Записки гайдзина

      – Не нравится!.. – осклабился Федька. – Человек всю жизнь кует пулеметы, а потом вздрагивает от одного слова! Что сказал бы Фрейд?
      – Фрейд увидел бы здесь комплекс вины, – сказал Рауль Абрамович. – И был бы прав. Нельзя так долго работать на войну. Это вредно для совести.
      – Ой-ой-ой! – Федька покрутил растопыренными пальцами. – Да кто другой гордился бы, что он ковал ядерный щит! Что он был причастен!
      – Тут нечем гордиться, Федя. На самом деле, это страшно.
      – Да вам не того страшно. Вам страшно, что вы вернетесь – а там коммуняки.
      – И это тоже страшно.
      – Ха! – Федька вдруг оживился. – А давайте пофантазируем. Давайте представим: вот вы вернулись – а там опять коммуняки. Знаете, что тогда будет?
      – Знаю, знаю, – хмуро отозвался Рауль Абрамович. – Что-то там такое «в затылок».
      – Э, нет! – сказал Федька. – В затылок – это потом. Сначала вам коленки посверлят. Дрелью.
      Рауль Абрамович снял очки и стал протирать их носовым платком.
      – Да вы не бойтесь! – успокоил его Федька. – Коммуняки к власти не придут. К власти придем мы.
      – Кто это «мы»?
      – Жесткие интеллектуалы!
      – И что тогда?
      – Тогда будет все, как надо. Потому что мы полностью задействуем потенциал православия. Оно будет старообрядческим. Эсхатологическим.
      – Это как?
      – А так! Раскольники когда-то сжигали себя в скитах. Но то было давно, до технического прогресса. Сегодня все делается проще. Объявим на весь мир, что Россия в одностороннем порядке взрывает весь свой ядерный потенциал.
      – Зачем?
      – А затем! Мы ведь православные, спасемся! А больше никто не спасется, и черт с ними. Так прямо и скажем. Представьте картину: по стране идут молебны, в массовом порядке отпускаются грехи, все поголовно молятся. Осталась, допустим, неделя. А там – паника! Готовы все с себя снять, лишь бы мы передумали. И вот уже на всех парах несутся к нам эшелоны с окорочками, летят боинги с ананасами, плывут танкера с оливковым маслом! Валютный Фонд аннулирует все наши долги, из Баварии протягивается пивной трубопровод, а фабрики Пьера Кардена строчат для нас телогрейки!
      Федька раздухарился. Он забыл про чай, вскочил с кресла и делал быстрые проходки взад-вперед по кабинету, размахивая руками. Рауль Абрамович глядел на него, как лягушка на журавля.
      – Вот, – сказал Федька, остановившись. – А излишки потом продаем обратно и выводим страну из кризиса.
      – Да уж, – вздохнул Рауль Абрамович. – Интеллектуальнее некуда...
      – Я утрировал! – Федька сел обратно и отхлебнул из стакана. – Я намеренно сгустил! Речь о том, что выход есть, просто там засели не те люди.
      – Тебя бы туда.
      – Да уж ясно, что не вас.
      – Федя! – сказал Рауль Абрамович. – Ты делаешь мне алох ин коп.
      – Чего делаю?
      – Дырку в голове. Это на идиш. Так моя мама говорила, когда я ее расстраивал.
      – Идиш вы забудьте. Больше не пригодится. Там теперь язык другой.
      – Где «там»?
      – Там, куда вы поедете в конце концов. Где вас ждут.
      – С чего ты взял, что я туда поеду?
      – А куда еще? Обратно вы боитесь, а здесь деградируете.
      – По-моему, это ты деградируешь.
      – И я тоже. Мы тут все деградируем.
      – Не обобщай.
      – Да как «не обобщай»? Вон, посмотрите на Вадика. У него уже словарный запас на исходе. Он все слова забыл, кроме «козла по жизни». Разве не деградация? Я, когда в Москве жил, делал в день по пятьдесят телефонных звонков. А здесь – от силы четыре. Это жизнь, по-вашему?
      – Так ты делом займись – вот и будет тебе жизнь.
      – Да каким делом? На ушах стоять, что ли?
