Путешествие Хамфри Клинкера

Она была поражена, как громом, этими словами и уселась в углу; помолчав несколько минут, она произнесла:

— Я вас не понимаю, Матт.

— А я с вами говорил на чистейшем английском языке, — с решительным видом отозвался сквайр.

— Сэр, вы имеете право приказывать, а мой долг — повиноваться. — сказала сия фурия, не на шутку присмирев. — Я не могу оставить собаку здесь, разрешите ей доехать в карете до Лондона, а я даю слово, что она никогда вас больше не будет беспокоить.

Дядюшка был совсем обезоружен таким смиренным ответом и объявил, что на любую разумную ее просьбу он не может ответить отказом; при этом он прибавил:

— Надеюсь, сестра, вы никогда не могли пожаловаться на отсутствие у меня родственных чувств.

Мисс Табита тотчас же встала и, обняв его за шею, поцеловала в щеку. Он с чувством ответил на ее поцелуй. Лидди всхлипнула, Уин Дженкнис кудахтала, Чаудер прыгал, а Клинкер сновал вокруг и потирал руки, радуясь такому примирению.

Согласие было восстановлено, мы не без приятности кончили наш обед и вечером без всяких приключений прибыли в Лондон.

Тетушке как будто пошло на пользу внушение, сделанное братом. Ей угодно было сменить гнев на милость, и теперь Клинкер служит у нас лакеем и дня через два появится в новой ливрее; но так как он мало знаком с Лондоном, мы взяли временного слугу, которого я намереваюсь потом оставить при себе.

Мы живем на Голден-сквер в доме некой миссис Нортон, благопристойной леди, которая заботится о наших удобствах. Дядюшка для развлечения своих питомцев собирается обозреть все примечательные места в столице; по, поскольку мы с вами знакомы с большинством мест, которые он намерен посетить, и с рядом других, о коих он и не подозревает, я буду сообщать вам только о тех, которые в какой-то мере вам незнакомы.

Кланяйтесь от меня нашим друзьям по колледжу Иисуса и верьте, дорогой мой баронет, что я остаюсь всегда вам преданным Дж. Мелфордом.

Лондон, 24 мая

Доктору Льюису

Дорогой доктор!

Лондон в самом деле для меня новый город. Новы для меня улицы, дома, даже расположение его. Как говорят ирландцы: «Лондон выбрался за город».

Там, где я оставил поля и луга, теперь я нашел улицы и площади, дворцы и церкви. Из верного источника я узнал, что в течение семи лет в одной только части города, в Вестминстере, выстроено одиннадцать тысяч новых домов, да к сему надо еще прибавить те, которые ежедневно появляются в разных частях сей громоздкой столицы. Пимлико и Пайтсбридж почти слились с Челси и Кенсипгтоном, и ежели такое безумие продолжится еще в течение полувека, все графство Миддлсекс покроется кирпичом.

Однако следует признать, к чести нашего века, что Лондон и Вестминстер вымощены и освещены лучше, чем раньше. Новые улицы — широкие, прямые, на них просторно, а дома, следует признать, удобны. Мост у Блекфрайерс — славный памятник изящного вкуса и полезен для общества. Я диву даюсь, как это удалось возвести нечто столь величественное и полезное.

Но, невзирая на сии улучшения, столица стала походить на разросшееся чудовище, которое со временем, словно распухшая от водянки голова, лишенная питания и поддержки, отделится от тела. Сия нелепость обнаружится в полной мере, если мы вспомним, что одна шестая из числа жителей нашего обширного государства скучена в одном месте. Можно ли удивляться тому, что наши деревни пустеют, а фермы нуждаются в батраках! Разрушение мелких ферм — всего лишь одна из причин уменьшения народонаселения. Ведь лошади и рогатый скот, который разводится в невероятном количестве, дабы удовлетворить потребность в роскоши, нуждаются в непомерных запасах сена и трав, но для их уборки не нужно много рабочих рук; однако в сих руках всегда будут нуждаться другие отрасли земледелия, невзирая на то, каковы фермы — крупные или мелкие…

