Льюис Элиот (№1) - Пора надежд

26. СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Предстоящие экзамены не очень беспокоили меня. Они не имели решающего значения. Чарльз Марч и другие мои знакомые, изучавшие право в университете, были освобождены от них. Я мог сдать их как угодно — лишь бы сдать. Когда экзамены начались, мне стало даже смешно, и я почувствовал острое презрение к тем, кто пытался меня отговорить от них, удержать на той ступеньке, где я стоял. За всю жизнь мне довелось держать экзамены лишь однажды — за среднюю школу, однако сейчас, не успело пройти и получаса, как я почувствовал вкус к игре. Ко времени перерыва на ленч я был уверен, что не провалюсь, и весьма здраво рассудил, что нынешний результат будет показателен для моих шансов на выпускных экзаменах, которые мне предстоит держать через год, и от которых при сложившихся обстоятельствах зависит все мое будущее.

Остановился я по привычке у миссис Рид, но на этот раз мне не пришлось терзаться и, входя в дом, прежде всего смотреть на столик в холле. Письмо от Шейлы, как она и обещала, прибыло на другой день после моего приезда. Дело в том, что перед тем, как уехать, я, вопреки советам Джека Коутери, разговор с которым немало приободрил меня, все-таки виделся с нею. Письмо Шейлы было написано в свойственном ей иносказательном стиле, но я нашел в нем и забавные строчки, заставившие меня улыбнуться. «У отца пропал голос, — писала она. — Так ему и надо! Не говорит, а как-то жалобно крякает. Я предложила ему свои услуги. Как ты считаешь, хороший из меня выйдет целитель душ?» Немного далее она писала: «Как ни странно, несколько дней назад он спрашивал о тебе. Вероятно, рассчитывает получать у тебя со временем бесплатные юридические консультации. Ведь родители мои поразительно скупы. Боюсь, не перейдет ли это качество по наследству и ко мне. Бедняге Тому, например, пришлось бесплатно лечить отца. Но Том по натуре своей трусоват. А ты изворотлив и хитер и уж никак не трус».

«Изворотлив и хитер». Это суждение любимой льстило моему юношескому самолюбию. Но в какой мере оно соответствовали истине? До сих пор никто еще не давал мне такой характеристики и, насколько мне было известно, никто такого мнения не придерживался. Очевидно, Шейла пришла к нему, наблюдая, как я лажу с самыми разными людьми, тогда как сама она дичится их. И потом, только она видела меня без всяких сдерживающих пут.

С такой же прямотой писала она об отце, о матери и о самой себе. Она не щадила никого: лишенная самомнения и душевной теплоты, она не считала нужным деликатничать ни с самой собою, ни с кем-либо другим. Иногда ее суждения граничили с безумием, но иногда отличались непостижимой глубиной. Шейла как бы мстила людям — и тем, кто прибегал ко лжи и притворству, и тем, кто жил искренними чувствами и был согрет их теплом, которого не знала она. Ей было в этом отказано. И вот в отместку она заявляла, что все люди лживы, а товарищеские чувства — сплошной обман. Несправедливостью своих суждений она часто напоминала обиженного ребенка, но иногда ей удавалось сорвать с жизни благообразный покров и заставить нас содрогнуться при виде неприглядней правды.

Письмо Шейлы принесло мне ощущение ее близости, и я спокойно выдержал оставшиеся экзамены. За обедом я встретился с Чарльзом Марчем и его кембриджскими приятелями. Чарльз вызвался разузнать во всех подробностях, какие я получил-отметки. Он не догадывался, почему это меня так интересует, как не знал и того, что выпускные экзамены будут иметь решающее значение для моей карьеры, но у него было отзывчивое сердце, и он рад был оказать мне услугу. Я позавидовал той смелости, с какой он взялся выяснить, что происходит за экзаменационными кулисами. Когда-нибудь, подумал я, и у меня появится такая же уверенность в своих силах, я тоже получу доступ к источникам влияния и информации. Двадцать лет спустя судьба снова столкнула меня с Чарльзом Марчем, и мне стало смешно, когда я вспомнил, как стремился сравняться с ним.

