Русская революция и «немецкое золото»

Не менее опытным конспиратором был и управляющий коммерческой фирмой Парвуса – Я. С. Ганецкий (Фюрстенберг), о котором самое время рассказать более подробно, тем более, что, помимо документов следственной комиссии и свидетельств знавших его лиц, мы располагаем теперь его собственными показаниями, представленными в ноябре 1917 г. в ЦК РСДРП(б) и опубликованными только в 1992 г.[287]. Ганецкий был ровесником И. В. Сталина и Л. Д. Троцкого, и даже его партийная кличка – Куба – была похожа на сталинскую – Коба. В 1896 г. он стал членом социал-демократической партии, раньше Сталина на 2 года и раньше Троцкого на год. С самого начала своей партийной деятельности Ганецкий был заметной фигурой в польском и русском революционном движении, состоял членом главного правления социал-демократии королевства Польского и Литвы. На V съезде РСДРП он был избран кандидатом в члены ЦК. После раскола польской социал-демократии в 1912 г. Ганецкий стал одним из лидеров образовавшейся в ее рядах левой оппозиции, наиболее близко стоявшей к большевикам. Занимаясь многие годы партийной работой, он постоянно испытывал материальные затруднения и, по его собственному признанию, «принужден был искать платного занятия». С началом Первой мировой войны материальное положение Ганецкого стало совсем тяжелым, и он был вынужден, как уже отмечалось ранее, даже обратиться за помощью к В. И. Ленину, который, правда, ему отказал, сославшись на то, что денег у него самого нет, а возможности одолжить тоже нет. Вот тогда-то и появился на горизонте «работодатель» Парвус, которого Ганецкий «мельком встречал раза два в 1900 году в Мюнхене». Узнав, что Парвус организует в Копенгагене «научное общество», он первоначально получил в нем место, «но так как было опасение, что политические противники будут демагогически ставить упреки, что сотрудники этого научного общества работают совместно с Парвусом политически, то во избежание всяких лишних недоразумений решил места там не принимать». Здесь Ганецкий оказался предусмотрительнее некоторых своих коллег по партии, сотрудничавших в созданном Парвусом институте по изучению социальных последствий мировой войны. Ганецкий при этом не скрывал, что еще в Швейцарии слышал о Парвусе как «немецком социал-патриоте», но его знакомые социал-демократы давали самые лучшие отзывы о его «политической и личной честности». По этой причине Ганецкий счел возможным предложить свои услуги Парвусу, с финансовой помощью которого было создано акционерное общество, где Ганецкий стал управляющим с довольно скромным, по его словам, жалованьем – 400 крон в месяц плюс вознаграждение за счет процентов от прибыли. Он не скрывал, что эту фирму, занимавшуюся экспортом товаров в Россию, в первую очередь медикаментов, «главным образом финансировал Парвус». Касаясь инцидента с арестом в Копенгагене в начале 1917 г., Ганецкий подробно излагал связанные с этим факты и считал, что пострадал невинно, подчеркивая при этом, что никакого суда над ним не было, а он понес лишь административное наказание, уплатив денежный штраф и выехав в Стокгольм. Судя по всему, Ленин, неоднократно получавший от Ганецкого деньги в Швейцарии и затем в России, был в курсе всех его дел, не видел в них ничего предосудительного и не сомневался в его политической честности. Свидетельством этому стало назначение Ганецкого членом заграничного представительства ЦК большевиков во время пребывания Ленина в Стокгольме 31 марта 1917 г. Будучи «засвеченным» в прессе Заславским в июне 1917 г., он, основываясь на показаниях меньшевика В. Н. Розанова, приводил в свое оправдание целую систему доказательств: «1) все социал-демократы в Копенгагене, и русские и поляки, знали, что я занимаюсь торговлею; 2) в фирме, в которой я работал, финансово был заинтересован Парвус – и никто никогда по этому поводу не делал мне никакого упрека; 3) все в Копенгагене знали о неприятном инциденте со мной, и никто не пытался даже потребовать меня к товарищескому суду; 4) никто из поляков и русских не согласен был с политической линией Парвуса, но одновременно никто не сомневался относительно его честности и никто не порывал с ним личных отношений; 5) и другие социал-демократы в Скандинавии занимались торговлей. Что касается последнего, могу прибавить, что многие циммервальдцы, даже такие, которые в настоящее время занимают в Смольном важные посты, занимались торговлей, более или менее широко. Никаких коммерческих операций, неэтичных или недостойных социал-демократа, я не делал»[288].

