Рыжая магия

      Прием этот предстоял сегодня, в семь ноль-ноль вечера, дядя Миша записался на него еще месяц назад. А пока он, пыхтя и напрягая мозг, зачем-то слюня кончик шариковой авторучки, писал то самое «развернутое обоснование идеи». Сначала он написал про общий подъем строительства, упомянув некоторые руководящие документы по этому вопросу, затем: «Однако, наряду с серьезными достижениями, имеются существенные недостатки. Так, в частности…» Чтобы иметь образец стиля, он специально ездил в трест, взял в постройкоме один нестарый доклад. В описании недостатков особый упор сделал на несовершенство снабжения в строительстве, на расточительное отношение к отпускаемым материалам. А когда пришел черед излагать самую суть, дядя Миша яростно заскоблил затылок. Ну что тут можно написать еще, кроме того, что уже написано? «Развернутое обоснование»! Политическую подкладку он вроде уже дал, какое еще надо обоснование? Вот, значит, вытаскивай из опалубки гвозди, сортируй, негодные сдавай в металлолом, чтобы возместить потери металла, а годные отправляй в изобретенную конструкторами для выправки машину. Разве не ясно? Описав, как мог, подробно процесс повторного использования гвоздей, дядя Миша витиевато расписался, поставил число и начал переодеваться — пора было готовиться к встрече с товарищем Соловьем. В предвидении ее он уже утром явился на работу в бостоновом костюме, в скромном синем, но дорогом плаще — точно таком, в каком ходил сам товарищ председатель постройкома треста Репин, Аскольд Трофимович, — и в добрых, до ужасного блеска начищенных туфлях. В обед сходил в магазин, купил галстук, без помощи бывшего студента и Толика Рябухи — ну их, новомодных! Чай, не на гулянку идти. Купил синий, в горошек.
      Дядя Миша переоделся, причесался, перед маленьким зеркалом в будке придал лицу деловитое, внимательное выражение и, стараясь не запачкать туфель, кратчайшим путем, через дыру в заборе, пошел со стройки. Идти до учреждения, где ждал его могущественный товарищ Соловей, было совсем недалеко, а времени до встречи еще оставалось порядочно — около часа, поэтому плотник-бетонщик решил предварительно покушать. Он зашел в ближнюю столовую, снова (днем уже был здесь) поприветствовал раздатчиц и кассиршу, взял холодное блюдо — ставриду обыкновенную с огурцом соленым, луком зеленым, первое — суп особый с фрикадельками отдельными, второе — биточки пикантные с соусом основным, два стакана чаю, три кусочка хлеба, и точнехонько отдал кассирше деньги, прежде чем она сама успела сосчитать.
      — Как это у тебя всегда так получается? — весело воскликнула кассирша.
      — Уметь надо! — так же весело откликнулся дядя Миша.
      Он любил пошутить с простыми людьми — такими же, как он. Покуда он кушал, приятные мысли посещали его. Вот принято и утверждено его предложение, и все завертелось. На глазах у начальства. А начальство не беспамятное, оно помнит, кто был инициатором этого ценного начинания. И вполне может статься, что его вызовут и предложат должность. Нет, он не претендует куда-нибудь в верха — маловато грамотешки, но вот в СМУ, в производственно-технический или в диспетчерскую… Там он, пожалуй что, справится. Видел, как они трудятся в поте лица. Только болты болтают, анекдотики травят. Показал бы им… Живо! Быстро! Одна нога здесь, другая там! Р-разговоры! Обнаглели!.. Такое отношение к подчиненным было по душе дяде Мише. Когда не касалось его самого. В этом случае он умел поставить на место. Недаром семь лет служил на сверхсрочной службе. Так что, в случае удачи, вполне могло получиться и с должностью. В самом деле, не в бригадиры же ему стремиться! Не для того ему дана государственная голова, способная к правильной оценке событий не только внутреннего, но и международного масштаба!