Я задержался в Лондоне до вечера, чтобы посмотреть состязание в крикет. Сидя на солнце, я чувствовал, как по всему моему телу разливается ощущение покоя, словно после приема лекарства, замедляющего сердцебиение и выравнивающего пульс. Экзамены остались позади. Вскоре я увижусь с Шейлой. Я не чувствовал и тени тревоги, какую испытывал в тот, внезапно возникший в в моей памяти, день, — я даже улыбнулся, вспомнив об этом, — когда восьмилетним мальчуганом сидел на стадионе с отцом, смотревшим в первый и единственный раз в своей жизни крикетный матч.

Но вечером, когда поезд мчал меня мимо полей Центральной Англии и до родного города оставалось всего полчаса пути, это блаженное состояние представлялось мне таким недосягаемо далеким, словно его отделяли от меня годы жизни или просторы океана. Я не находил себе места от беспокойства; голова моя, казалось, превратилась во вместилище беспрерывно сменяющихся зловещих мыслей, меня тяготило предчувствие всевозможных неотвратимых бед, и как я ни старался подавить тревогу, будущее представлялось мне сплошным мучением. Я злился на себя за то, что позволил разыграться нервам, напоминал себе, что подобные опасения одолевают меня всякий раз, как я возвращаюсь откуда-нибудь домой. С этим надо примириться, как с легким недомоганием. Иначе, убеждал я себя, я, точно покойная мама, стану рабом суеверий. И тем не менее, выйдя на платформу вокзала, я с ужасом ожидал, что сейчас узнаю о Шейле нечто такое, что разобьет мне сердце. Преследуемый нелепым страхом, что именно сегодня опубликовано сообщение о помолвке Шейлы, я купил вечернюю газету и наскоро проглядел ее. Прямо с вокзала я позвонил ей. Она удивилась моему звонку и дружески посмеялась надо мной: никаких новостей у нее не было.

На минуту я успокоился — словно после очередного приступа ревности. Но почти тотчас мною вновь овладела тревога — на этот раз о Джордже, и я отправился к нему. Вот тут действительно были некоторые основания для беспокойства, хотя ни он, ни я не принимали этого всерьез. Но в тот вечер ничего страшного я не узнал от него, — он лишь рассказал мне о весьма загадочных обстоятельствах, связанных с Мартино.

Нервы мои наконец утихомирились, и в течение нескольких недель все шло гладко. Джордж успешно выиграл одно дело, его опасения по поводу Мартино вроде бы не оправдывались. Джек Коутери — то ли ему очень повезло, то ли он брал нахальством — стал зарабатывать деньги. Шейла не капризничала и пребывала в отличном настроении; она даже задалась целью привить мне вкус к живописи. Результаты моих экзаменов появились в «Таймсе», — оценки были такие, как я и ожидал. Сообщение это перепечатали местные газеты, о чем позаботилась тетя Милли, которая теперь наконец признала, что я отнюдь не такой ветрогон, как большинство молодых людей. Своеобразный союз между нею и Джорджем продолжал существовать, и Джордж внушал ей, что я честно выполняю свои обязательства по нашей сделке. Больше того: он превозносил мои успехи перед всеми, кто когда-либо сомневался во мне, и, по его словам, «испытывал от этого немалое удовольствие».

Я получил несколько поздравлений: любезное письмо от Идена, дружеское и восторженное — от Мэрион, невероятно напыщенное — от мистера Визи и, наконец, несколько слов от Тома Девита. Отец мой вместо поздравления отпустил очередную шуточку, а Шейла сказала:

— Ничего другого я и не ожидала. Но если ты захочешь отметить со мной это событие, я буду очень рада.

Впервые в жизни я вкушал успех, и каким же сладостным он мне казался!

