Каникулы вне закона

      Вторая кабина оказалась, слава Богу, выключенной на ночь.
      Чего они ринулись наверх, в номер? Зевнули, пока я кружил вокруг гостиницы и паркинга? Но портье мог сказать, что я не входил. Однако, судя по его реакции на мое появление, его ни о чем не спрашивали. Значит, выходит, все-таки видели, как я пошел в сторону входа в ресторан с улицы, и решили, что я возвращаюсь в номер кружным путем, через ресторан, бар и дальше по запасной лестнице?
      В принципе, логика в их действиях просматривалась. Они не следили за мной. Они меня охраняли. Чтобы я не стал третьим после танцовщицы и Усмана. И, упустив на несколько минут, бросились вверх, куда я, по их мнению, должен был отправиться. Плутание к номеру через черный ход вполне вписывалось в обуявшую меня, по их мнению, дурь кружить и носиться ночью по улицам. Случается, если, скажем, человек перебрал. Почему нет? В любом случае молодцам из вазовской "шестерки" поручали не выяснять причину моих поступков, им поставили другую задачу - охранять. Они и охраняли.
      Я снял трубку с телефонного аппарата на стойке портье и набрал номер своей комнаты.
      - Да? - ответила Ляззат.
      - Меня никто не спрашивает сейчас?
      - Кто-то начал постукивать в дверь...
      - Скажи, что я в ванной или что-то в этом духе. Сделаешь?
      - Минутку! - крикнула она двери. И мне: - Сделаю. Ты где?
      - Рядом...
      - Минутку, - сказала она теперь мне.
      Я положил трубку на место.
      В пределах видимости пульт отключения лифта не обнаруживался. Стоило бы и попенять себе, что не высмотрел впрок, прожив практически два дня в этом месте. Вырубив лифт, я выиграл бы до двадцати минут.
      Выручила цепь, по которой я планировал спуститься из витражного окна к паркингу, если бы ребята из "шестерки" засели в вестибюле. Она вполне сгодилась замотать металлические ручки стеклянных створок входных дверей гостиницы с улицы. Блокировка получилась непреодолимая, если, конечно, не бить двери многослойного стекла кувалдой. Минут пятнадцать-двадцать, которые займет беготня на улицу кружным путем через черный ход, таким образом, у меня все-таки есть. Времени достаточно. А могут, успокоившись после ответа Ляззат, и засесть в теплом вестибюле...
      Вазовская "шестерка", как и прошлый раз, осталась не закрытой, да и ключ зажигания сидел в гнезде. Значит, не засядут, даже если и вознамерятся, сначала пойдут закрывать машину... И немедленно подадут сигнал перехвата по городу. Один будет орать в рацию, а другой ринется проверять мое наличие в номере "на ощупь".
      Я перекрестился и бросил "шестерку", минуя первую, со второй скорости вниз по проспекту Республики. Пять минут: я проскочил под аркой в виде скрещенных сабель, мост через Ишим и мимо гранитных пантер. Семь минут: слева промелькнуло помпезное шатровое здание и справа какой-то мемориал, обставленный саженцами. Десять минут: появился указатель "Международный аэропорт" с направляющей стрелкой. Шестнадцать минут: возникли огни диспетчерской башни. Восемнадцать: появились вытянутые чередой, освещенные, как у лайнера в ночном море, окна аэровокзала. Двадцать минут: вазовская "шестерка" втиснута между двумя "Волгами" в жидковатом ряду машин на автостоянке перед входом с надписью "Вылет".
      Приоткрыв дверь, согнувшись, я вывалился из-за руля на снег и, всматриваясь в темноту, несколько долгих минут, полз, выжидая и прислушиваясь, за прикрытием из автомобилей. Я опасался, что меня заметят сверху, с башни, где обычно, помимо авиационных диспетчеров, в международных аэропортах сидят и полицейские посты наблюдения за территорией. Идеальным решением было бы найти машину, в которой не включена противоугонная блокировка и сигнализация, а багажник поддастся отмычке из карманного набора "дюжина в одном" - подобия швейцарского ножа с инструментами на непредвиденные обстоятельства.