      Неторопливо, хорошо покушав, дядя Миша зашагал к высокому, давно и крепко построенному зданию — месту служебного обиталища товарища Соловья. Он вежливо, приветливо поздоровался со швейцаром, сказал, к кому идет. Тот позвонил, осведомился, действительно ли товарищу такому-то надлежит следовать туда-то, провел посетителя в открытую комнатку, где стояло несколько вешалок, и сказал:
      — Разденьтесь, пожалуйста.
      На такое предложение Мохнутин выдал вопрос:
      — А не украдут?
      Швейцар только крякнул, выпучил рачьи глаза и ничего не ответил.
      — Со мной вот в армии был такой случай…
      И дядя Миша рассказал: когда он служил сверхсрочную, у него на полигоне украли почти новый полушубок, и ведь он нашел было похитителя, а чем все кончилось? Тем, что в характеристике написали: «Ставит личные интересы выше общественных» и не подписали очередной контракт. А то разве бы он ушел? Служил бы себе да служил.
      Швейцар слушал его с огромным интересом и несколько раз взмахивал руками, собираясь перебить посетителя и начать свой рассказ, но тут дядя Миша вспомнил, кто его ждет, и поскучнел. Он бы с гораздо большим удовольствием постоял тут, внизу, поговорил о том о сем с простым человеком, чем взбираться сейчас наверх, где еще неизвестно, что его ждет. Он прижал к боку белую картонную папочку, с вложенным в нее «обоснованием», и двинулся к лестнице.
      — Постой! У нас ведь лифт! — догнал его и взял за локоть швейцар.
      Он отпер железную дверцу, затолкнул дядю Мишу в объемистый лифт с открытым, железной сеткой забранным верхом, и тот медленно стал возноситься вверх, на самый последний этаж. По мере подъема нарастали страх и тревога. Давно затверженная формула приветствия: «Плотник-бетонщик Мохнутин прибыл с целью доклада и обоснования, как было письменно указано, поданной ранее записки-заявления, для совместной беседы по данному вопросу!» — как-то скомкалась, перекувыркалась в мозгу, и теперь дядя Миша даже не знал, с какого слова начать. Выскочив на площадку этажа, он побежал по длинному коридору, отыскивая кабинет товарища Соловья. Нашел его; проник, слабо скребнувшись, в большую приемную. Там было пусто и прохладно. Массивная дубовая дверь в кабинет — плотно прикрыта. Мохнутин оторопел. «Хос-поди…» Тут в приемную из коридора вошла высокая, красивая брюнетка и грозно спросила:
      — Куда, товарищ?
      Дядя Миша назвал себя, и женщина, уже с радушными нотками в голосе, сказала:
      — Ну, пожалуйста! Он ждет вас!
      Дядя Миша потянул на себя ручку двери — она открылась неожиданно легко — и ступил, задом вперед, на мягчайший, нежно провалившийся под его ногами ковер. Обернулся, вскрикнул во весь дрожащий голос:
      — Совместного плотника-бетонщика Мохнутина, заявившего целеуказание-обоснование, считать отсутствующим, как поданного ранее! Я прибыл!
      В глубине кабинета раскинулся огромный стол с многими папками, бумагами, телефонами. Но за столом никто не сидел. Посередине его стояла клетка с серой, весело посвистывающей птицей. И никто не расхаживал по помещению, поджидая дядю Мишу. В общем, было пусто.
      — Вот так фокус! — воскликнул плотник.
      — Фю-фю-фю! — откликнулась ему птица.
      Дядя Миша подозрительно глянул на нее, придвинулся ближе к клетке:
      — А ты-то как здесь оказался?
      — Фю-фю-фю-фю-у!.. — залился соловей.
      — Смотри у меня! — Сердце у Мохнутина дрогнуло, он нерешительно погрозил птице пальцем и бросился обратно к двери.
      — Как? Ка-ак? — заволновалась, заплескала руками секретарша и тут же исчезла.
      Из кабинета доносились ее крики:
      — Ну как же, как же, как же так? Ведь я на секунду, буквально ну на секунду… Ах, замолчи, Фомка, Фомка, Фомистый!..
      Она выбежала с перекошенным в рыдании лицом, перегнулась через подоконник, и вскрикнула истерически-радостно:
      — Вон же он, вон!