Но беды все-таки поджидали меня. По прошествии некоторого времени мрачные предчувствия, преследовавшие меня в поезде, появились снова, только на этот раз они не были плодом расстроенного воображения, а имели под собою реальную почву. Первую неприятность, сравнительно мелкую, но все же досадную, я воспринял как знак начавшегося невезения; это отдавало суеверием, и я стыдился того, что так думаю, но тем не менее я думал именно так. Неприятность эта свалилась на меня следом за поздравлениями. Дело в том, что результаты экзаменов на поверку оказались вовсе не блестящими. Чарльз Марч сдержал слово и каким-то образом раздобыл подробную оценку всех моих ответов на экзаменах. Картина получилась отнюдь не плохая, но в списке студентов, сдавших экзамены, я стоял далеко не на первом месте. Чтобы блеснуть на выпускных экзаменах, требовались совершенно иные оценки.

Единственный выход из положения — добиться в следующем году действительно выдающихся результатов. «Это несправедливо!» — думал я, забывая, что раньше смело смотрел суровым фактам в лицо. Но одно дело — представлять себе что-то в отдаленном будущем и совсем иное — сталкиваться с этим вплотную. Как определишь размеры риска, пока не испытаешь это на своей шкуре?

Однако делать нечего. В следующем году я должен сдать гораздо лучше, чтобы войти в первую половину списка.

Я отправился за советом к Джорджу. Вначале он никак не хотел согласиться с тем, что дела у меня идут неважно. Он гневно обрушился на меня, утверждая, что я, как всегда, преувеличиваю что я теряю чувство меры — и все из-за того, что какой-то там Марч, о котором он, Джордж, никогда в жизни не слыхал, сообщил, видите ли, будто я получил не самую высокую оценку по двум-трем предметам. Словом, Джордж не желал видеть сигнал опасности. Набравшись духу, чтобы противостоять его бешеным наскокам, я попытался убедить Джорджа, что основание для тревоги все же есть, особенно когда речь идет о человеке, пытающемся проникнуть в корпорацию со стороны. Но Джордж лишь всячески поносил Чарльза Марча. «Не вижу необходимости подлаживаться под мнение твоих великосветских друзей!» — кричал он. Меня он обозвал паникером. Тогда я вышел из себя и грубо заявил, что если ему хочется тешить себя иллюзиями насчет других — пусть тешит, но на мои дела я прошу смотреть трезво. То, что мы узнали — неважно каким путем, — это официальные оценки, полученные мною на экзаменах. Это факты, довольно резко заключил я, а о фактах не спорят — их надо переварить и все. Сейчас меня интересует другое: как повыше подняться в списке.

Джордж тотчас сменил гнев на милость и превратился в делового человека. С присущим ему интересом ко всякого рода ребусам он начал анализировать экзаменационные оценки. Мы оба были уверены, что мне никогда не понадобятся те мелочи, незнание которых меня и подвело.

— А ведь у меня было впечатление, что ты проштудировал почти все классические казусы, — заметил Джордж. — В сущности тебя ни о чем из ряда вон выходящем не спрашивали. Мне почему-то казалось, что ты давным-давно освоил этот материал. — И не удержавшись от искушения, он тактично добавил: — Я понимаю, конечно, в твоей личной жизни были кое-какие осложнения.

— Но что же теперь-то делать? — спросил я.

— Память у тебя первоклассная, — сказал Джордж. — Значит, просто мало читал. Давай-ка сочиним новый план занятий. И лучше всего сейчас же!

Не обращаясь ни к какому авторитетному источнику, не спрашивая меня ни о программе (хотя сам он, разумеется, этих экзаменов не держал), ни о прочитанных мною пособиях, Джордж составил подробнейший план занятий на каждую неделю, начиная с того дня и кончая днем экзаменов.

— Впереди еще целых девять месяцев! — с воинственным пылом объявил он, набрасывая программу чтения на первую неделю Он не упустил ничего. План был хорошо продуман и вполне реален; в конце мне было оставлено две недели на повторение и, кроме того, еще три свободных дня. Я сохранил этот замечательный документ, написанный аккуратным канцелярским почерком Джорджа. Такое мог создать лишь прирожденный мудрец.

