Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

Позже выяснилось, что отец третий день ждал этого визита, уже терпение начал терять. Зато мы – младшее поколение – были ошарашены и тотчас прониклись законной гордостью. В кои-то веки к нам, Пришвиным, переписью сибирской нелепо зачисленным в мещане, явились на поклон первые лица города.

Отец прогнал детей наверх, как нашкодивших щенков. Прогнал одним грозным взглядом. Было обидно. Особенно мне – старшему сыну, наследнику, полноправному и-чу. Злость душила меня целых полторы минуты, а потом я вспомнил о системе упражнений по самоконтролю и прочитал то, что под номером три. Я называл его «Они еще локти будут кусать».

Разговор отца с первыми лицами затянулся. Мать трижды носила в гостиную подносы с горячим кофе. Она умеет варить какой-то особенный арабико. Дед успел выкурить добрую дюжину трубок, в которые он набивает лишь отборный «Капитанский» табак. К слову сказать, у него лучшая в городе коллекция трубок из верескового корня; он ею очень гордится и, получив новый экземпляр, радуется, как ребенок. Набивая и раскуривая трубку, Иван Пришвин демонстративно кряхтел и охал, словно собирался помереть в страшных ревматических корчах.

Примолкнувшие было, младшие дети утомились вести себя прилично и то и дело принимались шумно выяснять отношения. Мать и сестрица Сельма, которой на днях стукнет шестнадцать, принимались наводить порядок, но, по правде сказать, не слишком яро. И потому громкая возня вскоре начиналась снова. Мать не боялась, что чада и домочадцы доведут отца до белого каления, – «слуховое» заклятие напрочь отрезало гостиную от остального дома.

У нас большая семья. Как и у многих и-чу. Гильдия должна непрерывно крепнуть и иметь людской резерв на случай вселенских катастроф. У меня три младших брата и две сестры. Не помню, когда я чувствовал себя просто ребенком. С трех лет я непременно за кого-то отвечал, нянчил, кормил, выгуливал. Я был при исполнении, и меня не оставляло ощущение: не все дела переделаны, наверняка я что-то недодал, недостаточно помог матери.

С нами жили и двое детей покойной тети – старшей сестры отца, которая погибла вместе с мужем от руки белого татя. («Он был не самым удачливым и-чу», – однажды донеслось до меня из родительской спальни.) Двоюродные братья носили фамилию Хабаровы. Одному было двенадцать, другому – четырнадцать. Они так и не стали мне родными – слишком горды, слишком обидчивы, слишком красивы (этакой холодной, северной красотой). Зато младшие дети давно признали их своими. Почему? А кто их разберет. По крайней мере, в доме не проводили черты между «своими» и «чужими». И я тоже строго соблюдал правила, а мои мысли – мое личное дело.

Уж заодно несколько слов скажу и о нашем «особняке» – восьмикомнатном каменном домишке о двух этажах, выстроенном сто лет назад на крутом берегу Колдобы, там, где излучина реки делит пополам реликтовую рощу мамонтовых деревьев. Сложен этот домишко, согласно преданию, из осколков цельной гранитной скалы, которую разорвал на куски природный катаклизм. Камни были скреплены знаменитым яичным раствором, смешанным по старинному рецепту Гильдии каменщиков. А потому дом наш мог выдержать настоящую осаду, что нам и предстояло вскоре проверить. Впрочем, в тот вечер ничто не предвещало такого поворота событий.

Снаружи дом напоминал изрядно осевший под тяжестью прожитых лет замок – закопченный от вспыхивающих в округе лесных пожаров; в отметинах оплавленного камня от серебряной «паутины», летящей из Мертвой Рощи в каждое десятое бабье лето; с аистиным гнездом на тележном колесе, многоквартирным резным скворечником и позеленевшим от времени флюгером с фигуркой трубочиста, как на старых ратушах. А еще в нашем доме водились привидения, они были ненавязчивые и добрые, а потому наше семейство давным-давно оставило их в покое. Привидения заменяли нам отравленного газами домового – в Степную войну, когда мы были в эвакуации, возле дома упал снаряд с зарином.

