам голову оторвёт! Езжайте скорей!…
– Но – куда? Я же не знало своего задания.
– Как? Вы ничего не знаете? Вам приказано собрать свой резерв и прикрывать отход корпуса. У Сербиновича всё получите…
– Но где мой резерв? Где моя артиллерия?
– Там-там, все на месте, ждут только вас.
– Со мной сапёры, понтонцы, телеграфисты…
– Этих всех оставьте здесь.
– А где мой Шлиссельбургский полк?
– Это должен знать Сербинович. Поезжайте к Сербиновичу! Мы тоже уезжаем! Мы слишком выскочили вперёд…
– А какие немецкие части против нас?
– Мы сами не знаем!
Ниппенстрём спешил: ему надо было второй раз посылать искровку 13-му корпусу о том, что 6-й атакован крупными силами неприятеля и не пойдёт на выручку 13-му в Алленштейн. Уже послали один раз, и 13-й подтвердил приём, но никак не отозвался.
Это движение в сторону Алленштейна выполнять не было сил, но чтоб не иметь неприятностей и отмены своего отказа – докладывать в штаб армии генерал Благовещенский пока не велел, а только сообщить соседу.
В простенке между готическими окнами, в густой тени, Нечволодов постоял, длинный, худой и неподвижный, как забытая рыцарская статуя. Пристучал пальцами по каменной стене.
Чины штаба упаковывали и перетаскивали большой ящик, вроде лежачего шкафа.
И никого больше Нечволодов не искал и не спрашивал. Вышел наружу. Поднялся в седло. Чуть отъехал, выслушивая Рошко, что отряд уже вытягивается на север, а шлиссельбуржцев так нигде и нет.
Тут от штаба услышался шум. Нечволодов оглянулся. Заводили автомобиль. Генерал Благовещенский поспешно спускался наискосок по широким гранитным ступеням, не видя Нечволодова или другого кого на площади. Начальник штаба и ещё кто-то с трубками карт подбегали за ним.
Сели, защёлкнули дверцы. Автомобиль стал разворачиваться по маленькой площади, чтоб ехать назад. Благовещенский снял фуражку и перекрестился открытым полным крестом.
От подпрыгивания или от ветерка растрепалась его седина на бабьей голове, какой и с горшками в печи не управиться.
Нечволодов на рысях повёл свою свиту из города.
19
– Ваше благородие! Хэ! Ваше благородие! – весело крикнули.
От колодезной очереди Ярослав обернулся к дороге.
Тянулась полубатарея, четыре пушки, и кричал Ярославу тот шароголовый фельдфебель, знакомец по дорожному случаю: позавчера (не месяц назад?) взвод Харитонова вот эти самые, значит, пушки и подмогал вытаскивать из песка.
– О-о! – обрадовался Ярослав и вскинул обе руки, приветствуя не по-офицерски, по-мальчишески. – Водицы не хотите?
– А кака водица? На хлебе не перегнана? – спросил коренастый сбитый фельдфебель, грудь колесом, опять весёлый, как и прошлый раз.
– Соло-одкая, схлебаете! – отозвался ему из очереди чужой пехотинец. – Сверху мусорок, снизу песочек.
Уже солнце сильно сдало на левое плечо, но ещё было жарко.
– Представьте, был колодец досками закидан, но мы разобрали! – криком объяснял Ярослав, однако стыдясь мальчишеской звонкости голоса, никак не умел он огрубить его. – И вода очень сносная, вот все набирают!
Фельдфебель снял фуражку и замахал своим остановиться. У него была маловолосая, вся круглая, вся жёлтая голова, как головка сыра, только крупней. И приделаны были к ней спереди пшеничные усы – толстенькие, а потом с остриями.
Колодец был у начала раскинутого хутора из нескольких домов на широкой поляне. Пушки приняли в сторону. Ездовые несли вёдра для лошадей, а орудийная прислуга волокла бидон с винтовой крышкой, да наверно уже немецкий.
Вызывала зависть артиллерия, что на колёсах везёт себе лишнее необходимое. Но и другую зависть, Ярослав пожаловался фельдфебелю:
– У вас солдаты как солдаты, чес-слово! А у меня – от сохи да сразу в Германию, что с ними делать?
