Военные тайны XX века - Секретное оружие третьего рейха

На новом месте лабораторию оборудовали в помещении прядильной фабрики, где еще недавно изготавливали шелк для парашютов. Хартек распорядился не оставлять несколько опытных образцов центрифуги в одном и том же здании. Поэтому часть их отвезли в Гамбург и укрыли в бункере.

Вот так в ожидании новых бомбардировок ученые силились избежать потерь. В конце 1944 года в Гамбурге собрались на совещание Хартек, Грот, Байерле и Зур – вся четверка ученых, которая в основном и занималась опытами с центрифугами. Вот итог: «Надо как можно быстрее изготавливать UZ III A [13]». Тринадцатого декабря им позвонил Дибнер: по его словам, Герлах обещал, что на следующий год этот проект получит новую высшую степень срочности – Z1.

Между тем в середине декабря для профессора Гейзенберга, Макса фон Лауэ (ему исполнилось 65 лет) и многих других ученых, работавших в Хехингене, Тайльфингене и Хайгерлохе, началась новая жизнь. Все они были призваны в народное ополчение – фольксштурм. Нацисты готовились к последнему и решительному бою, а пока в сражение вступил один профессор Герлах. Шестнадцатого декабря он написал протестующее письмо Мартину Борману.

Разве не сам Борман распорядился освободить ученых от любых повинностей? Конечно, все мои коллеги сами были бы рады добровольно записаться в фольксштурм, но теперь они оказались в воинских частях, размещенных далеко от мест проживания упомянутых ученых, а это категорически запрещено самим Борманом. «Вообще же призвать в ряды ополчения даже небольшую часть персонала, и так уже ограниченного нами до самых необходимых пределов, означает, что работы, проводящиеся в этой лаборатории, придется приостановить, – писал Герлах, – а ведь эти работы относятся к числу важнейших работ в области физики, проводимых в Германии в настоящее время. Я же отвечаю за то, чтобы эти работы продолжались в любых обстоятельствах. Вам несомненно известно, что речь идет о работах, которые могут самым неожиданным образом решить судьбу всей войны. Вам также известно, какие усилия прикладывают американцы, чтобы решить те же самые задачи, что стоят перед нами. Мы же стремимся решить их гораздо меньшими силами, и потому силы надо беречь». В конце письма профессор требовал, чтобы Борман вмешался и запретил штутгартскому гауляйтеру Мурру использовать ценнейших ученых для каких-нибудь «зондеракций». Борман не ответил своему корреспонденту, но, похоже, приказал Мурру сделать то, о чем просил профессор.

Но было уже окончательно поздно что-либо предпринять. Тем временем американские войска стремительно занимают Страсбург. В плен попадают семь немецких ученых, работавших над атомным проектом, в том числе профессор Фляйшман, разрабатывавший методы разделения изотопов урана путем термической и газовой диффузии. Профессор Вейцзеккер чудом успел бежать из города. Изучив документы, найденные в Страсбургском университете, американские контрразведчики поняли, что еще в 1942 году Гитлер знал о возможности создания атомного оружия, но к августу 1944 года работы над этим оружием все еще не продвинулись дальше начальной стадии.

Профессор Вальтер Герлах был загадочным человеком. Даже ближайшие его помощники, работавшие вместе с ним над атомным проектом, нередко не понимали мотивов его поступков. В особенности всех удивляло, почему Герлах позволяет, чтобы сразу две конкурирующие группы работали над урановым реактором, едва имея возможность поделить скудные запасы урана и тяжелой воды и скорее мешая друг другу проводить эксперименты, чем поддерживая «здоровую конкуренцию». Или, может быть, он этого и добивался, срывая создание реактора? Или пытался спасти как можно больше ученых от фронта и готов был множить лаборатории, исследовательские группы и пр.?