Насчет привидений могу сказать с уверенностью: враки, будто они не водятся в сибирских городах. Просто бледнее они, прозрачнее своих европейских собратьев. Меньше в них плотность «тонкой» материи. Дух наших сограждан истово рвется в небеса, редко горюя о бренной плоти. Чаще, легче и скорее отрывается он от грешной земли, чтобы навсегда покинуть родные леса, поля, города и веси.

Что за благообразные старичок и старушка бродили во тьме по темным коридорам дома, пугая полуночников? Мы этого не знали. В семейном архиве не нашлось похожих фотографий, а от давних поколений остались лишь бесценные Рукописные книги, потемневшие от времени ордена, промасленное оружие, ветхие вышивки с изображениями диковинных зверей и ни единого портрета – не дворянского мы рода, увы, нет.

Время шло. В гостиной продолжалась беседа. Я устал терпеть и тихонько спустился вниз. Мать не стала гнать меня назад, а отец заседает – ему не до меня. Спустился я и тут же нырнул в сад, забрался на свой наблюдательный пункт, устроенный, в ветвях старого дуба с отломанной ураганом верхушкой.

Уже три с половиной часа гости разговаривали с отцом. Наконец один появился на крыльце. Это был опальный сановник. Он вышел из дверей, совсем по-домашнему потянулся, раскупорил пачку «Алтая», достал швейцарскую зажигалку «Зиппо», неспешно высек искру и вдруг с досады швырнул эту редкостную штуковину в заросли крыжовника, смял пальцами папиросу, скрежетнул зубами.

Опишу я вам столичного изгнанника. Породистый аристократ – из тех бешеных, черногривых, горбоносых терцев, что любили жениться на статных, неприступных сибирячках с пшеничной косой до колен, смелых, верных и нежных. Правда, с женитьбой он с первого раза крупно промахнулся, зато во второй раз попал в точку… Среднего роста, жилистый, с офицерской выправкой, бровастый, с высоким лбом, пронзительным взглядом и иронично изогнутыми губами. Одет он был в элегантный черный, с пепельными отворотами сюртук, пепельные же брюки и черные, идеально начищенные туфли. На груди его блестело шесть крестов и восьмиугольных звезд. Вряд ли он прицепил их сегодня по своей охоте.

Звали его Виссарион Удалой. Происходил опальный сановник из древнего и славного рода, верно служившего еще Ермаку Тимофеевичу. Был он князь, хотя денег больших не имел: президентская компенсация за отнятые фамильные поместья изрядно усохла из-за инфляции да еще приходилось платить солидные алименты. Был он бывший профессор Технического университета, бывший член Президентского совета, бывший помощник канцлера Поленова и наконец, бывший министр просвещения в знаменитом кабинете Рамзина.

Взлеты и падения, внезапные возвращения в Белый Дом и столь же неожиданные отставки, неудачные покушения, домашние аресты, тюрьма и амнистия. И наконец – после проигранных выборов шестнадцатого года, – ссылка в таежный город Кедрин, в Тмутаракань (так он видится из столичных чиновных кресел). Тут князь и осел, женился во второй раз.

Первая жена не захотела бросать модный салон мадам Гуффи, где проводила вечера, своих портных, куаферов, массажистов и поездки на карлсбадские воды. Впрочем, было время, когда Удалой мог вернуться в столицу. Не пожелал. А нынче вряд ли пришелся бы там ко двору. Такая вот интересная биография.

На крыльце рядом с князем вдруг оказалась наша мать. Только что возилась на кухне – тушила в духовке индюшку с винной ягодой и морошкой. Это ее коронное блюдо. Мать неслышно вышла из дому и взяла Удалого за локоть, будто он – сват или брат. Встав на цыпочки, шепнула что-то на ухо, погладила пальцами руку – от локтя до самого плеча. Видел бы ее отец!.. Но он по-прежнему был в гостиной. Сановник чуть наклонил лобастую башку, что-то прошептал ей в ответ. Она молча кивнула и тотчас ушла в дом. Я скатился с дерева и беззвучно прокрался следом.