К сожалению, в последующие месяцы. Джордж не раз говорил и поступал, совсем не как прирожденный мудрец. В этом-то и состояла вторая свалившаяся на нас беда. Уже в то время она показалась нам серьезной. Но всю серьезность ее я понял много позже, когда, оглядываясь назад, увидел, что именно с той поры кривая жизни Джорджа пошла вниз. Сейчас я скажу об этом лишь несколько слов. Наш кружок начал хиреть с уходом Мартано из фирмы. Мы всегда знали, что это человек-неуравновешенный и даже эксцентричный, но были убеждены, что жизнь свою ломать он не станет, что он по-прежнему будет принимать нас у себя по пятницам и оберегать Джорджа от неприятностей в фирме, Но неожиданно Мартино потянуло к религии. Осенью он уже практически отошел от дел, а несколько месяцев спустя, в начале 1927 года, и окончательно порвал с фирмой. Затем, распродав все свое имущество, он раздарил вырученные за него деньги и, став на пятьдесят втором году жизни нищим, но глубоко верующим, отправился бродить по стране, собирая подаяние.

Теперь решение вопроса о том, станет ли Джордж когда-либо компаньоном фирмы, зависело от одного Идена. Мы все уговаривали Джорджа, чтобы он установил хоть какой-то modus vivendi[3] с Иденом. Но Джордж под влиянием неудач и своего необузданного характера наделал вскоре таких глупостей, что Иден, и без того не любивший своего помощника, отстранил его от руководства делами фирмы раз и навсегда. Таким образом, Джорджу уже в двадцать семь лет стало ясно, что он обречен всю жизнь оставаться клерком. Это повлекло за собой множество последствий, которых никто из нас не предвидел, а в плане практическом привело к тому, что Джордж сделался компаньоном Джека Коутери.

Впрочем, эта беда представлялась мне весьма незначительной по сравнению с размолвкой, которая произошла между мной и Шейлой и которая, сказал я себе, должна быть последней. Произошла она неожиданно, после того как мы все лето встречались и почти каждое наше свидание приносило нам радость, намного превосходившую ту, что мы испытывали в пору моей платонической влюбленности. Мы весело подшучивали друг над другом, не скупясь иной раз на задиристые, злые насмешки. Я открыл, что с помощью лести и подтрунивания можно растопить лед, заставить Шейлу выйти из своей скорлупы. Я очень ценил эти счастливые часы. Но в начале осени на Шейлу напала необыкновенная молчаливость, она часами сидела, вперив взор в пространство, не отвечала на мое пожатие, когда я брал ее руку, и оставалась бесчувственной, когда я целовал ее. Все это уже бывало и раньше, и потому я не слишком беспокоился, отнюдь не считая это тревожным сигналом. Ничего, придет в себя, рассуждал я. Никаких поводов для ревности Шейла не давала, ни о каких новых поклонниках не рассказывала. Когда на нее нападала хандра, она виделась только со мной.

Однажды, в сентябре, прогуливаясь за городом, мы присели отдохнуть на придорожной лужайке. За всю прогулку Шейла не проронила ни слова, всецело уйдя в свои думы. Но сейчас она вдруг объявила мне:

— Я уезжаю на охоту!

Я громко рассмеялся и спросил, когда же и куда она едет. Шейла ответила, что уезжает в Шотландию на следующей неделе.

— Я еду на охоту, — повторила она.

Я снова рассмеялся.

— Чему ты смеешься? — неожиданно резким тоном спросила она.

— Просто смешно, — сказал я.

— Что же тут смешного?

Она говорила таким резким тоном, что я взял ее за плечи и принялся тормошить. Но она вырвалась от меня.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я знакома с этими людьми только потому, что мой отец женился по расчету? — выкрикнула она. — Очень весело, конечно, издеваться над глупостью моей матери!

К великому моему удивлению, она заплакала, и я прочел в ее глазах ненависть и злость. Но она тотчас отвернулась и вытерла слезы.

На обратном пути я попытался уверить ее, что у меня и в мыслях не было ничего подобного.

— Это не важно, — проронила Шейла, и мы молча пошли дальше.

