Путешествие Хамфри Клинкера

Поначалу я в самом деле думал, будто он сошел с ума, и так как он сидел рядом со мной, я стал его побаиваться; однако наш хозяин, приметив мое смущение, заверил меня вслух, что бояться нечего.

— Сей джентльмен, — сказал он, — хочет играть роль, для которой он совсем негоден… Как бы он ни старался, но ему не под силу сойти с ума. У него слишком пошлое воображение, чтобы он мог распалить себя до бешенства…

— А все-т-таки с-сие есть н-не плохая выдумка… — заметил один из гостей в кафтане с потертым позументом. — П-ритворное сум-масшест-твие может сойти з-за ум… у дев-вяти ч-человек из дес-сяти…

— А притворное заикание — за юмор, — вставил наш хозяин, — хотя между ними нет ничего общего.

Должно быть, этот шутник пытался в прежние времена говорить складно и без запинки, но, когда это ему не удалось, прибегнул к косноязычию и часто вызывал этим смех у слушателей, хотя и не обнаружил ни малейших талантов; сей недостаток речи, который поначалу был у него притворным, стал для него привычным, так что теперь он уже не может от него отделаться.

Один из гениев, прищурив глаза, сидел за столом, не снявши желтых перчаток; когда он впервые познакомился с нашим хозяином С., он так на него рассердился за то, что тот глядит, разговаривает, ест и пьет, как все люди, что потом начал его повсюду ругать и не желал прийти к нему снова, пока С. не представил ему следующего доказательства своего причудливого нрава: поэт Уот Уивил после неудачных попыток завязать с С. Дружбу дал знать С. через третье лицо, что написал в похвалу ему поэму, а в поношение — сатиру и что, если С. откроет ему двери своего дома, поэма будет тотчас же напечатана, а если откажет ему в дружбе, появится на свет сатира. С. ответил, что считает панегирик Уивила бесчестьем для себя и не преминете расплатиться с ним палкой, но, буде появится на свет сатира, он пожалеет Уивила и тот может не опасаться мести. Уивил., поразмыслив, порешил досадить С. и напечатал панегирик, за *^ что и был крепко поколочен. После этого он затеял поднять в суде дело об оскорблении, и С., чтобы избежать суда, подарил Уивилу свое расположение. Стало быть, необычное в этом случае поведение С. примирило его с философом в желтых перчатках, который признал, что С. не лишен дарования, и с той поры стал его посещать.

Любопытствуя узнать, как и в чем обнаруживают свои разнообразные таланты мои сотрапезники, я осведомился об этом у общительного моего друга Дика Айви, который сказал мне, что большинство из них — поденщики более почтенных писателей, для которых они переводят, делают выписки и другую работу, когда те пишут свои книги, и что все они в прошлом трудились для нашего хозяина, хотя ныне сами подвизаются в различных областях литературы. Не только их таланты, но национальность и произношение — были столь различны, что во время нашей беседы на память приходило смешение языков при возведении Вавилонской башни.

Слышалось ирландское произношение, шотландское, чужеземные выражения; гости орали во весь голос, ибо все говорили разом, и каждый мог быть уверен, что его расслышат только в том случае, если он перекричит других. Следует, правда, признать, что в речах их не было ничего педантского, они старательно избегали ученых рассуждений и тщились быть только остроумцами, что им нередко удавалось. Слышались отдельные забавные замечания, которые вызывали хохот, и если кто-нибудь в раздражении нарушал правила приличия, его резко обрывал хозяин пиршества, имевший как бы отцовскую власть над этим буйным племенем.

Философ, ученейший из всей компании, за безбожие был выгнан из университета; он успешно подвизался в опровержении метафизических сочинений лорда Болингброка, и хотя эти опровержения были признаны остроумными и правоверными, его привлекли к суду за нарушение общественного благочиния, ибо он в воскресный день богохульствовал в трактире. Шотландец читает лекции о правильном английском произношении и печатает эти лекции по подписке.

Ирландец подвизается как писатель политический и известен здесь под именем лорда Картофеля. Написал он памфлет в защиту одного министра, уповая получить в награду за свое усердие какую-нибудь должность или пенсион; но, обманувшись в своих надеждах, он стал распускать слух, будто памфлет сочинен самим министром, а потому написал ответ на свое собственное сочинение. В этом новом сочинении он столь торжественно именовал министра «ваше лордство», что публика пошла на удочку и раскупила все издание. Мудрые столичные политики объявили оба сочинения образцовыми и кудахтали, будто глупые бредни жалкого писаки столь же глубоки, как рассуждения опытного государственного мужа, сведущего во всех тайнах кабинета министров. Впоследствии обман открылся, и наш ирландский памфлетист от приобретенной им известности никакой выгоды не получил, кроме одного только звания «милорд» да первого места за столом в харчевне на Шу-лейн.