      Дядя Миша тоже перегнулся и посмотрел вниз. Там, внизу, у подъезда, некто с ослепительно рыжей головой, ничем не покрытой, в таком же, как у дяди Миши и у председателя постройкома треста товарища Репина, Аскольда Трофимовича, плаще, садился в большую машину.
      — Товарищ Солове-ей! — пронзительно зазвенела секретарша.
      — Това-а-а!.. — рявкнул вслед ей плотник-бетонщик.
      Но чернильный прямоугольник уже сдвинулся, легковуха отъехала от тротуара. Женщина разогнулась, стала закрывать окно, задергивать шторы. Попудрила лицо, спросила:
      — А вы чего ждете, товарищ? Рабочий день кончился.
      — Так што… значитца… Я назначенно! Обоснование… изряднейшее заявление…
      — Надо было являться раньше! Разве не видите — уже три минуты восьмого.
      — А когда я входил, было без двух семь! Вы тут мне не говорите! Дело государственное, по расписанию у него прием граждан, а он меня, выходит теперь, обманул? Вот так-та-ак…
      — Ну и товарища Соловья можно понять! — чеканила секретарша. — Все время на нервах, такая напряженная работа, масса строительных объектов, при этом больная мать, и еще тут разные неприятности по службе. Сегодня вот у него — я вспомнила — бассейн в семь ноль пять. А там попробуй опоздай! Так что вы должны понять товарища Соловья. Но как же он выскочил, убежал? Ведь я на секундочку, буквально ну на секундочку… — Она шмыгнула, готовая снова заслезиться.
      — Я вот тоже кумекаю: как он со мной-то мог разминуться? — произнес дядя Миша.
      — Не знаю! — сурово сказала секретарша, подняла сумку, и взялась за дверную ручку.
      — Что же мне теперь с этим делать? — каменно отваливая челюсть, печально спросил Мохнутин и показал свою папку из белого картона.
      — Не знаю, не знаю.
      Оказавшись по другую сторону приемной, она обрадованно завертела ключом в скважине.
      — Приходите, приходите в другой раз. Я вас запишу. Я ведь теперь вас знаю, запомнила. Может быть, в другой раз лучше получится. Вы позвоните, и я вас запишу на прием, да?
      Однако телефона почему-то не назвала.
      Плотник вздохнул, смиряясь.
      — А что это за чудо у вас в клетке посвистывает?
      — А! Смучилась я с ним. Гадит, да еще дух такой дает… фу! И не убрать, не унести: земляки, видишь, подарили. Была тут делегация…
      Она засмеялась и тут же оборвала смех, потому что лифт уже спустился вниз и надо было выходить Секретарша упорхнула на улицу, а дядя Миша задержался возле швейцара.
      — Вот так-то! — сказал он, поднимая вверх и показывая тому папку с «обоснованием».