Невыносимо медленно тянулась дорога, но повернуться и уйти от Шейлы я не мог, Наконец мы достигли окраины города и в молчании зашагали по каштановой аллее.

У входа в вокзал Шейла сказала:

— Не провожай меня! — И словно через силу добавила: — Я уезжаю на месяц. Писать часто не буду. Я сейчас очень колючая. О возвращении сообщу.

Прошло несколько дней. Я злился на Шейлу и в то же время чувствовал себя глубоко несчастным. Вспоминая ее холодное, злое лицо, я убеждал себя, что разлюбить ее совсем не трудно. И тут же с нежностью вспоминал слова, которые она тогда так нехотя из себя выдавила; «Я сейчас очень колючая…» Не пыталась ли она как-то смягчить свою резкость, Хотя у самой на душе кошки скребли? Ах, почему я не вызвал ее на разговор? Ничего, не навсегда же мы расстались, утешал я себя. И я написал ей веселое, смешное письмо, словно той прогулки и не было. Общение с Шейлой на бумаге, как всегда, согрело мне душу: мне казалось, что в эту минуту, когда я пишу ей, и она думает обо мне. Шейла не ответила.

Недели через две после нашей загородной прогулки я бесцельно брел по рыночной площади. Нервы у меня отказывали, я плохо спал, работа давалась мне с трудом, и поэтому во второй половине дня я решил сделать передышку, а затем поработать еще часа два. Было около пяти. Стоял сумрачный осенний день, над городом низко нависли облака, но сверкающие огнями витрины освещали улицы, придавая им уютный вид. Когда двери магазинов распахивались, в воздухе над толпой разливался запах бекона ветчины, сыра, фруктов, но в конце площади все эти запахи забивал аромат жареных кофейных зерен, и, вдыхая его, я почувствовал, как мое подавленное настроение рассеивается, уступая место воспоминаниям о далеких днях детства. До банкротства отца, когда я был еще совсем маленький и мы благоденствовали, мама, отправляясь в город за покупками, обычно брала меня с собой; мы останавливались у витрины, и, вдыхая аппетитный аромат кофе, я смотрел, как работает кофейная мельница, а мама неизменно заявляла, что это единственный магазин, достойный ее «покровительства».

И вот теперь, шестнадцать лет спустя (тогда мне было, уж конечно, не больше пяти лет), я снова наблюдал за тем, как работает кофейная мельница. Я мог бы поклясться, что мама употребляла именно это слово — «покровительство», и вряд ли в устах любой другой женщины оно звучало более уместно, чем в маминых, в ту пору, когда судьба еще не придавила ее.

Наконец я отвернулся от витрины. По тротуару, прямо на меня, шла Шейла. На ней было меховое манто, придававшее ей солидность. Она смотрела под ноги и не видела меня. Я вдруг подумал, что до сих пор мы с ней ни разу не встречались случайно.

Я окликнул Шейлу, и она подняла голову. Лицо у нее было холодное, хмурое.

— Я и не знал, что ты вернулась, — сказал я.

— Как видишь, вернулась.

— Ты же говорила, что уезжаешь на месяц.

— Я передумала, — ответила Шейла и вдруг с непонятной горячностью воскликнула: — Если хочешь знать, эта поездка была мне глубоко противна!

— Но почему ты ничего мне не сообщила?

— Со временем я, может, и сообщила бы тебе, что вернулась.

— Что значит — со временем? Ты давно должна была бы это сделать!

— Ты мне не хозяин, запомни это хорошенько! Если б я хотела быть твоей собственностью, я бы с удовольствием сообщала тебе о каждом своем шаге. Но такого желания у меня нет.

— Значит, тебя устраивает, чтобы я натыкался на тебя вот так, нечаянно… — вскричал я.

— Я не намерена извещать тебя всякий раз, как еду в город, — сказала Шейла. — Я дам тебе знать, когда пожелаю видеть тебя.

— Давай зайдем в кафе, — предложил я.

— Нет, — ответила она. — Я еду домой.