Но все же самый правдоподобный ответ, пожалуй, таков: Герлах не решался рассудить научный спор своим веским приказом, не мог сделать выбор между двумя проектами, не знал, на чьей стороне правота – на стороне Дибнера или Гейзенберга и, во избежание ошибки, не предпринимал ничего. В той обстановке, когда сырья не хватало никому, это и было ошибкой. Вдобавок ореол, окружавший Гейзенберга, очаровывал Герлаха, обманывал его. Как трезвый специалист, он видел, что успехи Дибнера несомненны и его реактор работает. Как восторженный адепт, верил в мудрость Гейзенберга. Обе эти ипостаси прекрасно в нем совмещались, и, повинуясь двум своим душам, он удерживал около себя обе группы ученых, хотя те и не могли нормально работать, одинаково обделяемые сырьем. Будь на месте Герлаха какой-нибудь «партайгеноссе» или генерал, он бы, не задумываясь, что-то решил: не тем запретить, так этим, и нечего тут думать. Мудрость ученого не всегда подобает функционеру.

В оценке же Дибнера его загадочный начальник был очень самостоятелен. Схема реактора, предложенная Дибнером, оказалась так необычна, что оценить ее не мог бы ни дилетант, ни оппонент. Ее правота открывалась лишь трезвому специалисту, стоящему «над схваткой». Герлах немедленно переговорил с профессором Винкхаусом из Берлинского политехнического института. Ему хотелось, чтобы карьера Дибнера, наконец, увенчалась академическим признанием и он получил доцентуру в институте. Однако другие ученые противились этому – особенно люди из окружения Гейзенберга. В штабе Геринга тоже с пренебрежением относились к «опальному доктору».

В Штадтильме Дибнер продолжал свои опыты, только теперь он намеревался усовершенствовать их схему. Полые урановые шары ведут себя еще лучше, чем кубики из урана. Он немедленно заказал такие шары, чтобы провести опыт с реактором при низкой температуре. Профессор Хартек посоветовал ему положить эти шары в сухой лед. Он сам ставил похожий эксперимент в 1940 году, и кто знает, как повернулась бы жизнь, если б ему не помешал тот же Гейзенберг – «злой гений» немецкой физики, блестящий теоретик, стремившийся монополизировать научную практику? Идеи Гейзенберга были не всегда справедливы, но всем его коллегам следовало верить в эти идеи, иначе они превращались в одиночек, маргиналов, способных на изумительные догадки, но бессильных повлиять на развитие немецкой научной мысли. Такими невостребованными талантами были Дибнер, барон фон Арденн, отчасти тот же профессор Хартек. Загадочный шеф Герлах привечал их, но, даже пытаясь помочь им (как в случае с доцентурой), он был бессилен что-либо сделать.

Разговаривая с «непосвященными», Герлах становился еще таинственнее. Иногда, чтобы добиться нужной цели, он вскользь намекал, что «это нужно для особой взрывчатки». Профаны, далекие от ядерной физики, будь они и при генеральских погонах, подпадали под очарование этой фразы и соглашались помочь. Так, стремясь получить единственный уцелевший на дрезденской фабрике высоковольтный ускоритель частиц, Герлах, выступая в октябре 1944 года на совещании в Берлине, подчеркнул, что эта «установка нужна для испытания взрывчатых веществ, поскольку для подобных целей не подходит ни одна другая».

Но, склоняя на разные лады эту «особую взрывчатку», он ничего не обещал. Он не говорил, удастся ли ее изготовить. Не уверял, не ободрял, не обнадеживал – лишь говорил, что «ведутся работы и для их проведения нужно то, то и то», но «поможет» ли все это, услышать от него было нельзя. Впрочем, эти умолчания оправдывались секретностью проекта.