      — А… кх-ха-а!.. — весело зазевал швейцар. — Это… что т-ты, брат! У нас так-то в пятьдесят шестом или седьмом, помню, был случай…
      — Что мне тот случай! — отмахнулся дядя Миша, минуя настроенного на воспоминания мужика. — Важнейшее дело, считай, пропало…
      Покинув высокое, крепко построенное здание, плотник постоял на тротуаре, раздумывая: куда теперь идти? Одет он был — хоть в ресторан. Но с какой радости? Притом дядя Миша отличался скуповатостью, денежка у него лежала к денежке, зря не расходовалась. По этой причине отверглась мысль о том, что неплохо было бы выпить. В нем прочно до сих пор сидел хитрый, озорной, хваткий и бережливый парень, ушедший тридцать лет назад из деревни в армию и навсегда покинувший с того времени родные места, потому как было решено: это — не его масштаб, не его условия, и вообще там не место предприимчивому, деловому, обладающему государственным суждением человеку. Чужбина тоже жгла и стегала сурово, но никогда Мохнутин не пожалел о старом решении. Когда ездил в родные края в последний раз, видел: только развалины остались от его дальней, лесной деревеньки. Даже родного духа жителей ее он не почуял. Сгоняли их в большое село, да только раздернули, сбили с места, и разлетелись они во все стороны, тоскливо крича и суетясь крыльями, словно больные птицы. Дядя Миша вспомнил соловья в клетке на столе у руководящего товарища и снова удивился: что за чудо? Держит птицу в кабинете, источник вони и шума, предмет для отвлеченных мыслей, разговоров. Нет на них управы! Он подумал о собственной неудаче, прижал крепче к себе картонную папочку с обоснованием использования вынутых из опалубки гвоздей и потопал на стройку. Хотел еще съездить домой, да отказался от этого намерения. Кто там так уж особенно его ждет? Сыновья — один пристроен в ПТУ, по мясному делу, другой — шестиклассник, люди самостоятельные, без него управятся со всем. А хозяйки у него нет. Потеряли ее три года назад. Она работала продавцом в гастрономе; однажды пришла с работы и сказала: «Миша, что-то тяжело мне…» Прилегла на диван и через два часа умерла. С той поры он жил вдовцом. Правда, ходила тут одна… Но это было уже не то. Ребят он воспитывал сурово, без потачки, хоть и с пониманием, а они платили равнодушием, никакой благодарности, и так горько становилось иной раз…
      Нет, домой он не пойдет.
      Дядя Миша вспомнил вдруг, что он пожилой, кадровый, заслуживающий уважительного отношения рабочий человек, и, строго и требовательно поглядывая на прохожих, долго стоял у дыры в заборе, решительно пресекая попытки пройти к дому незаконным путем.
      Потом пришли сумерки, поток нарушителей иссяк тихонько, и дядя Миша удалился на скамеечку возле будки. Зажглась жидкая лампочка; где-то защелкал, запосвистывал соловей. Услыхав его, дядя Миша сразу же вспомнил своего руководящего обидчика. Нет, такое спустить нельзя! Гибнет государственное дело. Он открыл будку, нашел в бумагах бригадира Кости чистый лист, положил его на папку с «обоснованием» и, снова пристроившись на скамейке, стал писать:

       «Товарищу Министру Строительства и Монтажа Нулевого цикла плотника-бетонщика СМУ треста „Энскстрой“ Гражданина Мохнутина
 
      РАПОРТ-ЗАЯВЛЕНИЕ
 
      относительно обоснования выдергивания, дальнейшего распрямления с помощью науки, а также сдачи в металлолом использованных в старой опалубке деревянного типа гвоздей различной длины и диаметра, а также относительно безобразного бюрократизма в этом вопросе, проявленного руководящим работником учреждения, подведомственного Вам, товарищ Министр Строительства и Монтажа, так называемым товарищем Соловьем. Этот так называемый руководящий товарищ, кроме того, что держит в своем кабинете птицу, не имеющую отношения к обстановке и источающую гнусный, зловонный запах…»

      — Чего это ты тут строчишь?! — каркнул кто-то у него над ухом; дядя Миша оторопел и замер. Узкая кисть в темных нитяных перчатках легла на бумагу.
      — Не отдам! — взвизгнул плотник.
      — Тебя никто не спросит, — произнесли сверху.
      И тут же белая папочка из тонкого картона с лежащим в ней «обоснованием» была вырвана из его рук и брошена вниз, прямо в зубы неведомо откуда взявшемуся черному пудельку, который порскнул во мглу.