И мы разошлись в разные стороны. Я оглянулся, а она нет.

«Вот и все, — подумал я. — Это конец».

В тот вечер, горя злобой и ненавистью, я принял решение. Я мог терпеть муки ревности, мог терпеть жестокость и дикие выходки Шейлы, но такого отношения я не мог вынести. Хватит а меня! Я укреплял себя в этом решении, вызывая в памяти холодное лицо Шейлы, не осветившееся при виде меня даже мимолетной улыбкой. Были часы, когда я надеялся, что любовь во мне умерла.

Надо вырвать Шейлу из сердца, думал я. Джек прав. Джек абсолютно прав! Надо вырвать ее из сердца. Инстинкт подсказывал мне, что для этого я должен никогда больше не видеть ее, не разговаривать с ней, не переписываться, не интересоваться ничем, что связано с ней. Так я и решил; на этот раз чувства мои были совсем не похожи на то, что я испытывал в сочельник, и я с мрачным удовлетворением подумал, что смогу выполнить свое решение.

Я с удвоенным усердием принялся за работу, не выходил из своей мансарды в те дни, когда Шейла могла быть в городе, и наведывался в читальню лишь в те часы, когда никак не мог столкнуться с нею. Я принимал все меры к тому, чтобы уклониться от встреч с Шейлой, проявляя при этом не меньше изобретательности, чем в свое время, когда пытался выяснить, как она проводит без меня дни. А потом мне захотелось развлечься, Джек был прав. Шейла причинила мне огромный вред, оторвав меня от друзей и лишив уверенности в себе. И я подумал (а я часто думал об этом после беседы с Джеком в буфете кино и особенно после свиданий с Шейлой, когда она ни на йоту не уступала моим домогательствам и лишь унижала меня) о приманке, которой пытался прельстить меня Джек. Я подумал о Мэрион. Но захочет ли она знаться со мной, если я приду к ней?

Я не раз задавался вопросом, прав ли Джек в отношении Мэрион. Действительно ли она меня любит? Мне хотелось, чтобы это было так. Очень я истосковался по женской любви и ласке.

Я знал, что Мэрион неравнодушна ко мне. Я знал, что если бы я начал ухаживать за ней, то сумел бы внушить ей любовь. В этом я был согласен с Джеком, но только в этом. Я потерял былую уверенность в себе, и все же мне хотелось вновь встретиться с Мэрион. Мы не виделись уже несколько месяцев, если не считать случайных встреч на улице. Среди членов кружка она выделялась своей энергией, и не в ее характере было сидеть сложа руки и предаваться унынию. Она вышла из кружка и вступила в лучшую в нашем городе любительскую труппу. Там она нашла новый круг друзей и, к моему удивлению, завоевала себе репутацию талантливой комической актрисы. Мне хотелось встретиться с ней, но подстраивать эту встречу я не собирался. В глубине души у меня мелькала робкая надежда, что, может быть, Джек вовсе не преувеличивает и Мэрион сама упадет в мои объятия.

По странной случайности, я увидел ее на театральных подмостках благодаря Мартино. Произошло это в ноябре. Тогда мы еще не подозревали, что через несколько дней он выйдет из компаньонов фирмы и нам уже не придется встречаться у него по пятницам. В предпоследнюю из его пятниц Мартино, как всегда веселый и любезный, мимоходом заметил, что на следующей неделе пойдет водевиль «Так уж повелось в этом мире», и пригласил меня с собой.

Я впоследствии подумал, что для человека, готовившегося идти по стопам святого Франциска, выбор пьесы был более чем странный; но Мартино наслаждался водевилем от начала до конца. В театр он явился в крахмальном воротничке, фраке и брюках в полоску, так как до самого ухода из фирмы не допускал ни малейшей небрежности в одежде. Сидели мы недалеко от сцены, и при каждой непристойной шутке Мартино принимался хохотать во все горло. Особенно понравилась ему Мэрион. Она играла роль Милламанты — самую крупную роль за время своего пребывания в труппе — и пленила всех зрителей. Ее ясные глаза то метали молнии, то весело поблескивали, то лукаво прищуривались; прежней угловатости как не бывало: она держалась очень прямо, изящно, с достоинством; певучий голос ее так и звенел. Хоть я и много о ней слышал, но такого никак не ожидал. Я гордился ею.