Когда же нельзя было укрыться за завесой секретности, Герлах умел использовать в своих интересах даже голую правду, что мало кому удается. Так, когда личный референт Геринга открыто спросил его, действительно ли эти урановые исследования помогут создать нам взрывчатку невиданной мощи, Герлах совершенно уверенно ответил: «Нет, это невозможно». «Зачем же тогда заниматься ими? Нужно немедленно все прекратить! А вы никогда не задумывались о будущем, – возразил профессор. – Вы думали о том, что ждет нас после войны? Мир! И в мирное время мы тоже должны доминировать. Если мы сейчас приостановим эти важнейшие научные исследования в этой важнейшей области науки, мы безнадежно отстанем от наших конкурентов. Они опередят нас и будут доминировать в послевоенную эпоху. Германия же, даже выиграв войну, окажется на вторых ролях». «Это была очень нервная беседа», – вспоминал Герлах.

Все же, стремясь не быть голословным и убеждать нацистских бонз признаниями в успехах, Герлах задумал обобщить опыт работы ведущих групп физиков-ядерщиков и опубликовать серию «Секретные научно-исследовательские проекты», включив туда пять статей знаменитых ученых, рассказывающих о достигнутом. Сам он написал для этой серии предисловие, обобщив в нем результаты, полученные в экспериментах.

1. Оптимальная схема: реактор, состоящий из кубиков. Тогда мы используем всего полтонны урана и получаем коэффициент размножения нейтронов, равный 2,06. Если же составлять реактор из пластин, то при идеальной их толщине потребуется полторы тонны урана, и тогда коэффициент размножения нейтронов будет равен 2,36. Оптимальная длина стороны кубика нам пока не известна.

2. Возможно, коэффициент размножения нейтронов увеличится, если использовать полые урановые шары вместо кубиков или кубики других размеров.

3. Количество тяжелой воды у нас ограничено. Чтобы снизить потребность в ней, надо обогатить в металлическом уране содержание его 235-го изотопа. Разработка ультрацентрифуги закончена, и соответствующая установка сейчас сооружается.

4. Несмотря на чрезвычайные трудности, мы пытаемся наладить производство тяжелой воды в Германии, используя новейшие технологии.

Герлах закончил свою статью, заявив, что сейчас ведутся эксперименты, которые, быть может, позволят обойтись без тяжелой воды – в том числе и опыт с расщеплением урана при низких температурах (в ближайшее время он будет проведен в Штадтильме; руководят им Дибнер и Хартек).

В конце 1944 года в последний раз в берлинском бункере, близ Института физики, начались испытания уранового реактора. Построил реактор доктор Карл Вирц. Впервые агрегат был окружен отражателем из графита. (Отметим, что еще в октябре 1942 года Гейзенберг, а в январе 1944 года Бопп и Фишер показали, что при использовании графитового отражателя коэффициент размножения нейтронов заметно увеличивается.)

У реактора была алюминиевая оболочка – цилиндр высотой 216 см и диаметром 210,8 см. Внутрь цилиндра вставили сосуд из магниевого сплава, уже использовавшийся раньше в опытах в этом берлинском бункере. Пространство между стенками – 43 сантиметра – заполнили графитом, высыпав туда десять тонн искрошенных графитовых плит.

Всего реактор содержал 1,25 тонны урана и полторы тонны тяжелой воды: металлические пластины толщиной 1 см разделяла прослойка воды толщиной 18 см. По-прежнему не было кадмиевых стержней, которые могли бы регулировать цепную реакцию, если бы она началась. Впрочем, профессор Вирц заявил, что до этого дело не дойдет: реактор задуман как субкритический.

На этот раз коэффициент размножения нейтронов достиг 3,37, хотя использовалось столько же материалов, сколько и в предыдущих опытах. Улучшился же показатель за счет графитового рефлектора. Будь повнимательнее участники этого опыта, они наверняка бы задумались, почему же так плох показатель абсорбции нейтронов в углероде, и тогда роковая ошибка профессора Боте уяснилась бы. Однако они не заметили этого разнобоя в результатах.