      «Так вот кто это!» — подумал Мохнутин и, повернув голову, убедился в правильности мысли: рядом, за плечом, стояла Комендантша. Горесть об утраченных бумагах перешла в ненависть, заледенила:
      — Вы что это, гражданка, позволяете себе? Поч-чему на объекте?! Смирно! Равняйсь! А-т я тебя-а!.. — И он бросился к старухе с намерением заломить ей руки и представить куда следует. Но она с несвойственной возрасту легкостью ускользнула от него, отбежала в сторону, на бегу стаскивая с себя плащ. Словно тореадор, вытянула руку и подняла его вверх, — теперь только он белел в темноте да старухино лицо, неестественно бледное. И когда дядя Миша снова побежал на нее, она выбросила плащ вперед себя. Плащ опутал тело, повис непонятной тяжестью, однако стряхнуть его оказалось непросто. С ужасом плотник почувствовал, что плащ намертво висит на нем, и не только висит, но и упруго борется, крутит, пытается уронить на землю. Ах, ах ты!.. Вроде сил в нем было и не шибко много, но — куда девать сковавший тело страх? Плащ и упасть не давал: вертелся, в обнимку гнул туда-сюда шею, словно баловался, а Комендантша бегала рядом и подзадоривала:
      — Одолевай, обарывай! Жми его, дави! Одолевай обарывай!
      Наконец плащ, словно выдохшись, распластался по грязи, потянув на себя дядю Мишу. Он шлепнулся на него, сел и стал что есть мочи отползать назад, подальше от старухи. Одной рукой помогал себе двигаться, другую же вытянул вперед, сделал пальцами рога и завыл трясущимися губами давно, кажется, забытое и вдруг вспыхнувшее в памяти заклинание «Шилцы-вилцы-цыгорцы-ходилцы! Шилцы-вилцы-выгорцы-ходилцы!» Некогда бабушка с этим заклинанием выгоняла веником из избы нечистую силу. «Шилцы-вилцы! Ы! Ы! Ы-ы-ы!..» Как он ни дергался на плаще, сползти с него никак не удавалось: шлепнувшись на середину, так и оставался на ней. И расстояние от него до старухи было прежним.
      Комендантша подняла ладонь. Дядя Миша вскинулся и замер, выпучив глаза. Она подошла, погладила по стоящим дыбом волосам, наклонилась:
      — Ты отдыхай. Здесь тебе мя-агко будет. Отдохни. Шибко задумался ты. А я пойду. Сын ждет. Он ведь у меня следователем работает.
      Тут же она исчезла, а Мохнутин попытался было подняться, но не смог — плащ словно держал его, и он опустился обратно, на его ставшее неожиданно мягким и нежным ложе.
      Свистнул, залился и снова повел свою мелодию соловей. Шумнули деревья — где-то за забором, вблизи от стройки, — слышно было, как прошел ветер в их кронах. Затем он опустился, двинулся низом, шурша по земле, и коснулся головы бедного плотника. Дяде Мише показалось сразу, будто он снова стал молодым и таким же вечером в своей деревне, еще не заброшенной жителями, а полной ребят и девок, сидит на лавочке возле своей избы и играет на двухрядке. Чуб вьется из-под козырька фуражки с пуговкой наверху, с вложенной внутрь по кругу картонкой. Сам он чуть хмелен — хватил дома перед тем ковшик бражки. Через месяц ему идти в армию, и он гуляет. Кто подойдет к нему сегодня, он сам не знает. Но кто-нибудь из друзей да подойдет, и они побредут по деревне, горланя частушки, дразня собак:
 
По деревне я иду,
Ахаю да ухаю,
Ох и худо тому будет,
Милку с кем застукаю!
 
 
Ты, милашечка, не вой,
Я теперича не твой,
Я теперича не твой,
Я солдатик рядовой!
 
      А залетка выйдет из своего дому, пристроится сбоку и тоже споет:
 
Платок, синие каемочки,
Плыви, не утони,
Милый, карие шарёночки,
Люби, не измени!
 
      Забьются, заколотятся в песне соловьи, уснет деревня, тогда он уйдет с милкой за околицу, постелет пиджак на траву…
 
На Висиме робила,
Да троечку заробила.
Милый дал пятиточку,
Да иссушил, как ниточку…
 
      Дядя Миша лежал, и слезы светились на его лице. Ночь высвистывала, высвистывала, затем свист прекратился, накатилась темнота…
      Проснулся плотник на раннем рассвете. Плаща никакого не было на земле, а лежал он на лавочке у будки, прямо на голой доске. Дядя Миша встал, отряхнулся, и тут его взгляд упал на гвоздь, торчащий рядом с дверью будки. На нем, приколотая точнехонько посередине, красовалась папочка из белого картона с обоснованием использования гвоздей из опалубки, а также рапорт-заявление, написанное Мохнутиным после похода к товарищу Соловью. В каждый угол было вколочено по гвоздю из числа тех, какие он в свое время лично вытащил из опалубки и таскал с собой, чтобы демонстрировать заинтересованным лицам. Гвозди теперь погнулись во все стороны, и вид имели весьма жалкий.