      – Не надо на ушах. Это Вадик пусть стоит на ушах, он йогнутый. Но ты же ученый, Федя! Ты же физик! Найди себе научную проблему! Займись, наконец, какой-нибудь, ну я не знаю, сверхпроводимостью. Или, там, общей теорией поля.
      А ты вместо этого болтаешься тут, как не скажу что. В чей кабинет ни пойдешь, заранее знаешь – там обязательно сидит Федька и несет ахинею.
      – Но-но, полегче!..
      – Ты должен раскрывать тайны бытия! Ты физик!
      – Когда я раскрою некоторые тайны бытия, то вам мало не покажется. Это не в ваших интересах, чтобы я раскрывал тайны бытия.
      – Скажи еще, что я у тебя в геенне гореть буду.
      – Нет, Рауль Абрамыч, вы в нашей геенне гореть не будете!
      – По разным раскидают, да?
      – Именно.
      – Доволен теперь? Утвердился за мой счет?
      – Не напрашивайтесь в другой раз. Это вам не пулеметы строгать.
      – О-о-о-о-о! – застонал Рауль Абрамович и взялся обеими руками за голову.
      – Хватит! – Федька стукнул по столу пустым стаканом и поднялся. – Пойду раскрывать тайны бытия. А вы тут деградируйте дальше.
      У дверей он обернулся и добавил:
      – Только не жалуйтесь потом.
      Когда его шаги по коридору затихли, профессор Лишайников раскачивался в кресле взад-вперед, стиснув руки в замок и глядя перед собой в одну точку.
      – Рауль Абрамыч, вы чай-то пейте, – сказал я ему. – Совсем остынет...
      Он горестно покивал. Медленно поднял на меня взгляд.
      – Вадичек! Ну скажи на милость: за что России вот это? За что России Федька Репейников?
      – Читайте Бердяева, – сказал я. – Там все написано.
      – Я читал. Но почему это только в России? Почему в Японии нет?
      – Это ваше большое заблуждение, что в Японии нет.
      – А где оно? Где в Японии такие Федьки? Я не вижу.
      – Их тут навалом. Могу показать, если хотите.
      – Нет, не надо! – профессор замахал руками. – Не надо! Ты пойми, Вадичек: японцы построили мне золотую клетку. Раньше у меня была клетка железная, а теперь у меня клетка золотая. И я не желаю слышать про них ничего плохого! Пусть живут, как им нравится.
      – Конечно, – согласился я. – Наше дело сторона.
      Рауль Абрамович опять мелко покивал, поболтал ложкой в стакане, помолчал. Потом досадливо крякнул и взволнованно заговорил:
      – Но он все-таки прав, зараза! Мы все тут деградируем, с этим не поспоришь. С кем тут общаться? Совершенно не с кем. Золотая клетка... Вот я и общаюсь с Федькой. Водку с ним пью... Стал бы я в Ленинграде пить с Федькой водку?..
      Тебе вот хорошо, ты язык выучил, можешь с японцами пить...
      – Так возьмите и тоже выучите!
      – Я уже старенький. У меня стимула нет. Но я не о том. Ты посмотри: вот Федька. Он хам, демагог, сволочь, фашист, все такое... Он едва ли не антисемит! Но при всем том он же блестяще образован! Он знает такие вещи, о которых я
      и не слышал. И еще он, паразит, просто умный! Его послушать бывает интересно.
      Ты согласен, Вадичек? Согласен, что Федя блестяще образован?
      – Козел он по жизни, ваш Федя, – сказал я.
      Рауль Абрамович вздохнул.
      – У тебя все просто... У тебя все козлы... А я вот не пойму, как это может соединяться. Такой головастый мужик – и на тебе...
      – Так ведь мортидо, Рауль Абрамыч... Сами же говорили.
      – Да, мортидо... А кроме того, – профессор многозначительно поднял кверху палец, – кроме того, он не любит музыки. Совсем не слушает Иогана Штрауса!
      – Так это и есть «козел по жизни».
      – Ну вот. Слава богу, разобрались. Я теперь пойду. С вами как свяжешься, так и не заметишь, что рабочий день прошел. Тебя до дому подвезти?
      – Я на машине.
      – Ну, спасибо за чай.