– Что ты ему сказала? – спросил я у матери, вновь воцарившейся на кухне.

– Кому? – с хорошо сыгранным удивлением глянула она и лукаво улыбнулась. – Когда же они закончат? Индюшка готова. Еще немного – и перестоит.

Мать моя – очень красивая женщина. Я только недавно осознал эту простую истину и перестал кипятиться, видя, какими глазами на нее глядят посторонние мужчины. Ее длинные темно-русые волосы, собранные в тяжелый пучок, лучистые карие глаза и тонкие черты лица подошли бы скорее античной богине, чем дочери рыбака. Добавьте сюда проницательный ум и острый язык… Неудивительно, что мать царит на любом гильдийном празднике.

– Князю, мамочка. Князю. Не держи меня за дурака и не заговаривай зубы. – Я начал злиться. – По-моему, вы знакомы. Хорошо знакомы… – Последнюю фразу я постарался произнести зловеще.

Мать посмотрела на меня совсем по-другому – пристально и даже, черт возьми, с жалостью! Как будто вдруг обнаружила какую-то сыпь или язву, которую я сдуру принимаю за боевой шрам или татуировку инициации. И вылечить она меня – против моей воли – никак не сможет. У отца тоже иногда бывает такой взгляд. И это значит, что я изрядно обгадился и надо срочно спасать положение.

– Я сказала князю одно волшебное слово, которого ты пока не знаешь. Зато отец сразу поймет. И тогда индюшка будет спасена. – Она снова улыбалась; вот только улыбке не хватало радости. Морщинок у глаз стало больше, и лет сразу прибавилось, и накопившаяся усталость была теперь заметна со стороны.

Я поднял руки, мол, ладно – сдаюсь и начал пятиться к двери. Чего-чего, а ссориться с матерью не хотелось.

– Скажи Сельме, чтобы накрывала в саду. Стол раздвинь, оботри, стулья принеси из спален и кабинета, и вот что еще… – Мать замолкла на секунду, а затем добавила прежним тоном – я поначалу даже не сообразил, о чем речь: – Он – муж моей сестры.

– А разве у тебя?.. – Почувствовал, как отвисает челюсть. Только и выдавил из себя: – Бегу. – И ринулся вверх по скрипучей винтовой лестнице, перескакивая через две ступеньки. Словно от чумы спасался.

То, что у мамы куча братьев и сестер, я, конечно же, знал. Однако не гостили они у нас никогда и разговоров о них отец с матерью не вели (по крайней мере, при детях). Но вот новость так новость… Что же за семейство у них такое, если одна дочь выходит замуж за аристократа, другая – за и-чу славного рода? А прочие? Неужто так и прозябают в своем Шишковце, день от дня ловят язей и судаков или стирают исподнее рыбарям да плодят обреченных на нищету детей?

Через четверть часа гости повалили из дверей все разом. Они жаждали прохлады и ринулись в сад. Громкие голоса, смех раздавались теперь повсюду. Можно подумать, они пришли на благотворительный бал, а не решать судьбу Кедрина.

Я перехватил оч-чень странный взгляд, которым отец, вышедший из гостиной последним, адресовал матери, и тут же унесся за очередной партией стульев. Младшие сунулись было мне помогать, но Сельма поймала их на лестнице, и пришлось бедолагам делать крутой разворот.

Отец вышел на крыльцо, утомленно привалился плечом к косяку, вздохнул тяжело, поднял к закатному, залитому багрянцем и чернилами небу печальные синие глаза. Век бы не видел эту шумную компанию. Редкий случай, чтобы отца кому-то удалось так измочалить…

Я мало похож на отца. Материнская и отцовская кровь причудливо перемешалась во мне.