Супротив меня сидел уроженец Пьемонта, который попотчевал публику забавной сатирой под названием «Сравнительные достоинства английских стихотворцев» — сочинение, свидетельствовавшее о скромности и вкусе творца и особливо о его близком знакомстве с красотами английского языка. Мудрец, больной агрофобией — «боязнью зеленых полей» — недавно закончил трактат о земледелии, хотя в жизни своей никогда не видел, как хлеб растет, и так был несведущ в злаках, что наш хозяин принудил его перед всеми гостями объявить пудинг из кукурузы лучшим рисовым пудингом, который он когда-либо едал.

Заика почти закончил свои путешествия по Европе и даже по Азии, хотя никогда не показывал носа за пределы вольностей Королевской скамьи за исключением периодов, когда шла судебная сессия и его отводил в суд констебль. Что до маленького Тима Кропдейла, самого веселого члена компании, он благополучно завершил трагедию девицы катастрофой и от постановки трагедии на театре ожидал немалой выгоды и славы. Много лет Тим промышлял сочинением романов, получая по пяти фунтов за том, но эту отрасль торговли захватили в свои руки сочинители женского пола, которые издают книги только для насаждения добродетелей и пишут с такой легкостью, с таким пылом, чувствительностью, знанием сердца человеческого и безмятежной жизни высшего света, что читатель не только очарован их талантами, но благодаря их нравоучениям исправляется.

После обеда мы отдыхали в саду, где, как я заметил, мистер С. беседовал с каждым из гостей поодиночке в боковой ореховой аллее, откуда большинство гостей потом исчезало без дальнейших околичностей, а вместо них являлись новые того же клана рекруты, пришедшие с послеобеденным визитом.

Среди них появился нарядный книгопродавец по фамилии Биркин, который приехал верхом на своем собственном мерине и предстал перед нами в новых лакированных сапогах с увесистыми серебряными шпорами. Эта повитуха муз не без оснований прибыла верхом: слишком она была толста для пешего хождения, почему и выслушала несколько насмешливых замечаний Тима Кропдейла относительно своей неуклюжести и неспособности передвигаться.

Биркин, который оскорбился дерзостью этого бедного сочинителя, осмелившегося издеваться над человеком куда более богатым, ответил, что он отнюдь не так неуклюж, чтобы не потащить Тима в суд Маршелси и даже засадить его на законном основании, если тот не поспешит уладить с ним свои расчеты по изданию последней своей оды в честь прусского короля, коей продано только три штуки, причем одна из них методисту Уайтфилду.

Тим сделал вид, будто выслушал все это добродушно, и заявил, что ждет в самом непродолжительном времени из Потсдама благодарственной поэмы от его прусского величества, который прекрасно знает, как расплачиваться с поэтами их собственной монетой; тут же Тим предложил Биркину побиться с ним об заклад на чашу пунша, которую в тот же вечер можно будет распить в трактире Эшли, кто из них скорей обежит трижды вокруг сада; причем он-де побежит в сапогах, а Биркин — в чулках. Книгопродавец, почитавший себя весьма проворным, согласился принять вызов и уступил свои сапоги Кропдейлу, который, обув их, разительно стал похож на капитана Пистоля в пьесе.

Когда все было приведено в надлежащий порядок, они пустились наперегонки изо всей мочи, и на втором круге Биркин, запыхавшись и жиром своим поливая тощую землю, вне сомнения, опередил Тима. Не пожелав оспаривать более победу, Кропдейл во мгновение ока исчез в задней садовой калитке, выходившей на тропинку, которая вела к проезжей дороге. Зрители немедленно закричали: «Убежал!» — и Биркин устремился за ним в погоню, но не пробежал и двадцати ярдов по тропинке, как в ногу ему вонзилась колючка, и, охая от боли и ругаясь от досады, он приковылял назад.

Когда шотландец, собиравшийся раньше стать лекарем, избавил его от колючки, он, озираясь вокруг, воскликнул с яростью:

— Да неужели сей негодяй задумал убежать в моих сапогах?