Война приближалась к концу, Германия была обречена на поражение, но ученые еще верили в успех и пытались построить критический реактор. Возможно, что в Берлине хватило бы на это запасов тяжелой воды, ведь размеры «самодействующего» реактора нельзя «переоценивать», как выразился Вирц в начале января 1945 года. Правда, профессор Хартек 9 января все же в последний раз приехал в Рьюкан, пытаясь найти здесь хоть какие-то капли тяжелой воды (итоги поездки оказались безнадежными).

На второй неделе января в Берлин прибыл профессор Герлах. Он побывал в лаборатории Вирца, вглядываясь, с каким лихорадочным упорством ученые пытаются построить первый реактор нулевой мощности на тяжелой воде. Впервые в Берлине использовались кубики из урана, а не пластины.

Условия, в которых проходил эксперимент, были ужасными. Каждую ночь город бомбили. Телефонной связи не было. Электричество то и дело отключалось. Герлах вернулся к себе в Мюнхен, но и там царило разорение. В помещения не подавалось тепло, и цветы в его рабочем кабинете замерзли.

Положение на фронте стало катастрофическим. Советские войска уже наступали на Берлин, и продолжать научные работы в городе, который скоро будет осажден, не имело смысла. Остатки института надо было эвакуировать в Хехинген, пусть этот поступок и выглядит «пораженчеством». 27 января он позвонил в Берлин и сказал, что немедленно выезжает.

Первым, с кем он встретился, был его любимец, Дибнер. Едва они начали разговор, как послышались взрывы и грохот. Вылетали оконные стекла, рвались бомбы. В воздухе сверкало и дымилось. В бункере, куда они спустились, уже заканчивались все приготовления. Герлах видел перед собой крупнейший из созданных в Германии реактор на тяжелой воде – В VIII. Он вместил в себя сотни урановых кубиков и еще полторы тонны тяжелой воды. Оставалось лишь несколько дней до его запуска. Герлах невольно молчал, глядя на дружную работу механиков, которую вот-вот он должен был запретить. Двадцать девятого января все было готово, и можно было начинать эксперимент.

Герлах, как и Вирц, Дибнер, Гейзенберг, понимал: если бы в реакторе, действительно, началась контролируемая цепная реакция, этот удачный эксперимент несомненно поднял бы дух людей. Да и разве можно остаться спокойным, узнав, что в минуты труднейших испытаний, которые переживала страна, ее ученые, делившие вместе с народом все тяготы, сумели совершить грандиозное открытие. Разве эта поразительная весть не сплотит вновь нацию, терпевшую одно поражение за другим? Эксперимент надо было начинать немедленно, но разве можно было проводить его в Берлине?

В те дни любой захудалый немецкий городишко более подходил для проведения этого научного опыта, чем Берлин. Советская армия с ужасающей быстротой продвигалась вперед. Из Восточной и Западной Пруссии эвакуировалось около двух миллионов человек. Толпы беженцев миновали Берлин. В городе царила паника. К уходившим, бежавшим, скрывашимся присоединялись все новые люди, пытаясь найти хоть какое-то безопасное место в то время, как в любом направлении, которое они избирали, все дороги вели к линии фронта, к новым боям, пожарищам. Смерть приближалась отовсюду. Бежать было некуда, и все же все подряд стремились куда-то бежать. В этом обреченном городе сохраняли спокойствие лишь несколько ученых, благодушно сидевших возле созданного ими реактора. Но можно ли было начинать их эксперимент, ведь уже неясно было, кому суждено будет подвести итоги этого опыта – человеку, которого уполномочил заниматься ядерной физикой Геринг, или же руководителю, присланному сюда Сталиным?

Дибнер понял цель приезда Герлаха, ну а профессор в тот же день, 29 января, пригласил к себе своего наперсника Росбауда, неизменно близ него замечаемого, и сообщил, что в ближайшие день-два уезжает из Берлина и забирает с собой весь «тяжелый продукт». Это что, переспросил Росбауд, привыкший узнавать «из первых уст» самые свежие новости об атомном проекте, вы забираете тяжелую воду для Гейзенберга (тот уже давно жил на юге Германии)? Герлах его догадку не оспаривал. И на что она ему? Что он с ней собирается делать? «Быть может, дело», – был ответ.