      Нашелся кособоко и торопливо припаркованный старый "Додж-Рамчарджер-150 AW". Индикатор противоугонки в кабине не мигал. Для этой рухляди - две двери и крытый кузов за сиденьями водителя и пассажира на противоугонку и я бы не потратился. Замок задней подъемной створки кузова щелкнул, едва я ковырнул его отверткой.
      Внутри американский внедорожник, предназначенный для деревни или войны, промерз, как холодильник. Но пол устилало ковровое покрытие. Как сказал бы Олег, просто класс.
      Владелец, я приметил, отапливался привинченной под панелью приборов печкой от "Москвича" или какой другой российской легковушки. Отопление я тут же включил, пусть он подумает, что забыл выключить, и лег на полу кузова, поплотнее прижавшись сзади к спинке сиденья. И опять подумал: Господи, во что превратится моя одежка?
      Минут через десять, пригревшись, расслабившись, я почти дремал, вяло перебирая в памяти события дня. Вне сомнения, удачнейшим оказалась вербовка Притулина.
      Я принялся подсчитывать, сколько русских однополчан встретил с тех пор, когда снял гимнастерку с капральской нашивкой, которые в Легионе "не даются, а выслуживаются"?
      Беспутные монахи "военного монастыря". Определение Николая Бахтина, профессора Бирмингемского университета, бывшего унтера-легионера. Были и князья, Юрий Курнин, например. Были воры, у которых вместо имен кликухи. Были отчаявшиеся, дезертиры, бродяги, сбежавшие военные и торговые моряки, невозвращенцы, убийцы, солдаты и офицеры Советской Армии, брошенные на произвол судьбы в Конго при Лумумбе, семинарист из Загорска... Непредсказуемый, вольный и опасный люд, который Россия аппаратная десятилетиями исторгала на уничтожение. В войнах, где за одного чужого отдавали десять своих. В лагерях вроде Потьмы. В пьянстве. В бестолковом труде. В нищете. В бараках. В духовной зашоренности. В воровстве всех уровней. Легион, хотя бы и немногих, все же спасал от России. Наемники, которых обуздали и которые позволили себя обуздать, стойкие в бою, службе и товариществе профессионалы... Возможно, конечно, и "Weisse Sklaven" - белые рабы, как говорил мой однополчанин и дружок, Дитер Пфлаум. Но - по вольному выбору. Не мобилизованный сброд, рыхлый и липучий, которым заполняют казармы по воинской повинности. Слово-то какое - повинности!
      Я размышлял о том, что скудная жизнь Легиона для русских, в особенности тонко организованных, со сложным и необычным прошлым, таких, как, скажем, Бахтин или Курнин, становилась притягательной, иная казалась бледной, запутанной и пресной. Бахтин об этом так и говорил. Легионерский военный быт был тем и хорош для него, что слагался, видоизменялся и выверялся в деле, исходом боя с подсчитанными по-бухгалтерски результатами. Старые "горшки" второго контракта носили больший "иконостас" наградных колодок, чем штабные офицеры. Буйный, крутой монастырский материал для умелого мастера...
      Олег Притулин, даже засаленный нынешним окружением, засветился своим "монастырским" прошлым передо мной только потому, что я тоже был когда-то "монахом". Ворон ворону... На Алексеевских курсах Боткин в числе существенных признаков подлинной или поддельной идентификации человека выделял его прошлый опыт. Тот, который становится неотъемлемой частью личной истории, который обстругал эту личность и инстинктивно, на уровне подсознания проявится в любом занятии - от шиномонтажа до политологии. Даже подавленный или скрываемый, он себя выставит в решающую минуту. "Legio Patria Nostra" - "Легион наша родина", и ты всегда будешь уважать поверженного врага, не бросишь раненого или погибшего товарища, не позволишь завладеть твоим оружием.
      Мне кажется, я понял, как смогу использовать брата милой мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях эффективным образом... Жалкое, в общем-то, приобретение, в моем возрасте, возрасте потерь. Когда чаще хоронишь, чем знакомишься с новыми людьми.
