Грозовая степь

      Сырой ивовый прут лопнул в костре, как бомба, брызнули искры. Я вздрогнул. Костер затухал. Я подбросил веток и снова задумался, уставясь на огонь.
      Уснул незаметно. Во сне видел, как Аленка-тихоня вышла из воды и вместо ног у нее был рыбий хвост, как у русалок. Подошла и говорит: "Если бы ты не дрался, я бы показала тебе, где Воронок и куда Пронька еду нес". - "Плевать, - ответил я и полез в Ключарку. - Буду я еще с тобой разговаривать, ябеда". Нырнул и вижу - русалки хоровод водят. Значит, правда все это, а не выдумки. Подплывает ко мне русалка и говорит: "Левко, найди среди нас Воронка". - "Чего это она? - думаю я. - Ленькой меня зовут. И откуда здесь Воронок?" И тут вижу - не русалка это вовсе, а опять Аленка-тихоня. И говорит она мне: "Шагай, шатала! Все равно от тебя одни репьи заместо молока". Я еще больше удивился и пошел-поплыл под водой. А вода ледяная, дрожь берет.
      Проснулся от холода. Костер погас. Был знобкий предрассветный час. Я закутался поплотней в дедов полушубок и уставился на небо.
      Сколько сидел в устоявшейся тишине, не знаю. Но ночь вдруг поблекла, и неизвестно откуда подкралось утро. Выцвела чернота неба, потухли звезды, откуда-то сверху, из-за тумана, просочился зыбкий свет. Небо озарилось чистой слабой синевой, стало еще холоднее.
      По земле пробирался туман, скрадывая звуки. Поэтому, должно быть, и не слышал я, как подъехал дед. Только удивился, когда из тумана выплыл Гнедко без ног, а за ним - половина деда. Он сидел на телеге, опустив ноги в зыбкий туман, как в воду. Все это было как во сне. Заливистое ржание окончательно стряхнуло с меня дрёму.
      - Жив? - натянул дед вожжи. - Тпру-у, стой!
      - Жив, - как можно равнодушнее ответил я: мол, плевое дело - провести ночь в поле одному.
      Глава двадцатая
      Сено высохло, начинаем копнить. Дед серьезен и чем-то, видать, озабочен. Часто поглядывает на лесок за озером. А я поглядываю совсем в другую сторону, где работает бригада Яшки Рыжего. Я не знаю, как подъехать к деду.
      - Дедушка!
      - А?
      - Вон тоже косят.
      - Вижу.
      Из-под руки дед глядит в степь, где видны разноцветные пятна рубах и тихо стрекочут две сенокосилки. Две другие чернеют неподвижно, словно подбитые птицы.
      - Лошадей у них не хватает: косилки стоят.
      Дед смотрит на меня:
      - Привыкай напрямик говорить.
      - У нас лошади стоят, - напрямик говорю я, - а у них косилки. Личные частники мы, что ли?
      - Ишь ты, "личные частники"! Это кто же тебя надоумил?
      - Яшка приходил.
      - Вона! Знакомство свел.
      Я боюсь, что дед не согласится, и начинаю доказывать, что люди должны помогать друг другу. Дед слушает не перебивая. Когда я исчерпываю все доводы, он говорит:
      - Всё? Эк, разъершился! Аж покраснел... Помочь можно, чего ж не помочь. Вот закончим сегодня копнить и поможем твоему Яшке.
      К полудню к нам подъехал верхом Мамочка.
      - Эй, косари, бог на помощь! - крикнул он, соскакивая с запыленного низкорослого конька. - Напиться не дадите?
      Я притащил туесок с водой. Мамочка долго не отрывался от посудины.
      - Эх, хороша водица! - крякнул Мамочка, вытер губы и снова припал к туеску.
      Вода ручейком сбегала по подбородку, по кадыку, сновавшему вверх-вниз, и убегала за ворот, оставляя светлую морщинку на запыленной коже.
      Наконец он напился, и они с дедом закурили.
      - Ну как, Данила Петрович, не примечал?
      - Не приметно покуда, - ответил дед.
      - А ты, парень, не видал тут случайно посторонних людей?
      - Видал. Яшка приходил.
      - Какой Яшка? - насторожился Мамочка.
      Я пояснил.
      - Какой же это посторонний? - сказал Мамочка. - Надо различать людей. Так ты и меня в посторонние запишешь. Во-первых, я о взрослых говорю, а во-вторых, о тех, кому здесь делать нечего. Понял? Таких видал?