30 января в 17. 30 Герлах приказал все паковать. На следующий день все должно быть готово, что бы там ни приказывала партия, – а партия, конечно, велела держаться до последнего («Никакой паники, геноссе! Никто не покидает Берлин!»). Циничный Герлах и не думал верить этим призывам: держаться до последнего впору было лишь юнцам из «Гитлерюгенд» да наивным ветеранам иллюзий, вечным почитателям и обожателям. Ученым следовало полагаться на опыт, и их чутье звало на юг Германии, в более безопасное место.

Тридцать первого января, во второй половине дня, профессор Герлах, доктор Дибнер, облаченный в военную форму, и доктор Вирц покинули Берлин на автомобиле и направились в сторону Куммерсдорфа. За ними следовали несколько грузовиков, перевозивших уран, тяжелую воду и оборудование. Герлах был взволнован, бледен, удручен. Его сопровождала секретарша, фройляйн Гудериан. А вот друг и наперсник Росбауд остался в Берлине. В последних беседах с ним Герлах оставался сдержан и осторожен и так и не назвал цели своих скитаний и не открыл будущего пристанища. Поэтому, сообщая через норвежских подпольщиков в Лондон, профессору Блекетту и доктору Кокрофту, последние новости, добытые «из первых уст», верный наперсник и старательный агент Росбауд так и не смог сообщить новое местонахождение лаборатории. Он знал лишь, что весь груз доставят «в какое-то надежное место».

Всю ночь грузовики ехали по обледенелому шоссе. Наконец, показался городок Штадтильм. Профессор Герлах полагал, что здесь, в новой лаборатории Дибнера, обстановка для работы будет лучше, чем в Хайгерлохе – тем более что и Вирц проводил свой эксперимент по «дибнеровской» схеме. Вот только сам Вирц никак не ожидал такого поворота событий. Возмущаясь этим «захватом», он начал звонить в Хехинген, к Гейзенбергу.

Пока расстроенный берлинец жаловался своему патрону, Герлах поспешил в Веймар. Он уговарил гауляйтера Тюрингии Заукеля освободить всех сотрудников секретной лаборатории от службы в фольксштурме и трудотряде, а также обеспечить нормальную подачу электричества. Пока профессор изощряется в плетении словес, выпрашивая льготы своим подчиненным, они за его спиной плетут изощренные интриги.

Вечером того же дня Герлаху позвонил Гейзенберг. Слыханное ли дело, создавать первый критический реактор в лаборатории «этого Дибнера»? Как вы смеете передавать ему наши материалы, изъятые в нашем берлинском институте у наших сотрудников? Наш уран, нашу тяжелую воду, наше оборудование, наши схемы, наш опыт, наши идеи! Герлах, чувствуя трудности предстоящего спора, пригласил Гейзенберга в Штадтильм, где теперь хранились «его опыт, его уран, его идеи».

Вождь теоретиков, покоривший себе почти все области практики, прибыл на раздел «наследия Далема» в сопровождении своего могущественного «паладина», профессора Вейцзеккера, умнейшего ученого, способного к тому же в любую минуту обратиться за помощью к своему отцу – помощнику Риббентропа, то есть не последнему человеку в нацистской верхушке. Имея столь прочный тыл, можно было начинать спор. В день их прибытия, 5 февраля, само небо, казалось, благоволило к пришельцам. Беспрерывно звучала воздушная тревога. Над городом кружили самолеты, и, не подыскивая других аргументов, Гейзенбергу достаточно было ткнуть пальцем в небо, знаменуя невозможность серьезной научной работы в этом нещадно атакуемом городишке, пугливую жизнь в котором следует быстрее променять на покой, тишину и умиротворение южного немецкого городка, выбранного им, Гейзенбергом.