      Взявшись за ручку двери, он вдруг остановился, мелодично просвистел пару фраз из «Цыганского барона», ободряюще подмигнул – и только после этого вышел.
      Не успел я поставить стаканы в раковину, как снова вломился Федька. На нем была отороченная мехом куртка и лыжная шапка с помпоном.
      – Кончай фигней страдать! – скомандовал он. – Поехали домой.
      – Я еще поработаю, – сказал я.
      – А безлошадным пешком идти, да?
      – Подсядь к кому-нибудь другому. Ты вчера как добирался?
      – Вчера меня Абрамыч подвез. Теперь – сам понимаешь... Поехали, у меня дома кино посмотрим. «Полицейская академия два».
      – Нет, Федор. Мне тут кой-чего надо закончить.
      Он погрозил мне пальцем.
      – Если я по дороге упаду в сугроб и замерзну, ты будешь виноват.
      Выходя в коридор, он вдруг просунул обратно голову и добавил:
      – И Абрамыч тоже будет виноват!
      Я запер за ним дверь и выключил свет. Вокруг был сумрак и тишина. Лишь тихонько жужжал компьютер. Я опустился на пол.
      Встал на лопатки.
      Потом сделал кобру.
      После кобры – крокодила.
      Затем левую и правую извивку.
      Посидел в лотосе. В тронной позе. На пятках.
      Встал на голову. Постоял. Прислушался. Храпа не было.
      Успокоенный, я лег в позу трупа и попытался максимально расслабиться.
      Но задача оказалась непростой. Очень мешали навязчивые глюки.
      Вокруг меня летали ощеренные пулеметами боинги. В них сидели бородатые старообрядцы в телогрейках от Кардена. С криками «алох ин коп!»они бомбили меня ананасами и окорочками. Выливали мне на голову цистерны оливкового масла и баварского пива. Исповедовали меня и причащали. Я не успевал от них уворачиваться.
      Потом зазвонил телефон. Я разогнал глюки и вскочил на ноги. Меня шатало.
      В голове не смолкали авиамоторы.
      – Вадичек! – донесся из трубки федькин голос. – Ответь мне на один вопрос, только честно. Когда Рауль Абрамович сказал тебе, что я блестяще образован, что ты сказал ему в ответ?
      Трубка замолчала и ждала. Увиливать было бессмысленно.
      – Федор! – начал я. – Скажу тебе честно. Я ответил ему в том духе, что ты козел по жизни. Я даже скажу, почему я так ответил. Я ответил так потому, что малодушно хотел утвердиться за твой счет и насытить свое мортидо. Тебя устроит такая формулировка?
      Федька выразительно помолчал секунд пять. Потом сказал:
      – Мы еще вернемся к этому вопросу.
      И положил трубку.
      Я ткнул в рычаг и набрал номер профессора Лишайникова.
      – Хэллоу! – сказал профессор.
      – Рауль Абрамович! – сказал я. – Вы зачем меня заложили?
      – Ха! – сказал Рауль Абрамович. – Я тебе расскажу. Я еду домой и смотрю: идет Федя. Я остановился и говорю: вот, Федя, мы с тобой все спорим, ругаемся – но я признаю, что ты блестяще образован, и я даже сказал об этом Вадику.
      Федя говорит: а Вадик что сказал? Наверное, сказал, что Федя – козел по жизни? Я говорю: ха-ха! – да, так и сказал.
      – Вы его хоть подвезли?
      – Конечно. Вот он сидит напротив меня, коньяк пьет. Передает тебе привет. Давай, тоже приезжай, у нас еще много.
      – Извините, – сказал я. – Сегодня нет такой возможности. В другой раз.
      – Жаль, – донеслось из трубки. – А то был бы третьим...
      Он вздохнул и замолчал. На заднем плане послышались отрывистые звуки «Польки-пиццикато».
      Будто кто-то водил стеклянной палочкой по золотым прутьям.

О геометрических фигурах

      Никогда не забуду потрясения, раз испытанного мною в Токио, когда я зашел в музыкальный магазин за губной гармошкой ми-мажор.
      Вас не интересует губная гармошка ми-мажор?
      Нет? А канифоль для смычка?