Фельдфебель улыбался довольно:
– У нас – наука. Сохатых нельзя.
Фельдфебель такой был важный, плотный, и заметно старше Ярослава, что юному подпоручику неловко было перед ним за свои звёздочки, неловко быть чином выше да, при тонкости фигуры, и ростом. Всю эту неловкость Ярослав старался искупить вежливым невоенным обращением:
– Как мне вас называть, простите?
– Фельдфебель, как! – улыбался тот, вытирая пот с загорелого лица.
– Ну что вы! По имени-отчеству!
– По имени-отчеству в армии не зовут, – шевельнул усами сыр.
– В человечестве – зовут.
– Меня и в человечестве всю жизнь только Терентием.
– А фамилия?
– Чернега. – И спросил, как не спросил: – А вас? – потому что мимо Ярослава и колодца, туда, на хутор, насторожились его глаза и маленькие уши. И тут же он скомандовал фейерверкеру, почти не ища и не оборачиваясь: – Коломыка! А як бы не куры там кудахчут! Сходыть с двумя хлопцами. Чувал визмить, та палками их!
Ярослав огорчился: такие хорошие артиллеристы, такой хороший фельдфебель – и туда же? кто ж тогда устоим? Предупредил:
– А хутор уже почистили. Жителей нет, петуху последнему голову оторвали. В саду, правда, яблоки.
По саду слонялись солдаты, видно было отсюда. И ещё другие сочились туда, неспрошенно, недосмотренно. Впрочем, кажется, не из харитоновского взвода, эти рады были, безногие, посидеть, пока не гонят.
Но Чернега не поддался:
– Ни, там, за посадкой, подале, я ж чую. Та визмить ще два ведра, довидайтесь по закромам. Як що овёс – то кликайте, будемо завертать.
Распоряжался Чернега уверенно, не спросясь своих офицеров. Но видя огорчение услужливого веснушчатого подпоручика, пояснил:
– Без чего артиллерия буты не може? Без овса та без мясца. Кони пушек не тянут, руки снарядов не подымают. А як в кобуре ще и гусь жареный – о то война!
Это он нараспев добавил, и обмаслилось его лицо, представя гуся жареного, и ничего греховного как будто и правда не было в этом выражении и в этом желании. А с другой стороны, если подумать… Мучило это Ярослава.
– Солдат – добрый человек, да шинель его хапун, – ещё успокаивал Чернега. – Мы только по прозывищу лёгкая. А пушка наша в походном положении – 125 пудов. А снаряд едва не полпуда, вот и покидайся.
На большом лежачем брусе сидел Козеко, поджав ноги, и на коленях записывал в свою неизменную книжку полевых донесений. В постоянном насмотре и наслухе он чутко поглядывал и на Чернегу. Неодобрительно.
Тут ротный крикнул издали:
– Поручик Харитонов! Остаётесь за меня, я – скоро! – и с двумя солдатами наддал мимо хутора и с заворотом за посадку, куда уже послал своих хлопцев Чернега.
Козеко остро посмотрел ему вслед. И опять в книжку донесений. Записывал и грыз яблоко – то ли кислое, то ли от всей неприятности морщась.
Колодец был обетонирован и с шеломком наверху, от него уже длинная тень. С гульным грохотом в бетонной трубе одно и то же прицепленное ведро быстро спускали и поднимали сильные солдатские руки, крутя валик и выбирая цепь. Тут же переливали в котелки, в другие вёдра, торопя друг друга, браня расхлебаями и безрукими, подталкивая и наплескивая грязи вокруг, а уже опорожненные выпитые котелки снова со звяком совались, ища себе струи. Наполненные артиллерийские вёдра бегом, но без росплеска, относились разнузданным крупным нежным лошадиным губам. Рычали на артиллеристов, что по таким бидонам никакого колодца не хватит, впрок не наливать! Эй, впрок не наливать, пей здесь, сколько брюхо терпит! И на головы не лить, э, вы, охломоны – вон, в озеро беги, суйся по шею!