Жажда роскоши, как морской прибой, унесла с собой жителей поместий; самый бедный сквайр, так же как и богатейший пэр, желает иметь дом в городе и изображать собой персону с огромным количеством домочадцев. Пахарей, пастухов и прочих батраков соблазняют и развращают вид и речи щеголей в ливреях, приезжающих летом в поместья. Они стараются бежать от грязи и черной работы и толпами устремляются в Лондон в надежде поступить там в услужение, жить в роскоши и наряжаться, не утруждая себя работой; леность свойственна человеческой природе. Очень многие из них, обманувшись в своих ожиданиях, становятся ворами и мошенниками, а Лондон, сия огромная дикая страна, где нет ни охраны, ни бдительного надзора, ни порядка, ни благочиния, предоставляет к их услугам вертепы, равно как и добычу.

Много есть причин, кои способствуют ежедневному притоку этих людей, но все эти причины сливаются в одном могучем источнике — в жажде роскоши и в растлении нравов. Лет двадцать пять назад очень немногие из числа наиболее богатых граждан Лондона держали собственные кареты или ливрейных слуг. На столе у них не бывало разносолов, одни только простые кушанья, бутылка портвейна да кувшин пива. А ныне любой купец, хоть сколько-нибудь преуспевающий, любой биржевой маклер или адвокат держит двух-трех лакеев, кучера и форейтора. У него есть городской дом, загородный дом, карета и портшез. Его жена и дочки красуются в самых дорогих нарядах, усыпанных брильянтами. Они бывают при дворе, в опере, в театре, на маскарадах. У себя дома они устраивают ассамблеи, роскошные приемы и угощают бордоскими, бургундскими и шампанскими винами.

Зажиточный торговец, который раньше привык проводить вечера в пивной и тратил четыре с половиной пенса, теперь оставляет в таверне три шиллинга, покуда его жена забавляется картами дома; у нее тоже должны быть прекрасные наряды, портшез либо иноходец; она снимает помещение за городом и трижды в неделю посещает места публичных увеселений. Любой клерк, любой ученик ремесленника, даже слуга из таверны или кофейни держит мерина, либо собственного, либо в компании с кем-нибудь, и старается видом и нарядом походить на петимэтра. В самых оживленных местах публичных увеселений полным-полно модников и модниц, которые на поверку оказываются поденными портными, лакеями, горничными, разодетыми не хуже своих господ.

Короче говоря, не осталось никаких отличий и никакой субординации. Все занятия перемешались: каменщик, мелкий ремесленник, трактирщик, слуга из пивной, лавочник, крючкотвор, горожанин и придворный наступают друг другу на мозоли; их понукают демоны распутства и бесчинства, их можно видеть повсюду, они шляются, гарцуют, крутятся, рвутся вперед, толкаются, шумят, трещат, грохочут; все заквашено на гнусных дрожжах тупости и разгула; всюду сумятица и суетня. Можно подумать, что они одержимы каким-то сумасшествием, которое не позволяет им сохранять спокойствие. Пешеходы мчатся столь стремительно, словно их преследуют судебные приставы. Носильщики бегут со своей кладью. Те, у кого есть своя карета, мчатся по улицам во весь опор. Даже простой люд, лекари и аптекари мелькают, как молния, в своих двуколках. От лошадей наемных карет валит пар, и мостовая дрожит под ними, и я своими глазами видел, как фургон мчался по Пиккадилли галопом. Словом, может показаться, что вся страна сходит с ума.

Развлечения не худо приспособлены по вкусам сего нелепого чудовища, именуемого публикой. Ей нужны шум, толчея, блеск, мишура, но об изяществе и благопристойности она не помышляет.