      - Видал. - И я рассказал все о Проньке и о своей разведке.
      - Та-ак, - протянул Мамочка. - Значит, самогон нес, вызверок? Ясно. А ты, парень, уже большой, а того не мерекаешь, что в таком деле нельзя одному. И до се молчал. Это ты плохую услугу нам сделал. Опять как с продавцом. Понимать надо, голова - два уха.
      Мамочка посмотрел на лес долгим, изучающим взглядом, будто хотел проглядеть его насквозь.
      - Так мы и предполагали. Тут они. Не спугнул ли ты их ненароком своей разведкой? Ить это ж надо такую мечту поиметь: самому выследить! Эх, парень, парень!..
      Мамочка сел на конька и тронул поводья. Конек, ёкая селезенкой, взял с места рысью.
      - Конец Воронку приходит, вчера под ним коня убили, - сказал дед, всаживая вилы в копешку. - Сколь веревочка ни вейся, а конец будет.
      * * *
      Встретили нас сдержанно. Крестьяне бросили работу и глядели, как мы приближаемся. Я немного растерялся, запоглядывал на деда, но он невозмутимо правил лошадей на луг. Навстречу бежал рыжий Яшка, размахивая руками и горланил:
      - Я говорил, что приедут, я говорил! Ура-а! Смерть золотопогонникам!
      Он с размаху толкнул длинного черного, как грач, мальчишку, оба упали и долго пыхтели на кошанине.
      Четким военным шагом подошел к нам худощавый парень в просоленной под мышками красноармейской гимнастерке с засученными рукавами.
      - Ну, спасибо, - пожал он руку деду. - Спасибо, выручили, а то, как на грех, лошади обезножели. - Я бригадир.
      - Чего там, - неожиданно сконфузился дед. - Дело соседское, начальство не взыщет.
      - Признаться, я не верил, - прищурил белесые глаза бригадир. - Яшка говорит: приедут, а я в сомнении. Не обессудь, отец.
      - Чего там, - снова сказал дед. - Куда направите-то?
      Дед косит на сенокосилке, а я с ребятами, под предводительством Яшки, сгребаю валки хрустящего сена. Неожиданно узнаю в одной из девчонок Аленку-тихоню. Чего она здесь? Оказалось, что Яшка родня какой-то ей, двоюродный брат, что ли, а бригадир - ее дядя. Вот она тут с ними и работает. Работа идет дружно, весело.
      - Ого-го! - кричит Яшка и яростно орудует граблями. - Давай, давай!
      "Давай, давай! - мысленно повторяю я, стараясь не отстать от ребят. Давай, давай!"
      Еще никогда я так не работал. Солнце, степь, воздух - все помогало нам. Кто-то запел. Все подхватили и, умываясь потом, пели песни, веселые и задорные, и работали легко и радостно.
      День пролетел незаметно. Опомнился я, когда дед кликнул ехать восвояси.
      - Много у вас тут мелюзги, - сказал дед на прощание бригадиру.
      - Напросились, оглашенные, - улыбнулся бригадир и оглядел ораву мальчишек и девчонок. - Словно репьи нацеплялись. Любо им все это, в охотку. Да и то сказать, к работе приучка. По-нашему-то, по-чалдонски, как? Кинь в мальца шапкой, ежели устоит - значит, гож на всякую работу.
      Я распрощался с новыми друзьями и взобрался на телегу. Только теперь почувствовал усталость. Руки, ноги, спина налились чугунной тяжестью и ныли, ныли сладкой болью труда. И я был доволен этой болью.
      Глава двадцать первая
      Мы с дедом собираемся ужинать. Смеркается. В роще накапливается темнота. Поблекло небо над головой, а на горизонте краски загустели. От деревьев упали длинные тени. Костер еще не набрал силы, но с каждой минутой разгорается все ярче и ярче, а вокруг все темнеет и темнеет.
      Из рощи вышел человек. Дед перестал нарезать хлеб, вгляделся.
      - Господи, Воронок... - приглушенно выдохнул он.
      У меня гулко сдвоило сердце. Воронок! Вот он какой! Я представлял его могучим, страховидным и почему-то чернобородым великаном. А он оказался низкорослым молодым парнем. С перехваченным дыханием следил я за ним из шалаша.
      За Воронком вышли еще двое. В одном из них я признал продавца. По-волчьи, след в след, они шли к костру.