      Пробудил меня хруст снега. Человек приоткрыл дверь "Доджа-Рамчарджера" и пока, прикрывшись ею, справлял малую нужду, в машину нанесло холода и снегу. Видимо, начиналась метель.
      Отопитель все-таки подсадил аккумулятор, который едва провернул двигатель.
      - Идиотка, - сказал водитель, - сто раз говорил ей...
      Он не стал прогревать мотор. Машина туповато набирала скорость. Я услышал попискивание набора номера на мобильнике. Водитель сказал в телефон:
      - Ну, все, уехала... Сейчас приеду. Неделя наша...
      Щелкнула крышка складной трубки. Привстав на коленях за спиной водителя, одной рукой я цепко сдавил ему шею, а другой перехватил мобильник и сказал:
      - Езжай как едешь, не оглядывайся, иначе выверну шейный позвонок. У тебя есть оружие?
      Если он и косил глаза на зеркало заднего вида, видеть мог только мой контур.
      - Откуда ему взяться? - ответил он.
      - Наклонись вперед, - приказал я и ощупал его подмышки, пошарил за поясом и на бедрах. Действительно, не было. А жаль, пушкой разжиться хотелось бы.
      Полчаса дремы придали мне сил.
      - Так и ехать? - спросил он.
      - Так и ехать. К гостинице "Турист". Знаешь где?
      Он кивнул.
      - У тебя есть деньги?
      - Есть.
      - Где лежат?
      - Бумажник в нагрудном кармане пиджака. Документы оставь...
      - Оставлю...
      Он сделал попытку захвата правой, когда я завис над его плечом, запуская руку под кожаную меховую куртку. И напрасно, потому что я ждал нападения. В конце концов, он сам нарывался на силовое решение.
      Вывернув ему шею, я тычком сбросил рукоять передач на нейтралку и, перекинув руку на обмякшее колено водителя, уткнул его ступню в педаль тормоза и надавил. Худо-бедно замедляя ход, "Додж-Рамчарджер" крутанулся, и я, будто с карусели, обозрел окрестности вокруг шоссе - далекие, едва выделявшиеся на снегу домишки, слабые огоньки фонарей на столбах и затем лас-вегасские всполохи Астаны.
      Мои "Раймон-Вэйл" показывали шестой час утра.
      Я не приметил поста дорожно-полицейской службы по пути на аэродром из города. Останавливать для проверки, хотя бы документов, меня, по всей вероятности, некому. В любом случае, в пешем строю я окажусь и приметным, и подозрительным в этот час и в этом месте.
      Шоссе и город оставались пустынными. Пара машин и три или четыре зябко сутулившихся прохожих - вот и все, кому попался на пути к гостинице "Турист" трепаный "Додж-Рамчарджер 150 AW". Я оставил внедорожник с его омертвелым владельцем в начале улицы Бейбитшилик, на углу, с видом на запорошенные метелью профили трех гранитных мудрецов, символизирующих неведомые мне демократические традиции степей.
      Я загасил габаритные огни машины, поставил её на ручник, выключил двигатель и вложил в карман меховой кожаной куртки завалившегося на пол водителя ключи зажигания от угнанной вазовской "шестерки".
      Метель расходилась не на шутку. Учащая шаг в сторону гостиницы "Турист", видневшейся над крышей похожего на барскую усадьбу здания столичного акимата, я подумал, что к рассвету, наверное, потеплеет. Интересно, вылезла Ляззат уже из нагретой постели или нет?
      В гостиницу я вошел со стороны ресторана. Завтраки начинали подавать в семь утра. Я с наслаждением пригубил горячий крепкий ароматный кофе, который лично принес метр, он же кассир, памятуя щедрые чаевые, полученные - о Господи! - уже два дня назад. Я попросил его позвонить в мой номер, напомнить мадам, что пора вставать, и спросить, через сколько минут готовить кофе и для нее.
      Бумажник оказался итальянской кожи. Не трогая документы, я переложил восемьсот двадцать долларов и девять тысяч шестьсот тенге в свой карман, протер бумажник салфеткой, чтобы не оставлять отпечатки пальцев, и, пользуясь одиночеством, швырком запустил под батарею отопления в дальний от себя угол.