Наш хозяин осмотрел оставленные Кропдейлом туфли, которые едва ли заслуживали этого названия, и осведомился:

— Скажите, мистер Биркин, ваши сапоги были из телячьей кожи?

— Из телячьей или из коровьей, это все равно, — ответил тот, — но теперь-то я найду лоскут бараньей кожи 31, который его погубит. Двадцать фунтов убытку принесла мне его комедия, которую я купил по вашему совету. Пять фунтов у меня вылетели из кармана из-за этой проклятой оды, а вот эти сапоги, совсем новехонькие, стоили мне тридцать шиллингов. Но ведь сия проделка с сапогами — чистый грабеж! За это полагается каторга! Эта собака сядет у меня на скамью в Олд Бейли!.. Вот увидите, мистер С.! Пускай пропадает за ним долг, а я ему отомщу!

Мистер С. ничего на это не ответил, но, снабдив Биркина другими башмаками, приказал слуге успокоить его стаканом ромового пунша, который немного охладил его негодование.

— Что ни говори, — сказал наш хозяин, — а поступок Тима нельзя иначе назвать, как остроумным обманом, хоть он и заслуживает другого, более достойного наименования, если оценить его как плод изобретательности. Вероятно, сапожник больше не дает Тиму в долг, и ему пришла мысль раздобыть себе башмаки этим остроумным способом, ибо он полагал, что мистер Биркин, который любит юмор, поразмыслив, сам позабавится этой шуткой. Кропдейл живет, в буквальном смысле, остроумием, к которому он прибегает в своих отношениях со всеми приятелями. Однажды, например, он заимствовал у меня на пять-шесть дней пони для поездки в Солсбери, а по возвращении продал его на Смитфилдском рынке. Это была шутка весьма серьезная, такая, что сначала в пылу гнева я хотел привлечь его к суду за конокрадство. Когда же я простыл,

— а он, нужно сказать, все время старательно избегал меня, — решил я при первой возможности пересчитать ему ребра. И вот однажды увидел я его на улице; шел он мне навстречу, я уже приготовил для расправы свою трость, а для того, чтобы он не успел удрать, спрятался за спину какого-то носильщика. Но в то мгновенье, когда я уже поднял орудие возмездия, превратился мой Тим Кропдейл в жалкого слепого калеку, который нащупывал длинной палкой дорогу и вращал одними только тусклыми бельмами вместо глаз. Меня прямо-таки потрясло, что я еле-еле избегнул беды, — чуть было не расправился с невинным человеком, а на следующий день Тим упросил одного моего приятеля, чтобы тот уговорил меня простить его и принять от него вексель на сумму, равную стоимости пони, с уплатой через полтора месяца.

От этого джентльмена я узнал, что слепец был не кто иной, как Кропдейл, который, завидев меня и догадавшись о моем намерении, мгновенно преобразился в слепца. Мне так понравилась его искусная увертка, что я согласился его простить, однако отказался принять вексель, дабы над головой его висело обвинение в воровстве, что было бы порукой его пристойного в будущем поведения. Но Тимоти никак не хотел даться мне в руки, пока я не взял векселя. Тогда он появился у дверей моего дома под видом слепого нищего и так искусно обманул моего слугу, с которым был давно знаком и даже выпивал вместе, что тот захлопнул перед его носом дверь и пригрозил его отколотить. Услышав внизу шум, я спустился и тотчас же, узнав виденного мной на улице слепца, назвал его до имени, к несказанному удивлению лакея.

Биркин заявил, что он любит шутку не меньше других, но спросил, где живет Кропдейл, чтобы потребовать назад сапоги, прежде чем тот их продаст.

— Я охотно дам ему пару новых башмаков и полгинеи в придачу в обмен на сапоги, которые облегали мне ногу как перчатка, так как другие такие я смогу достать только тогда, когда погода для верховой езды уже будет негодная.

Остроумец-заика сказал, что единственная тайна, которую хранит Кропдейл, это именно место своего жительства, но что в летнюю жару он, должно быть, спит на какой-нибудь барже или забавляется с какой-нибудь ночной девой под портиком церкви святого Мартина.

— Чума его возьми! — воскликнул книгопродавец. — Пускай бы он прихватил заодно мои шпоры и хлыст… Тут он не удержался бы и украл еще одну лошадь, а тогда поскакал бы к самому дьяволу!