      - Леня, внучек... - жарко зашептал дед, не поворачивая ко мне головы и заслоняя спиной вход в шалаш. - Тебя они не видят. Выскользни из шалаша, обратай Серка да наметом к отцу! Спаси, владычица, пресвятая мать!
      "Скорей!" - опалила меня мысль. Обдирая пальцы и не чувствуя боли, проделал я дыру в шалаше с противоположной стороны от входа и выскользнул из шалаша. На животе, как ящерица, заюлил в березняк, к лошадям.
      Второпях никак не мог снять с шеи Серка балабон, и он позвякивал, а я холодел от мысли, что звон услышат бандиты. Серко беспокойно стриг ушами, упрямился, по спине у него волною шла дрожь. Наконец я обратал Серка и, подведя к пеньку, влез на него. Логом выехал на проселочную неторную дорогу и пустил лошадь вскачь.
      Быстро темнело.
      Сколько бандитов скрывалось в лесу, никто толком не знал. А если их там сто! Или двести! Они могут устроить засаду по дороге. В каждом кусте мне мерещился притаившийся бандит, и я то и дело обмирал.
      Я стер себе между ног и едва терпел. Но, сжав зубы, повторял: "Скорей, скорей!" Если я замешкаюсь, может стрястись беда. Что там сейчас с дедом?
      Я гнал Серка шибкой рысью.
      Опустилась ночь.
      Из-под ног лошади шарахнулась какая-то птица и суматошно захлопала крыльями. Я чуть не свалился с Серка.
      Въехал в березовый колок. Теперь самое страшное проскочить этот колок. И вдруг леденящий душу хохот раздался сбочь дороги. "Бандиты!" задохнулся я. Хохот смолк, и послышался плач, потом кто-то ухнул, и я, полумертвый от страха, наконец сообразил, что это филин. Заторопил Серка. Себе говорил: "Не трусь! Ты - пионер. Не трусь! А как в разведке на войне? "Сотня юных бойцов из буденновских войск!.."
      Наконец я миновал колок и выехал в поле. В свете луны я отчетливо увидел отряд конников, движущихся мне навстречу. "Вот они! - остановилось сердце... Бандиты!"
      Я метнулся в сторону, но меня заметили тоже.
      - Стой! - раздался крик.
      Я отчаянно колотил пятками Серка и гнал его в сторону.
      - Стой! - снова окликнули меня.
      Хлобыстнул выстрел и громом прокатился в ночной тиши. Тягуче-тонко просвистело возле уха, и холодок коснулся щеки.
      Припав головой к шее Серка, я гнал его наметом, сам не знаю куда. Раздался еще выстрел, и на полном скаку Серко упал на передние ноги. Я пробороздил животом по жесткой гриве и со всего маха ударился оземь. Последнее, что почувствовал, это как обрывается от удара сердце, и в голову хлынула тяжкая черная пустота...
      Очнулся оттого, что меня трясли за плечи.
      - Сомлел парнишка, - говорил кто-то глухо, как сквозь вату.
      - А никак, Берестова мальчонка, - сказал знакомый голос, и чье-то лицо наклонилось надо мной.
      Я узнал Мамочку и, сам не зная почему, заплакал.
      - Эх, паря, опять ты чего-то начудил, - сказал Мамочка. - Подстрелить могли бы. Куда скакал?
      - Домой. Там Воронок.
      - Где? Говори быстро.
      Заикаясь, я рассказал.
      - На коней! - крикнул начмил, и милиционеры повскакали на коней.
      - Садись на своего! - приказал Мамочка. - Он просто споткнулся. Мы-то думали, подстрелили. Вот было бы делов!
      Меня подсадили на взопревшего Серка, и отряд машистой рысью взял с места. Рядом с Мамочкой я разглядел и Васю Проскурина, и еще знакомых мне комсомольцев.
      На нашем покосе ярко горел костер. К великой моей радости, у костра стоял дед и вглядывался, как мы подъезжаем.
      - Ускакали по дороге на Белокуриху, - сказал дед начмилу. - Коней забрали. Воронок был, а с ним двое. Продавец сельповский тут.
      Отряд ускакал в погоню. Мы с дедом остались одни.
      Всю ночь прислушивались к каждому звуку, но все было тихо. Дед все о чем-то думал. Потом сказал:
      - Чего-то он меня не убил... Ай потяжельше казнь придумал?
      Под утро, когда занималась заря, к нам подъехали Мамочка и Вася Проскурин. В поводу у них были наши лошади. У Мамочки была завязана белой тряпкой голова. На повязке рдела кровь.