      Когда я выпрямился, злющая, с ввалившимися глазами Ляззат вышагивала ко мне через зал, показывая немыслимые коленки и сиреневое белье между полами распахнутой лисьей шубки. Я встал, чтобы отодвинуть ей стул. И, помимо воли, не сдержал зевоту, которой свело челюсти.
      Поцелуя "С добрым утром, дорогая!" не получилось.
      Глава девятая
      Охота на крокодилов
      1
      Когда я бойко исчез, все с ума посходили. Взбесились. Сообщив эту потрясающую новость, Ляззат не уточнила, кто - "все", а я не спрашивал. Скорее всего, с точки зрения моих интересов, никто. Ибраеву об угоне вазовской "шестерки", а Жибекову - о захвате "Доджа-Рамчарджера AW 150" доложат особо или сообщат в общей ночной оперативной сводке по Астане после девяти утра. Мои же швейцарские "Раймон Вэйл" показывали семь тридцать пять.
      И - какое расстройство! - стекло у часов оказалось надтреснутым. Приходилось только гадать, в какой из двух машин я потерпел материальный урон. Сегмент в полтора-два миллиметра отсутствовал. А если стекляшка осталась на полу или на сиденье?
      Помимо этой, выяснялась и иная неприятность. Из-за неё вкупе с суточным недосыпом и расколотыми "Раймон Вэйл" впору было и самому взбеситься.
      До появления Ляззат я только предчувствовал, каким гнусным образом обойдутся со мной казахские силовые аппаратчики. Версию этой гнусности я и навязывал накануне Олегу Притулину, именно версию и именно навязывал, не больше. Оказалось - правда...
      Ляззат сказала, что вернулась домой с банкета в "Кара-Агткель" около часу ночи. И, когда я поинтересовался, чтобы загладить невольное хамство с зевком, не промерзла ли в пути и каким транспортом добиралась, она, пожав плечами, сообщила, что жибековский юбилей широко отмечался в том же "Титанике", на втором этаже, где "Кара-Агткель" недавно открыл банкетный филиал. А новая столичная квартира Ивана Ивановича Олигархова, то есть и её, находится на шестом этаже. Как можно замерзнуть в теплом лифте? И вообще дура она, что поехала потом ко мне в гостиницу. Не трепали бы нервы одурелые ибраевские ребята, которые после моего ночного звонка дважды попытались вломиться в номер.
      Выходило, что в ресторане "Кара-Агткель" на проспекте Республики полковник Жибеков неторопливо и вкусно, как говорится, в анфас и профиль продемонстрировал наивного и самонадеянного залетку Шемякина или Фиму из Питера, как угодно, кадрам своей ментовской "наружки". Олег, перед которым я выставлялся высоким профи, знал про это. Слава Богу, что по наитию, вдохновленный мертвым молчанием за дверью несуществующего банкетного зала, я высказал предположение про замерзших жибековцев, рвущихся к нам на прием с улицы... Блеф обернулся реальной ставкой. Только по этой причине Олег и сдался.
      Открывшееся обстоятельство в новом свете выставляло появление также Гамлетика Унакянца. Оно стало, по существу, очной ставкой, на которой мы опознали друг друга к радости полковника Жибекова и подполковника Ибраева заодно. Удостоверились в Унакянце - раз, удостоверились в неподдельности и иностранной качественности шлайновского живого товара, Шемякина, - два. А до этого молодые сыскные службы, недоверчивые и архивов не накопившие, сомневались из юношеской робости в подлинности двух героев. Для гербария редких сорняков, именуемого базой данных правоохранительных органов, приобретение получилось и полезное, и бесплатное. За это медаль полагается.
      Меня опустили, в сущности. Но не в этом дело. Я давно перестал обращать внимание на унижения. Наносимых мне я не запоминаю, если вообще замечаю. Я плевал на то, в каком виде предстаю перед сотрудниками "наружки", которых воспринимаю вроде зеркал в витринах. В случившемся ужасал неосознаваемый мною риск, под который подвел меня собственный же оператор. Если Ибраев стал им по воле Шлайна, сдавшего меня внаем казахстанской конторе, подполковник нес ответственность за полноту моей информированности. Разве не так?