После кофе я простился с мистером С., искренне поблагодарив его за любезность и весьма довольный проведенным днем, хотя еще не совсем понимал, чем объяснить постоянное общение известного в литературном мире человека с писаками, которые, по-видимому, никогда не будут способны своим трудом завоевать себе хоть какое-нибудь имя. Об этом я спросил своего спутника Дика Айви, который ответил мне так:

— Можно подумать, что у С. есть какая-нибудь корыстная цель, когда он оказывает помощь и покровительство всем этим людям, которые, как ему известно, и люди дурные, и писатели никуда не годные. Но если он имеет такие виды, ему придется разочароваться; ежели он такой суетный, что воображает, будто они пригодны для удовлетворения его тщеславия или, получения им какой-нибудь выгоды, они, в свою очередь, слишком хитры, чтобы не извлечь из знакомства с ним выгоду для себя. Решительно все, кто сегодня у него был, исключая меня, обязаны ему чем-нибудь. Одного он взял на поруки из дома предварительного заключения для должников и затем уплатил за него долг; другого принял к себе в дом и одел, когда тот был выпущен полуголым из тюрьмы на основании парламентского указа об освобождении несостоятельных должников; третьему, который дошел до нищеты, жил на чердаке на задворках Батчер-роу и питался только бараньей требухой, он дал работу, помещение и возможность появляться в пристойном виде, не боясь чиновников шерифа.

Тем, кому приходится круто, он помогает деньгами, когда они у него есть, а когда нет, позволяет пользоваться своим кредитом. Когда у них нет работы, он дает ее от себя либо для их прокормления советует книгопродавцам поручить им написать какое-нибудь сочинение. Они всегда желанные гости за его столом, а стол у него хоть и простой, но сытный, и он всегда готов оказать им услугу. При каждом удобном случае они весьма нагло пользуются его именем, а бывает и так, что без зазрения совести присваивают авторство некоторых его сочинений, а также выдают собственное свое бумагомарание за плоды его мозга. За обедом вы видели у него шотландца; этот шотландец назвался его именем в трактире на Смитфилдском рынке, и там какой-то скотовод проломил ему голову за то, что он непочтительно отзывался о христианской религии; но шотландец уже от своего имени подал на него жалобу, и зачинщик драки должен был дать ему десять фунтов, чтобы тот взял жалобу назад.

Я заметил, что такую щедрость мистера С. нетрудно объяснить, если принять в рассуждение, что они льстят ему в лицо и выступают против его врагов публично; однако я был очень удивлен, когда вспомнил, что этого писателя злобно поносили в газетах, поэмах и памфлетах и не нашлось ни одного пера в его защиту.

— Но вы еще больше удивитесь, — сказал Дик Айви, — когда узнаете, что те самые гости, которых не видели сегодня за столом, суть авторы этих. пасквилей, и С. хорошо знает о таких дружеских услугах, так как эти люди рьяно следят друг за другом и друг на друга доносят.

— Но какого черта они так делают! — воскликнул я. — Что их заставляет ругать без всякой причины своего благодетеля?

— У них у всех одна причина — зависть, — ответил Дик. — Но к ней присоединяется еще и другая. С. издает литературный журнал, в котором их сочинения, натурально, подвергаются критике; и хотя со многими из этих сочинителей обходятся в журнале куда более снисходительно и благосклонно, чем они заслуживают, но малейшие замечания, без которых сколько-нибудь справедливая и беспристрастная критика обойтись не может, распаляют гнев этих сочинителей, и они немедленно мстят критику в анонимных письмах, памфлетах и пасквилях. Впрочем, все современные писатели, хорошие, худые и посредственные, с той поры как он занимается этим делом, стали его врагами, явными или тайными, за исключением тех его друзей, коим нечего опасаться его критики. Но ему лучше знать, какую выгоду или удовольствие он получает от того, что такое гнездо шершней находится у самого его уха…

Я признался, что это нелегко понять, но что мне хотелось бы знать, почему он числит своими приятелями таких негодяев, столь же ничтожных, сколь и неблагодарных. В ответ на это Дик сказал, что и он не находит разумных к тому оснований, но если уж говорить правду, этот человек — неисправимый дурак; хотя он и почитает себя знатоком человеческого сердца, но попадает впросак, оказывая благодеяния как раз самым недостойным из тех, кто просит у него помощи; впрочем, это предпочтение происходит не от недостатка проницательности, но от недостатка решимости, ибо у него не хватает духа противостоять бесстыдной настойчивости человека ничтожного, а так как он не знает цены деньгам, то и невелика его заслуга, когда он раздает их без всякого разбора; к тому же гордость его находит пищу в том, что вокруг него такая толпа угодников, и, должно быть, ему нравится, когда они поносят и предают друг друга, а благодаря их доносам он узнает обо всех происшествиях на Граб-стрит, которые он уже задумал описать для увеселения публики.