      Ну, ничего. Сходите туда просто так. Это в Акихабаре. Найти легко: у входа на козырьке сидит облупленная статуя в ковбойской шляпе, бьет по струнам и болтает механической ногой. Поднимитесь на четвертый этаж и остановитесь перед стендом «Народные щипковые инструменты».
      Окиньте его взглядом. Тут вам вся щипковая география – от Огненной Земли и до Таймыра. Даже удивительно, до чего совпадают потребности всякого земного племени – вырезать из дерева что-нибудь пофигурнее, натянуть тугие жилы, а потом за них дергать, издавая звук.
      Тут вам и лютня с мандолиной, похожие на две половинки страусиного яйца. Тут вам и банджо, словно сделанное из барабана. Тут и толстый, чеснокоподобный ситар с оттопыренной задницей. И окинавский сансин, обтянутый кожей змеи. И гавайское укулеле, и бандура, и цитра – и вообще все, на что только смогла сподобиться фантазия народов мира.
      Всех обскакали, конечно же, испанцы. Они знали, откуда срисовывать очертания инструмента. У испанской гитары появилась талия – и своей талией она завоевала мир. Оглянитесь вокруг и увидите: весь торговый зал увешан гитарами.
      Но речь не о гитаре. Вернемся к нашему стенду. Взглянем еще раз.
      Гладкие бока. Изящные линии. Непрерывные производные.
      И вот посреди всего этого царства лекала и циркуля, среди господства дифференциальных уравнений и числа «пи», среди всей этой выпуклости и вогнутости, округлости и овальности, кривизны и плавности – висит ОНА. Висит в самом центре, невозмутимо и самоуверенно растопырив свои кленовые углы.
      Как топор мясника.
      Как пифагоровы штаны после стирки.
      Как злая издевка, как дерзкий вызов мировой гармонии.
      Да, скифы мы! Выкусите!
      Не торопитесь уходить. Сядьте на пол. Примите позу лотоса. Дышите носом. Не сутультесь и не отводите взгляда.
      Что видите?
      При чем здесь «дырку»? Дырка – это само собой, дырка у всех. Лучше расфокусируйте взгляд. Уберите лишние мысли. Знаете «тест Роршаха»? Вот я и спрашиваю: что вам тут видно?
      Пирамида Хеопса?
      Холодно.
      Скифский курган? Шатер Чингисхана?
      Уже теплее. Хороший ряд, можно продолжить. Боевой строй крестоносцев и головной убор Бонапарта. Жабо князя Потемкина и торс Ивана Поддубного. Помело Бабы-Яги и борода Распутина. Что еще?
      Шалаш в Разливе!
      Да.
      Клёши революционных матросов!
      Да.
      Ледоруб!
      Да.
      Финансовая пирамида! Эм-эм-эм, нет проблем! С черной дырой посередине, куда все и утекло!
      Правильно.
      В этих трех углах и трех струнах заключено все. Святая Троица и Третий Рим. Три источника и три составные части. Птица тройка и тройка ОГПУ. А самое главное – рюмка! Перевернутая вверх дном, выпитая до капли – чтобы и впредь никакая капля не источила нашего камня и не скруглила наших углов.
      Если вас одолели проклятые вопросы, не хватайтесь за Бердяева и Гумилева. Отложите их в сторону. Все, что вам нужно, – это добыть визу, прилететь в Токио, взять такси до Акихабары, подняться на четвертый этаж и сесть в лотос. Долго медитировать не придется – чаемая вами истина бросится на вас, как медведь:
      У НАРОДА, ИЗГОТАВЛИВАЮЩЕГО ТРЕУГОЛЬНЫЕ МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРОСТОГО ИСТОРИЧЕСКОГО ПУТИ.
      Не может. По определению.
      В последнее время либерализм сильно потеснил такие инструменты. Теперь на них мало кто музицирует. Они более пригодны для эзотерических целей – уже не как инструменты, а как мандалы. Если долго на них смотреть, можно постичь довольно многое. Например, можно постичь, куда движется человечество. Вся новейшая история, будучи спроецирована на музыкально-геометрические координаты, сожмется до исчерпывающе короткой формулы:
      «От балалайки – через гитару – к банджо».