Каковы увеселения в Рэнлаге? Половина посетителей идет по кругу, друг другу в затылок, словно слепые ослы на маслобойне; ни побеседовать, ни узнать друг друга нет никакой возможности; а другая половина пьет кипяток, называемый чаем, до девяти-десяти часов вечера, дабы бодрствовать до позднего часа. Что до оркестра, а особливо до певцов, то для них же к лучшему, что их почти нельзя расслышать. Вокс-Холл — нелепое сооружение, обремененное плохими украшениями, плохо задуманное и выполненное, без плана, дурно расположенное. Устроено здесь все несуразно, причудливо освещено, как бы для того, чтобы ослеплять глаза и поражать воображение черни. Тут лежит деревянный лев, там стоит каменная статуя, в одном месте — ряд каких-то ящиков, похожих на крытые ложи в кофейне; в другом месте — множество скамеек из пивной; в третьем — игрушечный водопад из жести; в четвертом — мрачная круглая пещера, похожая на полуосвещенный склеп, а в пятом — крохотная лужайка, на которой негде пастись и осленку. Аллеи, самой природой предназначенные для уединения, прохлады и тишины, заполнены шумливой толпой, вдыхающей ночные испарения нездоровой местности; и среди сих веселых сцен мерцают фонари, точно свечи, ценой фартинг за штуку.

Когда я вижу нарядно одетую публику обоего пола, сидящую на скамьях и выставленную напоказ толпе либо, что еще хуже, вдыхающую ночной сырой и холодный воздух, когда я вижу, как она пожирает ломтики говядины и упивается портвейном, пуншем и сидром, я не могу не сожалеть о ее безрассудстве, хотя и презираю ее за отсутствие вкуса и благопристойности. Но когда она прогуливается по мрачным, сырым аллеям или толчется на мокром песке, а защитой ей служит только свод небесный, и слушает она какую-нибудь песню, которую мало кто может расслышать, то как мне отрешиться от мысли, что ее обуял дух, более нелепый и пагубный, чем тот, каковой нам знаком по Бедламу?

По всем вероятиям, владельцы сего публичного сада, а также других менее известных садов, находящихся на окраинах столицы, связаны с лекарями и с гробовщиками; ибо, размышляя о погоне за наслаждениями, охватившей ныне решительно все слои населения и все стороны жизни, я убежден, что во время сих ночных развлечений заболевает подагрой, ревматизмом, катарами и чахоткой больше народа, чем при всех превратностях жизни трудовой и полной опасности и лишений.

Эти, а равно и другие наблюдения, сделанные мной во время сего путешествия, сократят срок моего пребывания в Лондоне и побудят меня с сугубым удовольствием вернуться в мое уединение и к моим горам; но вернусь я домой но той дорогой, какой ехал в столицу. Я встретил старых приятелей, постоянно проживающих в этой достославной столице, но нрав у них и склонности столь изменились, что стали мы Друг другу чужими.

По дороге из Бата сестра Таоби вызвала у меня взрыв гнева, и тут я, словно человек, который набрался храбрости во хмелю, поговорил с ней столь резко и внушительно, что добился вожделенного успеха. После такого урока она и ее пес удивительно смирны и послушны. Как долго будет продолжаться ото благостное затишье, одному богу известно. Я льщу себя надеждой, что сие путешествие принесло пользу моему здоровью; таковая надежда побуждает меня продолжить путешествие на север.

Но покуда я должен для блага и развлечения моих питомцев исследовать до самых глубин сей хаос, сию уродливую, чудовищную столицу, не имеющую ни головы, ни хвоста, ни конечностей, ни пропорций.

Томас так нагрубил в пути моей сестре, что я был вынужден немедленно его прогнать между Чиппенхемом и Мальборо, где наша карета опрокинулась. Этот парень всегда был угрюм и себялюбив; но ежели бы он воротился в усадьбу, можете выдать ему аттестат, свидетельствующий о его честности и трезвости; буде же он станет себя вести с должным уважением к нашему семейству, дайте ему две-три гинеи от имени всегда вам преданного М. Брамбла.