Федор Пришвин, когда был помоложе, удивительным образом напоминал покойного премьера Рамзина: тот же высокий лоб, густые брови, латинский нос и пушистые усы, которые почти скрывают тонкие губы. Лишь небольшой подбородок чуть портил картину. Зато добрая улыбка освещала и удивительно преображала его лицо. Теперь, когда густые отцовские кудри поредели и на висках проступила седина, стало ясно: Федор Иванович пошел в своего деда – Сергея Пришвина. Со старинной фотографии на нас смотрел отец – только был он непомерно грозен да еще отпустил бороду, пряча страшный шрам на подбородке.

Позднее, когда делегация убралась восвояси, отец собрал семейный совет и подробно пересказал свою беседу с отцами города. Где он взял на это силы, ума не приложу.

А сейчас эта шатия-братия громко шутила, поздравляла друг друга с грядущим спасением города и предвкушала сытный ужин под «белую головку». Отец их немножко остудил, громко, на весь сад, сказав:

– Теперь дело за малым – уговорить Гильдию. – Произнес таким тоном, что всем стало ясно: предстоит не легкий бой, а тяжелая битва.

Первым опомнился городской голова. Привык он и к неудобным вопросам, и к неудобным ответам – как-никак не одни выборы за спиной. Расправил пышные пшеничные усы, прищурил глаза и замурлыкал:

– Не преуменьшайте собственный вес, глубокоуважаемый Федор Иоаннович. Уж мы-то прекрасно осведомлены о нынешней расстановке сил в Гильдии. Уж мы-то…

Отец перебил его грубо, чего обычно себе не позволяет (видно, стало невтерпеж):

– Пока что вы чуть не профукали город!

Воцарилось замогильное молчание. Лица гостей стали каменные, и на меня ощутимо повеяло холодом. Обстановку разрядила мать. Она подошла к мужчинам и дважды хлопнула в ладоши, требуя внимания:

– Ужин подан, господа! Прошу к столу.

– Я бы хотел помыть руки, – произнес Виссарион, быть может подыгрывая ей.

И все потянулись в умывальную комнату.

…Ужин прошел благопристойно. Индюшка была великолепна, а ледяная самодельная можжевеловая настойка шла на ура – графин за графином. Но жажда была неутолима. В конце концов домашние запасы можжевеловки оказались исчерпаны, и отцу пришлось выставить на стол «женскую» брусничнику.

Мать с легкой грустью проводила глазами четыре запыленные бутылки прошлогоднего урожая. Она не испытывала особой любви к спиртному, но своих немногочисленных подруг всегда угощала с огромным удовольствием. Брусничника была одним из ее фирменных угощений, а порой – когда надо было утолить чьи-то женские печали – и вовсе гвоздем программы.

Стемнело, зажглись лампочки, развешенные на ветвях раскидистых лип. Подул ветер. Их кроны, подсвеченные снизу, качались и шумели над головой; шелестели листвой корявые яблони, кусты крыжовника и смородины, ничуть не разрушая царившую возле стола атмосферу праздника. Тихие непонятные звуки доносились с улицы – словно далекий скрип тележных осей. Порой мне начинало казаться, что все мы – вместе с домом и садом – зависли в воздухе, а окружающий мир незаметно для глаз движется, Земля крутится под нами, не касаясь подошв. И когда мы, покончив с застольем, выйдем за ограду, окажемся совсем в другом месте и времени.

Комендант от выпитого покрылся яркими пятнами – красное на белом. Другие, пьянея, только бледнели или багровели. Лишь один князь пил умеренно, с презрительной усмешкой поглядывая на осоловелые рожи «отцов города».

Гости раскрепощались, но при этом соблюдали приличия – чудо чудное, диво дивное. Похоже, они слишком боялись отказа и до сих пор еще как следует не прочувствовали своего счастья, не избавились окончательно от страха потерять город.

Я уже понял, что отца сначала упрашивали, а потом грозили. Он тоже боялся, что Кедрин объявят на осадном положении и в город войдут «черные гусары». Так кличут в народе печально известные полки особого назначения. Отец еще вчера говорил об этом за ужином. Но если его волновала судьба жителей Кедрина, которым не поздоровится, то отцы города не хотели выпускать из рук власть, которая – при таком раскладе – надолго, если не навсегда, перейдет к начальнику Особого района.