      Здесь все, как на ладони. Энтропия прогресса и глобализации первым делом сгрызает углы, затем нивелирует талию, закрывает черную дыру и оставляет нам идеально круглый барабан. Медитируя на такую мандалу, вы неизбежно впадете в невроз и слабоумие.
      Что же делать? Держаться ли нам за камаринскую, под звуки которой птица тройка оседлает помело, расклешит жабо и двинет к новым пирамидам и шалашам? Или же перейти на кантри, наслушавшись которого Фрэнсис Фукуяма уже успел объявить о конце истории? Что предпочесть?
      Досадно здесь то, что нашего мнения все равно никто не спросит.
      Но если бы спросили меня, я выбрал бы фламенко.

В одной гондоле

      Современная медицина учит: излишки адреналина надо сбрасывать в кровь. Иными словами, пугаться совсем не вредно, а напротив того, полезно. Пугайтесь на здоровье, в меру своей фантазии. Смотрите ужастики. Летайте дельтапланами. Прыгайте в пропасти, уцепившись ногой за веревку. Ходите с рогатиной на медведя.
      Но и не убейтесь, знайте меру. Здесь, кстати, легче тому, кто еще не избалован. Возьмите младенца: много ли ему надо? Собака гавкнула – он уже весь в адреналине. Пресытившимся труднее. Чего стоят дрессировщики, которые вынуждены каждый вечер совать свои головы тиграм в пасти, лишь бы сбросить пресловутые излишки! Нет, лучше не перебарщивать. Мне, например, для гормональной встряски вполне хватает такого простого средства, как горные лыжи.
 
      ...Я девятый раз резко затормозил у самого подъемника и с удовлетворением отметил поступление в кровь девятого миллиграмма. Катись я чуть медленнее, столько не выделилось бы. На пологих склонах есть лишь один способ развить скорость: расставить ноги пошире и ехать по прямой. Пусть пижоны бравируют техникой, пусть виляют сомкнутыми ножками – они заработают внимание дам, но животного страха они не заработают. А вот если нестись камнем из пращи Давида, если снег залепляет очки и лыжи грозит разнести от вибрации, если в ушах свистит и окружающие едва успевают от вас шарахаться – вот тогда ваши надпочечники отдадут все, что в них накопилось за неделю растительного существования.
      Для ровного счета не хватало одного миллиграмма. Я взглянул на билет: до конца моих трех часов оставалось две минуты. К подъемнику тянулась очередь. Минут на десять. Не успеть.
      На некоторых курортах поступают очень мудро: для одиночек делают отдельную очередь и подпускают из нее туда, где образуются бреши. Здесь же заняться этим поленились. В результате четырехместные гондолы уходили заполненными на три четверти, а то и наполовину – компании отдыхающих не желали дробиться. Из-за их эгоизма и лености администрации мне предстояло остаться без десятого миллиграмма.
      В конце концов, – подумал я, отстегивая лыжи, – никому не будет хуже, если я сам озабочусь своей посадкой. Я никого не задержу и никого не оскорблю. В конце концов, я честно и смиренно отстоял сегодня девять очередей – отстоял бы и эту, да не позволяет время. Вон подошли трое, почему-то без очереди, наверное, работают тут. Два амбала и девушка. Никто к ним не подсаживается, чего бы мне не подсесть? По пути подарю им рацпредложение по поводу дополнительной очереди, они мне только благодарны будут.
      Я пролез под заградительной цепью и оказался перед гондолой. Те трое уже усаживались, и мне тоже надо было спешить. Дядька-контролер смотрел на меня, открыв рот и пытаясь вспомнить предписания инструкции по поводу иностранных нарушителей. Я крикнул ему: «Все равно свободно, четвертым буду!» – подбежал к уходящей гондоле, одним махом засунул лыжи в пенал и нырнул боком в закрывающиеся двери.
      Меня встретил удар локтем по ребрам. Я едва не вывалился обратно, но успел зацепиться за что-то пальцами и втиснуться внутрь. Двери сдвинулись, и наружу остались торчать только концы палок, которые я не успел втянуть. Сам удар был не особо силен, но от неожиданности у меня перехватило дыхание. Живя на Японских островах, от грубости отвыкаешь быстро.