      - Ушел Воронок, - сказал он. - А тех двоих положили.
      Вздрагивающими пальцами свернул цигарку и стал жадно напиваться махорочным дымом. А дед вдруг обессиленно сел на пень и закрыл лицо руками.
      - Ты чего, Петрович? - удивленно спросил Мамочка.
      Дед сказал глухо:
      - Господи, будь милосерден! Отведи руку злодея от сына моего...
      * * *
      А наутро мы ставили сено.
      Самое тяжелое на покосе - метать стога. "Вершить" их я не умею, и поэтому мне приходится подавать.
      - Помене, помене подхватывай! - наказывает дед, утопая по пояс на стогу. - Надорвешься еще... И где это Пантелей? Сулил подсобить. Ах ты господи, леший тебя задери!
      С навильников сыплется сенная труха, прилипает к потному телу, колет, жжет. Сначала я отряхиваюсь, потом перестаю замечать. Поглубже нахлобучив кепку на глаза, я подаю, подаю и подаю. Ладони горят, больно ноют лопнувшие водяные мозоли. Горячий едучий пот заливает лицо, щиплет глаза, попадает в рот.
      - Никак, погода портится? - озабоченно вертит головой дед. - Успеть бы до дождя. Повадился не ко времю.
      Хмара затягивает горизонт. Раза два уже пробрызнул слепой дождичек.
      Не успеть бы нам, как мы ни старались. Помог Яшка. Он привел с собой целую ораву ребят.
      Работа закипела. Ребята подвозят на березовых волокушах копны, к деду на помощь залезли двое мальчишек, а мы с Яшкой и еще мальчишки подаем на стог. Усталость как рукой сняло. Опять я стал сильный и ловкий.
      Вот уже дед "вывел" вершину стога:
      - Обчешите-ка!
      Мы обчесываем бока у стога граблями и подаем остатки сена наверх.
      Дед связывает четыре тоненькие осинки крест-накрест и прикрывает вершину, чтобы не раздуло ветром еще не слежавшееся сено.
      Съезжает на спине со стога.
      - Приустали? Ну молодцы, молодцы. Пособили. Спасибо.
      - Долг платежом красен, - солидно отвечает Яшка.
      Дед лезет в карман за кисетом и довольно жмурится на нас.
      Глава двадцать вторая
      Кончился покос.
      Вот и отзвенели в росистой траве колокольчики, отыграли в полнеба закаты, отцвели буйные травы, но луг не стал беднее. Он изумрудится молодой отавой, и сухо-зеленые стоят стога - наш труд.
      Стога остаются одни.
      Мне грустно покидать места, где я узнал каждый кустик, каждое гнездо, где познакомился с хорошими ребятами, где всласть набегался по зеленой ласковой земле.
      Я смотрю в далекие открытые солнцу просторы, вдыхаю милый сердцу запах сена, конского пота, дегтя, и в груди сладко и горько щемит. Может, потому и щемит, что, еще не сознавая, чувствую, что где-то здесь, на покосе, в медовых травах заплуталось мое босоногое детство.
      Воз сена плывет по степи. Я лежу на нем, кусаю горькую былинку и гляжу, как высоко в небе величаво парит орел.
      Лошади порскают, дед курит и тоже глядит в бескрайнюю, омытую грозами степь.
      Верхом на Рыжке догоняет отец.
      - Уехали уже? А я вот припозднился. Приехал, смотрю - стога. В бригаду Степкиного отца заезжал, - отец бросил на меня взгляд, соревнование там организовали: кто лучше сработает. Кипит работа. Степка там копны подвозит.
      Отец едет рядом с возом. В седле сидит как врытый. Понаторел у Буденного. Отец жадно тянет в себя пахучий степной воздух, поглядывает на меня, подмигивает веселым, бесстрашным глазом. Я тоже подмигиваю ему.
      Красивый, хороший мой отец! Если бы я был девчонкой, я бы поцеловал твое корявое лицо.
      Меня что-то тревожит, мне почему-то хочется прижаться к широкому отцовскому плечу и вдохнуть запах мужского сильного тела, табака и кожи толстого командирского ремня. Но я знаю - отец скуп на ласку и не любит нежностей.
      - Искупнемся, - предлагает отец. - Давно я не купался. Да этим летом, почитай, совсем не купался, только тогда, с Эйхе.
      - Давай, - соглашаюсь я.