Но в июне 1917 г. о занятии важных постов в Смольном думали только самые отчаянные головы в большевистском руководстве, и «дело Ганецкого» могло повредить укреплявшемуся авторитету партии. Видимо, по этой причине большевистский ЦК, будучи вынужденным реагировать на появившиеся в печати обвинения против Ганецкого, стремился тем не менее уйти от публичной полемики и ограничиться «внутренним расследованием». К тому же слишком была свежа в памяти большевистских руководителей шумная кампания, развязанная в апреле 1917 г. против Ленина в связи с его проездом через Германию. Такая позиция оказалась на руку Временному правительству, имевшему к этому времени не только «французский подарок» для большевиков, но и «домашнюю заготовку» в лице прапорщика 16-го Сибирского полка Д. С. Ермоленко, явившегося в конце апреля 1917 г. из немецкого плена в расположение русской армии. В июльские дни 1917 г., когда эта фамилия всплыла в печати, некоторые политические деятели, подобно Н. Н. Суханову, даже высказывали сомнение в том, была ли в действительности такая личность и не были ли его показания сфабрикованы на Дворцовой площади. На самом деле Д. С. Ермоленко реальное лицо сомнительной репутации, служил еще до 1900 г. в военной контрразведке, с 1900 г. – в полиции во Владивостоке, во время русско-японской войны – опять в контрразведке, затем вышел в отставку. В 1914 г. вновь на военной службе, попал в плен и, находясь в лагере для военнопленных, применил свой опыт для полицейской слежки за своими товарищами по лагерю. Далее следует предоставить слово генералу А. И. Деникину, который, будучи в то время начальником штаба Верховного главнокомандующего, принимал участие в допросе Ермоленко, а его протокол от 16 мая 1917 г. направил в Военное министерство. «Ермоленко был переброшен к нам в тыл на фронт 6-й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией, – писал позднее А. И. Деникин. – Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры германского генерального штаба Шидицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведут в России агенты германского генерального штаба – председатель секции «Союза освобождения Украины» А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено всеми силами стремиться к подорванию доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на операцию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве»[289].

При всем уважении к боевому генералу эпизод о Ермоленко не принадлежит к числу убедительных фактов в его воспоминаниях. Приведенные в них показания пленного прапорщика носят, мягко выражаясь, неубедительный характер, ничего конкретного и вразумительного не содержат и напоминают своей фантазией показания подпоручика Колаковского против жандармского полковника Мясоедова в 1915 г. Интересно, что, когда германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау узнал из петроградских газет, что два немецких офицера генштаба Шидицкий и Люберс рассказали русскому прапорщику Ермоленко, что Ленин – немецкий агент, то он запросил МИД Германии «выяснить, существуют ли в генштабе офицеры Шидицкий и Люберс…»[290]. А. Ф. Керенский, придававший показаниям Ермоленко большое значение, в своих мемуарах писал, что существование этих офицеров «было подтверждено»[291], но он слишком заинтересованное лицо в их существовании: в то время он был военным министром, вел активную пропагандистскую кампанию на фронте в пользу наступления русской армии, и ему было просто необходимо иметь в запасе оправдательные аргументы в случае неудачи этого выступления. Но ни в 1917 г., ни позднее Керенский не привел никаких конкретных фактов из показаний Ермоленко, хотя именно на них в первую очередь строил свои обвинения против Ленина и большевиков как агентов германского генерального штаба. «Как ни отнестись к показаниям Ермоленко, – считал С. П. Мельгунов, – едва ли их можно признать „решающими“ для определения отношения большевиков к германскому военному командованию, как это делает в своих воспоминаниях Керенский…»[292].