Военный комендант разорялся больше других – уже рвал рукой кнопку кобуры. Отец терпел-терпел, а потом пришел в ярость. Он сам стал угрожать Кедрину страшными карами. И если бы не опальный князь, большой ссоры не миновать. Если бы не он и, конечно, мама. Но князю никто не скажет спасибо, ему не простят этой победы, когда-нибудь обязательно припомнят ее в общем списке прегрешений – стоит только споткнуться. И не дай ему бог… Удалой передал моему отцу всего два слова, сказанные мамой: «Пожалей город».

Глава четвертая

Сделка

Место встречи с инспектором Бобровым тотчас напомнило о позапрошлом вечере и о Милене. Корявые ивы, словно старухи, с кряхтением и оханьем спускающиеся с крутого обрыва. Отполированные тысячами ладоней, спин и задниц каменные плиты ограждения. Голубой от стекающих из города заводских дымов простор, и кажется, будто тайга – не до горизонта, а до скончания мира и времен. Все как тогда. Не было только сдуваемого резким ветром зноя. Над бешеной Колдобой и воздух шальной: порой до костей пробирает, а стоит спрятаться от ветра – и снова адское пекло. Павильон с чистыми белыми столиками, буфет, сверкающий рядами стеклянных вазочек и бокалов в разноцветье фигурных сосудов со всевозможными соками и сиропами. Влюбленные парни и девушки, родители со своими чадами, благообразные старушки, моложавые отставники. Молодцеватый урядник – пшеничные усы кольцами – шепчется с веснушчатой лупоглазой буфетчицей, она хихикает. Набриолиненный половой разносит заказы, виртуозно огибая сидящих за столиками. Знойным летом здесь всегда по утрам многолюдно. А когда нахлынет жара, народ разбежится.

Сам бы я сюда ни за что не пришел. Воспоминания захлестнули и поглотили меня. За считанные минуты я пережил снова те беззаботные два часа – слово за словом, жест за жестом, взгляд за взглядом. И всякий раз – между каждыми двумя «кадрами» этого «фильма» памяти – я с ужасом думал, что у Милены, у нас осталось еще на три, пять, семь минут меньше времени, и песок в часах высыпается неумолимо. А потом все закончилось. И все осталось – во мне. Боль потери пронизала меня от макушки до пят. Больно, больно, больно…

Я высмотрел свободный столик и уселся. Следователь не заставил себя долго ждать. Походка у Боброва была пружинистая, танцующая. «С ним кашу сваришь», – подумалось мне. И тут же явилась другая, встречная мысль: «Остудись-ка! Кто будет едоком, а кто – кашей?»

– Доброе утро, Игорь Федорович.

Я молча кивнул. Инспектор присел за столик, заглянул мне в глаза. Несмотря на близкую жару, он был одет в наглухо застегнутый сюртук, в руке держал черный котелок.

Я вертел в руке недопитый стакан с боржоми, плескал на дне прозрачную жидкость с последними пузырьками. Бобров крутанул головой, охватывая взглядом соседей. И, успокоенный, снова повернулся ко мне.

– Филеров нет, – сказал негромко. – По крайней мере, здешних. Вряд ли успели прислать из Каменска.

Каменск был миллионником, главным городом нашей губернии. Его заложили двести лет назад на слиянии Нижней Подкаменки и Рогуя. Там обитал всевластный губернатор Петр Сырцов-Фадеев, которого побаивались даже в столице, там дымили военные заводы – кузница обороны, выпускавшая тяжелые бронеходы и дальнобойные гаубицы, а также славный автомат «петров» – на зависть и содрогание неуемным бекам Тургая.

– Вы что-нибудь сейчас почуяли? – помолчав, спросил Бобров.

– Только вспомнил. Все вспомнил.

– Это хорошо, – обрадовался он. – Очень хорошо… Запаха странного тогда не было? Псины или мускуса? Звуков непонятных не уловили? Краем уха? Я знаю: вы – живой инструмент. – Вопросы задавал требовательно, так что против воли шестеренки в мозгу начинали крутиться, выискивая точный ответ.