А Мартино был покорен бесповоротно.

— Она сногсшибательна! — в восторге восклицал он, пользуясь по своему обыкновению порядком устаревшим жаргонным словцом. — Она просто сногсшибательна!

Я сказал, что хорошо знаком с Мэрион.

— Счастливчик! — позавидовал он мне. — Ну и счастливчик же вы, Льюис.

Спектакль кончился, но Мартино не спешил уйти из театра.

— Послушайте, Льюис, как вы смотрите на то, чтобы принести поздравления вашей юной приятельнице? — спросил он. — Заглянем-ка за кулисы, как говаривали в прежнее время.

Нам пришлось долго ждать вместе с другими поклонниками, так как труппа снимала зал и все актрисы одевались в одной большой комнате. Наконец нас впустили. Мэрион, еще не успевшую до конца стереть грим, тотчас окружили, принялись осыпать похвалами. Она охотно принимала их и от мужчин и от женщин, искренне радуясь любому слову одобрения. Увидев меня, Мэрион удивилась, заулыбалась, воскликнула: «Льюис, дорогой мой!» — и тотчас с жадным вниманием обернулась к человеку, расхваливавшему ее игру. В воздухе стоял гул от комплиментов и поздравлений. Я представил Мэрион моего спутника, и он тоже выразил ей свое восхищение, но ей, видимо, не надоедало слушать похвалы.

Мартино долго не отходил от нее, хотя двое молодых людей давно старались привлечь ее внимание. Она была слишком возбуждена своим триумфом и лишь улыбнулась мне и спросила, как мне понравился спектакль. Ей приятно было, что я пришел за кулисы, но ей приятно было и то, что пришел Мартино и все остальные: она всех нас готова была расцеловать.

Участники труппы торопились на вечеринку, которую они устраивали, чтобы отпраздновать успех спектакля, и мы вынуждены были покинуть театр. Мэрион любезно распрощалась с Мартино, со мной и со всеми, кто пришел поздравить ее.

Мы с Мартино вышли на свежий ночной воздух.

— Поразительная девушка! — воскликнул он. — Да, Льюис, ваша приятельница просто чудо!

Я согласился с ним, но на душе у меня было горько и тоскливо. Я пожалел, что пошел в театр.

27. «Я ВЕРЮ В СЧАСТЬЕ!"

Зимними вечерами, когда работать становилось уже невмоготу, я смотрел в окно своей мансарды. В голову воровато проскальзывала мысль, что в прошлом году в это время я, вероятно, пил где-нибудь чай с Шейлой. А сейчас вечер у меня свободен — увы, совершенно свободен! Я держался принятого решения. Стремясь изгнать Шейлу из своего сердца, я не нарушал поставленных себе запретов. «Но почему, — мысленно восклицал я, — почему именно она владеет моим сердцем?»

В ту зиму здоровье мое пошатнулось: по ночам я плохо спал, а просыпаясь, ощущал какое-то загадочное недомогание. Оно не выражалось ни в каких определенных симптомах — просто, мечась в бессоннице и прислушиваясь к глухим ударам своего сердца, я без конца раздумывал о выпускных экзаменах и о будущем вообще. Я понимал, что до поры до времени надо выбросить это из головы. У меня и без того хватало забот: необходимо было что-то придумать, чтобы Джордж не слишком пострадал после ухода Мартино из фирмы. Частенько, когда меня тянуло прилечь и отдохнуть, я вынужден был сидеть за работой, а потом, еле передвигая ноги, я еще шел спорить с Джорджем или Иденом. Что поделаешь, человек живет в окружении других людей, но когда ты молод, не очень здоров и страдаешь от неразделенной любви, эту истину трудно усвоить.