Наконец, нельзя не принять во внимание то, что сообщает о Ермоленко начальник контрразведки Петроградского военного округа Б. В. Никитин. По его мнению, Ермоленко едва ли можно считать главным обличителем, поскольку он «кроме голословных заявлений, не дал ничего», а «все обвинение, построенное на его показаниях, по справедливости, осталось неубедительным». Более того, Никитин считал необходимым отметить, «что петроградская контрразведка категорически отмежевывается от Ермоленко» и что у нее даже не было на него досье. «Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить, – вспоминал он о своей первой встрече с Ермоленко. – П. А. Александров записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь»[293]. Такой «свидетель» был больше не нужен, но его показания, как выяснилось из дальнейшего развития событий, сыграли свою роль.

Главным из них стала неудача июньского наступления русской армии и связанные с ним последствия. Решиться на это наступление Временное правительство и Ставку заставило не только давление союзников, но и стремление остановить процесс разложения армии. «Ни одна армия не может оставаться в праздности беспредельно, – писал впоследствии А. Ф. Керенский, – восстановление боеспособности русской армии и ее переход в наступление было неотложной, основной, необходимой задачей свободной России. Ради своего будущего Россия должна была совершить героический жертвенный акт»[294]. Но тогда, в июне 1917 г. у него, по правде говоря, не могло быть особых иллюзий относительно исхода этого «героического жертвенного акта». За два дня до начала июньского наступления солдаты гвардейского Павловского полка прямо в лицо говорили своему военному министру, что в наступление они не пойдут, а его министром не признают, мотивируя свое решение следующим образом: «Наступлением мы только затянем войну и потеряем свободу, а Германии не дадим в это время сделать революции. В Германии сейчас идет революция…»[295].

Командные круги также считали, что наступление, в случае его успеха, может излечить армию от тлетворного влияния революции. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал А. И. Деникин видел необходимость наступления в том, что «…в пассивном состоянии, лишенная импульса и побудительных причин к боевой работе, Русская армия несомненно и быстро догнила бы окончательно, в то время как наступление, сопровождаемое удачей, могло бы поднять и оздоровить настроение, если не взрывом патриотизма, то пьянящим, увлекающим чувством победы. Это чувство могло разрушить все интернациональные догмы, посеянные врагом на благородной почве пораженческих настроений социалистических партий»[296]. Но и здесь не было трезвого расчета, а всего лишь надежда на удачу. Понесенное русской армией в апреле 1917 г. поражение на реке Стоход не было принято во внимание. «Эта операция сама по себе не имела сколько-нибудь серьезного значения, – писал генерал Людендорф, – но число русских, захваченных здесь в плен, было столь велико, что вызвало даже мое удивление. Канцлер просил меня делать как можно меньше шума по поводу этого успеха. Скрепя сердце, я согласился. Войска, участвовавшие в этой атаке, не заслуживали этой сдержанности. Появившиеся в газетах наши урезанные описания боя на Стоходе многим показались странными. Я предвидел это впечатление, но считал себя обязанным подчиниться желанию канцлера не разрушать надежды на мир»[297].

Поэтому не трудно было предвидеть, чем может обернуться для русской армии и наступление, которое началось 18 июня 1917 г. на Юго-Западном фронте. В первые два дня наступления благодаря мощной артиллерийской подготовке и благодаря отважным действиям отборных частей были прорваны вражеские позиции. Однако остальная пехота следовала в наступление неохотно, и даже были случаи, когда части, подойдя к уже отбитым у противника позициям, возвращались назад под тем предлогом, что наша артиллерия так разрушила неприятельские окопы, что ночевать негде. После двух дней боев наступательный порыв двух центральных армий – 7-й и 11-й – иссяк, что вынужден был констатировать в своем донесении в Ставку командующий 11-й армии генерал Эрдели, отметив при этом, что «в некоторых частях господствует определенное убеждение, что они свое дело сделали и вести непрерывно дальнейшее наступление не должны»[298].