Лондон, 29 мая

Мисс Летиции Уиллис, в Глостер

Милая моя Летти!

Невыразимое удовольствие доставило мне ваше письмо от 25-го, которое было вручено мне вчера вечером миссис Бренгвуд, модисткой из Глостера. С радостью услыхала я о том, что моя достойная воспитательница находится в добром здоровье, а еще больше порадовалась, узнав, что она перестала сердиться на свою бедную Лидди. Сожалею, что вы лишились общества любезной мисс Воген, но, надеюсь, вам недолго придется сетовать на отъезд ваших школьных приятельниц, ибо, вне всяких сомнений, родители ваши в скором времени вывезут вас в свет. где вы при отличающих вас достоинствах займете видное положение. Когда это совершится, я льщу себя надеждой, что мы с вами встретимся снова и будем счастливы вместе, и еще крепче будет дружба, которую мы заключили в юном возрасте. Я могу обещать, что с моей стороны будут приложены все усилия, чтобы наш союз остался нерушимым до конца жизни.

Дней пять назад мы прибыли в Лондон, совершив приятное путешествие из Бата, хотя по дороге карета наша опрокинулась и приключились еще кое-какие незначительные происшествия, которые вызвали размолвку между дядюшкой и тетушкой, но теперь, слава богу, они примирились. Мы живем в добром согласии и каждый день отправляемся обозревать чудеса этой обширной столицы, которую, однако, я не берусь описывать, так как до сей поры не видала еще и одной сотой ее диковинок, и к тому же голова у меня затуманилась от восхищения.

Города Лондон и Вестминстер раскинулись на необъятном пространстве. Здесь великое множество улиц, площадей, проспектов, улочек и переулков. Повсюду высятся дворцы, публичные здания и церкви, и среди этих последних особливо поражает громадный собор святого Павла. Говорят, он не так велик, как собор святого Петра в Риме, но что до меня, то я и представить себе не могу более величественного и пышного храма на земле.

Однако даже все это великолепие менее поразительно, чем толпы людей, снующих по улицам. На первых порах я вообразила, будто только что закончилась какая-нибудь блистательная ассамблея, и хотела обождать в сторонке, пока народ разойдется. Но сей людской поток катится беспрерывно и не иссякает с утра до ночи. И столько нарядных колясок, карет, портшезов, повозок проносится и мелькает перед вашими глазами, что, когда вы глядите на них, голова у вас кружится, а роскошь и разнообразие картин потрясают воображение.

Не только на суше, но и на воде зрелище изумляет и поражает. Вы видите три огромных моста, соединяющих противоположные берега полноводной, глубокой и быстрой реки; они так широки, так величественны и красивы, что кажется, точно их создали гиганты. Вся поверхность Темзы между ними покрыта маленькими суденышками, баржами, лодками и яликами, снующими взад и вперед, а ниже этих трех мостов тянется такой бесконечный лес мачт на протяжении многих миль, что можно подумать, будто здесь собрались корабли со всей вселенной. Все, что читали вы в арабских и персидских сказках о Багдаде, Диарбекире, Дамаске, Исфагани и Самарканде, все это богатство и роскошь видите вы здесь воочию.

Рэнлаг подобен зачарованному дворцу волшебника, разукрашенному чудными картинами, резьбой и позолотой, освещенному тысячью золотых фонарей, с которыми не может состязаться само полуденное солнце, и наполненному толпой людей знатных, богатых, веселых и счастливых, в сверкающих золотых и серебряных одеждах, кружевах и драгоценных каменьях. Эти ликующие сыны и дщери блаженного счастья в сем саду веселья прогуливаются или в различных уголках и павильонах пьют чудесный вкусный чай и другие восхитительные напитки, в то время как их слух услаждают самая пленительная музыка и пение. Здесь я слышала знаменитого Тендуччи из Италии — он как две капли воды похож на мужчину, хотя говорят, что не мужчина. И в самом деле, голос у него мелодичнее, чем может быть у мужчины или женщины, и пел он столь божественно, что, слушая его трели, я поистине чувствовала себя, как в раю.