      Извините, сказал я. Просто у вас было свободное место...
      Они не отвечали. Тут я заметил, что подъемник остановился. Один из амбалов внимательно изучил меня глазами, достал рацию и что-то в нее пробурчал. Гондола тронулась. Амбалы подвинулись и дали мне сесть. Один сидел напротив меня, другой рядом.
      Я посмотрел на одного, потом на другого. Физиономии различались мало, а одинаковые костюмы делали их и вовсе похожими на близнецов. Оба бровастые, оба губастые, у обоих на скулах поигрывали волевые желваки. И оба глядели на меня в упор, как будто хотели прожечь во мне дыру своими взглядами.
      Нет, подумал я, это не сотрудники курорта. Те были бы повежливее. Да и никаких опознавательных знаков на них не видно. Почему ж они без очереди? И эти взгляды...
      Я перевел взгляд на девушку, сидевшую по диагонали. Она тоже смотрела на меня. Но с каким выражением она смотрела, было непонятно. Глаза закрывали темные очки, а нос и рот прятались под маской. Вполне разумно при сегодняшней погоде. Но ведь интересно, что она думает по моему поводу. С этими не разговоришься, а с ней?..
      Заяц! крикнул я, ткнув пальцем в окно и тут же получив новый удар по ребрам. Но дело было сделано: она заинтересовалась, подалась на мою сторону и прильнула к стеклу.
      Где?
      Ну, не сам... Следы...
      А-а-а... Она казалась разочарованной.
      Но я тут раньше видел и самого. А в прошлом году лося!
      А медведя?
      Медведя не видел. Но они тут есть. Вы, похоже, не отсюда?
      Нет, я из Токио. А вы?
      А я отсюда.
      Нет, я имею в виду: из какой страны?
      Из России.
      Амбалы не шевелились. Что она скажет в ответ? думал я. Если дура, то скажет: «В России холодно, да?». А если не скажет, то не дура. Это как лакмусовая бумажка.
      В России не была, ответила она.
      А где были?
      Много где...
      Например?
      (Если скажет: «В Калифорнии» значит, дура.)
      В Альпах.
      (Не дура.)
      На лыжах там катались?
      Ну да...
      Выходит, вы профессионал?
      Нет, что вы, это хобби!
      А профессия?
      Амбалы напряглись и перевели взгляд с меня на нее. Она замялась. Через пару секунд я снова оказался в перекрестном прицеле.
      И вдруг я вспомнил. Такие взгляды я видел в фильме «Мимбо-но онна». Ну конечно! Первая лента, выставившая японских мафиози в неприглядном свете. После нее у режиссера Дзюдзо Итами были неприятности. Его подкараулили на улице и исполосовали все лицо ножами. Но не убили. Убийства не в их стиле. Режиссер сделал это с собой сам, несколько позже и по другому поводу.
      Так-так, понятно... Я еду в одной гондоле с якудзами. Они, оказывается, еще и лыжники. Хотя нет, какие лыжники? Они просто на работе охраняют дочку своего босса. Или любовницу. Впрочем нет дочку. Дочка катается, они охраняют. Все понятно.
      Только зачем же меня локтем в ребро? Я что на эту дочку покусился? У меня билет, в билете написано: до четырех тридцати. Имею право. Они имеют право лезть без очереди в силу того, что их боятся, а я имею такое право в силу билета. И нечего меня локтем.
      Кстати, интересно: что они за лыжники? Допустим, дочка катается классно, в Альпах научилась. А охрана? Если плохо катаются, то как охраняют? Врежутся друг в друга, а она усвистит вперед. Вот смеху-то будет!
      Очень это интересно. Надо бы посмотреть. Может даже, что-нибудь этакое подстроить для проверки. С одной стороны, конечно, якудзы. Но с другой стороны, это же сколько сразу будет адреналина! Убить не убьют, проверено. В крайнем случае, рожу ножами разукрасят. Вот с отечественной братвой шутить не стоит. А с этими, пожалуй, можно.
      Да и потом: по ребру-то они мне заехали! И не извинились. Что же теперь так и оставить? Ну уж нет.