      - Ты, папаша, поезжай, - говорит отец деду. - А мы напрямик придем. Рыжку я привяжу к бастрыку.
      Отец соскакивает с коня, привязывает его сзади воза, и мы идем к речке.
      ...Накупались досыта. Отдышались на бережку после догоняшек в воде и пошли потихоньку в село. Жарко пахнет травами, горьковатый полынный ветер пахучими валами омывает нам лица. Мы еще не обсохли, и нам особенно приятно ощущать предвечернее тепло степи.
      - Красота-то какая, а! - дышит всей грудью отец. - И все это наше!
      Отец идет без фуражки. Мокрые, цвета вороньего крыла волосы гладко зачесаны назад. Корявое бровястое лицо его со знакомыми морщинками сейчас необыкновенно красиво и мужественно. Вдруг он запевает:
      Мы кузнецы, и дух наш молод,
      Куем мы к счастию ключи!
      Я подхватываю эту набатную песню борцов революции, вплетаю свой петушиный тенорок в сильный, чуть хрипловатый голос отца и стараюсь идти с ним шаг в шаг. Грудь мою наполняет ликование и чувство большой подмывающей силы.
      Мы светлый путь куем народу,
      Мы счастье родине куем...
      Четким военным шагом твердо ступаем мы по земле. А впереди спичкой торчит белая колокольня нашего села, желтеет ржаное поле, уходят вдаль степь и березовые рощи.
      - Жизнь, она как степь вот эта - без края, - говорит отец. - Но и тут по дороге идти надо. Вроде и вся на виду, а заблудиться можно. А дорогу народ прокладывает, по ней не заблудишься. Один пройдет - след оставит, сто прошагают, - тропинку пробьют, а народ двинет - дорога будет. Вот Ленин по жизни прошел - след проложил. Большевики по этому следу пошли тропинку проторили. А как народ повалил за партией - вот тебе и дорога прямо в коммунизм! Счастливые мы с тобой люди, Ленька! При такой жизни живем!
      Мы подходим к березовой роще. Над нами плавно кружит орел.
      - Смотри, какой матерый. Эге-ге-гей! - кричит орлу отец и смеется.
      Орел вольно и гордо продолжает нести на широких крыльях свое тугое, отливающее коричневым глянцем тело. Редко взмахивая метровыми крыльями, забирается кругами все выше и выше.
      - Глянуть бы оттуда на землю нашу, - мечтательно говорит отец. - Эх, и велика она, красавица!
      На небе одно-единственное первозданной белизны облачко. И вдруг из этого облачка падает молния золотая в степь.
      - Смотри, смотри! - кричу я в восторге. - Молния из белой тучи!
      Не откликаясь, отец широко шагнул вперед, схватился за грудь и стал падать, неловко подгибая ноги. Я, недоумевая, глядел на отца и вдруг, внутренне холодея, увидел, как сквозь пальцы его просачивается кровь... И только после я понял, что не гром слышал секунду назад, а выстрел. Кто-то выстрелил в отца из рощи! Страх сковал меня, отнял язык. Я неотрывно глядел на отца, а он, неловко запрокинув голову, мертвенно бледнел и старался что-то сказать, но вместо слов из горла тянулся хрип. На гимнастерке под судорожно сжимающимися пальцами мокрело расползающееся пятно.
      Тяжело расставался с жизнью отец. Медленно, неохотно покидала она его большое и сильное тело. Белые от боли глаза в упор глядели на меня, в мучительной немоте о чем-то говорили, что-то требовали, а я стоял, мертвый от ужаса, и ничего не делал. Отец незнакомо бледной рукой судорожно все ласкал и ласкал зеленую землю свою...
      Не раз я пытался шагнуть и не мог - и не понимал почему. В горле рос крик, и я задыхался от него.
      Вдруг стремительно начали жухнуть краски летнего вечера, и кто-то накрыл солнечный мир черной душной шалью...
      Потом, помню, бежал, и дряблые ноги мягко подвертывались, я падал, вставал, кричал и не слышал своего крика.
      Потом помню деда. Он шел, хватая широко раскрытым ртом воздух, шел толчками, как против ветра, и не раз споткнулся на ровном месте.
      Потом всхрапывал Гнедко и дико косил фиолетовым глазом назад, где в телеге лежал отец, по-чужому восковой и суровый.
      Рядом с телегой шли какие-то люди, и кто-то крепко держал меня за плечо...