Наиболее заметных успехов в первые дни наступления на Юго-Западном фронте добилась наступавшая на его левом фланге 8-я армия под командованием генерала Л. Г. Корнилова. Действуя против австро-венгерских частей, она захватила 7 тысяч пленных и 48 орудий, проникнув глубоко в расположение противника. Но затем повторилась та же картина, что на других участках фронта: по мере продвижения вперед отборные части тают от потерь, а идущая сзади остальная пехота приходит в такой беспорядок, что первая же контратака неприятеля заставляет всю 8-ю армию отступить назад в полном расстройстве ее рядов. Судя по всему, это не было неожиданностью и тем более ударом для генерала Корнилова, принявшего в мае 8-ю армию в тяжелом состоянии. По свидетельству служившего под его началом капитана Нежинцева, «знакомство нового командующего с его пехотой началось с того, что построенные части резерва устроили митинг и на все доводы о необходимости наступления, указывали на ненужность продолжения «буржуазной» войны, ведомой «милитарищиками». Когда генерал Корнилов, после двухчасовой бесплодной беседы, измученный нравственно и физически, отправился в окопы, здесь ему представилась картина, какую вряд ли мог предвидеть любой воин эпохи». Картина, которую далее описывает Нежинцев, хотя не была уникальной для русской армии 1917 г., но тем не менее была не для слабонервных военачальников: «Мы вошли в систему укреплений, где линии окопов обеих сторон разделялись, или, вернее сказать, были связаны проволочными заграждениями… Появление генерала Корнилова было приветствуемо … группой германских офицеров, нагло рассматривавших командующего русской армией; за ними стояло несколько прусских солдат… Генерал взял у меня бинокль и, выйдя на бруствер, начал рассматривать район будущих боевых столкновений. На чье-то замечание, как бы пруссаки не застрелили русского командующего, последний ответил: «Я был бы бесконечно счастлив – быть может хоть это отрезвило бы наших затуманенных солдат и прервало постыдное братание». На участке соседнего полка командующий армией был встречен… бравурным маршем германского егерского полка, к оркестру которого потянулись наши «братальщики» – солдаты. Генерал со словами – «это измена!» – повернулся к стоящему рядом с ним офицеру, приказав передать «братальщикам» обеих сторон, что если немедленно не прекратится позорнейшее явление, он откроет огонь из орудий. Дисциплинированные германцы прекратили игру… и пошли к своей линии окопов, по-видимому устыдившись мерзкого зрелища. А наши солдаты – о, они долго еще митинговали, жалуясь на «притеснения контрреволюционными начальниками их свободы»«[299].

При таком морально-волевом настрое солдатской массы начатое 18 июня на Юго-Западном фронте наступление было заранее обречено на неудачу, и к 1 – 2 июля оно на этом направлении замерло окончательно. Потери всех трех армий за время этой операции составили 37 500 солдат и 1222 офицера. «По сравнению с потерями, которые выдерживала Русская армия до революции, эти цифры невелики, – писал в связи с этим военный историк Н. Н. Головин. – Но дело в том, что эти потери должны быть отнесены всецело на долю отборных частей и тех немногочисленных полков пехоты, которые устояли еще от заразы разложения. В этом случае приведенные выше цифры велики, ибо они означают почти полное уничтожение элементов долга и порядка, посредством которых командный состав мог еще кое-как поддерживать в армии хотя бы небольшой порядок»[300].