За своим гомоном, бранью и звяканьем все уже привыкли и как будто даже не слышали непрерывного общего гула слева, на подсолнечной стороне, гула боя. И вёрст до того боя не было много, но много было озёр. Весь день сегодня, сколько они шли, всё были слева озёра, большие и маленькие, вплотную и отдали, – и так не одною волею начальства, но и этими озёрами отклонялся их путь на север, безопасно отгораживался от смежного боя. Озёра были и справа. А час назад протащились они по узкому, трёхсотсаженному лесному перешейку между двумя большими озёрами Плауцигер и Ланскер – простой глаз лишь смутно видел другие берега. И так загнались они в длинный лесной безлюдный коридор между этими озёрами, хотя и отступившими, и теперь только то могло касаться их дивизии, что было в этом коридоре, – а не было тут ничего, никого.
Поднесли Терентию напиться. Холодна была вода, схватывала горло, и с мутью – а нутро требовало, ещё и ещё.
Сел Чернега на тот же брус, приглашая рядом Ярослава. Достал кисет с махровыми завязками, распустил.
– В трубочку табачку всё горе закручу. Не курите, ваше благородие?
По чёрному шёлку кисета малиновыми нитками вычурно, терпеливо, с отростками было вышито: Т. Ч.
– Скажи, аж земля гуркотит, – посматривал Чернега на подсолнечную сторону. – А мы тут идём, лесов не обшариваем, а небось на соснах сидят, в бинокли смотрят на нас – и названивают, и названивают. Вот прям счас там сидят – и в немецкий штаб про нас звонют, как мы тут воду пьём, – уверенно говорил Терентий, глядя на обступивший лес. Но, в противоречие с тревожным смыслом, не порывался бежать туда и даже нисколько не волновался – то ль от лени, то ль от упитанности силою.
Зато подпоручик Козеко встревожено поднял голову, отозвался:
– А сторожевое охранение! Так быстро гоним, что боковые дозоры идут положительно рядом с ротами! А передние дозоры мы иногда своей колонной обгоняем. Да нас ничего не стоит из пулемёта перестрелять.
– Главное, – тревожился и Харитонов, – ничего не понятно. Уже пятнадцать вёрст и сегодня отмахали. И ещё, говорят, надо десять до вечера. Самые свежие новости – от денщика полкового командира. Сегодня утром пустили слух, что к нам на помощь идёт японская дивизия!
– Таку балачку и я слыхав, – кивал Чернега, благодушно дымя. Так и пышело от него могутой, к делу даже излишней.
– Ну что за вздор? Откуда японская? То ли наша из-под Японии?…
– А то говорят: сам Вильгэльм в Восточной Пруссии войсками командует, – ещё поддавал Чернега, так же, впрочем, мало озабоченный и Вильгельмом.
Старшее, доброе и верное чувствовал Харитонов в Чернеге. И хотя не полагалось бы офицеру жаловаться фельдфебелю на дурость начальства:
– А позавчера? Туда и обратно тридцать вёрст без толку прогоняли! Ну, туда на помощь шли, ладно, не понадобилось. А обратно – можно было догадаться наискосок нас пустить? Зачем же опять назад в Омулефоффен? Мы ж без Омулефоффена могли! И тоже бы днёвку имели, как та дивизия.
Курил Чернега, понимал, спокойно кивал. Вот это спокойствие его, всё принимающее, особенно хотелось бы Ярославу перенять.
– И сзади час назад ружейную стрельбу вы слышали? – вёл своё Козеко. – Вполне свободно, что немцы в тыл прорвались.
Чернега боком закусил трубку:
– А про шо он там пишет? Он нас там не записывает?
Смеялся Ярослав.
– Вы – кадровый?
– Ни, дуракив нэма.
На его шаровой голове фуражка сидела лихо набекрень – а держалась прочно.
Не знал Ярослав, как и спросить то, что ему надо: что за человек этот фельдфебель? как его в понимание уложить?
– А… житель вы – городской? или деревенский?
– Та так… по уездам… – затруднился Чернега, без удовольствия отвечая.
– А губернии?
– Та вроде Курской… Чи Харьковской. – Хмурился.