Этого естественного аргумента было, впрочем, недостаточно. Переговоры длились весь следующий день, и даже Вейкзеккер был удален за двери (а Дибнер к ним и вовсе не допускался). Наконец, Герлах согласился отдать «все захваченное».

Однако этого передела имущества было недостаточно. Седьмого февраля Герлах, увлекаемый Гейзенбергом, поехал в Штутгарт, чтобы побеседовать с гауляйтером Вюртемберга Мурром, полюбившим облачать физиков в униформу и без лирических сантиментов отправлять их в ополчение. Однако тот уклонился от встречи с физиком, написавшим два месяца назад протестующее письмо Мартину Борману. Пришлось говорить с одним из помощников Мурра – Вальдманом, просить у него грузовики для перевозки «тяжелого продукта» в Хайгерлох.

Затем Герлах поехал в Хайгерлох, чтобы посмотреть ведущиеся там приготовления, и лишь 14 февраля вернулся в Штадтильм. Через девять дней колонна грузовиков, руководимая доктором Багге, двинулась на юг, увозя из лаборатории Дибнера ценное сырье.

«Рискованная поездка, – записывал он в дневнике, – истребители-бомбардировщики, соединения бомбардировщиков. Поездка в основном ночью».

Итак, лишь в конце февраля оборудование берлинского бункера, наконец, прибыло в Хайгерлох. Почти месяц прошел с тех пор, как его вывезли из Берлина. Месяц этот был потрачен впустую. Оргвопросы, переезды, уговоры, визиты, сорвавшиеся встречи, обещания и протесты. Что весь этот месяц делали с «тяжелым продуктом»? Ничего.

Только теперь, наконец, заново начался монтаж реактора В VIII. Его, как и было решено, оборудовали внутри пещеры. В распоряжении Гейзенберга теперь находились полторы тонны урановых кубиков, полторы тонны тяжелой воды, десять тонн графитовых блоков и некоторое количество кадмия – его надо было ввести внутрь реактора, если реакция станет неконтролируемой. Все остальные запасы сырья хранились в Штадтильме. Там же обосновался и сам профессор Герлах.

Двадцать шестого февраля на совещании в Берлине Герлах узнал, что «в целях экономии» работы по атомному проекту придется сократить наполовину. В тот же день он отослал письмо в Научно-исследовательский совет. Он убеждал, что ученые-ядерщики находятся уже на пороге успеха, что ведутся «решающие работы», и потому просил защитить все исследовательские группы, причастные к этому проекту, то есть группы, созданные под эгидой Общества имени императора Вильгельма в Берлине, Гейдельберге, Тайльфингене и Хехингене; группы, находящиеся в его, Герлаха, ведении и действующие в Штадтильме, Хайгерлохе и Мюнхене; группу профессора Хартека, занимающуюся разделением изотопов; группы профессоров Штеттера и Кирхнера, исследующих расщепление урана под действием быстрых нейтронов, а также защитить ряд сотрудничающих с нами промышленных фирм. Так, концерн «ИГ Фарбениндустри» и фирма «Бамаг-Мегуин» помогают нам в производстве тяжелой воды, а фирмы «Ауэр» и «Дегусса» – в изготовлении металлического урана. «Все эти проекты должны пользоваться льготами по снабжению материалами и электроэнергией, а также льготами для сотрудников, предусмотренными указом фюрера от 31. 1. 45, 23 часа», – определил свои пожелания трезвый и циничный Герлах.

Любой перечень содержит круг лиц и организаций, в нем упоминаемых, и подразумевает всех, в нем не упомянутых. Последние, очевидно, должны были лишиться всякой поддержки. Их лаборатории оказывались на «голодном пайке», а ученые – в окопах под Берлином et cetera.

В последний раз профессор Герлах отстаивал интересы касты «посвященных» физиков-ядерщиков, заклиная слух военных и партийных профанов магическим словом «взрывчатые вещества», рисуя перед ними блаживший их растерянный дух «призрак атомной бомбы».