Выслушав речь Дика, я возымел подозрение, что против С. он питает злобу, ибо его поступкам он давал наихудшее объяснение; расспросив его обиняком, я узнал, что он отнюдь не доволен критикой своего последнего сочинения, напечатанной в журнале, хотя по его просьбе эта критика была весьма учтивая. Во всяком случае, С. имеет свои слабости и прихоти, однако ему никак нельзя отказать в добросердечии и просвещенности, и я отнюдь не могу упрекнуть его во властолюбии, жестокости и упрямстве.

Я столь много места уделил сочинителям, что вы можете заподозрить, будто я собираюсь вступать в это братство; однако если бы я к этой профессии и был способен, то она самое безнадежное средство против голодной смерти, ибо ничего не позволяет отложить про запас под старость или на случай болезни. Восьмидесятилетний Салмон проживает теперь на чердаке и, получая по гинее за лист, трудится для современного историка, который по годам своим может годиться ему во внуки, а Псалмоназар, помыкавшись с полвека на литературной стезе, хоть и был он неприхотлив и воздержан, как все жители Азии, живет теперь милостыней нескольких книгопродавцев, которая только-только спасает его от того, чтобы не поступить на содержание церковного прихода. Гаю, который сам был книгопродавцем, следовало бы одно крыло или палату своей больницы отвести для престарелых писателей; впрочем, во всем королевстве не найдется ни одной больницы, ни приюта, ни работного дома, которые могли бы вместить всех бедняков этого братства, состоящего из подонков других профессий.

Не знаю, позабавит ли вас рассказ о сей чудной породе смертных, нравы которых, должен признаться, весьма возбуждают любопытство вашего Дж. Мелфорда.

Лондон, 10 июня

Мисс Летиции Уиллис, Глостер

Дорогая моя Летти!

Лежит у меня на душе нечто такое, о чем я не решаюсь писать по почте, но миссис Брентвуд возвращается домой, и я никак не хочу упустить сей благоприятный случай, чтобы открыть вам мое бедное сердце, угнетенное страхом и печалью.

О Летти! Сколь горестно положение того, кто не имеет друга, к которому можно обратиться за советом и утешением в беде! В последнем моем письме я намекала, что некий мистер Бартон был чрезмерно любезен и учтив. Долее я не могу сомневаться в его намерениях. Он объявил себя моим поклонником, оказывал мне тысячу знаков внимания и, заметив, что я холодно отвечаю на его любезности, прибег к посредничеству леди Грискин, которая и выступила в качестве горячей его защитницы. Но, дорогая моя Уиллис, миледи усердствует чересчур: она не только говорит пространно об огромном состоянии, знатных знакомцах и незапятнанном добром имени мистера Бартона, но и берет на себя труд допрашивать меня. Два дня назад она решительно объявила мне, что девушка моих лет, конечно, не осталась бы равнодушной ко всем этим достоинствам, если бы сердце ее было свободно.

Этот намек привел меня в такое волнение, что она не могла не заметить моего смущения и, полагаясь на якобы сделанное ею открытие, настаивала, чтобы я избрала ее своею наперсницей. Но хотя я не сумела справиться с собою и скрыть тревогу моего сердца, однако я все же не такое малое дитя, чтобы открыть тайну моего сердца особе, которая, вне сомнения, употребит ее мне во зло. Я отвечала ей, что нет ничего удивительного, если я пришла в замешательство, когда она завела разговор о предмете, неподходящем для девушки столь юной и неопытной; что мистера Бартона я считаю весьма достойным джентльменом и очень признательна ему за доброе мнение обо мне; но сердечное расположение рождается помимо воли, мое же сердце остается до сей поры холодным к нему.