Я действительно что-то почуял, сидя здесь с Миленой, – на один-единственный миг. И как раз это воспоминание никак не всплывало, ему мешали, загораживали дорогу посторонние мысли и картинки из прошлого – будто случайно, будто без злого умысла. Но я понимал: это чужая злая воля, ко мне в голову вторглись, влезли бесцеремонно – и я должен, просто обязан вспомнить.

Девушки в голубых, бирюзовых и розовых платьях оккупировали соседний столик. Толстушки-хохотушки, они с нетерпением выискивали взглядом полового.

– Чего изволите, господин инспектор? – Половой вдруг оказался возле нас, склонился к Боброву локтю, будто низкий поклон отбивая.

– Углядел, значит, Щепетенко… – Похоже, инспектору он не слишком нравился.

– Так я же востроглазый, – рассмеялся половой. Нет, не был он старым уголовным знакомцем инспектора – искупившим вину вором или амнистированным по случаю Победы убивцем. Тут что-то другое. Попробуй пойми…

– Тогда скажи мне, востроглазый. – В голосе Боброва зазвенела стальная струна. Еще секунду назад он вроде бы даже и не думал беседовать с половым – все вмиг поменялось. – Скажи то, что со вчерашнего утреца придержал. Умолчание ведь тоже наказуемо. Неоказание помощи следствию и даже препятствие оному.

Зловещести инспектор умел напустить – ничего не скажешь. Но страх, охвативший было Щепетенко, вдруг слетел, и ни смысл слов бобровских, ни интонации его больше не пугали. Половой ощерился, словно злоба смертельная накатила, и прошипел, глазками посверкивая:

– Не было этого, господин начальник! Бог мне судия!

– Половой! Мороженого хотим! – кричали разноцветные девушки-хохотушки все громче, но он не слышал.

– Отвернулся от тебя бог, давным-давно отвернулся, – другим, презрительным тоном произнес инспектор. – А если еще и я отвернусь, вряд ли долго на этом свете протянешь. – Не шутил господин Бобров, ни капельки не шутил и даже не пугал – так оно и будет на самом деле. – Колись-колись, чубатый, пока твой же собственный чуб тебе в глотку не забили.

Щепетенко побледнел, вернее, посерел. Стал он усыхать, словно внутрь себя проваливаться. Лицо превращалось в череп, обтянутый сухой, мертвой кожей, – как у смертников из фильтрационного лагеря.

– Половой! – последний, тщетный призыв.

Девушки устали звать и сами пошли к буфету. Круглолицая буфетчица метала громы-молнии. Щепетенко только сейчас ее услышал, повернулся, двинул было на спасительный зов.

– Не спеши, любезный, задержись-ка. – Инспектор ухватил его за рукав белой косоворотки с тонким красным пояском и попытался притянуть к себе. Не вышло – Щепетенко будто прирос к каменным плитам пола.

Понял я, что жив Щепетенко только божьим недосмотром и инспектор оплошку эту в любой миг может поправить. И вдруг я почуял запах смерти: острый, совершенно отчетливый – ни с чем не перепутаешь. Решил, не дав себе труда подумать, будто запах смерти исходит именно от него, от полового. Как я ошибся…

– Хорошо, я скажу. – Густая тень легла на лицо полового, а ведь на небе – ни облачка, и косые лучи поднимающегося над дальним хребтом солнца насквозь простреливали павильон. Гримаса боли проскочила по лицу и сменилась гримасой испуга. – Но мне нужны гарантии.

– Чего-о-о? – удивленно протянул Бобров. – Я не веду протокол, и это пока не допрос.

– Гарантии моей безопасности, – проскрипел половой.

– Программа защиты свидетелей? Мы не так богаты, как Индеана. Я могу поселить тебя на явочную квартиру в Пьяной Слободе вместе с двумя жандармами. Это все, что в моей власти. Зато я вполне способен…

– Не грози! – хрипел Щепетенко, словно был на последнем издыхании. Смотреть на него было страшно. – Я согласен. Выбор-то невелик. Поехали.