В девять часов, в прелестный лунный вечер, мы отплыли из Рэнлага в Бокс-Холл в ялике, таком легком и изящном, что мы похожи были на фей, плывущих в ореховой скорлупе. Дядюшка, опасаясь простудиться на воде, отправился кружным путем в карете, и тетушка хотела сопровождать его, но он не разрешил бы мне плыть по воде, если бы она поехала сушей, а потому тетушка удостоила нас своего общества, заметив, сколь любопытно мне совершить эту приятную переправу. В конце концов суденышко оказалось весьма нагруженным, так как, кроме лодочника, с нами был еще мой брат Джерри и один из его приятелей, некий мистер Бартон, богатый помещик-джентльмен, который у нас обедал.

Однако удовольствие, доставленное этой маленькой прогулкой, было при нашей высадке отчасти испорчено, так как я очень испугалась: там мы увидели множество яликов и толпу людей, которые орали, ругались и ссорились, а несколько человек безобразного вида вошли даже в воду и изо всех сил уцепились за нашу лодку, чтобы втащить ее на берег, и ни за что не хотели выпустить ее, пока мой брат не ударил одного из них тростью по голове.

Но этот переполох был вполне возмещен прелестями ВоксХолла: не успела я вступить туда, как уже была ослеплена и ошеломлена красотами, сразу представшими пред моими глазами. Вообразите себе, милая моя Летти, обширный сад, часть которого пересечена упоительными аллеями, обрамленными высоким кустарником и деревьями и усыпанными гравием; в другой же части его открываются самые удивительные и прекраснейшие павильоны, беседки, гроты, лужайки, храмы и каскады, портики, колоннады и ротонды, украшенные колоннами, статуями и картинами, и все это освещено великим множеством фонарей, блистающих, как солнца, звезды и созвездия. В саду толпится нарядная публика, которая прогуливается по этим прелестным аллеям или сидит в беседках за холодным ужином, веселится или отдыхает, слушая превосходную музыку. Не считая других певцов и певиц, я имела счастье слышать знаменитую миссис * * *, чей голос столь звучен и пронзителен, что у меня от чрезмерного наслаждения разболелась голова.

Примерно через полчаса после нашего прибытия к нам присоединился дядюшка, который как будто не был в восторге от Вокс-Холла. Люди, обремененные опытом и недугами, видят все по-иному, совсем не так, как мы с вами, милая моя Летти!

Наше вечернее увеселение было прервано досадным случаем. В одной из отдаленных аллей нас внезапно застиг ливень, он обратил в бегство всю компанию, и мы, толкая друг друга, помчались в ротонду, где дядюшка, убедившись, что сильно промок, начал брюзжать и настаивать на отъезде. Мой брат отправился на поимку кареты и нашел ее с большим трудом, а так как она не могла вместить всех нас, то мистер Бартон остался.

В этой сутолоке не скоро удалось доставить карету к воротам, несмотря на все старания нашего нового лакея Хамфри Клинкера; он потерял свой полупарик, и ему чуть не проломили голову во время драки.

Как только мы уселись, тетушка разула дядюшку и заботливо окутала его бедные ноги своим плащом с капюшоном; потом она дала ему глотнуть сердечного лекарства, которое всегда носит в кармане, а по приезде нашем домой он тотчас переоделся. И вот, хвала богу, он избежал простуды, которой очень страшился.

Что до мистера Бартона, то должна сказать вам по секрету — он оказывал мне особые знаки внимания, по, может быть, я неверно поняла его услужливость, и это было бы хорошо для него самого. Вам ведомо, что таится в моем бедном сердце, которое вопреки жестокому обхождению… и, однако, жаловаться я не должна и не буду впредь до получения известий.