Двадцать восьмого февраля Герлах снова вернулся в Штадтильм. Теперь его беспокоило здоровье ученых, работавших вместе с Дибнером. Они постоянно подвергались действию гамма-лучей, нейтронного и рентгеновского излучения. Лабораторию здесь оборудовали наспех, не занимаясь лишними мерами предосторожности, и потому вредный фон был особенно высок. К тому же люди постоянно недоедали, и теперь большинство страдало от кровотечений. В гибнувшей Германии последние ее физики работали буквально на износ.

Герлах пишет письмо в Веймар, в местный продотдел, требуя для своих ученых «прибавки за вредность», ведь на заводах рабочим полагается подобный паек.

Между тем все было готово к проведению эксперимента с «пещерным реактором». Посреди пещеры была вырыта яма. Ее залили водой и поместили туда огромный цилиндр, изготовленный из легкого металла. Цилиндр заполнили графитовыми блоками (там уместились все десять тонн), оставив посредине его полость (тоже цилиндрической формы). Туда и поместили собственно реактор, сделанный из алюминиево-магниевого сплава. К крышке реактора подвесили 78 тонких проволочек, нанизав на них урановые кубики (по восемь-девять штук на каждой). Подобную схему еще недавно применял Дибнер. Сама крышка состояла из магниевых пластин, переложенных графитом. Имелись штуцеры, сквозь которые можно было залить тяжелую воду и ввести источник нейтронов. Гейзенберг и Боте приступали к опыту.

Крышка реактора туго завинчивается. Яма заливается водой, куда добавлена антикоррозионная присадка. В последний раз проверяются все уплотнения. Наконец, в сердцевину реактора вводят источник нейтронов и медленно закачивают внутрь тяжелую воду. То и дело ученые отключают насос и измеряют размножение нейтронов внутри цилиндра и снаружи. Показатель этот становится все выше. Похоже, что вот-вот начнется цепная ядерная реакция. Мощность реактора выше, чем когда бы то ни было в немецких лабораториях.

Радость охватывает Гейзенберга и тревога – Вирца: мы же забыли самые элементарные меры предосторожности! Мы мало что знаем о «постоянной времени» этого реактора. У нас нет подходящих инструментов, чтобы сдержать неуправляемый процесс. Одна надежда на кадмиевый блок, но не мало ли этой надежды? И все-таки большинство ученых, застывших в этой пещере, которая вот-вот может превратиться в «первый Чернобыль», забывают про опасность. Свершается невероятное: сейчас начнет работать первый в мире ядерный реактор, и он построен немецкими учеными в самую трудную пору войны (никто в Германии не знал, что первый в мире реактор создан еще в 1942 году Энрико Ферми).

Вот уже все запасы тяжелой воды вылиты внутрь. И тут интенсивность размножения нейтронов перестает нарастать: на 100 нейтронов, излученных источником, реактор испускает всего 670 нейтронов. Прекрасный результат! Никогда еще немецкие физики не добивались такого!

Но цепная ядерная реакция так и не началась. После этой неудачи теоретики снова примутся за расчеты. Выяснится, что размеры реактора надо увеличить наполовину. Надо снова доставать тяжелую воду, уран – еще по 750 кг и того, и другого. Где это взять? Какая Норвегия, какая Бельгия, Италия? Быть может, что-то есть у Дибнера в Штадтильме? Не обратиться ли к нему? Как, идти к нему на поклон? Но иначе мы ничего не добьемся! Сколько до Штадтильма? Несколько сот километров? Сколько же мы будем ждать?!