      Говорят, что судьба человека - его характер. Я лохматил жибековского есаула Притулина и ибраевских ребят в вазовской "шестерке" минувшей ночью, признаюсь, без четко сформулированного намерения. Если хотите, отводил душу. В приюте для детей малоимущих эмигрантов на шанхайской Бабблингвелл-роуд мне дали кличку за мой нрав "Тохтамыш-Мамай-Губастый". Покойный папа предупреждал: Шемякины сгоряча распускают кулаки и только потом думают о последствиях.
      Меня стреножили, согнули и придавили в Казахстане до предела, вот пружина и выпрямилась...
      Пусть решают ребус со многими неслагаемыми: где я прохлаждался, пропав возле гостиницы, кто и зачем угнал "Жигули" оперативников, почему ключи от их машины оказались в кармане, надеюсь, не ставшего трупом владельца "Доджа-Рамчарджера", найденного в центре города, и так далее и в том же духе...
      На месте Ибраева, не дожидаясь вещественного подтверждения авторства этих не стыкуемых в видимую причинную связь выходок, я бы решил, что они совершались по приказу Шлайна. Я бы крепко задумался: что за игра вдруг затеялась из Москвы? По собственной прихоти наемный агент Шемякин до такой степени задурить не мог.
      Мог. С одной стороны. А с другой - не без определенного расчета великого бюрократа Ефима Шлайна.
      Бюрократическое величие Ефима, с точки зрения его агентов, и соответствующее ничтожество, с точки зрения конторских коллег, гнездится в его личности. Оперативные оплошности, невезение или промахи агентов, даже от усталости, Шлайн квалифицирует как собственные системные ошибки, поскольку он подбирает, в сущности, не подчиненных. Ефим одержим созданием систем. На основе скроенных под эти системы фотороботов он и подбирает человеческий материал для решения задач, поставленных командованием. Это основное, помимо планирования операций, занятие Ефима. Занятие беспрерывное.
      Разумеется, такой подход с использованием постоянного состава государственных служащих невозможен. Чины, звания, премиальные и награды для кадровых работников в России - в основном лишь метки сроков службы или юбилеев, отношения к качеству работы не имеют. Требования к этому качеству в силовых госструктурах нивелируются между худшим и посредственным, поскольку отличниками боевой подготовки все быть не могут. Шлайн же требует, по мнению коллег, из-за заносчивости и карьеризма невозможного, работы на износ. Воленс-ноленс Ефим и делает ставку на наемников, признающих, в отличие от госслужащих, допустимость любых крутых требований, разумеется, при абсолютной недопустимости некорректности попусту.
      В результате на Шлайна работают не задерганные приказами чиновники, хотя и без них, наверное, не обходиться, а свободно отпущенные на дело характеры-роботы.
      Для меня Шлайн делал, впрочем, как и Випол когда-то, скидку на унаследованную шемякинскую тягу работать единоличником, анархизм и своеволие. У меня не было друзей в школе, как и самой школы, а потом страны и гражданства. Я до сих пор не могу с определенностью сказать, на каком языке вижу сны. Строй я выдерживаю, если иду либо первым, либо последним, то есть или сам хозяин, или учусь при умельцах. А последнее на практике случалось только в Легионе...
      Еще в Кимрах, обзаведясь домом, я чистил дворовый нужник биологическим составом "Санэкс", пять или шесть литров которого изводили с помощью каких-то бактерий скопившуюся дрянь за несколько часов. Гнусная, конечно, аналогия, но характер работы, на которую меня нанимают, делает её, я думаю, извинительной. Ефим Шлайн запускает - отчего бы не сказать именно так? мой характер, мои навыки и мой опыт в ситуации, нуждающиеся в кардинальной прокачке. Только и всего.
      Как и в данном случае. Ефим Шлайн заранее если уж точно не знал, то непременно догадывался, как сработает психоробот Бэзил Шемякин.