      Дядя Миша воровато огляделся по сторонам, содрал папку с позорного места и, не заглядывая внутрь ее, скомкал. Все так же оглядываясь, отнес ее в котлован, где уже покоилась погребенная бывшим студентом позолоченная кисть с бахромой; вырыл ямку и положил папку туда. Придавил камешком. Вернулся к будке, вытащил кусачками гвозди и тоже закопал их вместе с папкой. Потом он переоделся, посидел, покурил, удивляясь про себя, как спокойно сегодня с утра на душе: тихо, благостно и не гнетет никакая мысль. Вздохнул, вспомнив всякие вчерашние дела, взял молоток и отправился заколачивать дыру в заборе.

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ

      Следующее дежурство выпало на долю бывшего рецидивиста Гени Скрипова. Чему он очень радовался. Так беспросветно, так черно было в последнее время вокруг него, что ничего нигде не приносило отрады, хоть маленького успокоения душе, — кроме визитов к подруге Поле, штукатурше.
      Эта печаль наваливалась на него каждую весну, сосала и грызла. В такое время ему часто снилась ночами Зона, которой он отдал лучшую часть своей молодости, за исключением нескольких весьма коротких периодов. Снились побеги, в которых он никогда не бывал, вышки, крики конвоя, «цыганочка», каменные заборы, проверки, треск мотопил на лесосеках. Сопутствующее всему этому состояние страха, напряженной и глухой полуистерики, долгой надежды вновь возвращалось к нему. И не было из него выхода. Иногда вечерами он выходил из дому и начинал кружить по улицам. Часто выбирал себе жертву, но никогда не нападал на нее, а только следил издали, покуда она не заходила куда-нибудь. Тогда он выбирал новую или же возвращался домой. Это давало какую-то иллюзию власти над другим человеком, и настроение улучшалось. Но иной раз прошлое накатывало так, что темнело в глазах, тоска по Зоне обволакивала сердце. Тогда Геня не показывался вечерами на улице, крепился, но сидел дома: срабатывал последний инстинкт обреченного человека, сознание того, что стоит выйти — и все, возврата уже никогда не будет. Он просто сгинет, исчезнет с той поры, оставив после себя тяжелую память жене Раисе, двум дочкам — Наде и Нине. Больше у него никого не было.
      Кроме, повторяем, штукатурши Поли. Он познакомился с нею прошлой осенью, придя в контору получать отпускные деньги. Кассирша еще не приехала из банка, и он стать ждать, присоединившись к двум женщинам, которые тоже пришли за деньгами. В этом долгом ожидании они и познакомились и даже успели немножко выпить до того времени, как открылась касса. Заодно Поля оформила кредитную справку, пригласила Скрипова пойти покупать ей пальто. Он охотно пошел, совершенно не имея со своей стороны никаких намерений по отношению к штукатурше. Однако Поля ему понравилась сразу, это он не мог скрыть. Купили пальто и направились к Поле домой, обмывать его. Она занимала комнатку в двухэтажном деревянном бараке с длинными коридорами. Выпили, подруга ушла домой, а Скрипов остался с Полей. Все было просто, хорошо, она заласкала, зацеловала его, и Геня, не привыкший к такому обхождению со стороны женщин, совсем размяк. Поля тоже числилась в отпуске, и они четверо суток провели в вязком любовном тумане, мотая скриповские денежки. Остатки их ухнули в последний вечер, когда Геня повел свою подругу в ресторан. А назавтра она с утра стала собираться, говоря, что в конце отпуска ей надо еще успеть навестить своих стариков в деревне и живущую там с ними дочку. «Поедем, если хочешь?» — предложила она. «Хомутает!» — с запоздалой паникой подумал бывший рецидивист и угрюмо сказал: «Не. Домой пойду. Баба с ребятами потеряли, наверно». — «Ба-аба! — презрительно и жестко усмехнулась Поля. — Ты смотри — бабу с детьми он вдруг вспомнил… Убирайся!»