– Куда?

– В Слободу.

– Не пришпоривай, чубатый. Так быстро у нас дела не делаются. Си-сте-ма… – едва ли не с гордостью протянул Бобров. – Надо вызвать охрану, переадресовать осведоми…

– Сзади!!! – успел крикнуть я.

Инспектор, качнув стол, бросился на пол. Сам же я только пригнулся – детство во мне все еще играло. Половой моего крика словно не слышал. Над головой дунуло жаром. Пуля вошла ему в затылок, вынеся лоб и щедро окропив красным и желтым тех, кто сидел за соседним столиком.

Щепетенко еще не обрушился на пол, а я уже мчался вниз по ступеням. Позади стоял женский визг и грохот роняемых стульев. Инспектор бросился следом. Серый силуэт мелькнул за стволами исполинских ракит. Исчез. Бегу со всех ног. Покрытый мхом каменный бугор, заросли кедрового стланика Частокол молодых красно-оранжевых от солнца сосен. Белая беседка с мраморным фонтаном. Кусты отцветшей акации с коричневыми стручками. Издали похожая на дуб кряжистая ольха. Женщина с коляской стоит у парапета. На ней легкое платье в горошек и соломенная шляпка. Где он?!

Я принюхался. Теперь запах был – сильный запах псины. Я ринулся сквозь кусты, обдирая колючками руки. Бобров не отставал. Треск ломаемых веток и рвущейся рубашки. Женщина в шляпке начинает поворачиваться в нашу сторону. У нее за спиной – будто ниоткуда – возникает рукастая серая фигура.

– Берегись! – кричу я, но женщина не понимает. Она цепенеет от испуга, и напугал ее я. – Сза!.. – Крик застревает у меня в горле, потому что Серый уже хватает ее, нагибает к себе.

Солнечный лучик брызжет мне в глаз, отражаясь от лезвия кинжала в руках убийцы. Я всего в трех шагах. Платье у женщины салатное. Горошек темно-зеленый. Коляска – розовая, объемистая, с открытым складчатым верхом. Младенец спит. По загорелой шее заложницы стекает струйка пота. К шее приставлено тонкое, остро наточенное лезвие. Жилка дергается на виске, глаз моргает, синий, огромный, кем-то любимый.

Бобров выхватывает из кармана наган, наводит, держа револьвер двумя руками. Профессиональная стойка.

– Не балуй! – раздается в моей голове. Инспектор вздрагивает – значит, и он тоже слышит. – У меня рука не дрогнет, а на реакцию я не жалуюсь. – Похоже, убийца склонен поговорить. То, что он – мыслехват, меня не удивляет. По крайней мере, не пугает. И-чу убивают тупых, прожорливых чудовищ, убивают и интеллектуальных, будь они хоть трижды ясновидящие.

– Отпусти женщину! – напористо говорит инспектор.

Начинается его работа, но, боюсь, ему не приходилось работать с вервольфами. Да, это вервольф – самый настоящий оборотень. А вчера как раз наступило полнолуние. Поэтому сила его максимальна, и сейчас он очень многое может.

– И что я получу взамен? Отпущение грехов? – Убийца развлекается. – Что молчите? Олухи царя небесного – старый и малый…

Бобров дергает головой, но проглатывает. Он по-прежнему держит вервольфа на мушке. Вряд ли он промахнется, если решится стрелять. Только женщине от этого не легче – оборотни умирают медленно.

– Слушайте тогда, что я скажу.

Мне было никак не рассмотреть его лицо. Оно находилось в непрерывном движении, к тому же пряталось за женским затылком – убийца не желал рисковать. И все-таки странно: у меня – наметанный глаз, приученный мгновенно улавливать и жестко фиксировать ускользающие от простых смертных детали. А тут – полный голяк. Вдруг дошло: он может менять лики и сейчас усилием воли не позволяет метаморфозе остановиться. Он боится, что мы его узнаем.