Ярославу отставать было жалко от этого сочного богатырька, но не знал, как разговор с ним вести:
– Женаты, дети есть? – благоприязненно спрашивал он, как бы даже сам за Чернегу отвечая вперёд утвердительно.
Посмотрел Чернега на подпоручика глазами-шариками перекатными:
– Та зачем жениться, як сосед женат?
Тут – лётом, полным бегом подбежал посланный фейерверкер и доложил своему фельдфебелю негромко, чтоб чужие не перехватили:
– И овёс! И окорока копчёные! И – пасека. Помещика нет, утром уехали. Сторож один, поляк, говорит – берите! Я пока часовых там поставил! Скорей надо! Пехота уже лошадей хватает, птицу бьёт.
Вмиг оживился, поделовел, вскочил Чернега на сильных коротких ногах, только и ждал, закричал:
– Хло-опцы! Живо по коням! Тро-гай! – и Коломыке: – Веди колонну, а я капитану доложу.
Головка сыра, всё ещё в поту, под сбекрененной фуражкой глядела щелковидно, уверенно.
И дружно потянули пушки к завороту, стали там, а зарядные ящики завернули за посадку.
Навстречу же им из-за посадки бойко выкатили две двуконных брички и рессорный тарантас.
Настороженный Козеко ничего не упустил, издали разглядел, определил – и объяснил тотчас:
– Ну вот, то батальонный в бричке покатил, а теперь и ротные на бричках, и батюшка в тарантасе. Нижних чинов – за кучеров, скоро некому будет воевать.
– Ладно! – рассердился Ярослав. – А вы яблок зачем набрали?
– Да чёрт попутал, – без сожаления отбросил Козеко недоеденное яблоко. – Не нужно мне от Германии ничего, живым бы только…
– Вы – останетесь! Вы – наверняка останетесь!
– Почему вы так думаете? – с надеждой смотрел Козеко от своего блокнотика. – Конечно, прямое попадание мало вероятно, но шрапнель…
– Бережёного Бог бережёт! Вас пошлют на закупку скота! Убирайте дневник, стройте своих!
Не высоко уже солнце стояло, и даже без боя было им сегодня тянуться до темноты и в темноте. Подошёл к колодцу другой батальон, а передние роты их батальона уже строились, тронулись. Стал Ярослав скликать и строить свой взвод.
Сзади, обгоняя и раздвигая спотычливую бредущую пехоту, ехало верхами несколько штаб- и обер-офицеров в сопровождении шестёрки казачьей конной стражи, двое всадников со свежими бинтовыми повязками. Передний полковник, мрачный, небритый, приостановил лошадь, посмотрел на Харитонова. Тоненький готовный Харитонов подбежал, выровнялся, отрапортовал.
Тут как раз из-за посадки донёсся отчётливый, далеко слышный свиной визг.
– Это ваши солдаты грабят, подпоручик?
– Никак нет, господин полковник! Мои – здесь.
– А почему не маршируете? Где командир роты?
Харитонов мотнул головой, но бричка с ротным куда-то пропала.
– Я – за него! – вспомнил он.
– Будете наказаны! – говорил полковник, но без зла, рассеянно. – Известно ли вам, что был приказ на форсированный марш? Сегодня вам надо выйти на железнодорожную линию и ещё по линии направо пять вёрст. А вы у колодца расхлюпались. Где командир батальона?
– Впереди.
Ещё меньше понимал Ярослав: немцы слева, а мы поворачивать направо?
Всадники тронули. Если б сами они понимали что-нибудь в этом лесном межозёрном блуждании!
То были офицеры штаба 13-го корпуса. Час назад они едва минули смерть: приняв за немцев, их густо обстреляла своя пехота. Такое они и предполагали (вчера таким же своим обстрелом испорчен был штабной автомобиль), для того и взяли шесть казаков сопровождения, чтоб их отличали по пикам, – и всё равно, в двухстах шагах своя пехота приняла их за первых, наконец, немцев и накинулась.