      Я и срабатывал здесь и теперь. Полковник Шлайн, с точки зрения собственных служебных интересов, на моей памяти не совершал ошибок, во всяком случае, системных, в том, что касается моей особы. Иначе бы не нанимал.
      Подполковник Ибраев тоже поступал правильно: задуматься над тем, что же на самом-то деле затевает московский коллега Шлайн, стоило...
      Глупо, конечно, искать в Астане часовую мастерскую, где бы заменили стекло на штучных "Раймон Вэйл". Но я не выброшу их из-за опаски, что они могут стать уликой вроде отработавшего ствола, припрятанного прижимистым и потому ставшим одноразовым киллером. Наташа подбирала часы на мое пятидесятилетие в бангкокском "Робинсоне" на углу Силом-роуд и проспекта Короля Рамы Четвертого. Мы поставили себе на полученную скидку бочкового по соседству, в пивной "У Тобика", кишевшей обычной шпионской и полицейской шушерой. Как говорится, заодно попрощались с местом, поскольку улетали в Москву...
      Так что решение оставалось одно и единственное: унести ноги из Астаны по-английски, не прощаясь с местными коллегами, чтобы не нарываться на вопросы типа "где находился и что делал тогда-то", а также "кто это подтвердит". Подполковнику Ибраеву, я надеюсь, хватит характера примириться с невыполнением второй половины предписанной им пустопорожней программы обхода злачных мест этой новой достославной столицы. В конце-то концов, когда-нибудь нужно отправиться в далекий путь для решения поставленной им же главной задачи.
      Я спросил Ляззат:
      - Какие планы на сегодня?
      - Не выполненные вчера, - ответила она.
      ...После заочного сватовства, предпринятого мамой, желавшей иметь православную невестку, я встречал Наташу из Веллингтона на полпути в Бангкок. Для этого я вылетел в Джакарту. В секции "Прилет" тамошнего аэропорта забронированная комната VIP походила на предбанник роскошного дома свиданий. По крайней мере, она мне казалась такой из-за двусмысленности затеи властной родительницы и православного батюшки, австралийского аборигена, выступавшего сватом. Пальмы, бамбуковый кустарник и охапки орхидей, рассованные по кадкам фикусы, водопадик, струившийся по замшелым камешкам, ротанговые кресла и кушетка с шелковой обивкой, бар, холодильник и три музыканта с экзотическими щипковыми во главе с цимбалистом... В резных тиковых дверях топтался прислужник в синей пижаме, поверх которой по-гренадерски, крест накрест, перехлестывались золотистые шарфики, в золотистой чалме и куцых клешах, поддетых под золотистую же юбку. И из почтения к происходящему босиком, с расходящимися на ступнях по-обезьяньи пальцами.
      В довершение дикторша нежненьким голоском сообщила всему аэропорту, что самолет, следующий рейсом "Катай Пасифик" из Веллингтона, совершил посадку и встречающих просят пройти к таким-то воротам, а "невесту мистера Шем-Ки-Яна миссис Нату-Ло-Ху в салон ви-ай-пи номер восемь, где её ждет, сгорая от нетерпения, возлюбленный". Так и сказала: "ждет, сгорая от нетерпения" и "возлюбленный". Яванки сентиментальны, дикторша порола отсебятину из добрых чувств и по простоте душевной, а Наташа могла подумать, что по написанной мною бумажке...
      Я комкал в руке её фотографию. И трясся от страха. Все шло к тому, что меня выставляли напыщенным дураком, и я не представлял, как выпутаться, не обидев девушку, из двусмысленного положения.
      А когда Натали Лохв вошла, прислужник нахлобучил на неё трехслойный зонтик-паланкин с бахромой, так что я не сразу разобрал, с какой стороны сунуться со своим букетом. Кроме того, Наташа, летевшая через Гонконг, купила китайскую кофту, застегивавшуюся на пуговицы со спины. Мы посмеялись над кофтой, потом надо мной, и я вдруг по-настоящему запереживал из-за того, что в два раза старше "миссис Нату-Ло-Хо, невесты мистера Шем-Ки-Яна". Однако все обошлось. И когда компания "Катай Пасифик" из рекламных соображений прислала в салон помощника своего джакартского представителя, прицепившего на мундир эполеты, с бутылкой "Дон Периньона" в хрустальном ведерке и огромным букетом роз, мы уже мыли кости своим родителям и батюшке-аборигену.