Кроме Рэнлага и Вокс-Холла, я побывала еще у миссис Корнелис на ассамблее и не нахожу слов, чтобы описать залы, общество, наряды и убранство. Но не имея особой любви к карточной игре, я еще не могла отдаться всею душою этому развлечению. В самом деле, я до сей поры остаюсь такой деревенской дикаркой, что у меня едва хватает терпения привести себя в надлежащий вид для появления в свете, хотя всего только часов шесть мною занимался парикмахер, который потратил на мою прическу столько черной шерсти, что ее хватило бы на стеганую юбку, и все же на ассамблее моя голова была самой маленькой, если не считать головы моей тетушки. А тетушка в приплюснутом сзади платье и юбке, с редкими локонами, с лентами на головном уборе, с рюшью, нашитой в три ряда на рукавах и в высоком корсете имела столь странный вид, что все смотрели на нее с изумлением. Одни перешептывались, другие посмеивались, а леди Грискин. которая нас представила, сказала ей напрямик, что она на добрых двадцать лет отстала от моды.

Леди Грискин — светская особа, с которой мы имеем честь состоять в родстве. У нее в доме собираются для карточной игры, но всегда только на десяти — двенадцати столах, а бывает у нее самое лучшее общество. Она весьма любезно представила мою тетушку и меня кое-кому из своих знатных друзей, которые обходятся с нами очень мило и без всяких церемоний. Один раз мы у нее обедали, и она взяла на себя попечение о нас. Мне посчастливилось завоевать ее расположение в такой степени, что она собственноручно поправляет у меня на голове шляпку и даже любезно предложила мне остаться с ней на всю зиму. Однако ее приглашение было резко отклонено дядюшкой, который, неведомо почему, питает, кажется, предубеждение против этой доброй леди; стоит тетушке сказать что-нибудь в похвалу ей, как я уже замечаю, что он начинает строить гримасы, хотя и не говорит ни слова. Впрочем, гримасы эти, может быть, объясняются болью, вызванной подагрой и ревматизмом, от которых он очень страдает. Однако ко мне он всегда добр, а щедрость его даже превышает мои желания. По приезде нашем сюда он преподнес мне отделанный кружевами нарядный убор, который стоит столько денег, что я даже упоминать об этом не стану. По его желанию Джерри передал мне брильянтовые подвески моей матери, для которых заказана новая оправа, и потому не вина моего дядюшки, если я не сверкаю среди звезд четвертой или пятой величины. Хотела бы я, чтобы бедная моя голова не закружилась от всей этой галантности и развлечений. Однако до сей поры я с твердостью могу заявить, что рада была бы отказаться от шумных увеселений, предпочитая им деревенское уединение и счастливую тихую жизнь с теми, кого мы любим и среди которых моя Уиллис всегда будет занимать первое место в сердце навеки ей преданной Лидии Мелфорд.

Лондон, 31 мая

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Дорогой Филипс!

Посылаю вам это письмо, франкированное нашим старым приятелем Бартоном, который весьма изменился, насколько это возможно для такого человека, как он. Вместо нерадивого, беззаботного неряхи, которого мы знавали в Оксфорде, я встретил деятельного, говорливого политика, одетого, как petit maitre 16, а по манерам церемонного придворного. По своей натуре он недостаточно желчен, чтобы разражаться непристойной бранью и злобствовать, как приверженец какой-нибудь партии; но с топ поры, как он вошел в парламент, он стал горячим сторонником министерства и все видит точно сквозь увеличительное стекло, что для меня, не входящего ни в какую партию, кажется совершенно непонятным. Готов биться об заклад на сто гиней против десяти, что, если бы Бартон либо самый убежденный сторонник оппозиции попытались нарисовать по совести портреты короля или министра, мы с вами, покуда еще не зараженные предубеждениями, признали бы обоих художников равно далекими от истины. Однако, к чести Бартона, надо сказать, что он никогда не прибегает к неприличной брани, а тем более к гнусной клевете, чтобы очернить личность противника.