Она покачала головою с недоверчивым видом, заставившим меня затрепетать, и сказала, что, ежели сердце мое свободно, оно должно прислушаться к голосу благоразумия, особливо если к нему присоединится голос тех, кто имеет право надзирать за моим поведением. В этих словах крылось намерение склонить дядюшку и тетушку, а может быть, и моего брата отнестись благосклонно к любовным притязаниям мистера Бартона, и я страшусь, что тетушка уже перешла на его сторону. Вчера поутру он прогуливался вместе с нами в парке и, зайдя на обратном пути в галантерейную лавку, презентовал тетушке очень красивую табакерку, а мне — золотую шкатулочку для иголок, От которой я решительно отказывалась, покуда тетушка не приказала мне принять, ежели я не желаю вызвать ее неудовольствие. Однако, будучи все еще неуверенной, уместно ли мне принять этот подарок, я рассказала о своих сомнениях брату, который отвечал, что посоветуется на сей счет с дядюшкой, и, кажется, подумал, что мистер Бартон преждевременно преподносит подарки.

Бог весть каковы будут последствия их совещания, но я опасаюсь, что оно приведет к объяснению с мистером Бартоном, который, несомненно, изъяснится в своих чувствах и будет домогаться согласия на сей союз, возмущающий душу мою.

Ибо знайте, любезная моя Летти, что не в моей власти полюбить мистера Бартона, даже если бы моего сердца не коснулись другие нежные чувства. Ничего неприятного в его особе нет, но нет у него также того неизъяснимого очарования, которое пленяет и покоряет восхищенную душу; по крайней мере, я так думаю. Н о даже обладай он всеми пленительными достоинствами, коими может быть наделен мужчина, все равно они оказались бы бессильными перед постоянством, которое, льщу себя надеждой, есть отличное свойство моей натуры. Да, моя любезная Уиллис, назойливые домогательства этого джентльмена и настойчивость моих родственников могут навлечь на меня новые беды, и, думаю, так оно и будет, но сердце мое неспособно к измене.

Вам известно, что я отнюдь не верю в сновидения, но тем не менее меня весьма смутил сон, привидевшийся мне прошлой ночью. Приснилось мне, будто я нахожусь в церкви, где некая известная вам особа собирается сочетаться узами брака с моей тетушкой, будто священник — не кто иной, как мистер Бартон, а я, бедная и покинутая, стою в уголке и плачу, полураздетая и босая. Я знаю, какое это ребячество — приходить в расстройство чувств из-за таких видений, однако же вопреки рассудку сей сон произвел сильное на меня впечатление, и расположение духа моего становится очень мрачным.

Правда, есть у меня и другая, более важная причина скорбеть. Тяжко угнетают мою совесть, дорогая моя подруга, сомнения, к религии относящиеся. Меня уговорили пойти в молитвенный дом, где я слушала проповедь, которая глубоко меня растрогала. Я с жаром молилась об озарении меня светом, однако до сей поры не чувствую того волнения, той милосердной благостыни, которые почитаются знаками духовного возрождения, и потому я с ужасом помышляю о бедной моей душе. Кое-кто из членов нашего семейства обрел весьма необыкновенную благодать, особливо тетушка и мисс Дженкинс, которые иной раз говорят так, как будто вдохновение и в самом деле снизошло на них. Значит, я вряд ли буду лишена увещаний и благого примера, которые нужны, чтобы мысли мои были чисты и отвратились от суеты мира сего, а от нее я, право же, охотно отказалась бы, будь это в моей власти.

Но для принесения этой жертвы нуждается в помощи свыше и до сей поры еще не удостоилась ее ваша несчастная подруга Лондон, 10 июня Лидия Мелфорд.

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Дорогой Филипс!

Получив от вас письмо, я в ту же минуту бросился исполнять ваше поручение. С помощью моего хозяина гостиницы «Бык и ворота» я выведал, где укрылся ваш беглый лакей, и обвинил его в краже. При виде меня парень пришел в замешательство, однако же с большой наглостью отрицал свою вину, покуда я не сказал ему, что если он отдаст часы — фамильную вашу драгоценность, — то деньги и платье может оставить себе и отправляться ко всем чертям, если же он не согласится на мое предложение, я тотчас передам его в руки констебля, которого я для этой цели привел с собой, и тот немедленно доставит его к судье. После недолгих колебаний он попросил позволения переговорить со мной в соседней комнате, где и вручил мне часы с цепочкой и со всеми печатками, а я передал их нашему хозяину, который и перешлет их вам с первой надежной оказией. На этом кончаю о делах.