      В суете мы забыли, что можем говорить по-русски, и спохватились минут через пять, когда Наташа спросила про мои занятия в Бангкоке: чем я зарабатываю на жизнь?
      - Охотой на крокодилов, - ответил я. Что ещё можно сказать при первом пристрелочном, если так можно сказать, свидании, относительно которого с обеих сторон допускалось, что оно окажется и последним?
      - А как это звучит по-нашему? - спросила Наташа, и на этом с английским было покончено.
      Из Джакарты мы улетели не в Бангкок, как велела мама, а на остров Бали, откуда через неделю отправили по факсу один и тот же текст на бланке гостиницы "Бали Хайятт" в Бангкок и Веллингтон: "Позаботьтесь о приглашении православного священника и свидетелей для обряда венчания..."
      Такие вот воспоминания приходят, когда просыпаешься в два часа дня в гостиничной постели с нелучшими перспективами на будущее и уткнувшись носом в похожие на фасолины позвонки чужой жены, на которую муж, сев в тюрьму, одел позолоченый "пояс верности".
      Потянувшись к телефонному аппарату на тумбочке, я невольно посмотрел на кресло: лежит ли "бергамский замок"? Лежал, и это означало, что Иван Иванович Олигархов, возможно, даже этим вечером переместится из камеры на улице Кенесары либо в дом Ибраева, либо в свою квартиру в "Титанике" на короткую побывку. Зачем бы это?
      Ляззат потянулась, я почувствовал, как напряглось её тело, рывком повернулась и сдавила меня борцовским "замком".
      - Уроню телефон, - сказал я.
      - Роняй...
      - Грех случится.
      - Много раз уже. Почему не опять?
      - Мне позвонить нужно.
      - Звони, кто тебе мешает?
      Возле телефона лежали две вещи: пистолетик ПСМ и карманного формата книжка в твердом переплете.
      Подумать только, Ляззат минувшей ночью явилась с подарком. Книжка называлась "Аль-Фараби. Социально-этические трактаты".
      Я мягко вывинтился из "замка", дотянулся до томика и, открыв наугад, прочел вслух:
      - Некоторые считают достойным настоящего мужчины и проявлением могущества беспрерывные войны и боевые потехи, обжорство, празднества, совокупления и пустопорожнее присутствие всюду, где собираются подобные. От пресыщения слагают стихи и заставляют их слушать, выставляясь многомудрыми...
      - Философ дал тебе в глаз, Бэзил, - сказала Ляззат.
      - И за такие тексты его чалму увековечивают на банкнотах?
      - В двести, пятьсот и тысячу тенге. Скоро появятся пятитысячные. Тоже с его чалмой.
      - Плохи дела у вашего казначейства, - сказал я.
      - Что значит - плохи? Пятитысячная равна тридцати пяти долларам... Сори и сори крупными деньжатами.
      Я хохотнул.
      - Что тут смешного? Страна богатеет!
      - Деточка, твоя родная республика перестала печатать символы национальной кредитоспособности в Лондоне. Теперь они втихаря изготавливаются в Алматы на бывшем филиале типографии бывшего союзного Госзнака... Приходится экономить, а потому использовать одну и ту же матрицу с чалмой Аль-Фараби, меняя цвет да цифирь...
      - Господи, и откуда ты это узнаешь?
      Ну, вот, подумал я, решение и пришло. И сказал:
      - От своего друга. Олега Притулина. Мы здорово вчера кутнули. Кантовались по городу, где открыто... Под утро завтракать в ресторан он не пошел. Сказал, что придавит пару часов до работы. А я попросил подавальщика позвонить тебе... Олег чудный парень, как ты думаешь? И, кажется, живет в этой же гостинице... Дочь его, как ее... Мила... уж точно. Я Олега едва отговорил идти бить какого-то типа, который с ней сожительствует, что-то в этом роде... Не позвать ли нам их вечером?