К началу июля эхо поражения на Юго-Западном фронте докатилось и до Петрограда, где обстановка к тому времени и без того уже накалилась. Дело в том, что наступление на фронте послужило Временному правительству удобным поводом для того, чтобы попытаться избавиться от наиболее революционных частей Петроградского гарнизона. Реальная угроза расформирования и разоружения встала перед 1-м пулеметным, 1-м, 3-м и 180-м пехотными полками, запасными батальонами Гренадерского, Московского и Павловского полков, которые по разверстке штаба округа должны были направить в составе маршевых рот почти весь свой наличный состав. Особенно напряженное положение сложилось в 1-м пулеметном полку, из которого военный министр А. Ф. Керенский распорядился направить на фронт 500 пулеметов. План реорганизации 1-го пулеметного полка предусматривал его сокращение в три-четыре раза. Сложившуюся в 1-м пулеметном полку обстановку решили использовать в своих целях анархисты. Под влиянием их агитации пулеметчики высказались на своем общем собрании 20 июня за выступление против Временного правительства[301]. Однако прибывшим в 1-й пулеметный полк представителям Военной организации большевиков вместе с большевиками-пулеметчиками с трудом удалось удержать солдат от выступления на улицу. Но овладеть положением и охватить многотысячный гарнизон Петрограда своим влиянием Военная организация большевиков, в которой насчитывалось 1600 солдат столичного гарнизона и около 4 тыс. человек состояли членами солдатского клуба «Правда», к этому времени еще не могла. И очень скоро события приняли неуправляемый характер.

Настроения недовольств и озлобления в столичном гарнизоне еще больше усилила весть о расправе с солдатами Гренадерского, Финляндского и Павловского полков, отказавшимися идти в наступление на Юго-Западном фронте. 1 июля общее собрание запасного батальона Гренадерского полка после выступления делегатов с фронта приняло резолюцию, в которой выражалось «полное недоверие Временному правительству, министру Керенскому и партиям, его поддерживающим»[302]. С призывами к вооруженному выступлению против Временного правительства вновь выступили солдаты 1-го пулеметного полка, находившиеся в сильном возбуждении в связи с упорно распространявшимися слухами о том, что выделенные полком для отправки на фронт 350 пулеметов задержаны штабом округа для расправы с революционными массами. Возбуждение солдатских масс использовала в своих целях Петроградская федерация анархистов-коммунистов, которая на тайном совещании 2 июля решила начать на следующий день агитацию за вооруженное восстание, сделав особую ставку на 1-й пулеметный полк[303].

Здесь следует снова вернуться к воспоминаниям начальника петроградской контрразведки Б. В. Никитина, который приводит, на мой взгляд, чрезвычайно важные факты того, как готовилась июльская акция против большевиков. Он рассказывает о своей встрече 1 июля 1917 г. с командующим Петроградским военным округом генералом П. А. Половцовым, который, по словам Никитина, заявил: «Положение Временного правительства отчаянное: оно спрашивает, когда ты будешь в состоянии обличить большевиков в государственной измене»[304]. Именно 1 июля, по признанию самого Никитина, он «приказал отменить производство всех 915 дел по шпионажу, больших и малых, находящихся в разработке контрразведки и не имеющих прямого отношения к большевикам, дабы усилить работу против большевиков»[305]. Теперь находившиеся под его началом 21 юрист и 180 агентов[306] могли в любой момент начать одно (но зато какое!) «дело». Временное правительство, сидевшее на вулкане разраставшегося недовольства и возмущения солдатских масс, имело таким образом наготове не только компромат на большевиков, но и аппарат дознания. Однако события в Петрограде в начале июля развивались столь стремительно, что спасительную для Временного правительства акцию пришлось начать, по признанию ее инициаторов, преждевременно и потому полного психологического эффекта, на который она была рассчитана, не получилось.

Глава шестая.

П. Н. Переверзев: «Ленин, Ганецкий и К° – шпионы!»