С той поры как мы сюда приехали, он уделяет нашему семейству сугубое внимание; в столь беспечном любителе развлечений сие показалось бы мне очень странным, если бы я не заметил, что моя сестра Лидди затронула его сердце. Я не стал бы возражать против того, чтобы он попытал счастья; если значительное поместье и большой запас добродушия являются желательными качествами для супруга, чтобы сделать брак счастливым до конца жизни, то она будет счастлива с Бартоном. Но мне кажется, что необходимо еще нечто, дабы пробудить и удержать любовь женщины чувствительной и деликатной, и в этом нашему приятелю природа отказала. По-видимому, Лидди разделяет мое мнение. Когда он обращается к ней, она слушает его с неохотой и искусно избегает всех многозначительных разговоров; но чем больше она смущается, тем больше набирается храбрости тетушка.

Мисс Табита сама бежит ему навстречу: она не понимает или делает вид, будто не понимает, значения его учтивости, каковая, вне сомнения, притворна и неискренна. Тетушка возвращает ему комплименты с чудовищными процентами, за столом она преследует его своими любезностями, она то и дело с ним заговаривает, вздыхает, кокетничает, делает ему глазки и своим отвратительным жеманством и наглостью принуждает бедного придворного любезничать с ней по мере сил. Короче говоря, она предпринимает осаду сердца Бартона и с такой смелостью подводит свои апроши, что боюсь, как бы ему не пришлось капитулировать. А тем временем его отвращение к сей влюбленной особе борется в нем с присущей ему любезностью и со свойственной от природы боязнью кого-нибудь обидеть, что и при водит его в отчаяние, крайне смехотворное.

Два дня назад он убедил меня и дядюшку сопровождать его в Сент-Джемский дворец, где он хотел познакомить нас со всеми вельможами в королевстве; и в самом деле, там собралось весьма много достопримечательных особ, ибо при дворе было какое-то очередное празднество.

Наш провожатый исполнил свое обещание с превеликой точностью. Он называл нам каждую персону обоего пола и свои рекомендации украшал панегириком. Увидев приближавшегося короля, он сказал:

— Вот идет самый любезный монарх из всех, кто когда либо держал скипетр Англии. Deliciae humani heneris 17. Это Август по воздаянию заслуг, Тит Веспасиан по благородству, Траян по благотворительности, Марк Аврелий по мудрости!

— Весьма почтенный, добросердечный джентльмен, — вставил дядюшка, — он слишком хорош для нашего времени. Английский король должен иметь в своей натуре малость от дьявола.

Повернувшись к герцогу К., Бартон продолжал:

— Герцога вы знаете. Вы знаете этого прославленного героя, который растоптал мятеж и спас для нас все, чем мы владеем и должны почитать дорогим для каждого англичанина и христианина. Всмотритесь в его глаза! Какой у него проницательный и вместе с тем умиротворяющий взгляд! Какая благородная осанка! Сколько в нем доброты! Даже злопыхатель и тот должен будет признать, что это один из самых великих воинов в христианском мире.

— Полагаю, что так, — сказал мистер Брамбл, — но кто сии молодые джентльмены рядом с ним?

— Вот эти? — воскликнул наш приятель. — Да ведь это племянники его высочества! Принцы королевской крови. Какие милые молодые принцы! Священный залог протестантской династии! Такие сердечные, такие умные, такие царственные!

— Да, да, очень умные, очень сердечные, — перебил его дядюшка. — Но поглядим на королеву! Ба! Вон королева! Дайте взглянуть! Дайте посмотреть! Где мои очки? Ба! А в глазах какой ум! И какая чувствительность! И какое выражение! Ну, а теперь, мистер Бартон, кого вы еще нам покажете?

Следующей особой, на которую тот указал, был фаворит граф, стоявший один у окна.