      - Ты Олегу собираешься звонить?
      - И ему...
      - Он в конторе должен сидеть сейчас.
      - Туда и позвоню.
      - Он телефон тебе дал?
      - Он мне дал все, что я попросил... Но первый звонок в Москву. Родне, как говорится.
      Шлайн поднял трубку после третьего сигнала вызова.
      - Отправка? - спросил я.
      - Да, состоялась, - сказал он. - Вчера. Отец забрал Наташу и все, что ты считал нужным отправить с ней... Я проследил, прошел с ними внутрь самолета. Рейс "Люфтганзы", через Франкфурт. Как сам?
      В задумчивости я пробарабанил пальцами трижды, сделал паузу и ещё дважды по трубке.
      - По плану, - сказал я.
      Вопрос "Как сам?" и ответ "По плану" с тройной и двойной дробью означали: "Вылетишь во Франкфурт и сам?" - "Смогу на третий день, через город со вторым условным кодом". Второй условный код после первого, Алматы, относился к Ташкенту.
      - Там на полпути и встретимся, - распорядился Ефим.
      Я положил трубку, и Ляззат сказала:
      - Нехорошо врать начальству. Совсем не по плану. Ты проспал деловой визит в министерство экономики... Отобедать в кафе "Ностальгия" тебе тоже не судьба. Но в бар "Шале" попадешь, ручаюсь... Никакого Олега, никакой Милки с хахалиной!
      - Уполномочена пасти и на сегодня?
      - И не только здесь... Я в Бангкок полечу.
      - Переводчицей?
      - Английский у меня примитивный. Будешь мне переводить...
      Она не шутила.
      Ибраев сошел с ума, подумал я. Если бы прибил в третий раз или во второй подвесил на дыбу, и то к нему меньше было бы претензий. Впрочем, и такая перспектива меня устраивала. Все равно козыри были у меня на руках, поскольку Шлайн все, что требовалось от него, в Москве сделал.
      - Почему меня не предупредили? - спросил я.
      - Я проболталась, - сказала Ляззат. Она снова взяла меня в "замок".
      - Зачем?
      - Ты не рад?
      - Это работа, - сказал я. - Если посылают довесок для контроля, подошел бы Притулин.
      - У Притулина своя кампания, у меня своя. Моя сильнее, поэтому довеском меня назначат.
      Я во второй раз за время нашего знакомства подумал, как славно было бы путешествовать с Ляззат. Любовницей и дочерью. Она сильная, и на неё я бы действительно положился.
      Но все это в ней - ложь. Ее ложь. И в постели ложь? Про постель, приходилось признаться, так я не думал. Давал слабину. И тут услышал:
      - Фима, я, наверное, люблю тебя.
      Слава Богу, она обращалась к выдуманному в Москве чучелу, а не ко мне.
      - Я не Фима, - ответил я. - Только его оболочка, мои душевные качества...
      - Мои такие же. Забудем про них, - сказала Ляззат.
      Во второй раз мы проснулись почти в сумерках. Для кого-то минул рабочий день. Нас никто не побеспокил. Ни Ибраев, ни Жибеков. Натура человеческая, говорил Конфуций, в основе своей благородна.
      Я зажег лампу на тумбочке и поднес к глазам надтреснутый циферблат "Раймон Вэйл". До похода в бар "Шале" оставалась уйма времени.
      Интересно: увяжется ли за мной Ляззат?
      Она щурилась на свет лампы, положив подбородок на мое плечо.
      Номера своего личного телефона в конторе Притулин мне не давал, конечно. Посторонние в подобные службы звонят через центральный входной и контролируемый телефон.
      Интересно: когда Ляззат донесет за эту оплошность на Притулина? И кому?
      - Пожалуй, встану наконец-то, - сказала она. - Это ужас, что мы творим... Ты не почистишь мою пушчонку, пока я поплещюсь в ванной и потом прогуляюсь немного?