Двадцать второго марта профессор Герлах приехал в Берлин, чтобы уладить некоторые служебные дела. Тут его и застала явно преждевременная новость о том, что в Хайгерлохе создан критический реактор. Герлах немедленно позвонил своему лучшему другу и наушнику Росбауду. Двадцать четвертого марта, в час дня, тот навестил Герлаха и застал его в крайне взволнованном расположении духа. Герлах тотчас воскликнул: «Машина работает!» «Откуда вам это известно», – спросил изумленный Росбауд. «Только что сообщили из Хехингена: результаты последних измерений полностью совпадают с теоретическими выкладками!» «Но ведь это очень большая разница: одно дело, теория полностью доказана, и другое дело, ее можно доказать на практике. Вспомните, – продолжал холодно рассуждать Росбауд, – сколько мучился Бош, прежде чем воплотил на практике метод Габера». [14].

Однако уверенность Герлаха невозможно было не поколебать. Через полгода мы уже научимся проводить «цепные химические реакции», говорил на исходе марта 1945-го Герлах. Кто-то заметил, что ученый похож на художника тем, что, увлекшись какой-либо идеей, полностью забывает о реальности.

Герлах чувствовал себя на вершине успеха: урановый реактор все же создан! Вскоре не нужны будут ни уголь, ни нефть, ни бензин. Ядерное топливо вытеснит все остальные виды горючего. Восторженный циник даже не обиделся на едкую – и уж совсем не патриотическую – реплику, брошенную его другом: «Слава богу, теперь слишком поздно!»

Нет, что вы, Росбауд, делать такое открытие никогда не поздно. Умное, ответственное правительство, шантажируя своих врагов нашим открытием, может выторговать себе вполне терпимые условия мира. Мы располагаем сейчас важнейшим аргументом для такого политического торга, и этого довода нет у наших врагов. Они могут теперь согласиться на наши условия. Плохо только одно: «У нашего правительства нет, да и не было ни ума, ни чувства ответственности!»

Его собеседник принялся развенчивать и другие составные части его «дипломатической иллюзии». «Если бы я был нашим противником, жонглировал фактами и гипотезами как этот английский шпион, я или велел бы убить любого ученого, затеявшего со мной этот торг, или бросил бы всех нас, ученых, в тюрьму и держал бы там, пока мы не начали рассказывать обо всем, что знаем про бомбу или реактор. Впрочем, ворота тюрьмы можно было бы и не распахивать для нас – велика честь! Русские и американцы наверняка уже продвинулись в этой области гораздо дальше нас».

Скептичный шпион был прав. Но ученых все-таки интернировали.

Двадцать восьмого марта Герлах в последний раз покинул Берлин. На день он заехал в Штадтильм. Американские войска находились уже неподалеку от этого городка. Все работы здесь прекратились. Ученые равнодушно дожидались дальнейших событий. Той же ночью Герлах покинул «град обреченных». Дальнейший путь привел его в Хехинген и Хайгерлох. Он переговорил с Гейзенбергом, выпил кофе с Максом фон Лауэ и навестил Отто Гана. Гейзенберг, рассказав ему о последнем опыте, тут же принялся давать советы, обещавшие «непременный успех». Надо забрать из Штадтильма весь остальной уран и тяжелую воду. Но и этого мало: надо забрать еще оксид урана и брикеты, оставленные у того же Дибнера. Что бы ни говорили другие теоретики, надо испытать еще одну схему реактора, поместив оксид урана внутри графитовой оболочки. Недавний опыт доктора Вирца показал, что графит все-таки можно использовать в качестве замедлителя. Почему мы должны доверять давнему приговору Боте? Его расчеты могут быть неверны! (О, если бы Гейзенберг спохватился раньше!)

Американские войска были уже в семи километрах от Штадтильма. Перед ними был невзрачный городишко, оставлявший последнюю надежду немецким физикам-ядерщикам. Третьего апреля Герлах приехал в Мюнхен и принялся звонить Дибнеру, но связи уже не было. Он попробовал на свой страх и риск съездить в Штадтильм, но путь преградила линия фронта, отсекая последние надежды.

Тем временем в СС тоже вспомнили об ученых, брошенных всеми в Штадтильме.