Они ехали с новейшим приказом штаба армии: ускорить движение их корпуса на Алленштейн! А от 6-го корпуса, потерянного далеко справа, пришла неожиданная искровка, видимо важная, ибо передана была раз за разом, дважды. Однако никто в штабе 13-го корпуса не сумел той искровки расшифровать: почему-то не сходился код. И в штабе не знали, что думать.
Верховые постояли у пушек, нагнали одного командира батальона в бричке, другого, – и всем полковник грозил, внушал, как форсированно надо двигаться.
Обогнав полк, ещё через три лесных версты они достигли выложенных у дороги двоих немцев, гражданских, исколотых пиками, изуродованных ударами.
– Ваших станичников работа, не сомневаюсь, – сказал полковник старшему уряднику, раненому, когда останавливал стрельбу пехоты.
Урядник пожал плечом, ничего не ответил, челюсть его была подвязана.
А в стороне из одинокого дома валил густой чёрный дым, предвестник ярого огня.
20
В пять часов вечера, только и дождавшись Нечволодова, чтоб отдать ему приказание занять позиции и удерживать, а о дальнейшем будут распоряжения письменные, начальник дивизии генерал Комаров со штабом отбыл вослед за штабом корпуса. Задание дал он не по карте, а кружа кистью в воздухе, что “крайне неожиданным” было сегодняшнее наступление немцев с севера, он даже не уверен, что это – их истинное направление, может быть загнули крыло, но во всяком случае с севера Белозерский полк держит оборонительную линию, где и надо его сменить. При этом просит он Нечволодова не принять за немцев и не обстрелять половину дивизии Рихтера, которая уже идёт вокруг озера Дидей с запада и вот-вот подойдёт сюда на помощь. Начальник штаба дивизии полковник Сербинович не мог объяснить Нечволодову не только расположения и сил противника, но и расположения и состояния оставшихся на позиции наших частей. Тяжёлый и мортирный дивизионы он обещал ему там, дальше, впереди, а один батальон ладожцев для какой-то цели отобрал. Пока не мог он ничего точно сказать о Шлиссельбургском полке, прошлой ночью выдвинутом в сторону, на восток, и не мог точно назвать, где будет теперь штаб дивизии, но обещал регулярно присылать ординарцев.
И тут же скрылись они так быстро, что Нечволодов не управился даже заметить их отъезд. Попался ему подпоручик из Белозерского полка и доложил, что сам видел, как командир их полка только что сел в автомобиль с Комаровым, и они уехали в Бишофсбург. А их полк? А Белозерский полк понёс утром большие потери и сейчас получил приказ полностью отходить. Но батальона два ещё там, впереди, на позициях.
И так, оставшись с двумя батальонами ладожцев, Нечволодов продвигался дальше, ища свою артиллерию. Он осторожно, с дозорами, двигался вдоль железнодорожной целёхонькой линии к станции Ротфлис, от которой дуга полотна плавно переходила и в поперечную магистраль. И тут, позади рощицы, действительно увидел на огневых позициях одну батарею 42-линейных пушек, дальше одну батарею тяжёлых гаубиц, где-то и остальные должны были быть.
Заложенную грудь генерала – откладывало.
Едва достиг Нечволодов каменной будки на станции Ротфлис, к нему явились туда и командир мортирного дивизиона с трубчатыми чёрными усами и командир тяжёлого дивизиона полковник Смысловский – невысокий, лысый вкруговую до сверкания, но с длинной, как у волшебника, серо-жёлтой бородой и очень уверенным видом. За минувшие недели Нечволодов раза по два видел обоих, но сейчас особенно заметил радостно-горящие глаза полковника, будто он только и ждал стрелебной работы, просто сиял, что дорвался до неё. (Да уже в том была радость, что не бросать оборудованных позиций).
– Дивизион – весь? – спросил Нечволодов, пожимая руку.
– Все двенадцать! – тряхнул Смысловский.
– Снаряды?
– По шестьдесят на ствол! В Бишофсбурге – ещё, можно подвезти.
– Все на позициях?
– Все. И связаны телефонами.
Это была новинка последних лет: связывать проводами наблюдателей и закрытые позиции батарей, ещё не все умели хорошо.
– И хватило проводов?
– И сюда притяну. Вот, мортирцы помогли.