Вы питаете мое тщеславие, уверяя, что мои письма доставляют вам удовольствие, хотя, сказать правду, они не оповещают о случаях достопримечательных; стало быть, забавляет вас не их содержание, а разве что мой слог. Такое одобрение человека, чей изящный вкус и здравое суждение не вызывают отныне никаких сомнений, воодушевляют меня, и я спокойно буду записывать свои наблюдения.

Мы решились ехать на будущей неделе в Йоркшир, и потому я пошел сегодня поутру с дядюшкой осматривать дорожную карету, которую продает живущий по соседству каретник. Свернув в глухой переулок позади Лонг Акра, увидели мы толпу народа перед дверьми, ведущими в молитвенный дом методистов, где, как уведомили нас, какой-то лакей говорил поучение собравшимся. Любопытствуя поглядеть на сей феномен, мы с большим трудом протиснулись туда, и кто же был этот проповедник? Хамфри Клинкер собственной персоной!

Он закончил свою проповедь и, возгласив псалом, с большим благочестием запел первый стих. Но если мы удивились, узрев на кафедре Клинкера, то как же были мы поражены, когда среди собравшихся увидели всех женщин, принадлежащих к нашему семейству! Были здесь леди Грискин, мисс Табита Брамбл, мисс Уинифред Дженкинс и моя сестра Лидди, а также мистер Бартон, и все они усердно и набожно присоединились к песнопению.

При виде этого забавного зрелища я едва мог сохранить серьезную мину, но на нашего старого чудака оно произвело совсем иное впечатление. Прежде всего он возмутился таким дерзновением своего лакея, которому он столь повелительным голосом приказал сойти с кафедры, что Хамфри почел неудобным ослушаться. Он спустился немедленно, и весь народ был в смятении. У Бартона был на редкость глупый вид, леди Грискин играла своим веером, мисс Табби возмущалась духом, Лидди то бледнела, то краснела, а мисс Дженкинс рыдала так, точно сердце у нее разрывается. Дядюшка с язвительной усмешкой просил у всех леди извинения, что прервал их молитву, говоря, будто ему весьма нужен этот проповедник, которому он приказал привести наемную карету.

Карета была немедленно доставлена, он подвел к ней Лидди и уселся вместе с нею, за ним последовали мы с тетушкой и поехали домой, не заботясь об оставшихся, которые все еще пребывали в немом изумлении.

Приметив ужасное смятение Лидди, мистер Брамбл сменил грозный вид на более милостивый и попросил ее не беспокоиться, так как ее неведение отнюдь не вызвало его неудовольствия.

— Я ничего не могу возразить против ваших религиозных наклонностей, — сказал он, — однако же я не думаю, чтобы уместно было моему слуге быть духовным руководителем благочестивой особы вашего пола и образа мыслей. Разве что только ваша тетушка, как полагаю я, затеяла всю эту историю.

Мисс Табита не проронила ни словечка в ответ, а только закатила глаза, как бы взывая к небесам. Бедная Лидди отвечала, что не имеет никакого права именовать себя благочестивой особой, что она думала, будто нет ничего дурного, если она послушает набожную проповедь, хотя бы и сказанную лакеем, а тем более в присутствии тетушки; если же она по неведению своему совершила проступок, то уповает на прощение, ибо нестерпима ей мысль, что она навлекла на себя его неудовольствие. Старый джентльмен, пожимая ей руку, с ласковой улыбкой назвал ее доброй девушкой и сказал, что не почитает ее способной совершить поступок, который мог бы вызвать малейшее его порицание или гнев.

Когда мы приехали домой, он приказал мистеру Клинкеру следовать за ним наверх и обратился к нему с такими словами:

— Ежели дух призывает вас проповедовать и поучать, то давно пришла пора, чтобы вы сняли ливрею земного владыки, я же недостоин держать у себя в услужении апостола.

— Надеюсь, — сказал Хамфри, — я исправно исполнял свои обязанности при вашей чести. В противном случае я был бы жалким, ничтожным человеком, ежели вспомнить ту бедность, от которой избавили меня ваше милосердие и сострадание! Но когда глас духа…

— Глас дьявола! — в гневе возопил сквайр. — Какой там глас, болван? Может ли такой парень лезть в проповедники?

— Прошу не прогневаться, ваша честь, — отвечал Клинкер, — но разве не может свет благодати божьей озарить смиренного бедняка и невежду, равно как богача и философа, который кичится мирскою премудростью.