События 3-5 июля 1917 г. в Петрограде, оказавшие сильнейшее воздействие на дальнейший ход русской революции, всегда привлекали внимание отечественных и зарубежных исследователей. С самого начала в их оценке выявились две диаметрально противоположных точки зрения: для одних это было большевистское восстание, инспирированное германским генеральным штабом, для других – стихийное выступление рабочих и солдат, возмущенных антинародной политикой Временного правительства. Эти крайние точки зрения олицетворяли в первую очередь А. Ф. Керенский и В. И. Ленин, представлявшие различные социальные и политические силы и оставшиеся непримиримыми противниками. Между этими точками зрения находится сложная историческая проблема, понимание которой основано на изучении всех документальных и мемуарных источников, на учете всех аргументов и фактов, доводов и мнений; на способности отрешиться от политических пристрастий, неизбежных в политической борьбе и вредных в исторических исследованиях. Называя июльские события в Петрограде одним из драматичнейших эпизодов революции, один из ее первых и, по-моему, лучших историков – Н. Н. Суханов писал: «Его история не только очень важна и интересна, но и очень сложна. И не только сложна, но и очень темна, крайне запутана. По обыкновению, я не беру на себя ни малейшего обязательства ее распутать, не только правильно истолковать, но и дать истинную версию событий… Но чтобы помочь распутать июльские дни будущим историкам, мне, со своей стороны, следовало бы описать их с максимальной подробностью…»[307].

Сегодня хорошо известно, что каждая из противоборствующих сторон, исходя из своих интересов, шла к открытому столкновению, провоцируя друг друга и маскируя свои истинные цели. 1 июля 1917 г. А. Ф. Керенский, М. И. Терещенко и И. Г. Церетели вернулись в Петроград из Киева, где они вели переговоры с Центральной Радой о разграничении полномочий между центральной и местной властью, и в тот же день достигнутое соглашение было ратифицировано Временным правительством. Сразу же после этого представители кадетской партии заявили о своем выходе из состава правительства, мотивируя его «принципиальными возражениями» против соглашения по украинскому вопросу. Но это был, даже по официальному признанию министра-председателя Временного правительства Г. Е. Львова, «не больше, чем повод»[308], а лидер прогрессистов И. Н. Ефремов, выступая 2 июля на частном совещании членов Государственной думы, сказал, что кадеты ушли из правительства в то время, «когда, по-видимому, слагалось представление, что с положением справиться нельзя» и «когда уйти, быть может, пришлось бы по другим причинам»[309]. В самом деле в начале июля Временное правительство было поставлено перед жестокой необходимостью публично признать, что разрекламированный успех июньского наступления на фронте обернулся поражением, а такое признание в накаленной до предела обстановке могло привести к взрыву и вынужденному уходу из правительства инициаторов и сторонников демонстрации силы русской армии – в первую очередь кадетов. Последних, разумеется, такая перспектива не могла устроить, и они сочли за благо уйти заранее сами, предоставив своим коллегам из социалистических партий – эсерам и меньшевикам – одним расплачиваться за последствия авантюры на фронте.

О выходе министров-кадетов из правительства в столице стало известно утром 3 июля. В рабочих кварталах и казармах это известие было воспринято как намеренное обострение политической обстановки, как дальнейшее наступление против революции. «Сообщение об уходе кадетов было понято так, что фактически угрожает контрреволюция, – свидетельствовал один из солдат 176-го запасного пехотного полка. – Наша рота была все время в ожидании чего-то»[310]. Возмущение рабочих и солдат этой кадетской акцией было столь сильным, что они вышли со своими требованиями на улицу, создав в стране новый политический кризис. Инициатором выступления стал 1-й пулеметный полк, где на созванном утром 3 июля полковом митинге выступили анархисты, делегаты с фронта, представители Путиловского и Трубочного заводов, призывавшие к свержению Временного правительства, к передаче власти Советам. Участники митинга высказались за выступление, которое было намечено на 17 часов 3 июля, и создали вместо распущенного полкового комитета «Временный революционный комитет» во главе с А. Я. Семашко[311].