      Гондола остановилась. Двери разъехались в стороны, приглашая выйти. Я вылез, вытащил лыжи из пенала и, не оборачиваясь, пошел к склону. Снег все еще сыпал, к тому же усилился ветер, начинало смеркаться. Самая что ни на есть адреналиновая погода.
      Перед спуском я оглянулся. Все трое стояли кучкой. Один якудза что-то вещал в рацию. Второй бдительно озирался по сторонам. Охраняемая наводила порядок в экипировке. Я оттолкнулся палками и заскользил в долину. Метров через сто остановился и стал ждать, вглядываясь в снежную пелену.
      Спустя пару минут они показались. Один амбал катил впереди, расчищая путь, как ледокол. У него в кильватере, блистая отточенной техникой, шла опекаемая девица. Второй амбал замыкал караван. Видно было, как он зыркает глазами во все стороны, дабы уберечься от неожиданностей. На долю секунды его взгляд задержался на мне. В следующую долю он просвистел мимо.
      Вариантов моих действий было несколько. Воображению рисовалось то подобие футбольного подката, то борцовское взятие на бедро. Правда, я не был уверен, что мне хватит горнолыжной техники для выполнения этих сложных сценариев. Я ведь только и умел, что ездить быстро и страшно. Но времени на раздумья уже не было, оставалось действовать по обстановке.
      Я набрал скорость, и скоро вся троица снова выступила из снегопада. Они все так же шли гуськом, чуть левее меня, и я неуклонно приближался к ним по диагонали, ускоряясь все более и более. Задний якудза прилежно крутил головой, но меня пока не видел. Когда я приблизился к нему вплотную, склон резко пошел вниз. Меня вынесло вперед и наперерез, по его лыжам, с одновременным взлетом так взлетает куропатка из-под ног охотника. Эффект превзошел все ожидания. Благополучно приземлившись и успешно затормозив чуть ниже, я оглянулся, чтобы увидеть миг позора японской мафии. Бедняга распластался на спине и, не в силах перевернуться, ехал в таком виде по склону, хватая руками воздух. Его одинокая лыжа осталась скучать наверху. Зрелище грело душу, но задерживаться было нельзя. Я рванул вниз.
      Казалось очень естественным обратить внимание отряда на потерю бойца. Я так и поступил, но не со всем отрядом, а только с его арьергардом. Догнав их и вклинившись между, я развернулся поперек, затормозил, сделал страшное лицо и такими отчаянными жестами изобразил долю упавшего амбала, что дочка крестного папы не могла не остановиться.
      У тебя там друг упал! крикнул я.
      И что, покалечился?
      Да нет, просто. Лыжа отстегнулась...
      Она покосилась на меня, как на ненормального. Тем временем передний якудза, не ведающий о событиях у себя за спиной, скрылся в завесе снежных хлопьев. Я мог собой гордиться.
      Чуть ниже трасса раздваивалась. Установить, в который рукав утек авангард отряда, не представлялось возможным. Она остановилась и задумалась.
      Что, не знаешь, куда двигать?
      Да, забыла...
      Направо к подъемнику, налево к гостинице. Тебе куда?
      Наверное к гостинице...
      Тогда налево. Поехали.
      Она чуть поколебалась, оглянулась назад – упавший все не появлялся. Резкий порыв ветра заставил ее поежиться. Она оттолкнулась палками и двинулась вниз, выписывая слитыми воедино ногами безупречную синусоиду.
      Ну хорошо, – подумал я, глядя на нее сверху. Допустим, охрана ее потеряла. Что мне предпринять теперь? И надо ли вообще что-то предпринимать? С одной стороны, раз уж начал куражиться, так продолжай. С другой стороны, мафия. С мафией не шутят. А с третьей стороны, адреналин – это хорошо. Ладно.
      Я раскантовался, расставил лыжи пошире и принял спусковую стойку. Сосенки и сакурки замелькали все быстрее и быстрее. Лыжам стало щекотно от бугорков и кочек. Живот сам собой поджался и завибрировал. Десятый миллиграмм медленно, но верно выдавливался в кровь.