      Геня ушел, выдержал дома вой, яростный крик жены, плач испуганных, ничего не понимающих детишек. Раиса успела уже избегать все морги, милицейские отделы, вытрезвители, и не по разу… А он — вот он, явился не запылился, и хоть бы хны, как ни в чем не бывало! Когда же выяснилось еще, что денег, оставшихся при муже, — всего рубль с мелочью, она пронзительно завизжала, как будто ее резали, и грохнулась на пол без памяти. Геня даже удивился: на Раису это совсем не было похоже, нервы свои она всегда держала в кулаке. Брызнул ей в лицо водой, дал понюхать нашатыря, привел в чувство. И снова пошла их угрюмая совместная жизнь.
      Раиса была дикой, отчаявшейся уже девкой-перестаркой, когда встретила Геню Скрипова. Он в то время освободился в последний раз и твердо решил навсегда завязать, чтобы не коротать больше время в проклятой Зоне. Мать, пока он сидел, умерла, право на ее жилплощадь Геня давно утратил и поселился жить в строительном общежитии. И вот однажды сожитель по комнате позвал его в женское заводское общежитие, на день рождения к своей подружке. Там-то Скрипов и подметил невзрачную, угловатую Раису и пристроился к ней кавалером, надеясь на легкую добычу. Склонить ее к греху действительно не стоило особого труда, но, когда это произошло, Геня был потрясен: избранница его оказалась девушкой! Его, выросшего и возмужавшего среди нечистых разговоров, помыслов, дел, такой факт настолько удивил, что на другой вечер он явился к ней снова, а вскоре и женился. Они получили отдельную комнату в Генином общежитии, и Раиса, как-то скоренько, среди ругани, суеты, житейского мельтешения, произвела на свет двоих дочерей, одну за другой. Это, однако, не смягчило ее характер. Вся желчь, раздражение на мир, накопленное ею в долгом девичестве, выливались, выплескивались теперь на мужа и детей. Даже улучшение жилищных условий — им дали две комнаты в большой квартире — не изменило ее характера. Но Геню, как ни странно, это не особенно раздражало. Он жалел Райку, хоть ему и было неуютно с ней. Главным же он считал — свое жилье, своя семья, свои дети. Все, как у людей. Насчет дочек… Появление на свет каждой он встречал с гордостью, с законным отцовским удовлетворением. Однако была ли тут любовь — затруднительно сказать. Ему нравилось гулять с ними на людях, поговорить о разных их смешных словах и поступках, короче, более надо было выставить на свет сам факт своего отцовства, чем проявить какое-то действительное движение души, вызванное любовью. Когда-то, в колонии, он решил про себя, что вряд ли станет в своей жизни вообще чьим-то отцом. А когда стал, то упивался этим, хвастался, сделал главным для утверждения в роли человека. Вообще же Геню Скрипова никак нельзя было назвать плохим отцом, он водил детей в садик, забирал оттуда, одевал — как положено. Играл с ними, усыпляя, пел им блатные песни. О недостатке внимания, следовательно, говорить не приходилось. Когда заболела старшая дочка, Геня сам сидел на больничном, потом на справке, плакал, затем, отпрашиваясь с работы, водил ее каждый день на уколы в больницу. И душа у него болела сильно, по-настоящему. Но разве сравнить эту боль с болью, с какой Скрипов ждал возвращения Поли из отпуска, с какой подходил к ее бараку как-то вечером! Он даже покаялся однажды, что не уехал с нею в деревню. Правда, тут же спохватился: а как же ребята? Их ведь тоже оставить нельзя. Может быть, это была обыкновенная тоска по ласке, которой никогда не одаривала его Раиса?