В 3 часа дня представители пулеметчиков явились на проходившее во дворце Кшесинской заседание Второй Петроградской общегородской конференции РСДРП(б), где им было заявлено, что партия большевиков в сложившейся обстановке против выступления. Состоявшееся часом позднее экстренное совещание членов ЦК, ПК и Военной организации подтвердило это решение, но здесь следует отметить, что, в то время как Ленин и большинство ЦК большевиков считали вооруженное восстание преждевременным, многие видные работники Военной организации начали еще в июне разработку плана восстания. Поэтому нет серьезных оснований утверждать, что большевики проводили единую линию на восстание. И если оставаться на почве реальных фактов, то 3 июля тон задавали анархисты. Неслучайно идея выступления против Временного правительства была всецело одобрена Кронштадтским гарнизоном, в котором еще до приезда делегатов от 1-го пулеметного полка анархисты вели агитацию за присоединение к якобы уже начавшемуся восстанию в Петрограде. Матросы и солдаты, собравшиеся на Якорной площади днем 3 июля после приезда пулеметчиков, не хотели слушать не только представителей большевиков, призывавших воздержаться от выступления, но и одного из своих кумиров анархиста Х. Ярчука, поддержавшего на митинге большевиков. Депутатам Кронштадтского Совета с большим трудом удалось уговорить собравшихся на митинге отложить отъезд в Петроград до утра 4 июля[312].

Однако к назначенному сроку выступления – 17 часам – 1-й пулеметный полк все же не смог заручиться поддержкой большинства частей Петроградского гарнизона, и это обстоятельство не могло не отразиться на настроении пулеметчиков. «Было уже 5 час. вечера, а полк еще не выступил и как будто колебался, – отмечал один из участников этих событий. – Понемногу удалось успокоить массу»[313]. Но в этот момент решающее слово сказали петроградские рабочие и в первую очередь рабочие Выборгской стороны. Откликнувшись на призыв пулеметчиков, рабочие находившихся по соседству с ними заводов «Новый Лесснер», «Новый Парвиайнен», Нобеля и др. первыми вышли на улицы города, положив конец колебаниям солдатской массы и дав решающий толчок резкому проявлению протеста против политики Временного правительства. Об этом моментально стало известно в 1-м пулеметном полку, который через несколько минут в количестве 5 – 5,5 тыс. солдат с винтовками и 20 – 25 пулеметами был уже на улице. Теперь, после почина передовых заводов и пулеметчиков, к ним присоединились почти все предприятия и воинские части Выборгской стороны. Построившись в колонны, рабочие и солдаты направились к Таврическому дворцу, увлекая своим примером заводы и воинские части других районов.

В 9 часов вечера первые колонны рабочих и солдат Выборгской стороны подошли к дворцу Кшесинской. Перед собравшимися выступили Я. М. Свердлов, М. И. Калинин, Н. И. Подвойский, В. И. Невский и другие ораторы, предлагавшие рабочим и солдатам избрать делегацию для посылки в ЦИК Советов, а самим вернуться на заводы и в казармы. Однако, по свидетельству Н. И. Подвойского, «отношение к ораторам было настолько враждебное, что многие пулеметчики для демонстрации этого настроения взяли свои винтовки на изготовку»[314].

К этому времени у дворца Кшесинской собралось до 50 автомобилей, на которых находилось 200 – 250 пулеметов. И независимо от желания большевиков, стремившихся предотвратить выступление, их штаб оказался политическим и военным центром, от которого рабочие и солдаты хотели получить руководящие указания. Когда стало очевидным, что выступление революционных масс уже не остановить, во дворце началось совещание членов ЦК, ПК, делегатов общегородской конференции большевиков, представителей полков и заводов. Совещание высказалось за «немедленное выступление рабочих и солдат на улицу» в поддержку лозунга «Вся власть Советам!» и решило взять руководство движением в свои руки[315]. «С этого момента вся большевистская партия открыто встала во главе вооруженных масс, вышедших на улицу с требованием образования советского правительства», – так расценит впоследствии это решение лидер меньшевиков И. Г. Церетели[316].

Но, как выяснилось 3 июля, ни анархисты, ни большевики не владели положением в солдатских казармах и рабочих кварталах. По свидетельству современника, «с раннего вечера по городу стали летать автомобили, легковые и грузовики. В них сидели военные и штатские люди с винтовками наперевес и с испуганно-свирепыми физиономиями.