      Я нагнал ее уже в самом низу – мы практически синхронно затормозили под окнами гостиницы. Утоптанная площадка перед отелем была заполнена толпой праздношатающихся лыжников в расхристанных ботинках. Охраны не наблюдалось.
      – Ну что, – спросил я, – будешь ждать своих друзей?
      – Да, – ответила она. – Подожду.
      – Так может, зайдем в буфет, кофе выпьем? Чего на ветру торчать?
      Подножие склона продувалось не хуже вершины. Она снова поежилась, секунду подумала и отстегнула лыжи.
      – Ты что, здесь и остановилась, в этом отеле?
      – Да.
      – Ничего, что я на «ты»?
      – Ничего.
      Какая неразговорчивая, – думал я, заходя с ней в здание. Не иначе, как от холода. Надо кофеем отпоить. Разговорится.
      Мы уселись за стойку буфета. Она стащила с носа маску, но осталась в огромных горнолыжных очках. Глаз не увидать за стеклами.
      – Так и будешь в очках сидеть? – спросил я ее.
      – Так и буду.
      – Понятное дело. Безопасность. Конспирация. Ты в самом деле такая крупная птица?
      – Получается.
      – Да ладно тебе. Это у тебя, наверное, папа крупный.
      – Папа само собой. Но я тоже чуть-чуть.
      – Тоже чуть-чуть... Я смотрю, вы там в Токио какие-то больно важные. А на самом деле, мы тут ничем не хуже.
      – Я верю.
      – Ты к нам надолго?
      – Завтра уезжаю.
      – Жалко. Я бы тебе кое-что показал. Хотя можно и сегодня. Ты рок-н-ролл любишь?
      – Я люблю классическую музыку.
      – Ну, это я тоже люблю. Оперу люблю петь.
      – Петь?
      – Ну да. Особенно когда на лыжах катаюсь. Скажем, еду вверх на открытом подъемнике и исполняю куплеты Мефистофеля. Или что-нибудь из «Хованщины». Внизу лыжники пугаются, задирают головы и падают в сугроб.
      Она строго посмотрела на меня сквозь очки.
      – Хотя это занятие я уже прекратил.
      – Почему же?
      – Ехал как-то на подъемнике, а мужик внизу спиливал пень, чтобы об него народ не побился. Затянул я что-то русское народное, а он с перепугу казенную пилу поломал. После этого совесть заела.
      Она неопределенно хмыкнула. Подали кофе. Отхлебнув глоток, я спросил:
      – Ну, так как насчет рок-н-ролла? Сегодня классные ребята играют, у вас в Токио таких не водится. Поехали, пока тебя твои друзья не отловили. Надоели ведь уже наверное?
      – Почему надоели?
      – Не гармонируешь ты с ними. Такая утонченная – слушаешь классическую музыку, катаешься в Альпах... И вдруг рядом вот такие.
      – Какие «такие»?
      Я огляделся по сторонам и провел указательным пальцем по скуле. Жест, заменяющий страшное слово «якудза».
      И тут она расхохоталась. Звонко и заливисто. «Отогрелась наконец, – подумал я. – Сейчас разговорится.» Но не успела она отсмеяться, как раздались крики и топот. В буфет вломилось полтора десятка накачанных молодых людей в штатском. Половина из них размахивала рациями, вторая половина держала руки за пазухами. Один из давешних амбалов тоже был с ними, и все они бежали к нам. По их лицам я предположил, что в самом лучшем случае мне сейчас заломают руки и уложат мордой на стойку. Однако до этого дело не дошло. Моей охранной грамотой стала ее ладошка, которую она выставила им прямо в кровожадные пасти. Они остановились, тяжело дыша, а она напутственно похлопала меня другой ладошкой по спине. Оставив недопитый кофе, я встал и сделал шаг по направлению к дверям. Чудовища расступились, и я прошел по живому коридору, ловя на себе их испепеляющие взоры. К моменту выхода на улицу мои надпочечники выжали все, что имели. Но, против ожиданий, на улице никто не кинулся ко мне с охотничьим ножом, чтобы чертить узоры на моей физиономии. Я без приключений дошел до машины, погрузил лыжную амуницию, смел со стекол снег, сел за руль и тронулся. Двое из охраны стояли с рациями на крыльце, отслеживая мои действия.