Дальше не спрашивал Нечволодов, некогда, хотя б и украли, да и видел, как мортирный полковник довольно провёл себя по трубчатым усам.
– А у вас?
– По семьдесят.
Всё остальное здесь не выговаривалось, само было ясно: что будут стрелять, что без приказанья не побегут. Удача! – такие орудия, такие командиры и проводная связь!
И всё сошлось на остриё, на одну-три-пять минут: надо понять местность; отделить, где враг, где мы; выбрать оборонительные линии; отправить туда ладожские батальоны; выбрать с артиллеристами общий наблюдательный пункт; тянуть связь; пристреливать репера. И если за эти одну-три-пять минут будет огляжено, выбрано, послано, скомандовано не в том порядке или неверно, – то за следующие полчаса не будет верно сделано, и если именно в эти полчаса немцы повалят или начнут бить – ничего не стоят наши сияющие глаза, наша связь проводная и шестьдесят снарядов на ствол: мы побежим.
Был тот военный момент, когда время сжимается до взрыва: всё сейчас, ничего потом!
– Тут есть водокачка! – объявил Смысловский. – А дальние репера у нас пристреляны, только продвинулся он.
Нечволодов молча нагнул голову под низкую будку и вышел.
И артиллеристы за ним.
Бегом пробежали они через нагретое, в масляном жарком запахе, рельсовое полотно.
Нечволодов поманил одного батальонного командира (полкового у него тоже не осталось, да и лишнее) – и велел тотчас идти сменять батальон белозерцев, а если плохо линия выбрана – и её сменить, да вкопаться хоть немного, если жить хотят.
За дальним лесом раздался негромкий пук, звук нарос – и жёлтое облачко немецкой шрапнели рвануло впереди, левей и выше водокачки.
– Они уже сюда сегодня бросали, – одобрительно сказал Смысловский. – Но мы молчим – перестали.
Поднялись по внутренней деревянной лестнице, Нечволодов на ходу выправлял бинокль из-под ремней. Выше лестницы оказалось помещение с обзором на запад и север. Уже сидели тут телефонисты при двух зуммерных телефонах. Западное окно было остеклено и низким жёлтым солнцем ослеплено, туда сейчас не смотрелось. А северное – с хорошим видом, рама вышиблена, и не отсвечивал немцам бинокль.
В простенке на ларе, около телефонов, развернули и карту.
Из обстановки знали они только то, что своими глазами видели, да по собственному соображению.
Бросили немцы один фугасный снаряд, другой. Тоже репера, наверно. За магистральной железной дорогой в Гросс-Бессау было скопление, шевеление. И по опушке леса. Но ни колонны, ни цепи сюда не продвигалось.
Могли, однако, всякую минуту пойти.
– А там, под Гросс-Бессау, наших не осталось? Мы по своим не лупанём?
– Наверняка нет, я уже заключил.
– Осталось – и много, – сказал серьёзный мортирный усач. – Именно там – слишком много.
В самом деле: до Ротфлиса не было трупов. Все трупы – впереди. Но уже под вопрос “наши?” – они не вполне подходили…
– Солнце слева, на север хорошо стрелять! – объявил Смысловский. – У них вон тригонометрическая вышка – ах бы сшибить!
Слева же, от озера, постреливала немецкая батарея. Значит, и пехота какая-то там. Значит, и Рихтера не ждать.
И распорядился Нечволодов другой батальон ладожцев поставить лицом на запад. И полковую пулемётную команду разделить на два фланга.
А больше у него не осталось никого. Ещё был целый полукруг направо, на северо-восток и восток, – но ставить там было некого. Зачем-то забрал Сербинович батальон ладожцев – и Нечволодов отдал молча.
Когда-то в молодости он горячился всё оспаривать. Но за долгую службу свело кислотою скулы, и он молчал: и когда можно смолчать, и когда надо перемолчать.
Впрочем, справа вот-вот могли показаться пики кавалеристов Ренненкампфа.
Впрочем, как и на японской войне, кавалерией в основном не воюют: кавалерию на войне в основном берегут. По сохранению кавалерии хвалят командующих.