Порой эти споры приносили мне облегчение уже одним тем, что скрадывали мое одиночество. У меня так и не хватило духу встретиться с Мэрион за пределами театральных кулис. В тот вечер в театре я потерпел неудачу и больше рисковать не хотел. Одиночество снова привело меня в наш кружок, где я без всяких усилий с моей стороны мог общаться с молодыми женщинами. Все обрадовались моему возвращению. А Джордж заметил:

— Насколько я понимаю, ты решил несколько сузить круг своих интересов.

— С той историей все кончено, — сказал я, не желая вдаваться в подробности.

— Ну и слава богу, — сказал Джордж. — Я рад, что ты взялся за ум.

С этой минуты Джордж перестал говорить о Шейле иносказательно. Целый год он лишь туманно намекал на ее существование, а теперь иначе, как «эта проклятая сельская шлюха», не называл ее.

Джек, хитро сощурив глаз, внимательно прислушивался к нашему разговору.

— Прекрасно, — произнес он, но видно было, что его что-то беспокоит.

Интересно, подумал я, заметил ли он, что во время наших выездов на ферму я не выхожу из дому, опасаясь столкнуться с Шейлой. Кроме того, меня интересовало, не замолвил ли он обо мне словечко Мэрион.

Идены, с некоторого времени относившиеся ко мне с трогательным вниманием, пригласили меня к себе на вечер в сочельник, предложив, если я хочу, привести с собой и даму. Иден даже постарался намекнуть мне, что они «каким-то образом потеряли связь с Шейлой Найт». Я пошел к ним один. Как и год назад, гостиная благоухала ромом, запахами специй и апельсинов; гости были почти те же, что и тогда. Все прошло вполне гладко: огонь в камине весело пылал, Иден по обыкновению разглагольствовал, а миссис Иден ни разу не упомянула о Шейле. Когда я поздней ночью вышел из их особняка, на улице было гораздо холоднее, чем в прошлогодний сочельник, и у подъезда не стояло никакой машины.

В январе, вернувшись однажды утром из читальни (я изменил часы занятий, чтобы не появляться на центральных улицах, где сосредоточены основные магазины, во второй половине дня), я нашел у себя телеграмму. Еще не вскрыв ее, я уже догадался, от кого она. В телеграмме говорилось: «Обещанную книгу принесу наше кафе завтра в четыре по-моему это не интересно». Под текстом стояла подпись: «Шейла». Тщательно изучи бланк, я обнаружил, что телеграмма была отправлена из поселка, где жила Шейла, утром, в пять минут десятого. Я почувствовал удовольствие — глупое, но такое сладостное от сознания, что Шейла ходила на почту сразу после завтрака.

Я не стал сопротивляться, хотя в моем распоряжении было оружие, с помощью которого я мог избегнуть опасности: пережитая боль и оскорбленная гордость. Но я отбросил воспоминание о боли, — я думал сейчас лишь о пустоте своей жизни. Что до гордости, то она была умиротворена: ведь Шейла сама просит о свидании. И такие радужные надежды завладели мной, что я почувствовал, как по всему моему телу, до кончиков ногтей, разлилось тепло. Я смотрел на пылинки, плясавшие в лучах зимнего солнца. И снова, как в первые дни влюбленности, все казалось мне невиданным, необычным.

Ровно в четыре я был в кафе и, пройдя через зал мимо столика, где уже расположились на весь вечер двое шахматистов, направился к последней кабинке. Шейла была уже там; она читала вечернюю газету, отставив ее по обыкновению подальше от себя. Услышав мои шаги, она подняла голову и, дождавшись, пока я сяду, сказала:

— Мне недоставало тебя! — Помолчала немного и добавила: — Я принесла книгу. Но вряд ли она тебе понравится.

И она принялась болтать, словно и не было перерыва в наших встречах. Меня охватило бешенство, какое нападало на меня и раньше. «Неужели из-за того, что этой женщины не было со мной, существование казалось мне бессмысленным? — думал я. — Конечно, она хороша собой, но так ли уж по душе мне ее холодная красота? Конечно, она не лишена ума, но все ее поступки, все ее высказывания взбалмошны!»