– Валяй! – небрежно бросил Бобров. От напряжения глаза инспектора начинали моргать – он пытался уследить за лицом убийцы. Так и ослепнуть недолго.

Ребенок тем временем завозился в коляске, вякнул и, немного выждав, заорал как резаный. Женщина инстинктивно повернула голову; вервольф не успел отвести кинжал в сторону, и лезвие полоснуло по коже. Заложница вскрикнула, дернула головой, едва не перерезав себе горло. Вервольф на миг отвел лезвие, и тут инспектор выстрелил.

Пуля скользнула по виску убийцы, оставив кровавый след. Контуженный, он все же не выпустил заложницу, снова ею прикрылся, опять приставив кинжал к ее горлу на уровне гортани. Отдышавшись, вервольф проговорил спокойно, будто ничего не случилось:

– Так вот… Вы отпускаете меня вместе с самкой и детенышем, списываете смерть давешней целочки на бешеных собак – сейчас их пруд пруди. Это ваша часть сделки. Оказавшись в безопасности, я немедленно отпускаю заложников и обязуюсь до следующего полнолуния покинуть Кедрин. По-моему, обоюдовыгодное предложение.

По шее женщины струилась кровь, платье на груди пропиталось красным.

– Она же кровью истечет! – воскликнул Бобров. Убийца поморщился:

– Не надо кричать. Прибегут люди – что прикажете делать со свидетелями? Жалко самку – соглашайтесь быстрее. Все проще пареной репы.

– Хорошо… – выдохнул инспектор и опустил наган. – Надо ее перевязать.

– Тогда отойдите подальше. Я возьму детеныша. Пусть самка идет к вам. Сами и перевяжете. – Он распоряжался, а мы выполняли. Он победил.

Глава пятая

Голубое облако

Я ни слова не сказал отцу о происшедших со мной событиях. Он слышал лишь официальную версию, которую сообщил по телефону инспектор. Господин Бобров выполнил свое обещание, и о нашей договоренности никто не узнал.

Отец наверняка раскусил бы меня – стоило только попристальней глянуть в мои еще не научившиеся врать глаза. Но сейчас ему было не до того. Ни секунды свободной. В городе началась операция, а он ею руководил.

Бешеных собак выслеживали сводные отряды – в составе одного и-чу и десятка вооруженных мирян. Таких отрядов было множество, счет отстрелянных и сожженных из огнеметов псов уже перевалил за три сотни, но собаки все прибывали и прибывали. Источник был неиссякаем.

Псы обнаглели до того, что стали появляться в самом центре города. По сути, это был вызов. Средь бела дня у парадного входа в Торгово-промышленный банк они напали на купца первой гильдии и его охранника. Последнему удалось застрелить двух псов, остальные бежали. Спустя час три собаки атаковали городового на углу улицы Пантелеймонова и Алтайского бульвара. На помощь ему пришел конный патруль, но слишком поздно – от полученных ран городовой скончался в больнице. А под вечер того же дня псы загрызли продавщицу мороженого в Архиерейском саду, после чего всякую уличную торговлю в Кедрине на время запретили.

Городской голова был взбешен. Военный комендант предложил вывести на улицы Кедрина бронеходы.

– Будете давить псов гусеницами? – осведомился отец, вызванный на экстренное совещание в Городскую Управу. Положение и без того хуже некуда, да еще приходилось сражаться с идиотами. – Над нами будет смеяться вся страна.

«Отцы города» пошептались, затем, извинившись, скрылись в соседней комнате. Пока они совещались, отец разглядывал фотографию жены, которую всегда носил с собой в бумажнике. Посмотрел на родное лицо – и легче стало. Наконец они вернулись, встали у стола (подумав, мой отец тоже поднялся), и городской голова торжественно объявил:

– Даем вам еще пять дней. Делайте что хотите, но чтоб… – Это была самая краткая и содержательная речь в его политической карьере.

И вот через сорок восемь часов после начала операции отец передал бразды правления в рати своему двоюродному брату Никодиму Ершову – официальному преемнику на посту Воеводы, а сам занялся поисками Источника.