      В тот вечер он долго ждал ее, время от времени поднимаясь на второй этаж барака и постукивая в дверь, вызывая сильное любопытство соседей. Она пришла в девятом часу. Увидав Геню, не удивилась: «Явился? Ну что ж, пошли…» Раздвоилось и время, и жизнь Генина. В одной жизни все происходило как-то механически: вставал утром, ел, одевал и вел дочерей в садик, если была его очередь, или просто шел на работу. Там делал свое дело вместе со всеми, после смены возвращался домой, смотрел телевизор, ругался с Раисой. Но все это — с думой о Поле. Тот же инстинкт мешал ему уйти к ней, закуриться в сладком житье, ибо ясно было, что в сладком житье легко растворяются, развязываются путы, удерживающие от опасных шагов. И Геня осторожно, дальновидно решил: ходить к Поле не более чем один раз в месяц. Этого, во-первых, хватало, чтобы утолить нестерпимую жажду любви; во-вторых, уж за одну-то ночь перед Раисой ничего не стоит отговориться. Напился, ночевал в будке на стройке, у друга; попал в вытрезвитель, в конце концов.
      Ночное дежурство открывало еще один, вполне легальный путь посещения подруги, и грех, грех было совсем им не воспользоваться! Тем более, Геня не был у нее уже около трех недель. Весь день прошел в чудесном предвкушении. Вечеровать же и ночевать в будке он совсем не собирался. Вот еще! Чего тут охранять? Экскаватор увезли ремонтировать в мастерские, а в будке, кроме инструмента да грязной одежды, все равно ничего нет. Если что и пропадет — невелика потеря. Ну, высчитают с получки, подумаешь… Цена ли это ночи с Полей! Да никто в будку и не полезет, сколько она тут стоит — всего раз лазили. А уж к утру он, Геня, явится, будьте спокойны, отгул ему тоже пригодится!
      Наступил конец рабочего дня, и бригада ушла с объекта. Геня сходил в столовую неподалеку, перекусил маленько, затем устроился в будке и стал ждать вечера. Рано являться не стоило: Поля хоть и работала все время в первую, но могла припоздниться, а торчать перед ее дверью, под любопытными взглядами — удовольствие невеликое. Полистал оставленную Витькой Федяевым книжку, но ничего, кроме стихов, там не нашел и положил обратно. Стихи он всю жизнь терпеть не мог. Сходил к знакомому деду, купил бутылку водки на свистнутые утром у Раисы деньги. Это на вечер, это они выпьют вдвоем, перед любовными играми. При думах о таком близком будущем Скрипова прошибла счастливая слеза. Он забегал по будке, спотыкаясь о лопаты; выскочив наружу, запер ее на замок и покинул территорию стройки.
      Возле ближнего «Гастронома» торговали пивом. Здесь Геня задержался довольно долго, толкуя с двумя только что освободившимися корешами и потягивая с ними пиво из бутылок. Но стали наступать сумерки, и Скрипов быстренько распрощался, сообразив, что пора идти по своим делам, и еще — уловив алчные взгляды корешей на топырящую карман водку. Пошел на остановку, оглядываясь: не догоняют ли? С ними двоими ему было не справиться, и пришлось бы отдать предназначенное для размягчения души зелье. А на другое не было денег. Впрочем, вместе с водкой забрали бы уж заодно и деньги. Но все обошлось, все при нем, и это важно!
      Поля жила не так уж далеко от центра, однако с троллейбуса приходилось топать изрядно. В райончике тесно грудящихся однотипных бараков не было тротуаров, отсвечивала жирная грязь, особенно много было ее возле дровяников, между которыми пробирался Геня к дому своей подруги. Настала уже совершенная темнота, только свет из окон и лампочки от подъездов помогали ему одолевать нелегкую дорогу. Прежде чем войти в подъезд, Скрипов обошел барак и поглядел на Полино окно на втором этаже. Оно светилось, но только тихим, мутным светом — наверное, горел ночник. «Дома!» Генино сердце будто жамкнула сильная, не знающая жалости рука, сделала больно в груди и жарко осушила гортань, он пошатнулся, сошел с места и стал огибать барак.