— Взгляните на северную звезду! — сказал Бартон. — У нее обкорнали лучи…

— Как? Каледонское светило, которое недавно столь сияло на нашем небосклоне? Теперь оно мерцает сквозь туман. Как Сатурн, но только без кольца, холодный, тусклый и далекий. Ба! А вот другой великий феномен, великий пенсионарий, сей флюгер патриотизма! Он вращается при каждом колебании политического компаса и чувствует еще, как ему дует в зад ветер славы. И он тоже, как зловещая комета, снова поднялся над горизонтом королевского двора, но сколь долго будет продолжаться его восхождение, нельзя предсказать, ежели принять во внимание его большие странности. А кто эти два сателлита, которые неотступно следуют за ним?

Когда Бартон назвал их имена, мистер Брамбл сказал:

— О них я слышал. У одного в жилах нет ни капли красной крови, в голове у него — холодный, опьяняющий чад, а в сердце его хватит злобы, чтобы заразить целую нацию. Другой, я слышал, намеревается войти в правительство, и пенсионарий достодолжно заверил, что он сего достоин. Единственным доказательством его мудрости, каковое мне известно, является лишь то, что он дезертировал от своего бывшего патрона, когда тот потерял власть и лишился милости народа. У него нет ни твердых убеждений, ни таланта, ни ума, он груб, как боров, жаден, как ястреб, и вороват, как галка, но, надо признать, он не лицемер. На добродетели он не притязает и не берет на себя труд надевать личину. У его министерства будет одно преимущество: никого но разочарует нарушение им обещаний, ибо ни один смертный никогда не верил ни одному его слову. Я удивляюсь, как это случилось, что лорд Икс раскопал этого удачливого гения и с какой целью остановил на нем свой выбор? Можно подумать, что министр обладает способностью подбирать на своем пути каждого болвана и плута, подобно тому, как янтарь притягивает мякину, солому и сор…

Похвальное слово дядюшки было прервано появлением старого герцога Н., который с озабоченным и внушительным видом совал нос в лицо каждому, словно кого-то разыскивал, чтобы сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Дядюшка, знакомый с ним ранее, поклонился, когда тот проходил мимо, и герцог, увидев, что ему почтительно кланяется отменно одетый джентльмен, не преминул ответить на поклон. Он даже подошел к дядюшке и, любезно взяв его за руку сказал:

— Как я рад вас видеть, дорогой друг, мистер А.! Давно ли вы приехали из-за границы? Как поживают наши добрые друзья голландцы? А прусский король не думает о новой войне? О, это великий король! Великий завоеватель! Величайший завоеватель! Ваши, сэр, Александры и Ганнибалы — ничто перед ним! Капралы! Барабанщики! Сущая дрянь! Только подонки! Чертовы…

Его светлость задохнулся, и дядюшка воспользовался этим, чтобы сказать, что он не уезжал из Англии, что его фамилия Брамбл и что он имел честь заседать в предпоследнем парламенте покойного короля представителем боро Димкимрайт.

— Вот оно что! — воскликнул герцог. — Ну, как же, я прекрасно вас помню, дорогой мистер Брамбл! Вы всегда были честным верноподданным… Надежный друг правительства… Я назначил вашего брата епископом в Ирландию…

— Простите, милорд, — вставил сквайр, — у меня был когда-то брат, но он служил в армии капитаном…

— Ба! Совершенно верно!.. — воскликнул его светлость. — Вот-вот… Но кто же тогда был епископом? Епископ Блекбери — да, да, именно епископом блекберийским! Может быть, какой-нибудь ваш родственник…

— Очень возможно, очень возможно, милорд! — сказал дядюшка. — Блекбери

— плод Брамбла… 18 Но я не думаю, чтобы сей епископ был ягодой с нашего куста.

— Правильно! Правильно! Ха-ха-ха! — воскликнул герцог. — Тут вы меня поймали, добрейший мистер Брамбл, ха-ха-ха! Буду рад вас видеть на Линкольнс Инн Филдс… Вы знаете дорогу… Времена переменились. Хоть власть я и потерял, но способностей не утратил… Ваш покорный слуга, любезный мистер Блекбери…