      Глава двадцать третья
      Память хранит отдельные, не связанные друг с другом детали: то красный гроб на охровой ноздреватой глине перед могилой и начмил, сжав кулак, грозит кому-то невидимому в своей речи; то окаменелое, почерневшее лицо деда, когда он поднял руку перекреститься и, не перекрестившись, сказал: "Не милосерден ты, господь. Отрекаюсь"; то деда Черемуху, который вел свою коровенку и, сдернув картуз, сказал мне: "В колхоз я вступаю, Леонид Пантелеич"; то красное сукно на столе райкома комсомола и портрет Ленина с запекшейся кровью Фили, и Вася Проскурин говорит: "Хоть ты и не комсомолец, но даем мы тебе путевку в Бийск, в тракторную школу. Парень ты здоровый, не по годам, ничего, примут"; то я вижу свое лицо в зеркале и не узнаю себя в похудевшем и повзрослевшем подростке с большими запавшими глазами; то вижу Надежду Федоровну с измученным, поблекшим лицом и с глазами, полными невыплаканного горя, и она говорит: "Я приезжать к тебе буду. Ты не скучай там, учись".
      Опомнился за околицей, с котомкой за плечами.
      Дед смотрит на меня выцветшими за несколько дней глазами и не то спрашивает, не то укоряет:
      - Уходишь, значица? - Задумчиво глядит вдаль, тяжело опираясь на костыль. - Слухай мой наказ, как отцов. Не кривляй по жизни, ходи прямиком. Не смейся, ежели не хочешь, и попусту не плачь. Ты теперь навроде партейного, так держись за партию, как за материн подол. Она тебе дорогу укажет. И дай бог, хотя теперь я и не верю в его, дай бог тебе быть таким, как отец! - Дед гордо выпрямился. - Как сын мой, Пантелей, значица. - Голос его сорвался, он долго не мог перевести дыхания, наконец звонко, на высокой ноте сказал: - Ну, с богом! Шагай!
      И я пошагал.
      И сколько оглядывался, дед все стоял, прямой и гордый, и мне казалось, что я вижу его суровое и горькое лицо.
      Неизвестно откуда по бокам появились Федька и Степка. Долго идем молча. Потом обнялись, и у меня перехватило дыхание. Федька, не стыдясь, плакал, а Степка угрюмо сопел, глядя в землю.
      На прощание он сказал:
      - А молнию золотую мы все равно найдем. Вот вернешься ты, и найдем. И всех кулаков... за отца твоего...
      Они долго махали мне с увала, пока не стали маленькими, как букашки, а потом и совсем не стало их видно.
      До покоса, где еще недавно, счастливый, косил я с дедом, было по пути, и какая-то неведомая сила заставила меня свернуть туда. Я пришел на луг, что покрылся густой и высокой отавой, и остановился у шалаша, уже осевшего и полуразрушенного. Отсюда я каждый день смотрел в степь, необъятную, зеленую, с гривами березовых колков.
      Теперь она посизела, оттого что распушился ковыль, распустив по ветру серебристую проседь.
      Предосенняя тоскливая дрёма обволакивала пустынную, пугающе затихшую степь.
      Я посидел на свилеватом пне и пошел на Ключарку.
      В блеклой синеве неба пластались холодные, взбитые ветром облака, и такая глухая мертвая тишина стояла в этот час в степи, что сердце беспомощно сжалось от каменной горючей тоски, и я заплакал навзрыд.
      Плакал долго, захлебываясь, как ревут маленькие. Облегченный, уснул, будто в яму провалился...
      Проснулся я со свежими силами и ясной головой.
      По мыску плеса бегал длинноногий чибис и тревожно спрашивал: "Чьи вы? Чьи вы?"
      - Берестовы! - громко сказал я.
      Чибис испуганно пискнул и улетел. А я посмотрел в степь, охваченную золотым пожаром надвигающейся осени, посмотрел в далекие и загадочные дали земли сибирской и почувствовал, как великая и грозная сила вливается в мое сердце, оттого что я стою на земле, за которую отдал жизнь мой отец, оттого что я тоже Берестов.
      И здесь, в омытой грозами степи, я дал клятву, что пойду дорогой отца, дорогой большевиков.
      Я вытер следы слез, попил из ладоней студеной водицы и пошел в степь.
      Кончилось мое детство. И не вернуться мне в него. Никто не возвращается в детство. Прощай, звонкое, дорогое, невозвратное.
      Я уходил в жизнь.